Империя Вечности

Глава вторая ВСЕ ВЕЛИЧИЕ МИРА СОКРЫТО ЗДЕСЬ

— Вы в самом деле не знаете, кто это?

Шелковый вкус, ум, голос, волосы, кожа, язык и… ну да, представьте себе, душа, хотя, конечно, не здесь же ее раскрывать… Виван Денон подошел к буфету и только что наполнил стакан благоухающим лимонадом из великолепного хрустального графина. Кто же сказал, шепнул эти слова? Гражданин Поль Баррас[15] из Комитета общественной безопасности. Время? Лето тысяча семьсот девяносто пятого года. Место? Позднее Денон и не вспомнит этого в точности. Может, салон мадам Таллиен?[16] Бальная зала Талейрана?[17] Или что-то совсем другое? Да какая, в сущности, разница? Безумная пора, наступившая, когда миновали худшие дни Революции и представители высших классов французского общества провозгласили моду на декаданс, окрестив его новым именем liberte,[18] промчалась, точно в угаре, оставив после себя лишь размытые воспоминания о бархатных драпировках, прозрачных платьях, облегающих брюках и фланелевых туфлях.

— Дорогой мой Поль, — сказал Денон и приглушенно хихикнул, — о чем вы, чума вас возьми, говорите?

— Mon ami,[19] я не мог не заметить вашей рассеянности.

— Рассеянности?

— Это бросилось в глаза уже от камина! Вы якобы вели беседу с тем молодым человеком, а сами так и пожирали взглядом некую юную особу в дальнем конце комнаты.

Денон ухмыльнулся, при этом на его щеках появились пошлые ямочки.

— Просто я залюбовался алой лентой вокруг ее прелестной юной шейки. Надо же, восхитительная мода! Как, по-вашему, это может называться? А-ля гильотина?

— Полагаю, друг мой, о моде вам известно гораздо больше моего. Не говоря уже о гильотинах.

Денон только хмыкнул (в тяжкие дни работы национальным гравером он слишком часто видел, как на Гревской площади скатывались отрубленные головы), но уклонился от прямого ответа:

— А почему она так завладела вашим вниманием, старый вы греховодник? Засмотрелись на свежий персик? Или сей нежный плод уже сорван?

— Ни то ни другое, друг мой. Честное слово! Девушка меня совсем не интересует. Куда занятнее тот молодой человек, с которым вы только что беседовали.

— Этот? — Пораженный до глубины души, Денон бросил взгляд через всю комнату.

Коротышка, о котором говорил Баррас, стоял в одиночестве под центральной люстрой, украдкой поглядывая на отражения в зеркалах, оправленных в золоченные рамы, как если бы прежде ни разу не наблюдал обнаженной груди. Вид у него был немного помятый, даже болезненный: не припудренные волосы до плеч, впалые щеки, потертый черный фрак, да еще этот грубый корсиканский акцент — трудно представить себе существо, более далекое от предпочтений бисексуального Барраса.

— Вы не шутите?

— Ну разумеется! — воскликнул собеседник. — Вы что же, не знаете, кто это?

— Очевидно, неудавшийся отпрыск какого-нибудь развратника или злодея?

Баррас хохотнул.

— Да это же бригадный генерал Бонапарт. Я лично поздравлял его с назначением.

— Бригадный генерал? Серьезно?

Из разговора с молодым человеком Денон заподозрил в нем всего лишь артиллерийского офицера; по правде сказать, он и завел беседу только для того, чтобы укрепиться на выгодной позиции, откуда можно было созерцать припудренные плечики очаровательной нимфы. Да и что это за беседа? Парочка ни к чему не обязывающих замечаний — о шуме, кажется… Да, верно: гул окружающих разговоров подвиг юношу пробормотать отчаянную пошлость о музыке пушек и грохоте, который, дескать, по многу дней после битвы звучит у него в ушах. Не очень занятная тема. Денон из вежливости заставил себя несколько раз хмыкнуть, изображая интерес.

— Совершенно незаурядный воин, — промолвил Баррас. — При Тулоне он разработал блестящий стратегический план и сумел исполнить его с бесстрашием одержимого человека. Представьте, он захватил английский форт и загнал на море объединенные силы четырех наций!

— Да неужели? — Денон недоверчиво изогнул бровь.

— И это еще не все: в бою его лошадь подстрелили, а самому Бонапарту проткнули ногу штыком, едва не задев бедренную артерию. Однако нашего героя было уже не остановить. Это редкостный офицер, доложу я вам, чистый метеор!

Денон посмотрел на молодого человека внимательнее и мысленно решил, что первое, отнюдь не лестное впечатление, оказалось неверным. На второй взгляд военный даже как будто стал выше ростом, глаза его засверкали потаенным блеском. Явные же следы усталости — не есть ли они признак напряженного интеллектуального труда, а не телесной распущенности?

Баррас похлопал приятеля по плечу.

— Мой добрый Виван, я замечаю в нем некое величие, какого он сам в себе пока не видит. В наше опасное время, когда ни в чем нельзя быть убежденным, нужно учиться втираться в доверие. — Он хихикнул. — По крайней мере хотя бы запомните, как его зовут.

Рассеянно шагая через комнату якобы для того, чтобы утолить жажду нимфы с красной ленточкой, Денон неожиданно понял, что уже не помнит имени юного генерала. И тем не менее некий поток неудержимо влек его за собой, и вот уже «добрый Виван», почти против собственной воли, поспешил предложить незнакомцу лимонад, предназначавшийся для куда более сладких губ.

— Merci,[20] — произнес молодой генерал, осушив стакан, точно измученный жаждой верблюд. — Должен признаться, шампанское здесь… м-м-м… суховато.

Денон снисходительно улыбнулся.

— Гражданин Баррас, — проговорил он, еще не вполне овладев собой, — только что предположил, что вас ожидает великая слава, мой дорогой генерал, если только уже не дождалась.

Молодой человек усмехнулся, изогнув чувственные губы (собеседник с изумлением обнаружил, что почти готов целовать их), и ответил:

— Боюсь, я не столь известен. Могу поспорить, в этой комнате не отыщется человека, которому мое имя хоть что-то скажет.

Денон кашлянул.

— Уверен, что скоро все переменится. Военные вообще склонны оставлять в истории очень яркий след.

— Великие военные, — уточнил генерал. — Но даже им никогда не сравниться с пророками.

— А как насчет военных-пророков?

— Вот у них, вероятно, самые лучшие шансы, — с довольным видом согласился генерал. — Чего не скажешь о людях искусства, — прибавил он, очевидно намекая на собеседника. — Настоящая слава их тоже не балует.

— Живущих — очень редко, — парировал Денон, остроумно обыграв свое имя.[21]

Генерал оценил его тонкий выпад.

— Ну а художники?

— Тоже не добиваются большой известности, особенно когда забывают подписывать собственные труды.

И все же Денон был удивлен: похоже, молодой человек (оказавшийся гораздо умнее и глубже, чем это виделось поначалу) слышал и о его анонимной книге.

— Всегда найдется художник — и, думаю, сочинитель, — которому слава безразлична, — заметил тот.

— А может, он умышленно избегает ее жадных объятий.

Генерал усмехнулся.

— Полагаю, встречаются и такие, кому приятна сама погоня, кто счастлив терзаться и мучиться вдали от предмета своих желаний.

Денон усмехнулся в ответ.

— Уверяю вас, дорогой генерал: будь моей целью слава, я ни за что на свете не позволил бы ей терзать и мучить меня.

Молодой человек хитро прищурился.

— Значит, вы совершенно убеждены, что желаете именно сам предмет? — Он указал взглядом на нимфу с красной ленточкой. — Или все-таки наслаждаетесь охотой?

— Предмет?..

Денон был воистину ошарашен. Неужели этот юноша с самого начала подозревал о его рассеянности? И говорил банальные вещи в полной уверенности, что его не слушают?

— Как вам сказать, — польщенно усмехнувшись, выдавил Денон. — Охотник-практик занимается своим делом ради выживания, а не ради забавы.

Молодой генерал поднял пустой стакан.

— Тогда — за охотника. За художника. Писателя-порнографа. Дипломата. Шпиона.

Денон всеми силами попытался не выдать крайнего изумления.

— Боже мой… Похоже, вы действительно обо мне наслышаны.

— Я и сам не очень знатного происхождения, поэтому восхищаюсь людьми, сумевшими разорвать оковы неблагосклонной судьбы.

— Позвольте?..

— Чтобы сын провинциального адвоката сделался дворцовым камергером за два коротких года… Как тут не позавидовать?

Денону, употребившему все усилия на то, чтобы скрыть свое происхождение, все труднее удавалось сохранять на лице подобие отрешенной невозмутимости.

— Ну… — начал он. — Говорят, это крупное достижение. Видите ли, достаточно иметь хорошо подвешенный язык, чтобы продвинуться в свете.

— Ваша правда, — согласился генерал. — Тем более что вы у нас по меньшей мере Александр Македонский среди рассказчиков.

Денон смущенно хохотнул в ответ, однако не нашелся, что возразить: еще в молодые годы он так прославился своим талантом излагать истории, подобным дару знаменитой Шехерезады, что сам Людовик XV, услышав об очередном занятном случае, частенько требовал пересказать его остроумному придворному юноше, дабы к вечеру весь королевский чертог мог насладиться анекдотом в очищенном, как переплавленное золото, виде. Невольно польщенный и вдохновленный — да нет, просто вынужденный — проявить свое умение, Денон позабыл и думать о чарующей нимфе: помыслы о ней отступили подобно бесчисленным полкам, загнанным в море твердой рукой молодого генерала. Вместо этого он принялся перебирать архивы памяти в поисках подходящего рассказа и совершенно нечаянно (в ту пору ему еще не было известно, сколь жадно его собеседник искал экзотики, цели, миссии — предмета, которому он мог бы посвятить свою одержимую душу) выбрал одну восхитительно таинственную египетскую историю.

— Кстати, — начал он, — приходилось ли вам, дорогой генерал, слышать о чертоге царей в Египте?

Собеседник подался вперед.

— Царский чертог? Тот, что в Великой пирамиде? Разумеется!

— Нет, мой дорогой генерал, вы говорите о la Chambre du Roi, который прославлен по всему миру. Я же имею в виду la Chambre des Rois — чертог царей, известный как чертог вечности и куда более загадочный.

Молодой человек заметно напрягся.

— Как вы сказали — чертог вечности? Признаюсь, никогда о нем не слышал.

Денон удовлетворенно кивнул.

— Это произошло несколько лет назад. Будучи conseiller d'ambassade[22] в Неаполитанском королевстве, я приехал в Портику с дипломатическим визитом, и Франческо де Вегас, набросавший самый первый план раскопок, уговорил меня посетить руины Геркуланума.

(Вообще-то, насколько помнил рассказчик, он умирал от скуки в Неаполе и готов был на что угодно, лишь бы сбежать от лени, вина и устриц.)

— Возможно, вы слышали о том, что Геркуланум, как и соседние с ним Помпеи, погиб во время знаменитого извержения Везувия в семьдесят девятом году нашей эры. Нет слов, это было ужасно для местных жителей, но, к счастью для археологов, огромные участки города сохранились в первозданном виде. Среди уцелевших предметов обнаружилось множество бесценных манускриптов, большинство — на папирусных свитках, все еще намотанных на тонкие палки и разложенных по длинным полкам; казалось, они едва не лопались от желания поведать миру свои секреты, хотя и выглядели столь хрупкими, что могли бы разлететься от малейшего дуновения. Как я узнал, манускрипты перешли в руки падре Антонио Пьяджи, чудаковатого старика-монаха с беззубой улыбкой и трясущимися руками.

(На самом деле Пьяджи оказался на удивление подвижным и сметливым священнослужителем; Денон мысленно извинился перед ним за клевету.)

— Так вот, этот занятный старик, при всей своей дряхлости, собрал гениальное копировальное устройство: бережно закрепив на нем края манускрипта, можно было приложить к оригинальной надписи тонкий слой шелка, вымоченного в ликере, и древние буквы проступали на свет — впервые за сотни лет после извержения. Кое-что из этих сокровищ он показал и мне; я без труда узнал египетские мотивы, которые видел на стенах домов в районе раскопок, и наугад полюбопытствовал, не встречались ли ему рукописи, относящиеся к эпохе фараонов.

Денон, конечно, заметил жадный интерес, вспыхнувший в глазах молодого генерала, но не придал ему особенного значения. В ту пору Париж буквально сходил с ума от всего египетского: вспомним хотя бы фараоновские обряды, исполняемые в поддельных древних святилищах, и безмерную популярность гадальщиков на испещренных иероглифами картах таро.

— Тут, разумеется, монах разволновался, — продолжал рассказчик. — На какое-то время он замолчал, точно собирался с мыслями. Мне даже почудилась тонкая струйка пота у его виска. В конце концов старик решил, что видит перед собой человека, которому можно доверить секрет, и самым таинственным тоном поведал удивительную историю…

(По правде сказать, Пьяджи выложил все свои загадки столь будничным голосом, словно жаловался на подорожание сыра. Но для пущего впечатления Денон понизил голос до шепота. Генерал и художник будто бы отгородились непроницаемой стеной от шумного, переполненного людьми салона и очутились в безлюдном чертоге, куда не долетало ни звука).

— Старик признался, что сам он во время раскопок не находил египетских документов, но год назад некие монахи из Модены, наслышанные о его удивительном изобретении, явились к нему поздним вечером под покровом глубокой секретности. Они принесли с собой тяжелый сундук с висячим замком, открыли потайное дно и достали оттуда документ чрезвычайной редкости, только что найденный, по их собственным словам, в одном из древних подвалов, когда над ним обрушился пол. Как поведали необычные гости, манускрипт, написанный на латыни и греческом, был некогда спасен из Александрийской библиотеки, которая, как вы помните, сгорела дотла во время уличных боев, когда воины Юлия Цезаря захватили город…

— По версии Плутарха, — безотчетно поправил его молодой генерал, впервые за последние несколько минут решившись подать голос. — Другие историки утверждают, что библиотека была уничтожена в третьем столетии, а то и в двенадцатом.

— Да, я об этом слышал, — солгал Денон, вспомнив, что следует быть осмотрительнее. — Между тем монахи бережно развернули исключительно хрупкие свитки, и Пьяджи принялся за работу. Несколько долгих часов он хранил гробовое молчание и не задавал вопросов до самой последней минуты, когда величие находки сделалось ясно как день. «Но это же, — произнес он дрожащим голосом, — это же не что иное, как утерянный манускрипт „Эгиптики“!»

Молодой генерал вмешался снова:

— «Эгиптика»? Энциклопедия Древнего Египта?[23] Та самая, на которую опирался Цеца,[24] когда создавал свой нетленный труд?

— Видимо, да, — подтвердил Денон, хотя, безусловно, впервые слышал это странное имя. — Надо признать, глазам доброго падре предстало далеко не все, поскольку сам документ был не слишком велик и к тому же грешил пробелами, однако, перенося разрозненные слова на шелк, монах сумел различить несколько упоминаний о так называемом чертоге вечности. Разумеется, Пьяджи уже доводилось слышать о роскошном чертоге, денно и нощно охраняемом свирепыми стражами, хранящем, согласно бесчисленным легендам, секреты человеческого счастья, всех минувших и грядущих веков и другую космическую информацию, предназначенную исключительно для ушей фараонов. Старик знал, что многие короли, императоры и калифы пытались найти это место, подобно тому как прочие искали священный Грааль, и всегда под покровом строжайшей тайны. Считается, что за последние две тысячи лет по меньшей мере некоторые великие исторические фигуры были допущены лично к его секретам.

— Кто? — спросил молодой генерал. — Какие фигуры?

— Август Цезарь, — радостно сообщил Денон. — Клеопатра, Александр Македонский.

— Македонский?

— Так гласит легенда. Дело довольно щекотливое — о нем по сей день перешептываются в высочайших кругах. Честно сказать, я и сам имел отношение к подобным слухам в ту пору, когда служил при дворе Людовика Пятнадцатого, хотя и никогда не придавал им большого значения. Но там, в Геркулануме, я повстречал человека, который своими глазами видел письменное свидетельство, к тому же полученное из первых рук.

— А может, этому падре, — вмешался молодой генерал, явно заинтригованный рассказом, — удалось разгадать и место расположения чертога?

— Пьяджи копировал фрагменты в бессистемном порядке, да и те у него забрали монахи, чтобы спрятать обратно в сундук, покуда старик не увидел слишком многого. Но прежде чем гости растворились в зимнем рассвете, он все-таки не удержался и спросил, что они собираются делать с обнаруженным сокровищем. Можете ли вы представить, каким был ответ?

Генерал энергично помотал головой.

— Монахи заявили, что намерены вернуть манускрипт на прежнее место — и запечатать навеки.

— Значит, никто ничего не узнал? Ни одна душа?

— Даже Папа Римский! — ответил Денон. — Они взвалили себе на плечи бремя ужасной тайны, решив унести ее с собой в могилу.

— Для того, чтобы сохранить чертог вечности? Спасти святыню от надругательства?

— Или из страха перед новыми тайнами! — произнес, упиваясь эффектом, Денон. — Быть может, смирение внушило монахам, что никто из смертных — даже носящий на пальце кольцо святого Петра — не достоин узнать об этих пророчествах.

Генерал закивал, глаза его страстно блестели, и Денон позволил себе сделать паузу, чтобы его слова глубже проникли в сознание честолюбивого собеседника, а сам покуда взял у проходящего мимо слуги бокал шампанского. Потягивая искристый напиток, он между прочим отметил про себя, что выбранная им в добычу прелестница (сама напоминающая дутый бокал с вином) уединилась в уголке с молоденьким кавалером классической внешности и завязала игривый разговор. «Напрасная трата времени», — усмехнулся Денон, знавший наверняка, что юный аполлон частенько ночует на пышных перинах Барраса. Оставалось только вздохнуть и глотнуть еще шампанского.

— Скажите, а вы бывали когда-нибудь на Везувии? — начал было Денон, готовясь поведать очередную захватывающую историю из своих похождений в Неаполе. — Поразительное место. Струи лавы так высоко выстреливают в воздух…

Однако тут, к немалой своей тревоге, он обнаружил, что собеседник не собирается — и никогда не собирался — дать сбить себя с толку.

— А вы совершенно уверены, — на полном серьезе перебил его генерал Наполеон Бонапарт, — что монахи явились из Модены?

Четвертого октября тысяча семьсот девяносто пятого года Денон посетил театр «Фейдо» в приятной компании уступчивой «революционной вдовушки» с короткой памятью и увесистой грудью. Вечер выдался неспокойный, и стоило пылкой парочке, уже втянувшейся в прелюдию к любовной игре, покинуть экипаж, как вдали раздалась барабанная дробь, возвещающая о марше мятежной партии.

— Это роялисты? — спросила дрожащая спутница.

— Национальная гвардия, — ответил Денон, прислушиваясь. — У них превосходные барабанщики.

— Неужели будет контрреволюция?

— Не думаю, если мятежников быстро и своевременно возьмут в тиски.

— Так же быстро, как вы меня? — хихикнула вдовушка, точно кокетливая монашка.

Поглаживая ее полную руку, Денон не удержался от колкости.

— У меня такое чувство, что им достанет гордости для более упорного сопротивления, — пробормотал он.

Пьеса называлась «Примерный сын». Денон сам ее выбрал в надежде на то, что душераздирающая развязка сентиментальной трагедии вынудит его оставшуюся без мужа пассию искать утешения и некой близости, — а впрочем, вряд ли дама нуждалась в подобном подстрекательстве. И вот, сопровождая спутницу к заказанным местам, он с беспокойством заметил в ложе напротив одиноко сидящего, погруженного в раздумья Бонапарта. Как правило, эту ложу снимали Богарне: было уже известно, что молодой генерал ухаживает за светской львицей Розой де Богарне, зрелой вдовой, чья кроткая улыбка скрывала как расчетливую натуру, так и ряд отвратительных зубов.

Опустившись на бархатное сиденье, Денон поспешил спрятаться за занавесками и стал с преувеличенным вниманием смотреть на сцену, тем более что пьеса уже началась. Однако боковым зрением он вдруг увидел, как молодой генерал торопится подозвать его знаками.

Денон невольно отпрянул в тень, но было уже поздно. В конце концов, тяжело вздохнув, он понял, что ничего не попишешь, извинился перед своей изумленной дамой и отправился на зов.

— Я о чертоге вечности, — шепнул Наполеон. — Хочу кое-что спросить.

Ничуть не удивленный, Денон присел на соседнее кресло и подался вперед, изображая напряженный интерес. Последние несколько недель он только тем и занимался, что собирал сведения о молодом генерале, этом сыне адвоката-дворянина, уроженце пропитанной кровью Корсики, и наконец решил: знай он все это раньше, непременно воздержался бы от египетской байки — или по крайней мере не стал бы приправлять ее столь пряными, ударяющими в голову подробностями.

Наполеон Бонапарт отличался цепким умом, достаточным уровнем культуры, природной проницательностью и необыкновенной чувствительностью — все это сразу бросалось в глаза. Но кроме того, с ранних лет он жадно впитывал суеверия, рассказы о призраках, легенды и мифы о королях и калифах, привыкая оценивать людские достижения по самым завышенным и романтическим меркам. Как человек, над чьими недостатками беспощадно глумились в военном училище, он выучился ловить любую возможность, чтобы заглушить голоса насмешников и отомстить за себя, поднявшись на недосягаемую высоту. Однако, словно и этого было мало, Наполеон успел развить в себе исключительную любовь к Востоку: «Все величие мира сокрыто здесь», — провозглашал он, не тая мечты править в этих краях с тюрбаном на голове и новым Кораном в руке. Судите сами, стоит ли изумляться, что Денон раскаялся в собственной неосторожности. Поманить морковкой ручного осла — совсем не то же самое, что дразнить акулу свежей кровью.

— Ну разумеется, мой дорогой генерал.

— Среди посетителей чертога вы, как я отчетливо помню, называли Александра Македонского.

— Все верно, называл.

— И вам, конечно же, известно об этой истории в оазисе Сива?

— Э-э-э… Напомните, пожалуйста, — проронил Денон, не отрывая глаз от далекой, но впечатляющей груди своей дамы сердца.

— Легенда гласит, что шипящие змеи сопроводили Александра в Сиву, прямо к святилищу Амона Ра, верховные жрецы которого открыли полководцу его судьбу, посулили ему не только престол фараона в Египте, но и титул властелина рода человеческого.

— Сива… Властелин человечества… Да-да, припоминаю.

— Разве отсюда не следует, что и чертог находится в оазисе Сива? Ведь это единственное мистическое приключение Александра в Египте.

— Не уверен, — возразил Денон. — Святой отец… м-м-м, говорил, что точное местонахождение чертога во все века старались… утаить.

— Значит, легенда может оказаться просто вымыслом или даже ловушкой для легковерных искателей?

— Во всяком случае, похоже, очень многое было сделано, чтобы сбить охотников со следа.

Прелестная юная актриса на сцене принялась рыдать в носовой платок.

— А как насчет Августа Цезаря? По вашим словам, он тоже посещал чертог. А между тем нет никаких свидетельств тому, чтобы он вообще ступал на землю Египта. После битвы при Актии и разгрома флотилии Клеопатры император вернулся в Рим.

— Неужели я сказал: «Август»? По-моему, это был Юлий Цезарь.

— Нет, вы точно назвали Августа.

— Что ж… — Денон усмехнулся. — Вот вам еще одна тайна, мой дорогой генерал.

Наполеон склонился к собеседнику:

— Я спрашиваю, потому что интересуюсь, так ли необходимо лично побывать в чертоге, чтобы узнать его тайны. По-вашему, Август мог бы послать в Египет доверенного человека за всеми нужными сведениями?

— Звучит правдоподобно.

— Вы ведь знаете, что во времена правления Августа префект Элий Галл в обществе греческого географа Страбона предпринял утомительное путешествие за чудесами Египта?

— Если не ошибаюсь, я совсем недавно слышал это имя.

— Возможно, из уст отца Пьяджи?

— Пьяджи? — Уже не в первый раз Денон поразился памяти собеседника. — По-моему, старого монаха звали…

— Я собственными ушами слышал имя — Антонио Пьяджи.

— Пьяджи… Пьяцци… сколько их было… Но Элий Галл — да-да, чем больше я думаю, тем больше уверен.

— И вы не намекали, что лично слышали при дворе Людовика Пятнадцатого о более современных экспедициях?

— Чего только не услышишь, служа при дворе.

— Можете вспомнить хотя бы некоторых правителей из этой династии?

— Ладно… — Денон помедлил. — Кажется, среди них был… — Он выбрал более или менее случайное имя. — Людовик Четырнадцатый.

Наполеон с готовностью закивал.

— Именно так! Вам известно, что в тысяча семьсот четырнадцатом году Людовик Четырнадцатый посылал в Египет Поля Лукаса?

— Поля Лукаса?

— Но этого мало. В тысяча семьсот десятом году Карл Двенадцатый, король Швеции, снарядил в такую же экспедицию Корнелия Лооса. А еще позже, в тысяча семьсот тридцать седьмом году, датский король Христиан Шестой высочайшим повелением отправил в Египет Фредерика Людвига Нордена!

Тут из соседней ложи послышался негодующий стук. Выглянув, мужчины наткнулись на леденящий взгляд напудренной важной мадам. В ответ Наполеон сверкнул глазами и выставил напоказ плечо с увесистым эполетом. Женщина съежилась в кресле; тем временем пьеса, как ей и полагалось, шла своим чередом.

— Норден? Лоос? — прошептал Денон. — Странно, я о них уже где-то слышал.

— Да-да. Видите, доказательства подбираются. Вот он, давний секрет королевских семейств и высочайших кругов. Предмет вечных поисков, порой, как мне представляется, успешных, но их плоды всегда скрывали от простонародья. Неудивительно, что монахи решили похоронить тайну в подвале! Кстати, не помните, из какого они были ордена?

— Кажется, бенедиктинцы…

— Вы уверены? В тех краях множество орденов. А может, капуцины? Или францисканцы?

— Ну… что-то в этом роде, — с благодарностью подхватил Денон.

— Но по крайней мере они пришли из Модены?

— Пожалуй, да, из Модены. Или Мантуи. Если только не из Милана.

— В общем, это где-то к северу от Неаполя?

— Точнее, где-то в Италии.

Против ожидания, Наполеон просиял.

— Отлично! Раз уж сам чертог находится где-то в Египте, почему бы единственному ключу к разгадке не находиться где-то в Италии?

Он погрузился в молчание, раздумывая над вызовом судьбы — все-таки вызов — это великолепно! — и больше не задал ни одного вопроса. Денон заключил, что может быть свободен, и возвратился к себе в ложу.

Однако, как это часто случается с блестящими рассказчиками, теперь он и сам уже не мог отделить правду от «красного словца». Само собой, взятая за основу легенда по большей части была изложена верно, хотя… Готов ли Денон поклясться в этом чем-нибудь ценным? Своей головой, например? Или репутацией? Готов ли поставить на кон свою золотую пуговицу? И вообще, разве он верит в подобные басни? Будучи приятелем и учеником Вольтера, Денон привык держаться на почтительном расстоянии от всяческих культовых отправлений и магических сфер. Нет, он, конечно, посещал сеансы в парижском храме Изиды, наслаждаясь их приподнятой атмосферой, раз или два позволял гадать себе по руке или на кофейной гуще, почитывал гороскопы, а в нежном одиннадцатилетнем возрасте услышал от цыганки-предсказательницы, что сделается знаменитым придворным, будет иметь успех у дам и навсегда останется под покровительством счастливой звезды. Впрочем, всей этой ереси он придавал не больше значения, нежели пылким стонам продажной женщины.

И все-таки в страстной вере Наполеона было нечто такое, что заставило Денона крепко призадуматься. А вдруг легенда и впрямь содержит зерно истины? В конце концов, кто может знать наверняка? Разве наш мир обеднел загадками, над которыми до сих пор ломают головы самые просвещенные люди?

Настало время признаться: Денон попал под влияние молодого генерала и почему-то совершенно не испугался этого. Инстинкт выживания, заострившийся в дни Революции подобно боевому клинку, на сей раз не подавал сигналов тревоги. (К слову: похоже, с его старинной подружкой Розой де Богарне творилось то же самое, иначе как объяснить этот немыслимый флирт?) Достаточно сказать, что и спустя много лет Денон будет ясно помнить подробности вечернего разговора с Наполеоном в отличие от сластолюбивой вдовушки, которую тут же забудет.

На следующий день, возглавив пять тысяч отрядов, Бонапарт защитил правительство от повстанцев, неустанно обстреливая картечью их тающие ряды. С приходом ночи более тысячи бунтовщиков остались лежать бездыханными на залитых кровью улицах.

Полгода спустя Наполеон взял Розу в супруги, дав ей новое имя — Жозефина.

Еще через два дня он объявил начало итальянской кампании.

Предупрежденный о том, что его снова разыскивает Наполеон, Денон решил укрыться в музейных хранилищах Лувра.

Шел февраль тысяча семьсот девяносто восьмого года. Первые встречи остались позади; с тех пор молодой генерал заметно перерос тщедушного низкорослого офицера артиллерии с сумасбродными амбициями. Он ворвался в Италию и с пугающей стремительностью обратил в беспорядочное бегство австрийские и пьемонтские военные силы, побеждая в битве за битвой, занимая город за городом, заключая одно соглашение за другим, прилагая добычу к добыче; создал Цизальпинскую и Лигурийскую республики на севере Италии, забрал в подчинение Бельгию и весь левый берег Рейна; и вот, двадцати восьми лет от роду, он вернулся в Париж, став предметом всеобщего изумления, — завоеватель, освободитель, грабитель, дипломат, командующий… кто угодно.

По этой гремучей смеси качеств, соединить которые смогли бы разве что самые мощные гальванические силы, Денон безошибочно узнал в Наполеоне человека с пугающей способностью быть всем сразу; вот почему один лишь намек на возобновление знакомства породил в его душе целую бурю восторга и ужаса. Впрочем, судя по тому как развивались события, встреча казалась тем более неизбежной, чем усерднее он ее избегал. Вот почему в тот ненастный зимний день, будучи со сверхъестественной легкостью обнаруженным в Лувре — точно выслеженным натасканным волкодавом, — Денон почувствовал лишь непривычную, но отнюдь не неприятную, обреченность.

— Знаете, что сказал мой дядя Грегорио? — спросил подозрительно жизнерадостный генерал.

— Ну и что же сказал дядя Грегорио? — отвечал собеседник ему в тон, одновременно притворяясь, будто ужасно занят: он ведь якобы явился сюда изучить хрупкие итальянские трофеи — вазы, алтарные фрагменты, бюсты из мрамора и бесценные произведения искусства.

— Он сказал: если хочешь поймать лису, которая съела кур, ищи лису, а не перья.

Денон прикинулся, что не понял намека.

— Умный у вас дядюшка. Нет, вы только взгляните! «Ужасы войны» Ван Дейка. Какое изящество!

— Это я лично переслал во Францию.

— И превосходно сделали! Какое запустение! А грязь! И осыпающаяся краска!

— Мой дорогой Виван, а вы не хотите узнать, кто такой дядя Грегорио и что он имел в виду под этой таинственной фразой?

— Даже в раме червоточины. Червоточины!

— Или, например, зачем я вообще к нему обратился?

— Надо же, червоточины!

Наполеон, чисто выбритый и помывшийся, в отлично сшитом костюме, только фыркнул:

— Мой дорогой Виван, вы что, не слышите? Я спросил, знаете ли вы моего дядю и почему я сделал крюк через Сан-Минато ради встречи с ним?

Денон сделал паузу, наморщил лоб и заморгал.

— Что?.. Ваш дядюшка? — Тут он опять повернулся к картине. — А ведь, я уверен, над ней пришлось поработать. Ах, эти червоточины!

Наполеон сложил руки за спиной.

— Падре Григорий Бонапарт — один из наиболее почитаемых и образованных христианских священников. Нет такого вопроса, касающегося церкви, который бы ускользнул от его внимания. Я изложил ему вашу историю о местных монахах, утаивших бесценный документ древности, причем, как мог, завуалировал подробности. И вы представляете, что он мне ответил? Догадываетесь?

По-прежнему не глядя на собеседника, Денон рассеянно теребил мочку уха.

— Ну и что же сказал ваш драгоценный дядюшка?

— Он тут же понял: речь идет о чертоге вечности. Понимаете, в ту же минуту! Он тоже слышал легенду, в точности совпадающую с вашим рассказом. И, по его словам, в чертоге помимо всяких мистических знаков и кодов содержится такое… Ну, что, по-вашему?

Денон сглотнул сухой ком в горле.

— Так что же?

— Личная подпись Бога.

— Подпись Бога?

— Вот именно.

Денон медленно шел по рядам, с показным восхищением оглядывая сокровища.

— Какое великолепие! — обронил он через плечо.

Наполеон безжалостно шагал следом.

— Увы, он был не в силах что-либо прибавить, хотя бы указать месторасположение документа или орден, к которому принадлежали эти скрытные монахи. Я искал повсюду. В замках. В монастырях. В библиотеках. В университетах. Я изымал самые разные рукописи, я сотнями отсылал их на исследование в секретный архив Ватикана — и не нашел ни единого упоминания о чертоге.

— Ну, значит…

— С другой стороны, как выражается мой дядя, нужно искать лису, а не перья.

— Лису… — отрешенно проговорил Денон, остановившись перед «Умирающим галлом» и устремив на него пристальный взгляд.

— Больше нет смысла работать над этим в Италии.

— Италия…

— Если перья и были, они уже разлетелись.

— Разлетелись…

— Так что выбора у меня не осталось. Никакого.

— Никакого выбора…

Наполеон приосанился.

— Я отправляюсь в Египет.

— Египет… — отозвался Денон, продолжая восхищаться изваянием.

— Подобно Александру Македонскому, я беру с собой несколько лучших умов.

— Ах, Македонскому!

— Это будет моя Commission des Sciences et des Arts.[25]

— Надо же, комиссия!

— Архитекторы, математики, естествоиспытатели, астрономы, минералоги, химик, картографы…

— Да-да, понятно…

— Мой дорогой Виван, — озадаченно спросил Наполеон. — У вас такой безучастный вид. Неужели вы все пропустили мимо ушей? Я объявил, что еду в Египет.

— В Египет? — Денон по-прежнему не сводил глаз со статуи. — Что ж, полагаю, у вас благородные причины.

Наполеон с готовностью парировал вызов:

— Освободить достойных крестьян от ига мамелюков. Предоставить последние достижения техники и медицины народу, погрязшему в варварстве. Оросить долины Нила, вернуть колыбель цивилизации к процветанию, а также обогатить сферы искусства и истории путем самого тщательного изучения местной флоры, фауны и архитектуры.

— Чудесные планы!

— Я уже нанял Гаспара Монжа,[26] Жоффруа Сент-Илера,[27] Николя Жака Конте[28] и Деодата Доломье.[29]

Денон принялся обходить статую.

— Обратите внимание, какие муки выражает это лицо! Буквально каждая черточка! Здесь боль, которая превыше смерти!

— Мне не хватает лишь художника.

— Умирание духа — о, это даже страшнее, чем угасание плоти!

— И сочинителя, — гнул свое Наполеон.

— Как пятна света подчеркивают его страдания!

— А главное — шпиона.

— Надо будет непременно выставить эту статую в хорошо освещенном зале.

— У меня есть на примете подходящий человек.

Денон совершенно скрылся за «Умирающим галлом».

Наполеон улыбнулся.

— Вы что, не слышали ни слова, негодник? Я разыскиваю чертог, и мне нужен помощник. Это будет самое значительное путешествие в мировой истории. Мне очень важно, чтобы вы сопровождали меня в Египет. Вы перероете эту страну, покуда я буду усмирять каирских аборигенов.

Денон помедлил, чтобы собраться с мыслями, и наконец вышел из своего укрытия. Лицо его было бесстрастно, словно могильная плита.

— Я… не могу поехать.

Наполеон усмехнулся.

— С чего бы это?

— Мне пятьдесят один год.

— Гаспару Монжу пятьдесят два.

— У меня… у меня здесь полно хлопот. Нужно еще навести порядок среди этих шедевров и лично пронаблюдать за их реставрацией.

— В Египте нас ожидают сокровища, бесконечно более драгоценные.

— Я только что переехал в новый дом.

— Значит, без сожаления с ним расстанетесь, — ответил Наполеон и рассмеялся: — Да будет вам, скажите еще, будто вы не хотите своими глазами увидеть чертог вечности! Не вы ли первый заразили меня рассказами о его славе? А может, это судьба? Разве ей не под силу смести с дороги все надуманные преграды?

Денон заглянул в бледно-голубые глаза генерала и увидел в них отражение империй.

— Да, но я…

Наполеон подался вперед и ущипнул его за щеку.

— Мой дорогой Виван, известно ли вам, что сказал мой дядя Грегорио?

— Какой разговорчивый у вас родственник.

— Он сказал, что в серьезных делах следует отвергать послушных и с радостью принимать непокорных.

— Так говорит ваш дядюшка?

— Он же не только святой, но еще и философ.

Поразмыслив, Денон напустил на себя рассерженный вид.

— Ну тогда… тогда я решительно требую: возьмите меня в Египет! — воскликнул он, воздевая руки. — Я настаиваю! Я сейчас лопну от воодушевления!

Генерал нахмурился.

— Ах вот как! Теперь вы настаиваете?

— Именно!

Наполеон вздохнул, всем своим видом выразив разочарование.

— Ну раз уж вы столь воинственно настроены, мне остается только одно: будь по-вашему. Что ж поделаешь? — прибавил он.

И, миновав «Преображение» Рафаэля, беззаботно пошагал к выходу.

— До встречи в Тулоне, — обронил на прощание генерал, подавив усмешку.

Доминик Виван Денон был, несомненно, натурой творческой, но при этом лишенной любых романтических иллюзий в отношении смерти; не представляя себе более или менее достойного существования за гранью этой жизни, он пылко предался поискам земных удовольствий. Стратегический запас моднейших убеждений, отмеченных игривой двусмысленностью, помогал ему прокладывать путь в наиболее беспокойную для его нации эпоху и в конечном счете позволил стать одним из немногих подлинных счастливцев столетия. В свое время Денон успел свести знакомство с Людовиком XV и Людовиком XVI, с Марией-Антуанеттой, мадам де Помпадур, Фридрихом Великим, Вольтером, Екатериной Великой, с Робеспьером, Гёте, Стендалем и с Папой Пием VI. Но тайный агент всегда верен принципу: привлекать к себе как можно меньше внимания, и потому Вивану оставалось лишь восхищаться честолюбием людей, подобных Наполеону, столь охотно готовых отказаться от безвестности ради того, чтобы превратиться в живую легенду, мишень для наемных убийц, в дышащий холст, на котором свет напишет портрет собственных слабостей и тщеславных грез. Но, будто этого мало, какой безрассудной дерзостью нужно обладать, чтобы ринуться в битву из единственного желания — наделить миф плотью и кровью! Денону много раз доводилось вступать в сомнительную игру, но никогда еще его не дразнила близостью сама смерть.

Тем не менее он подавил свои страхи и с чувством обреченности отправился в Тулон, чтобы взойти на борт вместе с прочими участниками экспедиции. Великая армада из четырехсот с лишним кораблей занимала четыре квадратных мили Средиземного моря. На палубах и в трюмах теснилось тридцать пять тысяч растерянных солдат, шестнадцать тысяч бывалых матросов, двести недоумевающих ученых, тысяча рассерженных лошадей — и дюжины перелетных птиц, что беспрестанно садились на реи, принимая их за ветви бескрайнего плавучего леса.

Впереди, несомый теми же потоками, которые некогда благополучно доставили Цезаря к берегам Александрии, гордо рассекал волны флагманский корабль «Ориент» — ощетинившаяся грозными дулами громадина, до того перегруженная боевыми и прочими припасами, что, покидая гавань, она царапала килем дно. В роскошном салоне Наполеон установил свою кровать, закрепив ее на хитроумных шарнирах, дабы совершенно не чувствовать качки; как правило, чтобы заснуть, он почитывал что-нибудь историческое, наблюдал импровизированные представления на палубе или вел с избранными попутчиками бесконечные споры научного, философского и фривольного содержания.

Туманным вечером двадцать пятого июня вдалеке затрещали сигнальные выстрелы. Неужели эскадра лорда Нельсона пустилась в погоню? Наполеон посмеялся над этим предположением и с удвоенным пылом вернулся к спору о тайном значении снов. Кое-кто из ученых в угоду собеседнику предлагал свои толкования: к примеру, пригрезившаяся обезьяна, по их словам, означала близость озлобленного врага, звук трубы предвещал колебания фортуны, а град предсказывал несчастье. На что Виван Денон, нарочно доставленный на корабль ради этой вечерней дискуссии, колко возразил, что просто обязан теперь попасть в беду, ибо как раз накануне видел во сне обезьяну, которая рьяно трубила в трубу под ужасным градом. На этом беседа оборвалась.

Немного погодя, при плавно колеблющемся свете фонарей, художник представил командующему целую папку свежих набросков, на которых были изображены дельфины, резвящиеся перед носом «Юноны», сполохи ружейного огня на Мальте и вулкан Этна, плюющийся лавой на расстояние до пятидесяти лиг. Наполеон, в свою очередь, показал ему прокламацию, которую собирался издать по прибытии в Александрию. Денон пробежал документ глазами:

— Похоже на послание… пророка, — заметил Денон.

— Ну разумеется! Я много раз перечитывал Коран, а также историю арабов.

— Чтобы лучше понять их культуру?

— Нет, чтобы подчинить ее своей воле.

Тут Денон позволил себе выразить сомнение:

— Насколько я знаю мусульман, вряд ли они готовы принять неверного завоевателя с распростертыми объятиями.

— Вот еще! — отмахнулся Наполеон. — Египтяне будут в восторге от новых порядков. Эти мамелюки — всего лишь тираны.

— Да, но они тираны-единоверцы.

— Подумаешь! — презрительно фыркнул собеседник. — Трудности, конечно, возникнут: здешние края кишат фанатиками, как муравьями. Главное — сразу показать себя хозяином, распространить суровые воззвания и внушить почтение через страх. В общем, поддерживать свою власть ровно настолько, чтобы развязать себе руки для более важных дел.

Денон, облаченный во фрак с золотой тесьмой и панталоны до колен, словно собравшийся в оперу, с отчаянием посмотрел туда, где на правый борт надвигалась густая стена тумана.

— Я тут… я тут хотел сказать пару слов обо всем этом…

— О чем?

— Насчет чертога… Так называемого чертога вечности.

— А что такое?

— Ну… — Художник сглотнул. — Боюсь, я легкомысленно заставил вас понастроить воздушных замков.

— Ну-ка, ну-ка… Куда вы клоните? — Наполеон сощурился. — Хотите сказать, будто все выдумали? Теперь, когда осталась еще неделя — и мы в Египте?

— Нет, я ничего не выдумал, даже не имел в виду ничего подобного. Но ведь очень вероятно, вы понимаете, что чертог никогда не найдется или, скажем, легенды сильно преувеличивают…

— Что такое? — поразился Наполеон. — Значит, чертога, возможно, не существует и вы мне только сейчас об этом заявляете?

— Нужно учитывать и такую ужасную вероятность, — промолвил Денон под громкие вздохи вздымающихся парусов.

Наполеон сверкнул глазами, однако не смог сдержать ухмылки.

— Ах вы, старый злющий бездельник! Опасаетесь, что ваш командующий будет разочарован, верно?

— Ну-у-у…

Наполеон рассмеялся.

— Успокойтесь, дорогой Виван. Если уж Вольней предупреждал меня о том же самом…

— Вольней?

— Ну да, выдающийся египтолог Франции Константен Франсуа Вольней.

— Я знаю о нем. Но… вы и с ним это обсуждали?

— Очень даже подробно. Он тоже предупреждал меня, хотел уберечь от завышенных ожиданий. Однако не стал отрицать существования чертога.

— В самом деле?

— Естественно. Вольней назвал имена бесчисленных священников и естествоиспытателей, которые занимались поисками в Средние века, в основном под покровительством и при поддержке соответствующего Папы Римского. Не говоря уже о более известных личностях вроде Халифа аль-Мамуна… Вы, разумеется, слышали о таком?

— Халиф аль-Мамун?

— Да, сын Гаруна аль-Рашида из «Тысяча и одной ночи». Незаурядный знаток философии и многих наук. Наслушавшись захватывающих дух историй, он ради поисков нарочно прибыл в Египет из самого Багдада. В конце концов он сколотил себе состояние и, расписавшись в поражении, удалился восвояси. Но говорят, что его визирь, персиянин по имени Хасан ибн Сахль, где-то в песках нашел неописуемые сокровища и что некий таинственный жрец раскрыл ему извечные секреты.

— «Тысяча и одна ночь»?

— Нет, вы неисправимый скептик! Аль-Мамун существовал в действительности. Ибн Сахль тоже. Они так же реальны, как и я сам!

Денон нахмурился.

— Ну а чертог? Вам известно, что в нем таится?

— Все! Именно так, как вы утверждали. Ключ к бессмертию. История будущих веков. И даже смысл бытия. А что вас так удивляет?

— Просто… — Денон пожал плечами. — Смысл бытия… его весьма трудно найти.

— Как и сам чертог! Однако вы до сих пор не верите — я вижу, вы готовы лопнуть от недоверия. Но это же вольтерьянство! Послушайте, я подробно изучил историю Египта и знаю, что тамошние провидцы пользовались огромным почетом в древние времена, причем у правителей самых разных стран. Египтяне-ученые, архитекторы, астрономы опередили своих коллег по всему свету, чародеи и приверженцы каббалы не имели себе равных, а фараоны все без исключения грезили вечной жизнью. Считается, будто в устройстве храмов отразился сам космос. Так вот, я даже вообразить не могу, чтобы среди столь великих чудес и загадок не отыскалось чертога, который бросил бы вызов вечности!

И вновь Денон ощутил, как его заражает восторженность собеседника, очаровывает сама вероятность свидания с древними чудесами и неразгаданным волшебством. Какой же резон упорствовать дальше?

— А что до смысла бытия, — закончил Наполеон со смехом, — то будьте усердны в своем деле и вы отыщете его даже раньше, чем я!

Главнокомандующий явно проникся чувством собственной непобедимости. В сопровождении Денона он прогуливался по палубе, которой суждено было через пять недель, во время серьезной морской передряги при Абикуре, взлететь на воздух, словно при извержении вулкана; любовался четырьмя акрами трепещущих на ветру парусов, которые вспыхнут и сгорят подобно сухому пергаменту; обходил грот-мачту — годы спустя из нее изготовят гроб для лорда Нельсона, и дружески ударял по ладони проходящего мимо адмирала Брюэ, чье тело вскоре будет разорвано ударом пушечного ядра.

— Кстати, о «Тысяча и одной ночи», — напомнил Наполеон, глядя, как сырой туман сгущается вокруг судна. — Известно ли вам, что каждое арабское имя что-нибудь да значит? Аладдин — это «Слава веры», Камар-аз-Заман — «Луна времени».

— Разумеется. Арабы — весьма поэтичный народ.

— Да, и не только они. Вот, например, мое имя — Наполеон, знаете, как оно переводится? Лев пустыни.

— Ну а мое полное имя, — скромно потупился Денон, — ничего такого не означает. Доминик означает «раб Божий», а вот Виван Денон? «Живущий ради ничего»? «Не живущий»?

— «Живущий ради ничего», — поддразнил собеседника Бонапарт. — «Раб Божий, живущий ради ничего». — Он усмехнулся. — «Не имеющий иной причины для жизни, кроме поисков чертога вечности по воле льва в пустыне»!

Командующий обнял художника и прижал его к себе, словно брата.

Переворот песочных часов — и плавучая крепость, мерцая огоньками фонарей, глубже ушла в густое марево. На палубе одинокая скрипка затянула «Турецкий марш»; ближайший фрегат отозвался походной песней, а где-то вдали затренькало четырехпедальное фортепьяно. Матросы шептали молитвы у себя в гамаках, лошади глухо фыркали, во мгле гудели корабельные канаты.

В тот самый час перед рассветом грандиозная флотилия, укрывшись за пеленой тумана, чудесным образом миновала флот лорда Нельсона.

Первого июля тысяча семьсот девяносто восьмого года Наполеон ступил на землю Александрии.