Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Е. В. Аладьина Воспоминания институтки

...Все родители воспитывают детей своих, воспитывают в буквальном смысле сего слова; немногие, однако же, понимают истинное его значение, весьма немногие, и понимая оное, имеют средства не ограничить одним упитанием всего воспитания детей. Эта аксиома давно известна всем тем, кому угодно — и кому возможно было поразмыслить о сем предмете.

Пусть умствуют и рассуждают о нем педагоги; я обращаюсь к самой себе: я благодарю и не престану благодарить Провидение, судившее мне завидную участь возрасти под покровом двух порфироносных благотворительниц. Им обязана я моим воспитанием, им обязана я моей духовной жизнью!

Местом рождения моего была столица древней Ливонии, Рига, сначала разгромленная русскими бомбами[1], потом облагодетельствованная русскими государями! Отец мой переселился на берега Невы. Многочисленное семейство и недостатки были его уделом. Тягостно, даже мучительно желать воспитать детей, как должно, — и не иметь возможности воспитать их! К счастью, в России люди не умирают с голоду, — к счастью, в России за Богом молитва, а за царем служба не пропадают! Отец мой молился Богу и служил царю!..

Судьба послала мне в восприемники вельможу, знаменитого не только заслугами своих предков, но и собственными доблестями снискавшего славу и уважение в мире. Я не называю здесь по имени сего благотворителя человечества; кому из русских, кому даже из чужеземцев неизвестно это священное имя?.. Восприемницей моей была незабвенная старица графиня Е<лизавета> К<ирилловна> А<праксина>[2].

В доме родителей моих протекли для меня годы раннего детства. Знакомство с одною dame de classe[3] Екатерининского института дало первоначальное образование моим способностям; но отец мой желал сделать более: он желал дать мне воспитание, приличное благородной девице; но у него не было тысяч, чтобы платить за меня тем добрым образовательницам юношества, которые, оставляя свою теплую и веселую родину, переселяются в наш холодный и угрюмый Север для того только, чтобы поделиться с нами своими обширными познаниями!.. Отцу моему не на что было купить для меня этих познаний; он обратился с просьбой к графине Е<лизавете> К<ирилловне>. Она обещала определить меня в одно из заведений, под августейшим покровительством государыни императрицы Елисаветы Алексеевны состоявших. Графине не трудно было исполнить это обещание, потому что блаженной памяти императрица <Екатерина II> нередко навещала добродетельную старицу; но болезнь помешала графине вспомнить обо мне.

Я начинала терять надежду быть помещенной в какой-либо институт; тем более что во всех заведениях не было ни одной вакансии. Попечительный родитель мой смело объяснил свои нужды моему parrain[4] князю А<лександру> Н<иколаевичу> Г<олицыну>.

― Хорошо! — отвечал князь. — Я помню обязанности крестного отца и позабочусь о моей крестнице.

Через несколько времени папенька представил меня князю. Всем нуждающимся всегда свободен доступ к нему, невзирая на обширность важных занятий его.

Благодетельный parrain обласкал меня.

― Я не забыл своего обещания! — сказал он. — Поздравляю вас пансионеркою императрицы Елисаветы Алексеевны.

Кто опишет восторг наш при этих словах? Я плакала от радости, и слезы сердечной благодарности текли по лицу моего доброго папеньки. И было чему радоваться, было благодарить за что: я пробыла восемь лет в институте; нетрудно расчесть, чего стоила я моим царственным благотворительницам. Где взять столь большую сумму бедному, обремененному семейством чиновнику? Его жалованье едва ли превышало мой ежегодный расход...

Кто из петербургских жителей не бывал на Васильевском славном острове?[5] Кто из петербургских и не петербургских жителей, по крайней мере, не слыхал о нем? На этом-то острове, в 13-й линии, стоит Дом трудолюбия. В назначенный день я вступила в этот дом, воздвигнутый добродетелью, и ровно на восемь лет простилась с домом моих родителей. Таков порядок во всех институтах: каждая девица, вступая в заведение, до окончания курса своего воспитания прощается с родимым кровом. Кто не провидит в этом постановлении мудрой цели попечительного о благе юношества правительства?.. Бывают, впрочем, исключения из этого, по- видимому, строгого правила; но от подобных исключений да избавит Господь всех православных! (Только в случае смерти кого-либо из родителей или других ближайших родственников позволяется институтке отлучиться на один день или даже на несколько часов из заведения, и то не иначе, как в сопровождении dame de classe.)

Добрая начальница института Д<арья> М<артемьянов- на> Р<ебиндер> приняла нас ласково — потрепала меня по щеке, посадила к себе на колени и сказала находившимся у нее в комнате девицам: «Das ist ein schones Madchen!»[6] — я помню, что эти слова, сказанные почтенной дамою от души, были приятны и моему детскому самолюбию; невзирая на то, что взрослое чувство светского самолюбия было вовсе чуждо моему неопытному сердцу!

Когда уехал папенька, добрая начальница, напоив меня чаем, призвала к себе старшую девицу из 1-го класса Б..., приказала ей отвести меня в залу и отрекомендовать прочим воспитанницам.

Мы входим, вожатая моя говорит: «Mesdames, вот новинькая» — и вдруг, по заведенному обычаю, сотни две милых подруг моих обступили меня и, осыпая меня непритворными детскими ласками, осыпали бесчисленными вопросами и расспросами — о том и о сем. Эти вопросы и расспросы были произносимы на всех употребительнейших европейских языках: «Как вас зовут-с?» — «Parlez vous français?»[7] — «Sprechen Sie deutsch?»[8] — и проч. и проч., чего я уже и не упомню.

Я забыла сказать, что грозный бухгалтер Кронид только девять лет скинул тогда со счета ассигнованного мне судьбой века[9]; вдень моего рождения всещедрая природа подарила меня веселым, резвым характером, — и, признаюсь, если бы в наш утонченный век дамы и девицы, толстея от фижм и робронов, носили еще карманы, я не полезла бы в карман за словом... Я отвечала если не всем, то по крайней мере отвечала многим...

Напоследок беспрерывно повторяемые вопросы мне надоели, и я начала отделываться стародавними, старомодными, но всегда употребительными детскими фарсами: «Parlez vous français?» — А были ли вы во дворце? — «Sprechen Sie deutsch?» — Jа, Иван Андреич!— «Was?» — Кислый квас!— и т. п.

Смех, игры и шутки скоро ознакомили и сблизили меня с моими новыми подругами: через несколько часов — что я говорю: часов? — через несколько минут я подружилась, я сроднилась со всеми!

Еще в тот же вечер начальница посетила нас. Мои новые подруги хвалили меня: «Какая милая эта новинькая! Мы ее очень полюбили!» — говорили они, и эти слова детей снова польстили моему детскому самолюбию. Почтенная начальница, побеседовав с нами, опять поцеловала меня и, взяв меня за руку, отвела в спальню одной из dame de classe и сказала ей:

— Эта малютка ночует с вами! Завтра вы отдадите ее на руки старшей девице В...

Здесь должно объяснить значение технических институтских слов: отдать на руки и старшая девица; без объяснения они многим покажутся не только темными, но даже странными.

Каждая из девиц, оканчивавшая курс учения в институте и отличившаяся своими успехами в науках, имела неоспоримое право на титло старшей девицы. Ей отдавали новиньких на руки, то есть поручали непосредственный надзор за этими новенькими. Невзирая, однако же, на сей порядок, я около месяца нежилась и роскошничала в комнате доброй начальницы, полюбившей меня как родную дочь: я ночевала, обедала и пила чай у нее!..

Однообразны мирные дни институтки: они, как семь Симеонов в известной русской сказке, сходны между собой. Изредка особенные случаи светлыми или мрачными тенями ложатся на чистой, прелестной картине детской жизни воспитанниц: об этих-то особенных случаях скажу я несколько слов моим читательницам.

Недели через две по вступлении моем в институт блаженной памяти императрица Елисавета Алексеевна посетила нас. По заведенному обычаю, мы стали в ряды, императрица вошла в залу, приветствовала всех ласково и спросила начальницу: «Где новенькая?» Я выступила вперед, поклонилась государыне и по приказанию начальницы облобызала руку моей августейшей благотворительницы. «Schones Kind!»[11] — сказала императрица с ангельской улыбкою, потрепав меня по щеке, и потом расспрашивала меня о моем имени, о моих летах, советовала мне учиться хорошо и на прощанье с нами, повторив свои кроткие наставления, примолвила снова:

― Учись и веди себя хорошо: я не оставлю тебя!

В следующие разы императрица, приезжая к нам, всегда спрашивала обо мне; и это внимание благодетельной монархини поощряло меня к трудам детства: я успевала в науках и рукоделии, — и за это все любили и хвалили меня. Добрая начальница в свободные часы нередко брала меня к себе в комнату, потчевала чаем и другими лакомствами...

Наступил Великий пост. Мы продолжали учиться и молились Богу. Незабвенная императрица весьма часто присылала нам запасы дорогой рыбы и свежей икры. В подобных случаях начальница всегда получала от государыни краткую записку, заключавшуюся в следующих, достойных внимания словах: «Это я посылаю моим детям».

В первый день праздника Светлого Христова Воскресения, после заутрени, мы христосовались с нашей начальницею. Она снова отличила меня своими ласками и подарила мне сахарную корзиночку. Часу в десятом утра явился в институт ездовой от государыни. Начальница прочла привезенную записку. Императрица поздравляла всех с праздником и прислала нам целую корзинку дорогих фарфоровых яиц.

Еще минуло несколько месяцев; болезнь постигла меня: я лишилась употребления ног и могла ходить только на костылях. О больных каждонедельно доносили императрице. Вскоре она приехала сама и, войдя в лазарет, спросила обо мне. Ее подвели к моей кровати.

― Покажи мне твои ноги, — сказала государыня.

Застенчивость и нерешимость препятствовали мне исполнить волю монархини. У кровати моей находился сундучок: Ее величество стала на этом сундучке на колени и, открыв своими царственными руками мои распухшие ноги, сказала начальнице:

― Armes Madchen!..[12]— потом, обратись ко мне, продолжала: — Успокойся, мой друг, и не скучай! Я пришлю к тебе своего доктора.

На другой день действительно явился к нам в лазарет лейб-медик Штофреген, он начал меня пользовать, и здоровье мое мало-помалу поправлялось. Императрица еще несколько раз навещала меня и каждый раз осыпала больную ласками и утешениями, повторяя свое желание, чтобы я скорее выздоровела. Незадолго перед выходом моим из лазарета монархиня, уезжая от нас, сказала мне:

― Прощай, надеюсь, что в следующий приезд мой я уже найду тебя в числе здоровых!

Искренние чувства ангельской души выразились при этих словах на лице и в голосе императрицы.

Здесь мне кажется уместным сказать, что в последовавшие за сим годы моей институтской жизни я еще дважды была на краю гроба и только родительским попечением августейшей благотворительницы обязана моим спасением. Искусство знаменитейших врачей столицы Штофрегена, Буша и Миллера исторгло меня из челюстей смерти; по приказанию государыни для меня не щадили ничего, удовлетворяли даже моим детским прихотям. В одну из этих горестных и вместе сладостных для меня эпох я выздоравливала слишком медленно: тогда наступило светлое лето. Доктора советовали мне пользоваться воздухом — я не могла ходить, и вдруг волею всемилостивейшей нашей покровительницы у меня явились вольтеровские кресла на колесцах; каждый день, когда позволяла погода, меня выносили в институтский сад, катали по аллеям как малютку, старались развлекать, веселить меня, и это возвратило мне напоследок мои силы. <...>

За успехи в науках меня постепенно переводили в высшие классы, я обжилась в институте, я сроднилась с моими подругами; я не была больше новинькою, и других новиньких уже отдавали мне на руки. О! каким восторгом пламенела юная душа моя, какое чистое чувство благородной гордости волновало грудь мою при этом отличии! Я радовалась, важничала и даже осмеливалась покрикивать на ту или другую новинькую, разумеется, только тогда, когда они учились дурно или резвились чересчур. <...>

В чем обвиняем мы других, в том нередко провиняемся сами. Такой грех случился и со мною: ведь и я была внучкой моей бабушки! По праву начальства я бранила других за резвость; но сама не переставала резвиться: за то, в свою очередь, доставалось и мне. Я расскажу здесь один случай.

В институте воспитывалась дочь нашего учителя С..., — когда он приходил в класс, малютка всегда вставала со скамьи и целовала у своего папеньки руку. Это дало мне мысль подшутить над одною из моих новиньких, голова которой была свободна от постоя. Обязанность моя была представить в первый раз новинькую учителю: он приходит, дочь целует у него руку.

― Что же ты не подходишь к руке? — говорю я моей питомице.

― Как же подойти мне? — отвечает малютка.

― Да так просто, подойди и целуй руку! — повторила я.

Она слушается, подходит к учителю, хватает его за руку, тот конфузится, прячет руки то в тот, то в другой карман, повторяет несколько раз: «Это лишнее! это лишнее!» Прочие девицы смеются, а моя новинькая, будто лихой партизан, преследует ретирующиеся руки учителя, врасплох схватывает одну из них, чмок ее, и потом как ни в чем не бывало плюх на свое место.

Я радовалась моей удаче и смеялась вместе с другими девицами; но этот смех скоро обратился для меня в слезы — признаюсь, я заслужила их!

Dame de classe была свидетельницей этого забавного происшествия: она если не смеялась вместе с нами, то по крайней мере улыбка ее доказывала, что и ей казалась смешной эта детская шалость. Но по выходе из класса мою новинькую расспросили — она рассказала все. За неуместную шутку меня поставили на колени — я скучала и плакала; но скучала и плакала только до тех пор, пока <не> простили меня. Не так ли всегда бывает на белом свете?.. Радость сменяется горем, и вслед за горем идет нежданная радость!..

Если б можно было изменять и коверкать старинные русские пословицы, я непременно исковеркала бы одну из них по-своему. У нас обыкновенно говорят: Он (она) надоел (надоела) мне, как горькая редька! Вместо этого я говорила бы: он (она) надоел (надоела) мне как черствая математика*... Я не любила этой головоломной науки и, не быв от природы ленивой, ленилась и плохо подвигалась на поприще минусов и плюсов.

В один день — день, памятный северной столице России (это было 7 ноября 1824 года), — я не знала урока из математики, со страхом и трепетом ожидала роковой минуты, в которую позовут меня к доске и оштрафуют за незнание урока. Делать было нечего, я сидела у окна и булавочкой отцарапывала зеленую краску со стекол.

Вдруг как грозный звук трубы ангела, зовущий на суд живых и мертвых, голос dame de classe зовет меня к грозной математической доске; я встаю, механически заглядываю в окно и кричу моей dame de classe:

— Посмотрите, посмотрите — у нас на улице речка!

Dame de classe бежит к окошку, выглядывает на улицу... Математика забыта! И я не на коленях!

Стихии бушевали — память всемирного потопа осуществлялась пред нами. Все засуетилось, забегало — таскают то и се снизу наверх: кастрюльки, белье плавают в воде. Ай!Ах! и Ох! раздаются всюду. Мы смеемся и плачем, плачем и смеемся.

Начальница унимает нас, говоря: «Бог посетил нас бедствием: надобно молиться Ему!» — и мы молились Богу от души. Все институтки пали на колени, старшая дама, держа молитвенник в руках, читала вслух каноны и стихиры; когда уставала она, то продолжали читать старшие девицы попеременно. Так прошло несколько часов; напоследок Господь внял усердным мольбам, воссылаемым к Нему из глубины сердец чистых и невинных: буря затихала, и вода начала убывать.

Мы проголодались — хотелось есть, а есть было нечего, кроме хлеба с маслом, сохраненных от потопления. Ах! если бы в это время приплыл к нам знаменитый горшок с картофелем, который, по свидетельству «Отечественных записок» 1824 года, не хуже иного линейного корабля боролся с волнами, не претерпев горшкокрушения, и со всем грузом благополучно достиг пристани[13], мы приняли бы этот горшок с распростертыми объятиями, мы приветствовали бы этого гостя всевозможными приветами аппетитной радости!

К вечеру успели сварить ячневую кашицу — это простое блюдо показалось нам вкуснее всех блюд вычурной гастрономики. После вечерней молитвы нас уложили спать; но мы не могли сомкнуть глаз: шумные порывы ветра, мрак осенней ночи, когда небо — как черный гробовой покров — тяготело над Петрополем, пугали нас!..

— Ах, какой ветер! Какой ветер! — повторяли мы беспрестанно.

На другой день, чего никогда не бывало, мы встали в десять часов утра: кто ищет своей тетради; кто не знает, куда девалась ее книга; там куль муки; там куча белья; там посуда; там опрокинутая мебель — все в беспорядке, и все приводится в прежний порядок. Императрица прислала спросить, не перепугались ли мы накануне и все ли мы здоровы?

Скоро восстановился прежний порядок; все пошло по-старому, и ужасы грозного наводнения изгладились из нашей памяти. 12 декабря мы праздновали храмовый институтский праздник, как говорится в простонародье, Спиридона на повороте — в этот день всегда давали для нас детский бал: нанимали музыкантов, мы резвились, танцевали — и кто был тогда счастливее нас!

Прошло несколько месяцев. Императрица навещала нас чаще обыкновенного, но мы не могли наглядеться на нее, не могли нарадоваться ее ангельской приветливости. Однажды, я не упомню которого месяца и числа был этот роковой день, — государыня приезжает к нам и говорит:

― Дети! Я приехала проститься с вами; я уезжаю в Таганрог для поправления здоровья!

Эти слова, как внезапный удар грома, поразили нас; мы зарыдали и пали на колени пред монархиней. Государыня плакала вместе с нами. Подняв начальницу с колен, она обратилась к нам и сказала:

― Дети! Молитесь за меня Богу; молитесь, чтоб я выздоровела, и я скоро возвращуся к вам! Тогда все будет иначе: я перестрою дом, вы все станете учиться по-французски[14]; я велю вам сделать новые переднички; не плачьте, дети, и молитесь за меня Богу!.. Sehen Sie nach die Kinder recht gut nach![15] — говорила императрица начальнице, поцеловав ее. — Прощайте, дети! — продолжала она, обращаясь к нам снова. — Прощайте и не забывайте меня!

― Прощайте, Ваше величество! — отвечали мы сквозь слезы и проводили государыню до самых ворот института. Она уехала, но еще несколько раз выглядывала к нам из кареты и повторяла роковое: «Прощайте!» Нам было грустно, очень грустно, — когда мы прощались с нашей благотворительницей, мы простились с нею до свиданья в Небе! <...>

4 мая <1826 года> в стенах Белева солнце впоследние взошло для Елисаветы: она скончалась, и кончина ее была для нас источником новых слез. Как потерю любимой матери оплакивали мы потерю матери императрицы! Трудно выразить те чувства, кои, как вековой гранит, бременили единосущную душу институток в то время, когда мы должны были облечься в одежду скорби и плача: мрачен, тягостен для взора черный цвет траура, но еще мрачнее, еще тягостнее для нас были тогда чувства наши!

Мы постигали великость потери, понесенной нами: жало клеветы не дерзало коснуться добродетельной монархини, кто же не знал ангельских свойств ее?.. Кроткая царица, добродетельная супруга великого императора <Александра 1> последовала за ним в селения Небесные, куда со времени кончины его неслись все ее мысли и желания! Охладело сердце, бившееся любовью к человечеству, опустилась рука, изливавшая втайно бесчисленные благотворения; сомкнулись уста, дышавшие любовью, надеждой и утешением; душа праведная вознеслась к источнику благости, да приимет мзду по делам своим; осталась в мире память ее в благословениях, и священная память сия не прейдет, доколе будут чтимы вера, милосердие, кротость, благотворительность и все христианския добродетели! <...>

Императрица Александра Федоровна благоизволила принять на себя обязанности почившей в Бозе императрицы Елисаветы Алексеевны — и мы с нетерпением ожидали первого посещения любимой всеми государыни. Желание наше исполнилось вскоре, и вскоре мы насладились лицезрением новой нашей покровительницы!.. Солнце наше озарило нас: мы пали на колени пред монархиней и просили ее не оставить нас!..

― Успокойтесь, милые дети! Я хочу быть вашей матерью; я не оставлю вас! — отвечала государыня, и действительно, как мать она вошла во все подробности нашей институтской жизни...

Обозревая, между прочим, наше вышиванье, императрица спросила одну из dame de classe:

― Вы сами рисуете детям узоры?

Эта dame de classe была тугонька на ухо и отвечала государыне:

― Нет, Ваше величество, рисовальный учитель учит их!

― Я спрашиваю вас не о том, — возразила монархиня. — Я хочу знать, кто задает девицам уроки в вышиванье?

― Я, Ваше величество! — отвечала dame de classe...

Все, что ни обещала нам добродетельная Елисавета, все исполнила для нас добродетельная Александра! При ней французский язык, музыка и танцы вошли в курс учения всех институток; при ней мы впервые насладились удовольствием кататься в придворных экипажах около гор и качелей о Святой и о Масленице. Как изумляла нас пестрая смесь веселящегося народа! Как забавляли нас фарсы и кривлянья балаганных фигляров!

Когда императрица вторично посетила нас, император <Николай 1> был в Морском кадетском корпусе; оттуда он заехал к нам.

― Bonjour, Votre Majesté Imperiale![16] — вскричали мы в один голос.

― Bonjour, mesdemoiselles! — отвечал государь ласково.

В это время императрица стояла у окна; император подошел к ней, потрепал ее по плечу, обнял, поцеловал ее и сказал:

― Que fais tu de bon[17].

Осмотрев институтский дом, император сказал:

― Здесь надобно все перестроить, а девиц перевести покамест в Чесму[18].

Слово монарха было исполнено вскоре — нас поместили в Чесменском дворце. Какое прелестное место! Какие очаровательные виды! Против дворца стояла церковь; несколько далее виднелись два красивых домика; там возвышалась зеленая горка, на которой нередко мы резвились и проводили время в детских играх; здесь дремала роскошная роща, где в часы досуга мы собирали грибы или ягоды и отдавали их нашим dames de classes.

Всегда прелестна, всегда величественна природа; но все ли могут постигать прелесть и величие природы!..

Перепадал дождик; императрица ехала в Царское Село и — по пути — посетила нас на новоселье. Поздоровавшись с нами, она спросила нас:

― Весело ли вам здесь, милые дети?

― Весело, Ваше императорское величество! — отвечали мы, и государыня была весела нашим весельем.

Часа через два прибыл в Чесму император с наследником престола — великим князем Александром Николаевичем. Царственным гостям отвели особые комнаты во дворце. Император вместе с наследником пошли прямо в покои императрицы, и потом все трое вошли к нам. Добрый царь расспрашивал нас о нашем житье-бытье, расспрашивал, нравится ли нам Чесма и часто ли мы гуляем... Потом, подведя к нам будущего владыку России, сказал:

― Mesdemoiselles! Рекомендую вам второй нумер самого себя!

Мы поклонились великому князю. Он сконфузился и не знал, что делать.

― Ах, как же ты неучтив! — подхватил император, улыбаясь. — Тебе кланяются девицы, а ты не отвечаешь!

Его высочество поклонился нам, и мы снова поклонились ему.

Во время обеденного стола императрица сидела на табурете; император и наследник престола прохаживались по столовой. За горячим нам подали бифштекс. Государь, взяв тарелку, положил себе кусок, покушал и сказал:

― Это блюдо хорошо!

После обеда императрица выслала нам из своих покоев корзину конфектов; потом вышла к нам сама и спросила нас: вкусен ли был десерт наш?

― Очень, очень вкусен, Ваше величество! — отвечали мы. <...>

В продолжение лета августейшая благотворительница наша часто, весьма часто присылала к нам из Царского Села персики, абрикосы и другие лакомства.

В один из последних дней августа, около шести часов пополудни, императрица Мария Федоровна вместе с великой княгинею Еленой Павловною нечаянно осчастливила нас своим посещением.

Мы засуетились.

― Становитесь по рядам! Становитесь по рядам! — кричим одна другой, а императрица вошла уже в залу.

― Bonjour, Votre Majesté imperial! — крикнули мы дружно.

― Bonjour mes enfans![19] — отвечала незабвенная покровительница сирот.

Великая княгиня Елена Павловна обошла все наши комнаты. Императрица между тем разговаривала о чем-то с начальницей института; потом, обратясь к нам, Ее величество изволила спросить:

― Quel dinée avez vous eues aujourd'hui?[20]

Никто не отвечал на этот вопрос; я стояла в первом ряду, была посмелее прочих девиц и, не робея, сказала государыне:

― La soupe aux choux, le roti avec des concombres, et le paté[21].

― Oh! — подхватила императрица: — c'etait un bon dinée![22] — спросила о моей фамилии, потрепала меня по щеке и дозволила мне облобызать свою царственную десницу. <...>

Здание института было перестроено, и мы возвратились в город. Императрица не умедлила посетить нас. Она приехала в обеденное время и вместе с нами вошла в столовую. Подали щи, государыня приказала налить себе тарелку, покушала и сказала потом:

― Я люблю щи!

Этот день был ознаменован особенной милостью монархини к одной из подруг наших: старшая девица Б... имела счастье понравиться государыне, и государыня взяла ее к себе в камер-юнгферы.

Через неделю императрица приехала к нам вместе с императором. Его величество, осмотрев все перестройки и поправки, посетил новую нашу церковь, обошел комнаты институток и был доволен найденным везде порядком...

― Merci! — сказал государь великой покровительнице нашей: — tout est en ordre![23]

Распростившись с нами, августейшие супруги уехали из института.

Мы так свыклись с доброю царицей, мы так полюбили ее, что нам бывало скучно, когда она несколько дней сряду не навещала нас. Императрица, как бы прозрев чистейшую привязанность к ней нашу, радовала и счастливила нас своими частыми посещениями.

Иногда приезжала с государыней та или другая из ее царственных дщерей: не блеск и величие, но простота и непринужденность сопутствовали им в вертоград призренной невинности; дщери императора России обходились с нами как с родными. Они принимали участие в наших детских играх и забавах; они делили с нами простой, но здоровый обед наш. Сама императрица, бывая у нас во время обеда, любила кушать наш институтский суп с перловой крупою и капустный соус.

В один прекрасный летний день императрица приехала к нам с великими княжнами Мариею и Ольгой. Институтский сад был одет в это время роскошной зеленью; наступил час досуга, и мы гуляли в саду. Императрица с обеими княжнами вошла к нам, поздоровалась с нами и с нами же прогуливалась по саду. Солнце горело на небосклоне, день был довольно жарок. Императрица скинула с себя шаль, и мы по переменкам носили ее за государыней.

Выйдя на одну из площадок, императрица села на скамью и сказала нам:

― Ну, теперь поиграйте в мышки и кошки!

Мы стали в кружок и взялись за руки. Великие княжны играли с нами. Марии Николаевне досталось быть мышкой; мы должны были ловить ее; но она бегала так скоро и увертывалась от мнимых кошек так ловко, что было трудно поймать ее. Игра наша забавляла императрицу; она смеялась и говорила Марии Николаевне:

― Что, Marie, девицы не могут поймать тебя?

Напоследок великая княжна устала, ее поймали. Государыня поцеловала ее и сказала ей:

― C'est assez Marie, ne courez pas plus[24].

Ольга Николаевна заступила место сестры своей; мы продолжали играть, и эта игра наша унесла с собою с лишком час времени. Вдруг звонкий голос колокольчика возвестил нам, что пора садиться за вышиванье: мы должны были идти на зов сей. Императрица и великие княжны, простя- ся с нами, уехали.

Описание всех мирных подвигов благотворительной монархини, всех очаровательных черт истинного величия ее характера, ознаменованного простотою и радушием, могло бы составить огромные тома <...>.

Как-то осенью мы сидели за пяльцами; в это время, вовсе неожиданно, посетила нас императрица; мы встали и поклонились ей.

― Садитесь, дети! — сказала государыня, — садитесь, продолжайте свою работу!

Обозрев все и найдя во всем порядок, монархиня захотела видеть наше вышиванье и подошла к пяльцам; я между тем встала с своего места, чтобы взять у другой девицы пендель[25]. Государыня, спросив, кого и зачем нет на месте, села на мой стул, вышила листочек, и, когда я подошла снова к пяльцам, Ее величество, встав, сказала мне:

― Посмотри, я вышила тебе листочек!

Я поклонилась монархине и облобызала ее руку.

На другой день императрица прислала нам перламутровый пендель, приказав сказать, что этот пендель на те пяльцы, где она вышивала.

Царственный подарок и фалбора[26], на коей рукою благотворительной Александры вышит незабвенный листочек, как святыня хранятся в институте...

Воспоминания институтки. Сочинение Ел.... СтСПб., 1834.