Империя Вечности

Глава четвертая ОКРЫЛЯЮЩИЙ ЗОВ СУДЬБЫ

Уже отправившийся втайне на поиски чертога вечности, Денон пропустил битву при пирамидах, однако Наполеон очень часто вспоминал своего товарища и столь же часто сетовал на его отсутствие. Ибо на поле боя развернулась настоящая феерия, мечта художника. Только теперь, наблюдая, как перед глазами оживают мифологические сюжеты древности, главнокомандующий наконец поверил: да, он в Египте.

В Александрии ему довелось испытать своего рода разочарование. Наполеон мечтал оказаться в грандиозном беломраморном мегаполисе, овеянном исторической славой, с амфитеатрами, гимнасией и легендарным маяком, а вместо этого увидел — и быстро завоевал, пожертвовав какими-то тремя сотнями человек, — захудалый портовый городишко: обшарпанные желтые дома, песчаные заносы, кучи мусора и пучок чахлых пальм. Солдаты и продажные красотки бежали прочь; представители высшего общества и средних классов малодушно попрятались по домам; остались лишь крестьяне-оборванцы да голые ребятишки; при этом местные жители дружно — ну просто все до одного — проявили черную неблагодарность по отношению к освободителям.

Наполеон, переживший дерзкое покушение (пуля оцарапала ему носок сапога, телохранители изрубили стрелявшего на мелкие кусочки), уже в сопровождении Денона явился навстречу с известным своим коварством правителем города по имени Сайд Мохаммад аль-Кораим. Поминутно косясь в окно, на залитую солнцем гавань и весьма внушительный вражеский флот, дрожащий аль-Кораим поклялся хранить нерушимую верность Французской республике и обещал от имени местных властей оказывать всяческую поддержку делу свержения ненавистных мамелюков, а получив от Наполеона памятный пояс, выдержанный в гамме триколора, раболепно склонил шею, словно предчувствовал, как ее в скором времени рассечет меч палача.

Последовавший затем допрос велся через крайне любопытного переводчика по имени Жан Мишель Вентуре.[33] Поэтому, когда речь зашла о чертоге вечности, главнокомандующий темнил как только мог.

— Спроси-ка, — приказал он, — известно ли этому человеку о каком-нибудь потайном чертоге.

— Потайном чертоге?

— Спрашивай!

Тот повиновался, и аль-Кораим угодливо затараторил:

— Hunaka katheerun min al-ghuraf assyrriya fi Misr.

Переводчик кивнул.

— Он говорит: в Египте множество потайных чертогов.

— Я имею в виду особенно таинственный.

Жан Мишель перевел и выслушал ответ.

— Он говорит, что и таких предостаточно.

Наполеон переглянулся с Деноном.

— Тогда узнай, нет ли чего-то подобного где-нибудь поблизости.

— Он говорит, сколько угодно и поблизости от чего угодно.

— Но мне нужен чертог необыкновенного значения.

— В Египте не счесть чертогов необыкновенного значения.

Главнокомандующий нахмурился.

— А есть среди них… по-настоящему уникальный?

Переводчик скривился в улыбке:

— Да, и таких очень много.

Денон откашлялся.

— Все ясно, — вмешался он, ухмыльнувшись, — чего и ждать от человека, если он до смерти боится ответить неправильно.

Аль-Кораим не понял ни слова, но тут же с готовностью закивал.

Чуть позже Наполеон и Денон вместе отправились к Помпейской колонне. Исследовав укрепления и малоинтересные руины, покрытые пылью, они так и не обнаружили ни малейшего намека на потайной чертог. Уже в одиночку Денон изучил развалины бань Клеопатры, сарацинские сооружения… и каждый портик, подвал и вообще всякое укромное место, какое сумел найти. Докладывая о своей неудаче главнокомандующему, он выглядел смущенным и, судя по его виду, с трудом скрывал отчаяние, словно только что осознал величие возложенной на него задачи. Наполеон повелел своему спутнику немедленно обыскать плодородную дельту Нила, переворачивая каждый камешек на пути, в то время как сам он будет преследовать вражескую армию через пустыню к Каиру.

Вот почему Денон пропустил изнурительный переход, избежав нестерпимой жажды, жалящих насекомых, дизентерии, миражей, нападений свирепых, словно акулы, бедуинов, — да, этого он избежал, размышлял теперь главнокомандующий, но заодно лишился возможности своими глазами увидеть битву при пирамидах — зрелище, ради которого стоило перенести все мыслимые страдания.

Наполеон уже давно свыкся с мыслью о гибели. Он встречался с ней лицом к лицу в дни Корсиканского восстания в Тулоне, затем в Париже — во время Революции; по его приказу не раз устраивалась резня; он преодолел даже собственные суицидальные наклонности и вот наконец научился не придавать значения мыслям о безопасности на бранном поле. Теперь, когда смерть превратилась всего лишь в отвлеченное понятие, сражения обрели для Бонапарта некую сладостную притягательность. Здесь же, на этой загубленной арбузной бахче у самого Нила, битва, исход которой был заранее предрешен, переполняла душу совершенно нереальной красотой.

По левую руку сверкали каирские купола, по правую — расстилалась Ливийская пустыня, на горизонте высились пирамиды. Со всех сторон Наполеона окружали солдаты его армии — все двадцать тысяч. Дула мушкетов, карабинов и острые штыки сверкали на солнце иглами ощетинившегося дикобраза. А далеко впереди (увидев подобное, любой историк лишился бы чувств) выстроилось восьмитысячное воинство безжалостного клана, который более шести веков жестоко угнетал египтян.

Да, это были они, знаменитые мамелюки — не признающие законов, не ведающие страха, алчные, самоуверенные, бисексуальные, с юных лет обученные искусству верховой езды и брачным утехам — на изумление застывшая в развитии каста, несколько столетий тому назад истребившая воинов-крестоносцев, воспользовавшись их же численным и техническим преимуществом.

Вот они, великолепные в своих кашемировых тюрбанах, канареечно-желтых куртках-безрукавках, широких красных шальварах и богато расшитых сандалиях… Одни восседали на спинах горячих арабских скакунов, другие стояли, опираясь на медные стремена и зажимая поводья между зубами; кое-где поблескивали, взметнувшись над головами, кривые турецкие сабли или мушкеты в серебряной оправе и раздавались крики, подобные птичьим голосам в джунглях. Время от времени кто-нибудь из наиболее запальчивых предводителей с вызовом проезжал перед стройными рядами французов, поднимая тучи бронзовой пыли в лучах послеполуденного солнца… Лоснящиеся крупы коней, колыхание перьев белых цапель, полосатые куртки-безрукавки, витые шнуры… Бешеный галоп, крутой разворот — не различить, где человек, а где животное, развевается ткань… Потрясающее, сказочное зрелище настолько завораживало своим безумием, что долгое время Бонапарт просто не мог отдать приказа открыть огонь. Снова и снова он с кривой усмешкой озирал шеренги своих солдат: кто разделит его восторг исключительной красотой этой минуты, ее величием, опасностью, историчностью?.. Однако на бледных лицах лежала одна и та же печать ледяного страха и отчаянной решимости. Даже самые необстрелянные юнцы понимали, что созданы из очень хрупкого материала — из плоти и крови. В отличие от своего командующего каждый из них ощущал себя смертным и ничего не значащим в глазах провидения.

Уже через несколько часов все было кончено. Кавалеристы мамелюков опять и опять устремляли коней на французские дивизии, но каждый раз падали, подкошенные залпами картечи, выстрелами из мушкетов и кремневых ружей. Однако противник лишь больше свирепел и не желал сдаваться. Продолжая ползти по собственным еще теплым внутренностям, вражеские солдаты опустошали обоймы пистолетов и с пронзительным визгом рубили, кусались, царапались, точно дикие кошки. Раз или два какой-нибудь всадник сгоряча прорывался через передний фланг и углублялся в каре, где был разрублен на куски; плоть человеческая мешалась с алым соком и мякотью раздавленных арбузов.

Тысяча разъяренных мамелюков нашли свою смерть в тот день. Французы лишились примерно тридцати душ.

Над полем брани еще стелился густым туманом артиллерийский дым, когда победители принялись собирать с погибших богатую дань: бриллиантовые украшения, золотые слитки в зашитых карманах, нагруженные добром седельные вьюки, оружие в серебряной оправе… Те немногие, кому довелось уцелеть, отступили в охваченный паникой Каир и бежали оттуда вместе с перепуганными жителями.

С наступлением вечера Наполеон расположился в Гизе, в покинутом особняке одного из военных предводителей мамелюков. Утолив жажду несколькими бокалами шербета, главнокомандующий приказал поутру привести к нему шейхов Каира на допрос — и тут же уснул на мягком диване. Ночью штабной офицер разбудил его и сообщил, что город местами охвачен огнем. Бонапарт вышел на балкон и залюбовался далеким пожаром. Черные силуэты минаретов пронзали небо на фоне пляшущих языков пламени.

— Что же нам делать? — в большой тревоге спросил офицер.

— Это же произведение искусства, — промолвил Наполеон. — Насладимся им.

После чего обернулся и увидел, как засияли отраженным светом великие пирамиды. В это мгновение он словно проник пророческим взором в будущее: настанет время, и на его глазах запылают другие великие города.

Попивая прохладительный крыжовенный напиток, поминутно протягивая руку за мясом, приготовленным на вертеле, и вдыхая ароматные пары из длинной курительной трубки, Наполеон в который раз наблюдал за собранием шейхов, чиновников и купцов своего каирского совета в надежде выпытать столь упорно хранимую тайну чертога.

Более пяти месяцев минуло после битвы при пирамидах, а он до сих пор ни на шаг не приблизился к разгадке. Разумеется, беспокойство, встречавшее любой его намек на сокровенные чудеса: это недовольное бормотание, эти невольные гримасы на бородатых суровых лицах, — само по себе говорило о многом, однако с практической точки зрения Бонапарт и теперь знал не более, чем в Париже. И даже не мог убедить себя, что положение когда-нибудь переменится. Казалось бы, он сидел со скрещенными ногами на затейливо расшитом ковре в захваченном дворце Эзбекия, в тонком платье-рубашке типа камис[34] (некоторое время он пробовал носить тюрбан и галабею,[35] но это смотрелось чересчур нелепо) и все было, как в самых волшебных мечтах: пряная пища, африканский зной, напоенный благовониями воздух, причудливые арабески на стенах — «Тысяча и одна ночь», да и только!

Однако жестокая реальность заключалась в том, что слишком многое не сходилось с желанным ответом.

Ну да, конечно, город встретил завоевателя изумительно грациозной аркой и позолоченным фонтаном, но с первой минуты показал себя отнюдь не сиятельной столицей, прославленной в сказках. Столетия эпидемий, нищеты и бесчеловечного угнетения превратили его в трущобы с мрачными кофейнями, зловонными восточными базарами, смрадной водой и лежалыми кучами мусора на глухих улицах, кишащих насекомыми. Наполеон сделал все, что мог: приказал хоронить усопших за пределами городской стены, окуривать дома, перетравить бродячих собак и обезглавить всех зараженных сифилисом продажных женщин, — но ядовитые испарения по-прежнему терзали его чувствительный нос, а глаза то и дело щурились, страдая от вездесущей пыли.

К тому же на этот народ невозможно было произвести впечатление. Чего только не предлагал Бонапарт: от ветряных мельниц до тачек. Он устроил научные лаборатории и ввел печатные станки, чтобы издавать газеты, осветил городские улицы при помощи подвесных фонарей, открыл театры, заказал подробную карту страны, велел измерить пирамиды и даже запустил тридцатифутовый воздушный шар над площадью Эзбекия… Местное население упрямо хранило явное безразличие.

Бесплодными остались и все усилия очаровать исламские власти. Наполеон справлял их бесчисленные празднества, публично отрекся от любой связи с варварами-крестоносцами, настаивал на том, чтобы возвести гигантскую мечеть, где целиком разместилась бы для молитвы французская армия (еще немного — и он приказал бы своим воинам принять мусульманство, когда бы не страх перед обрезанием). Все административные должности он раздал самым уважаемым уроженцам Каира, которых и принимал у себя ежедневно, с мыслимыми и немыслимыми почестями. А толку-то… толку… Стоило — как, например, сейчас — затронуть в разговоре тему тайных чудес: дескать, ходят слухи, что в этих песках сокрыт чертог, где человеку доступно узреть лик Аллаха, в ответ звучало нечто досадно невразумительное или намеренно загадочное.

— Лик Аллаха открывается нам на рассвете дня, — пробубнил муфтий.

— У Аллаха столько же ликов, сколько имен, — важно произнес начальник городской стражи.

— Аллах судит нас, взирая с далеких звезд, — пробормотал кади.

— Мы не всегда способны распознать лик Аллаха, — закончил седобородый имам.

В ответ взбешенный Наполеон, которому надоела роль смиренного философа, указал на себя и, сверкнув глазами, надменно выпалил:

— Тогда, возможно, Всемогущий уже перед вами, а кроме него, других богов нет.

Но после такой бесцеремонной провокации достойные люди потупили взоры и снисходительно закивали, словно связанные ужасной клятвой оберегать тайну целиком, до последней крупицы.

Наполеон раздумывал, не пригрозить ли молчунам смертной казнью (неужели до этого дошло?), когда заметил, как шейх аль-Мохди оценивает его проницательным — или даже одобрительным — взглядом. В любом случае, странное выражение на что-то намекало.

Какое-то время Наполеону казалось, что шейх готов рассказать ему нечто важное, предложить какое-то объяснение, а то и принести извинения за скрытность. Кроме того, аль-Мохди казался наиболее цивилизованным и сговорчивым среди всех, наиболее горячо приветствовал нововведения и более прочих был склонен обращаться к победителю с неприкрытым восторгом. «Султан аль-Кабир», «великий султан», — нечего и говорить, как льстило самолюбию Наполеона подобное обращение. В любом случае, он вознамерился особенно сблизиться с этим человеком, чтобы выведать его секреты. Не стоило долее тратить время, и Бонапарт распустил собрание, несколько раз решительно хлопнув в ладоши, после чего отделил шейха от остальных, словно овцу от уходящего стада, завербовал его в ряды своих единомышленников: «Прогресс — это беговой скакун, нет смысла заставлять его брать барьеры», — и пригласил на беседу в Институт Египта, разместившийся в бывшем дворце Касим-бея.

Здесь Наполеон великодушно предложил гостю порыться в богато иллюстрированных атласах и космографических таблицах, выставил перед ним зоологические экспонаты, коллекции минералов, манометры, гидрометры, электрические приборы и с особой гордостью продемонстрировал ему сказочный фантаскоп — поставленный на колеса волшебный фонарь с окрашенными линзами, который бесшумно передвигался по рельсам и являл глазам мерцающих призраков на дымных завесах. Однако, к своей досаде, гостеприимный хозяин обнаружил, что шейх совершенно не собирается выражать свои восторги. Мало того, аль-Мохди явно не заблуждался по поводу настоящих мотивов Наполеона. Это стало чересчур заметно, когда собеседники переместились в пышный сад, под сень цветущих лимонов.

— Вам нужен чертог вечности, — без выражения сказал шейх.

Захваченный врасплох, Наполеон не сразу нашелся с ответом.

— Ваша проницательность, — произнес он, глядя в угольно-черные глаза аль-Мохди, — делает вам честь.

— Вам никогда его не найти.

— Мой посланник Виван Денон отправлен на поиски вместе с отборными воинами французской армии. Он перероет все ваши пустыни, пока не отыщет…

— Вам никогда его не увидеть.

— Увижу, если он существует. А вы, как я замечаю, не отрицаете этого.

— Кто я такой, чтобы отрицать?

— Действительно. — Наполеон уже начал терять терпение. — Довольно уже изъясняться загадками.

Шейх поклонился.

— Разумеется. Я говорю как друг: будьте осторожны. Вам не попасть в чертог вечности.

— Собственной персоной — может, и нет, но я все равно разведаю его секреты.

— Они превыше вашего понимания.

— Ясно. — Наполеон отмахнулся от пчелы, еле сдерживая негодование. — Зато не выше вашего, так?

— Разумеется, выше.

— Но вам-то они открыты?

— Я не желаю их знать.

— Тогда как вы можете судить, по плечу ли вам это бремя?

— Я всегда относился с уважением к тому, чего смертным не следует ведать. Разве не сказано в вашей Библии о запретном плоде?

Наполеон хмыкнул.

— Перед вами тот, кто ни в грош не ставит регрессивные философии; уверен, что люди должны познать все на свете. Вам известно, где расположен чертог?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Может, до вас долетали какие-то слухи?

— Слухи меня не интересуют.

— Тогда хотя бы укажите человека, который бы согласился потолковать со мной более откровенно.

— Моя прямота — уже огромное исключение; скоро вы это поймете.

Наполеон решил сделать вид, будто благородно уступает.

— По крайней мере согласитесь, что двум упрямцам лучше пойти своими дорогами, чтобы снова повстречаться на почве общих интересов.

Аль-Мохди приложил правую ладонь ко лбу и отвесил глубокий поклон.

— Умоляю Аллаха, чтобы собственная дорога не завела султана аль-Кабира слишком далеко и чтобы он никогда не терял общей почвы из виду.

Наполеон удалился в угрюмом настроении. Воспоминания об этой беседе преследовали его в течение долгих недель. Надо же, «секреты чертога превыше вашего понимания»! Можно подумать, его считают мальчишкой-барабанщиком с ослиной башкой! Немного погодя Бонапарт предпринял еще одну, на сей раз более напористую попытку добиться правды, но шейх аль-Мохди был тверд, как кремень, настаивая на своем полном неведении. В конце концов Наполеон едва удержался, чтобы не пригрозить упрямцу пытками во имя интересов большой дипломатии; теперь он со все возрастающим нетерпением ожидал вестей от Денона.

Однако поток торопливо набросанных писем, посылаемых изо всех уголков страны, постепенно мелел, превращаясь в жалкий ручеек лаконичных донесений, перетянутых нитью из рукава, а потом и вовсе иссяк. Молчание злило Наполеона еще сильнее, чем невозможность хотя бы на шаг продвинуться вперед. Много раз он был почти готов лично отправиться в Верхний Египет и разыскать пропавшего художника, удерживаясь только из страха разминуться с ним по дороге или, что еще ужаснее, утратить власть над Каиром в свое отсутствие. Это последнее соображение по крайней мере отвлекало от беспокойных ожиданий: вражеские силы собирались на севере с намерением взять город приступом — и главнокомандующий пылко ухватился за эту возможность. Вскоре он вел свои дивизии, чтобы устроить неприятелю упредительную кровавую баню.

На обратной дороге после одной из таких достопамятных схваток — разгрома турок в районе египетской бухты Абикур двадцать пятого июля тысяча семьсот девяносто девятого года — Наполеон получил великое известие: Денон возвратился в Каир и привез очень важные новости. Правда, до города оставалось несколько дней пути; к тому времени Бонапарт уже так наслаждался предвкушением, что сознательно оттягивал встречу.

В любом случае, оставалось выполнить некоторые другие обязательства: очередной триумфальный парад, где выставлялись напоказ пленники и прочие военные трофеи; созванное наспех собрание, на котором Наполеон укорял шейхов уже за предположение, будто бы он способен проиграть битву, — а тем паче за пожелание этого; потом еще нужно было как следует потомиться в горячей ванне, постричься, сытно поужинать и нанести «визит вежливости» своей возлюбленной. Уже с наступлением сумерек, при отблесках разноцветных фонарей, зажженных вокруг дворца, Бонапарт решил, что готов к большим откровениям. Он вызвал к себе Вивана Денона и устроился в ожидании на пышных расшитых подушках, потягивая вино из кубка, наслаждаясь приятной усталостью во всем теле.

— Боже мой! — воскликнул он, когда художник наконец появился. — Что это с вами?

— Переменился? — спросил тот после объятий. — А сами-то вы давно смотрелись в зеркало? Почернели, как настоящий мавр! И что с вашей прической?

Наполеон провел рукой по сильно укоротившимся локонам.

— Не правда ли, я стал похож на Цезаря? — Он рассмеялся. — Но где же ваше тело? Куда вы его подевали?

Денон пренебрежительно отмахнулся.

— Львиная доля плоти ушла в обильный пот. Кое-что растаяло от страха. И пожалуй, очень многое было утрачено при составлении вот этих заметок. — Тут он достал раздутую папку. — Здесь вы найдете все до единого чудеса, с которыми я повстречался за время экспедиции.

Наполеон принял папку, как истинное сокровище, но не смог заставить себя прикоснуться к ее завязкам — только полюбовался обложкой из верблюжьей кожи и бросил на подушки, над которыми сразу поднялось ароматное облачко.

— Похоже, вы изрядно потрудились.

— Я работал девять месяцев.

— Девять месяцев, надо же. А кажется, будто целую вечность.

Художник пожал плечами.

— Я слышал, что и султан аль-Кабир тоже не сидел без меня сложа руки.

— Да ладно! — Наполеон собирался и сам разыграть безразличие, но любопытство все-таки одержало верх: — А что? Что вы слышали, старая перечница?

Денон опустился на мягкий диван.

— С чего бы начать? Поездка к Суэцкому перешейку…

— Я уверен, мы прокопаем там огромный канал.

— Путешествие на гору Синай…

— Кстати, вы в курсе? Меня принимала делегация киновитов.[36] Мне предложили подписать декларацию о покровительстве подобно Али[37] и Саладину![38]

— Еще говорят, вы чуть не погибли в Красном море, волны уже смыкались у вас над головой…

Наполеон усмехнулся.

— Ну вот! Теперь у французского духовенства появился отличный повод для злорадства!

Денон покосился на ультрамариновое небо за окном.

— Кроме того, я знаю о вашей поездке на Святую землю.

— Да, я спал в Назарете и стоял на том самом месте, где Гавриил посетил Деву Марию!

— Похоже, этих благочестивых поступков для вас оказалось недостаточно.

— Само собой, — кивнул Бонапарт, удивленный тоном художника. — Куда же сейчас без военных мерзостей.

— Мне говорили, — продолжал Денон, — что в Яффе было особенно мерзко.

Наполеон не любил вспоминать о неприятном эпизоде, в ходе которого тысячи турецких военнопленных были расстреляны, забиты прикладами или же изрублены на куски, но и не собирался стыдиться случившегося.

— Весьма сожалею, — произнес он, — однако нужно быть самоубийцей, чтобы связываться с людьми подобного сорта. Думаете, я зря просиживал штаны в военном училище, оканчивал Парижскую военную школу?

Снаружи донесся грохот: пиротехники вовсю готовились к празднику пророка. Денон откашлялся.

— По моим сведениям, и в Каире тоже не обошлось без военных мерзостей.

— Всего лишь очередное восстание; я его быстро усмирил.

— Отрубив немало горячих голов, если верить молве.

— Ну разумеется. — Наполеон сощурил глаза. — Да что такое, старина? Может, вы перегрелись на солнце?

— С чего вы взяли?

— Кажется, я слышу неодобрение? Какая муха вас там укусила? Откуда этот менторский тон?

— Менторский тон? Дорогой генерал, я-то думал, что говорю, как обычно. Вернее даже, с большим восхищением. Теперь уже ясно: мантия фараона пришлась вам впору.

— Мантия фараона? А что, и вправду похоже?

— Так и видишь на этом челе золотой венец, ваша божественность.

Наполеон почувствовал, что совершенно сбит с толку. Еще недавно его забавляли препирательства со старым ворчуном, но теперь между ними словно черная кошка пробежала. Впрочем, сарказм художника соответствовал его виду — уж очень Денон исхудал, почернел на солнце и вообще переменился.

— Хватит уже обо мне! — с грубым хохотом воскликнул главнокомандующий. — Расскажите о вашем походе. Где вы успели побывать?

— От Александрии до Асуана, и всюду в моих ушах гремели ваши пушки.

— Надеюсь, вы не уставали задавать вопросы?

— У меня весь язык в мозолях.

Наполеон ухмыльнулся.

— Я тоже расспрашивал, и немало, не только здесь, но и на Святой земле.

— Как я понимаю, без успеха?

— Молчат или отвечают загадками.

Денон сочувственно кивнул.

— Ну а вы? — спросил Наполеон, встревоженный изможденным видом художника. — Как все прошло?

Денон опять посмотрел за окно: в небесах проклевывались первые звезды.

— Я видел много чудесного.

— Много… чертогов?

— О да, и великолепных.

— И что же?..

— Что?

— Старая развалина! Вы будете говорить или нет?

Денон кивнул на папку.

— Мой дорогой генерал, тут все записано.

Не сводя с художника недоуменного взгляда, Наполеон распустил завязки, достал увесистую пачку истрепанных по краям листов — почти две сотни эскизов, выполненных чернильным пером, углем, акварелью, а также оттиски, полученные методом притирания, — и шумно пролистал их с возрастающим нетерпением.

— Замечательно, — выдохнул он. — Великолепно. — И поднял глаза. — Только сначала, дорогой Виван, скажите, что именно я вижу перед собой.

— Храмы, храмы, храмы… — В голосе художника звучала страшная усталость. — В Дендере, в Карнаке, Элефантине… Повсюду. Гробницы — их тоже множество. Статуи-колоссы. Древние крепости. Темные, неприветливые строения, испещренные таинственными символами незнакомых созвездий…

Наполеон уже еле сдерживался.

— Ну а чертог вечности?

— Чертог вечности?

— Вы же знаете, о чем я!

Во взгляде Денона застыло непонимание.

— Чертог! Вы нашли его или нет?

Денон уже в третий раз покосился на окно: над площадью взорвалась пробная огненная ракета, рассыпавшись фонтаном розовых слез, — и вздохнул:

— Мой генерал, я искал даже в голубиных гнездах.

Наполеон смотрел на него во все глаза.

— Я был везде, — продолжал художник, обернувшись к нему. — Я говорил со всеми. Допытывался у шейхов, пленных солдат, купцов, крестьян, бедуинов, принцев, детей на улицах. Буквально расстреливал их вопросами. Рисовал все, что увижу. Хватался за любую возможность. Никто на свете не в состоянии провести более дотошного исследования.

Наполеон просмотрел рисунки, словно искал доказательства услышанному, и поднял взгляд на бесстрастное лицо художника.

— Ничего? — прошептал он.

— Ничего, — подтвердил Денон.

— И вы… заглянули под каждый камень?

— В каждый храм и в каждую пещеру, начиная от башни ветров и до монастыря Святой Елены.

— Святой Елены?

— Это та, что нашла истинный Крест Господень.[39]

С эстрады на площади донеслась музыка.

— Понятно, — обронил Наполеон, рассеянно убирая рисунки обратно в папку. — Понятно. — Тут он сглотнул и пронзил художника строгим взглядом. — Так вы… даете слово, что ничего не упустили?

— Клянусь честью дипломата. Мне действительно очень жаль.

— Вы опросили всех, кого могли?

— Всех до единого.

— Значит… значит, чертога вечности никогда не существовало?

— Похоже, что так.

— И вся история — миф, от начала до конца?

— Похоже, что так.

— А эти рассказы об Александре и древнем жреце, легенды о Калифе аль-Мамуне, слухи, которые долетали до вас при дворе Людовика Пятнадцатого, — сплошной вымысел, детские сказки?

— Похоже, что так.

— Вот почему все так старательно избегают расспросов? Это не хитрость, а самое заурядное неведение?

— Похоже, что так.

— Понятно, — продолжал кивать Наполеон. — Понятно. — У него задрожала нижняя губа. — Понятно.

Ночью главнокомандующий нетрезвой походкой бродил по спальне, отвергнув ласки возлюбленной, и силился свыкнуться с поражением. Но все было напрасно.

Со дня прибытия в Египет Наполеону довелось пережить немало разочарований: лорд Нельсон уничтожил его флотилию, Святая земля оказала холодный прием, а самое главное — выяснилось, что во Франции Жозефина ему изменяла, и даже после свадьбы. Но до сих пор Бонапарту хватало силы характера, чтобы обращать подобные события себе на пользу.

Не осталось кораблей? Ну что ж, пути назад отрезаны!

Пришлось отступить из Палестины? Главное, что в Каире об этом так и не прознали: по возвращении Наполеона встречали улицы, устланные пальмовыми ветвями.

Супруга оказалась неверна? Значит, он лишний раз убедился в собственной правоте: все женщины одинаковы. Настало время убрать с глаз розовую пелену «настоящей любви», вернуться к утонченному цинизму и наконец развязать себе руки для новых великих свершений.

Но вот и последний удар судьбы: затея с пресловутым чертогом вечности, единственная причина, ради которой стоило плыть в Египет, оказалась пустой бутылью, откуда ему не придется выпить ни капли.

Между тем чуть ли не с первых дней жизни, еще не научившись ходить, а только ползая по тканому ковру с изображением гомеровских мифических героев, Бонапарт ощущал себя особенным. Это удивительное чувство, развившееся в ту пору, когда он впервые прочел об Александре Македонском и Цезаре, укрепилось после оглушительного торжества в Тулоне и прямо-таки захлестнуло душу во время победоносной итальянской кампании. Казалось, земля бежит из-под ног, и сердце рвалось в небеса. Нет, не ему прозябать в темнице неизвестности, безропотно тянуть лямку заурядной повседневности! Наполеон собирался написать собственное имя грозовыми молниями, обратить каждый миг своего существования в историю и в конце концов навеки занять почетное место в пантеоне бессмертных. И для кого же тогда существуют неприступные тайны вроде чертога вечности?

Так как же смириться с мыслью о том, что эта вершина не будет взята? Можно ли по-прежнему править Египтом, обладая столь ужасным знанием? Не получив окончательного знамения от судьбы?

И если на то пошло, стоит ли безоговорочно доверять Денону? Художник так неприятно переменился; не только тело, но и душа его исхудала и потемнела на солнце. А этот самодовольный и снисходительный тон, эта усталость, даже презрение в глазах — похоже, ежедневные стычки со смертью отучили Денона от привычки к притворству, тем более к лести. Вероятно, он видел нечто особенное, проведал некий секрет или же обрел в пустыне совершенно новую философию. Нахмурившись, Бонапарт размышлял о словах Денона, как некогда о словах шейха аль-Мохди: «Тайны чертога превыше вашего понимания», — и подозрения закипали в его голове, покуда не стали совсем нестерпимыми.

Уже глубоко за полночь Наполеон покинул свою резиденцию, пересек несколько улиц и разыскал Институт Египта, но не застал художника в отведенной ему комнате.

— Он отвык ночевать в постели, — объяснил Дютертр, его товарищ по кисти. — Теперь засыпает только под звездами.

Они поднялись на крышу и там обнаружили спящего, чьи волосы дерзко серебрились под лунным светом.

— «Честь дипломата»! — обрушился на него Бонапарт.

Художник испуганно вскинул голову.

— Так значит, «честь дипломата»! — продолжал кричать Наполеон, брызжа слюной во все стороны. — Вы мне клялись, будто ничего не упустили! Что, разве не так?

— Мой генерал…

— Да за кого вы все меня принимаете? За слабоумного?

Денон протестующе замотал головой.

— Я знаю, вы что-то скрываете! Знаю, понятно вам?! И я это выясню, Богом клянусь! Если понадобится, вытрясу из вас правду! — Наполеон шагнул вперед, и глаза его замерцали во тьме раскаленными углями. — «Тайны чертога превыше вашего понимания»! Да кто я такой, по-вашему?

Казалось, художник лишился дара речи.

— Думаете, я недостоин, да? Думаете, я не король?

Денон молчал, не ведая, что ответить.

— Я — фараон! — прокричал Бонапарт. — Фараон! Сомневаетесь? Вы же сами мне намекали!

К Вивану вернулся голос:

— Конечно, мой гене…

— Фараон! — зашипел главнокомандующий. — Фараон, а не генерал! Властитель над жизнью и смертью!

Пару мгновений, взирая сверху вниз на онемевшего художника, Наполеон даже подумывал доказать свою правоту, раздробив ему череп одним ударом каблука.

Потом он сплюнул, развернулся и прошествовал к лестнице в сопровождении верных телохранителей, окутанный облаком дыма и винных паров.

Наутро, промаявшись бессонницей и угрызениями совести, Бонапарт вызвал во дворец Денона, к которому вдруг вернулась прежняя учтивость, и рассыпался в извинениях: дескать, ночью у него расшалились нервы; дескать, его серьезно расстроили вести о чертоге; к тому же попытка успокоиться с помощью избыточной дозы опиума оказалась весьма неудачной, и вообще, в последнее время он пришел к убеждению, что от него сознательно что-то утаивают, неизвестно по какой причине считая главнокомандующего недостойным узнать тайны чертога вечности. Ведь это ему померещилось? Верно?..

Денон закивал так усердно, что у него едва не сломалась шея.

Однако не следует больше беспокоиться, продолжал Наполеон, ведь он провел целую ночь в размышлениях и решил не обходиться одной экспедицией, а посылать новые, целую сотню, если понадобится, ибо чертог, без сомнения, существует, осталось только его найти, и, покуда имеется подобная возможность, ни в коем случае нельзя опускать руки. Может статься, это потребует посвящения в тайну еще кого-нибудь; главнокомандующий согласен и на такой риск. Он готов перерыть пустыни, разрушить храмы, сровнять с землей деревни, сделать все, что угодно. На самом деле, он уже набросал кое-какие планы, определил, куда в первую очередь нужно послать экспедиции, решив начать с величественных Фив.

— А вы, мой дорогой Виван, вы отправитесь через пустыню к оазису Сива… Что это вы так побледнели?

— Я? Побледнел? — переспросил Денон. — Вам показалось, дорогой генерал. По-моему, это чудесная новая возможность.

Наполеон, которому за последние тридцать часов не удалось как следует выспаться, не различил в его словах сарказма — и остался доволен.

Однако ночью он опять лежал без сна, вновь и вновь отвергая и пересматривая собственные планы. Внезапно внизу послышался странный шум. Не дожидаясь объяснений, Наполеон перелез через спящую возлюбленную и спустился по лестнице.

В освещенной свечами зале, под крутыми арками с арабесками, стоял Виван Денон, облаченный в парадный мундир и полотняные брюки; в его глазах застыла нерешительность.

— Генерал Бонапарт, — прохрипел он, — прошу простить меня, вы же знаете, я бы никогда… я бы не стал беспокоить… если бы не дело огромной важности.

— О чем вы? — прищурился Наполеон.

Только теперь он увидел рядом с Деноном толпу очень смуглых и хмурых шейхов, размахивающих горящими факелами, словно актеры на сцене, играющие «Али-Бабу и сорок разбойников».

— Прошу вас, как никогда прежде, доверьтесь мне, — промолвил Денон.

— Да что случилось?

— Это… это насчет чертога, мой генерал.

Наполеон резко очнулся от мутного полусна.

— Чертог вечности? — переспросил он, опасливо покосившись на шейхов. — А в чем дело?

Денон тяжело сглотнул.

— Все, что я говорил раньше… сожалею, но…

Внушительный седобородый мужчина, явно духовное лицо, выступил вперед, по восточному обычаю приложил правую ладонь ко лбу и отвесил поклон.

— Мир тебе, султан аль-Кабир. Я — шейх Мохаммад аль-Шеркави из мечети аль-Азхар.[40] С вашего разрешения, этой ночью я стану вашим провожатым.

— Провожатым? Куда?

— Туда, где вам откроются тайны грядущих столетий.

«Может, я все-таки сплю», — подумал Наполеон.

— А где? Где это место?

— Положитесь на меня, и вы получите все ответы.

На миг Наполеон усомнился, уж не обман ли это, но потом заметил непритворно испуганное лицо Денона — подобное было бы невозможно сыграть… И вдруг он понял. Его собираются сопроводить, как Александра Македонского, в некий храм или еще куда-то, где высший жрец или другой посвященный раскроет ему чудесные секреты чертога.

— А это далеко? — хрипло спросил он.

— Вы вернетесь к рассвету.

У Бонапарта сжало горло и перехватило дыхание: какое великое дело ему предстояло свершить!

— Это правда, мой генерал, — заверил Денон. — Вы не пожалеете.

Наполеон почувствовал, как у него застучало в висках.

— Отлично, — произнес он, пытаясь как-то совладать с собой. — Сейчас я оденусь и соберу военный эскорт…

— Никаких военных, — отрезал аль-Шеркави.

— Вы ожидаете, что я выйду на улицу без охраны?

— Солдаты могут сопроводить вас до городских ворот, но дальше мы отправимся без них.

— Откуда мне знать, что вы заслуживаете такого доверия?

Аль-Шеркави поклонился.

— Вам ничего не угрожает, султан аль-Кабир. Клянусь девяносто девятью именами Аллаха.

— Ему можно верить, мой генерал, — прибавил Денон. — Даю слово чести.

Трудно сказать, что повлияло сильнее — умственное утомление или неодолимая тяга к приключениям, однако Наполеон отбросил излишнюю осторожность.

— Будь по-вашему, — решился он. — Будь по-вашему. Я сейчас.

Взлетев по лестнице, он поспешил натянуть мундир и треуголку и с бешено бьющимся сердцем осмотрел себя в наклонном зеркале. Помятое лицо, мешки под глазами… Подумать только, как же несправедлива судьба: пятеро из двенадцати детей, рожденных его матерью, скончались в младенчестве или совсем юных годах, а он… он не просто повзрослел и окреп, но сделался самым живым человеком среди живущих. И вот, окрыленный зовом судьбы, он сбежал по ступеням, чтобы вместе с безмолвными шейхами прошествовать по извилистым улицам и устремиться на запад под небесами, не знающими иных облаков, кроме звездных туманностей.

Спустя два часа его приветствовал в царском чертоге мужчина в мерцающих багровых одеждах.

— Enchanté,[41] — промолвил «красный человек» и поклонился.