Исцеление духовных болезней

ГЛАВА 1 СТРАСТИ КАК ДУХОВНЫЕ БОЛЕЗНИ

Человек; отвращая от Бога различные способности своей души и тела и направляя их к чувственной реальности для обретения в ней удовольствия; порождает в себе страсти (πάθη) или, как их еще называют; пороки (κακίαι).

По единодушному утверждению отцов; они не являются частью природы человека[772]. «Они не были включены в образ Божий»; — напоминает святитель Василий Великий[773]. «Страсти не были сотворены вместе с природой в начале; иначе они были бы частью ее определения»; — пишет преподобный Максим Исповедник[774]. По словам преподобного Никиты Стифата, они «совершенно чужды, никоим образом не свойственны природе души»[775]. Преподобный Исаак Сирин замечает в том же смысле: «Страсти присоединились… Ибо душа естественным образом бесстрастна. Мы верим, что Бог создал человека по образу Своему — бесстрастным. Итак, когда [душа] отдается страстным движениям, она, по признанию всех, оказывается вне своей природы. Это показали [духовные] окормители Церкви. Страсти вошли в душу впоследствии, и было бы ошибкой сказать, что они свойственны душе, даже если она водима страстями. Итак, ясно, что душа ведома тем, что для нее внешне, а не тем, что ей присуще»[776]. «Состояние, противное природе [души], есть страстное движение. Это говорит божественный и великий Василий. Когда душа находится в естественном состоянии, она устремляет жизнь горе. Когда же она находится вне своей природы, тогда пребывает внизу, на земле. Когда она высоко, она являет себя бесстрастной. Но когда природа находится вне своего собственного устроения, тогда в ней пребывают страсти»[777]. Он же пишет в другом месте, пользуясь для привлечения внимания медицинской терминологией: «Ясно, что здоровье присутствует в природе до вторжения болезни. И если это действительно так, а это истинная правда, добродетель естественным образом присутствует в душе. И то, что приходит потом, оказывается внешним по отношению к ее природе… Так как всеми признано, что именно чистота свойственна душе, следует утверждать, что [страсти] не существуют естественным образом, ибо болезнь вторична, она приходит после здоровья»[778]. Этот последний отрывок стоит очень близко к замечанию Евагрия: «Если болезнь вторична по отношению к здоровью, то очевидно, что зло тоже вторично по отношению к добродетели»[779]. Преподобный Иоанн Лествичник утверждает, со своей стороны: «Из сущности самой природы следует, что нет ни порока, ни страсти в природе [человека]. Бог не является Творцом страстей»[780]; «Бог — не Творец и не Содетель зла. Ошибаются те, которые утверждают, что страсти естественны для души»[781].

Поэтому страсти являются как бы плодом изобретения самого человека, результатом грехопадения прародителей. Преподобный Макарий Египетский учит, что именно «через непослушание первого человека мы приобрели инородную для нашей природы составляющую — зло страстей. Перейдя в привычку и в укоренившееся предрасположение, оно стало как бы нашей природой»[782]. Преподобный Максим Исповедник пишет о том же: «Я утверждаю, узнав это от великого Григория Нисского, что они были введены и как бы привиты к неразумной части души вследствие отпадения от совершенства. Именно через нее, вместо того чтобы нести блаженный и Божественный образ, человек стал с момента нарушения ясным и видимым образом походить на неразумное животное»[783]. Иначе говоря, страсти — это результат плохого использования человеком свободы воли, плод его личной воли, разобщенной с его волей природной, которая согласна с Богом. Так, преподобный Исаак Сирин пишет: «Страсти прибавились, и причина этого прибавления находится в самой душе»[784]. Преподобный Иоанн Дамаскин уточняет: «Ибо все, что Бог сотворил, — в таком виде, как оно произошло, — весьма прекрасно. То, что добровольно отделяется от естественного и следует противоестественному, оказывается во зле. Все, что подчинено и послушно Творцу, согласуется с естеством. Поэтому всякий раз, когда одно из созданий добровольно возмутится и сделается непослушным своему Творцу, оно производит зло в себе самом»[785].

Только добродетели, как мы уже показали, принадлежат природе человека. Именно тогда, когда человек отвергает добродетели, он впускает в себя страсти, поэтому их следует определять в первую очередь через отрицание — как отсутствие, недостаток добродетелей, которые им соответствуют и являют в человеке подобие Божие. Авва Дорофей объясняет это следующим образом: «Мы прогнали добродетели и ввели на их место страсти… Это естественно, что мы обладаем добродетелями, данными нам от Бога. Бог, творя человека, вложил их в него, согласно словам: Сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему (Быт. 1, 26)… По подобию Нашему означает по добродетели… Итак, Бог дал нам добродетели вместе с естеством. Но страсти не являются естественными: у них нет ни бытия, ни сущности, они похожи на тьму, которая не существует сама по себе, но… существует лишь вследствие утраты света[786]. Душа, удаляясь от добродетелей из-за любви к удовольствиям, спровоцировала рождение страстей, потом укрепила их в себе»[787]. Преподобный Иоанн Дамаскин учит таким же образом: «Зло — это не что иное, как удаление от добра, подобно тому как и тьма есть отсутствие света. Это значит, что если мы, люди, остаемся в нашем естественном состоянии, то мы пребываем в добродетели, но если удаляемся от нашего естественного состояния, то приходим к противоестественному (παρὰ φύσιν), то есть к порокам»[788].

Как мы видели, добродетели при деятельности, согласной с их природой, то есть с конечной целью, которую Бог им определил при сотворении человеческой природы, представляют собой способности, возможности или наклонности человека. Они соответствуют правильному и разумному (λογικός) смыслу и использованию этих способностей, которые, как мы видели, предназначены направлять человека к Богу и возвышать его. Λογικός при этом означает для святых отцов соответствие Логосу, по образу и подобию Которого создан человек. Страсти, напротив, определяются противоестественной деятельностью (то есть отклонением от естественной и правильной конечной цели — иными словами, от Бога) способностей души и органов тела[789], их отклонением, расстройством, неправильным использованием (τταράχρησις). Преподобный Иоанн Дамаскин определяет страсти как «добровольное уклонение от того, что естественно, к тому, что противоестественно»[790]. Преподобный Никита Стифат также считает, что «страсти души вызваны способностями, идущими вразрез с ее природой»[791]. Преподобный Иоанн Лествичник пишет в том же смысле: «Мы сами заменили на страсти основные качества нашей природы»[792]. Авва Фалассий также говорит о превращении добродетелей в пороки[793]. А святитель Василий Великий объясняет: «Мы получили от Бога естественное стремление делать то, что Он велит… И только должным и верным образом пользуясь этими силами, мы живем свято в добродетели, отклоняя же эти силы от их цели, мы, наоборот, устремляемся ко злу. Таково в действительности определение порока: неправильное, противное Божественным заповедям использование способностей, которые Господь дал нам для блага. И таково, следовательно, определение добродетели, которой Бог требует от нас: усердное применение этих способностей по велению Господа»[794]. Святитель Григорий Палама тоже учит, что «именно неправильное использование сил души порождает отвратительные страсти»[795]. Преподобный Максим Исповедник, который часто говорит о противоестественном характере страстей[796], уточняет в том же смысле: «Ничто из того, что существует, не является дурным, но лишь неправильно используется и является следствием небрежения нашего духа по отношению к своему развитию согласно природе… Согрешение во всем — это неправильное использование… В какой степени мы неправильно используем силы нашей души: желающую, раздражительную и разумную, — в такой степени в нее вселяются пороки»[797]. Так же учит и Евагрий. Утверждая, что пороки разрушают «естественную деятельность души»[798], он дает более пространное объяснение: «Если все зло (злой помысел) рождено умом, раздражительной силой и силой желательной и если этими силами мы можем правильно или неправильно пользоваться, то очевидно, что именно через противоестественное использование этих частей [души] к нам приходит зло. И если это так, то нет ничего, что Бог создал бы плохим»[799]. Ориген, в свою очередь, утверждает: «Все движения души Бог, Творец всех вещей, создал для блага. Но на деле случается, что благие предметы ведут нас ко греху, потому что мы дурно ими пользуемся»[800]. И поэтому преподобный Максим Исповедник отмечает, что диаволу, «который сосредоточил борьбу на добродетели и познании», достаточно «изменить душу с помощью тех сил, которые находятся в ней», побуждая человека извратить их использование, изменить смысл их действий[801].

Поскольку страсти создаются отклонением способностей от их правильной Божественной цели и их противоестественным использованием ради достижения чувственного удовольствия, постольку они являются беспорядочными и безрассудными движениями души. «Страсть — это противоестественное движение души, вызванное безрассудной любовью или необдуманным отвращением к какому-либо чувственному предмету», — говорит преподобный Максим Исповедник[802].

По этой причине, а также из-за всех прочих сопряженных с ними расстройств и многочисленных производимых ими в душе беспорядков страсти с полным основанием можно считать формами безумия. Святитель Афанасий Александрийский именно так рассказывает о «людях, впавших в безумие страстей»[803]. Святитель Иоанн Златоуст утверждает: «Пороки суть безумие»[804] — и объясняет далее: «Каждая из пагубных страстей, порожденных в нашей душе, производит в нас некое опьянение… и помрачает наш разум. Ибо опьянение — не что иное, как блуждание духа вне его естественного пути, извращение суждений и потеря совести»[805]. Уже Екклезиаст писал: Обратился я… чтобы познать безумие нечестивого (ἀφροσύνη) (Еккл. 7, 26). И святые отцы довольно часто показывают жизнь во грехе и страсти как состояние безумия[806].

Чаще же для обозначения страстей и проистекающих из них обычных грехов они используют именно термин «болезнь». К этому подводит греческое слово πάθος, обозначающее страсть и имеющее общий корень со словами πάθη и πάθημα, которые обозначают «болезнь». Близость этих двух понятий почти всегда неявна, но отцы многократно выявляют эту связь. «Через навык ко злу, — пишет, например, авва Дорофей, — мы приобретаем чуждую и противоестественную привычку, приобретаем некую хроническую болезнь»[807]. Страсти — это «болезни души (ψυχῦς νόσοι)», более четко определяет Климент Александрийский[808]. Преподобный Аммон дает такое же определение[809]. Преподобный Никита Стифат говорит о «болезни страстей»[810], как и преподобный Макарий Египетский[811], который пишет: «Душа после нарушения заповеди впала в болезнь страстей»[812]. Бог «знает, какому злу подвергается душа, какие препятствия мешают ей совершать дела жизни и как она является жертвой изнуряющей болезни порочных страстей»[813]. Евагрий называет «лукавство», противопоставленное добродетели и, следовательно, рассматриваемое как совокупность страстей, «болезнью души»[814]. Преподобный Максим Исповедник учит: «Чем являются здоровье и болезнь по отношению к телу живого человека… тем добродетель и порок — по отношению к душе»[815]. И преподобный Исаак Сирин пишет подобным же образом: «Душевное подобно телесному. Поэтому если добродетель естественным образом является здоровьем души, то страсти — это ее болезни»[816]. «Если душа не очистится от страстей, то она не вылечится от болезней греха», — замечает он далее[817]. «В душе существует множество болезней», — пишет Ориген, прежде чем перечислить в качестве примера различные страсти[818]. Именно [в этом отрывке Оригена] содержатся некоторые из тех примеров, которые мы увидим, рассматривая [в дальнейшем] каждую страсть[819].

Стремясь классифицировать страсти/болезни, святые отцы создали подлинную духовную нозографию. Преподобный Иоанн Кассиан объясняет, как можно различать и классифицировать их по отношению к разным «частям» души или способностям, которые они производят. Для этого он прибегает к точному сравнению с телесными болезнями: «Все пороки имеют один и тот же источник и одинаковое происхождение. Но в соответствии с тем, какая часть или, можно сказать, орган поврежден в душе, получаем различные названия страстей и духовных болезней. Сходство с телесными недугами иногда служит тому доказательством. Ибо, несмотря на то что причина этого одна, она продолжает дробиться на многочисленные виды болезней сообразно тому органу, который заражен. Если нездоровое расположение духа одолевает голову, которая подобна цитадели тела, то дает место головной боли; если оно охватывает уши или глаза, то приводит к глазной или ушной боли; если оно переносится на суставы или конечности рук, то это — болезнь суставов, или подагра рук; если оно спускается к конечностям ног, то эта зараза меняет название, чтобы в дальнейшем называться подагрой, или болезнью ног. Для одного и того же источника плохого состояния столько названий, сколько зараженных органов или частей. Таким же образом, переходя от видимых вещей к невидимым, мы можем полагать, что энергия пороков одинаковым образом сосредоточена в различных частях и, если можно так сказать, органах души. Итак, ученые мужи различают в душе три способности: разумную, раздражительную и вожделевательную. Та или иная будет обязательно искажена всякий раз, когда зло нападает на нас. Злая страсть, затрагивая какую-либо из этих способностей, после искажения определяет ее, и отдельный порок приобретает свое название»[820].

В данном тексте, который можно рассматривать как характерный для мировоззрения святых отцов, страсть предстает перед нами как болезнь, ясно изложенная и [именно так] определенная не аллегорически или образно, а также не на основании простого сравнения, но, как уточняет сам преподобный Иоанн Кассиан, по причине подлинной онтологической аналогии, которая существует между поражениями тела и души. Поэтому он настаивает на употреблении соответствующих медицинских терминов в отношении и тех и других. Когда святые отцы используют для описания страстей лексику, которая обычно применяется по отношению к телесной патологии, тогда в большинстве случаев мы должны будем иметь в виду, что речь идет не о стилистических приемах, а о совершенно адекватном образе выражения той действительности, которую они хотят описать, о прямом и точном способе суждения о сути вещей. Сходство между этими двумя сферами позволило бы в принципе описать телесные болезни в терминах, предназначенных для болезней души, если бы эти термины были. А болезни души преимущественно представлены именно с помощью лексики; описывающей телесную патологию, потому что удобнее идти от видимого к невидимому, чем наоборот, особенно когда речь идет о просвещении тех, кто мало знаком с духовной реальностью.

Душу падшего человека могут поражать многочисленные страсти/болезни, равно как и патологические движения, к которым восприимчивы различные способности души, причем некоторые из них сочетаются друг с другом. Так, преподобный Иоанн Кассиан приводит следующую классификацию в качестве иллюстрации к приведенным выше положениям: «Если заразная чума поражает разумную часть, она рождает тщеславие[821], возношение, гордость, самомнение, упрямство, ересь. Если она ранит раздражительную часть, то производит ярость, нетерпение, печаль, уныние, малодушие, жестокость. Если она повреждает вожделевательную часть души, то рождает чревоугодие[822], нечистоту, любовь к деньгам, жадность, гибельные земные желания»[823].

Преподобный Иоанн Дамаскин, использующий в «Душеполезной беседе» тот же принцип классификации, дает более подробный перечень[824]. В другом месте «Беседы» он приводит еще более длинный список, построенный на различении страстей души и страстей телесных: «Страсти души суть забвение, небрежение и неведение; при содействии этих трех пороков ослепленное око души — ум — подвергается всем страстям, каковыми являются: нечестие, ложное мнение, то есть всякая ересь, богохульство, горячность, гнев, горечь, вспыльчивость, ненависть к людям, злопамятность, клевета, осуждение, беспричинная печаль, страх, трусость, прекословие, соперничество, ревность, тщеславие, гордость, лицемерие, ложь, измена, жадность, любовь к материальному, страстные наклонности, одержимость земными вещами, уныние, низость души, неблагодарность, ропот, помешательство, самомнение, высокомерие, хвастовство, властолюбие, человекоугодие, хитрость, бесстыдство, бесчувствие, лесть, скрытность, утаивание, двоедушие, согласие на то, чтобы страстная часть побуждала ко греху, продолжительное применение этих грехов, мысленное заблуждение, себялюбие… сребролюбие… злорадство и злоба. Страсти тела суть чревоугодие, обжорство, пьянство… роскошь, прелюбодеяние, бесстыдство, нечистота, наслаждение, любовь к разного рода удовольствиям, развращение детей… злые вожделения и все постыдные противоестественные страсти; воровство, святотатство, разбой, убийство и всякая вольность и наслаждение желаниями плоти ради постоянного удовлетворения тела; гадания, колдовство, суеверия, предсказания, любовь к украшениям, легкомыслие, небрежность… предосудительная праздность, развлечения, азартные игры, греховный страстный навык к мирским удовольствиям, жизнь, любящая тело»[825].

Преподобный Максим Исповедник, принимая классификацию, основанную на трех главных свойствах души, параллельно выстраивает классификацию страстей по трем другим основаниям: страсти, проистекающие из поиска удовольствия; страсти, возникшие из-за уклонения от страдания; и, наконец, страсти, произошедшие от слияния первых двух склонностей. «Пытаясь достичь удовольствия и избежать страдания, человек изобретает разнообразные и многочисленные формы тлетворных страстей. Так, например, если через удовольствие взращивается себялюбие (φιλαυτία), то человек порождает в себе чревоугодие, гордость, тщеславие, самомнение, жадность, скупость, тиранию, высокомерие, хвастовство, жестокость, ярость, чувство превосходства, упрямство, презрение к людям, оскорбительное поведение, богохульство, нравственную распущенность, расточительность, распутство, легкомыслие, бахвальство, изнеженность, нападки, насилие, многословие, празднословие, сквернословие и другие подобные пороки. Но если себялюбие (φιλαυτία) ранится страданием, это порождает ярость, зависть, ненависть, враждебность, злопамятность, обиду, насилие, злословие, клевету, печаль, уныние, отчаяние, подавленность, ложное обвинение Божественного Промысла, беспечность, небрежность, упадок духа, уныние, малодушие, плач, печаль, горечь, ревность и прочие пороки, вызванные лишением удовольствия. Соединение страдания и удовольствия, порождающее недоброжелательство и злобу, вызывает в нас лицемерие, иронию, хитрость, скрытность, лесть, человекоугодие и другие подобные пороки, берущие начало от этого соединения»[826]. Далее он продолжает: «Невозможно перечислить все эти пороки и изучить формы, через которые они проявляются»[827]. Следовательно, этот список, хотя и обширен, все же не полон, как и перечень преподобного Иоанна Дамаскина, приведенный выше. Он представляет собой просто краткое изложение бесчисленного множества страстей, влияющих на падшего человека.

Среди этого множества духовных болезней есть тем не менее, несколько более фундаментальных, главных и родовых (γενικώτατοι)[828]. Последний термин обозначает, что они содержат в себе и порождают все остальные болезни[829].

Основных страстей восемь. Авва Евагрий предлагает следующую классификацию: «Существует восемь родовых помыслов, в целом включающих в себя все прочие: первый — чревоугодие (γαστριμαργία); второй — блуд (πορνεία), третий — сребролюбие (φιλαργυρία)[830], четвертый — печаль (λύπη), пятый — гнев (ὀργή), шестой — уныние (ἀκηδία), седьмой — тщеславие (κενοδοξία), восьмой — гордость (ὑπερηφανία)[831]». Перечень, установленный Евагрием, стал традиционным в православной аскетике[832].

Восемь родовых страстей соответствуют семи народам, которые должны быть побеждены, согласно Второзаконию[833], и Египту, уже побежденному[834]. Иногда святые отцы, объединяя гордость и тщеславие в один порок, признают, таким образом, лишь семь страстей[835], соответствующих при этом семи бесам, о которых идет речь в Евангелии[836].

В основании восьми главных страстей и всех вытекающих их них пороков лежит себялюбие (φιλαυτία), или эгоистическая любовь к себе. Себялюбие — источник всех пороков[837], однако прежде всего оно является причиной трех основополагающих страстей: чревоугодия, сребролюбия и тщеславия, которые предшествуют пяти другим основным страстям и их порождают, затем уже возникают все прочие[838]. Преподобный Максим Исповедник пишет: «Себялюбие, как я говорил уже не раз, — это источник всех страстных помыслов. От него происходят три родовых порока вожделения: чревоугодие, сребролюбие и тщеславие»[839]. Это перекликается с учением аввы Евагрия: «Бесы, ополчающиеся на praxis[840], первыми объявляющие нам войну, суть те, которые несут бремя вожделений чревоугодия, побуждают к сребролюбию и манят к человеческой славе. Все прочие идут следом»[841]. И далее он замечает: «Вот почему диавол искушал Спасителя этими тремя помыслами, призвав Его вначале сделать камни хлебом, затем пообещав Ему весь мир, если Он поклонится ему (диаволу), и, наконец, сказав Ему, что Он будет прославлен, если послушает его»[842].

Эти три первоначальные страсти и являются, в каком-то смысле, непосредственно [страстями], поскольку появляются в первую очередь и наиболее распространены среди людей. Они открывают путь и всем прочим страстям: «Никто не окажется во власти беса, пока не будет уязвлен этими тремя вождями», — отмечает Евагрий[843]. Мы видим также, что до тех пор, пока человек не победит эти страсти, он не сможет освободиться от других. И наоборот: если он преодолел их, то легко может справиться с оставшимися страстями[844].

Три главные страсти порождают непосредственно три последующие, как учит преподобный Максим Исповедник: «Из чревоугодия происходит блуд, сребролюбие производит жадность[845], тщеславие порождает гордость»[846]. От них равным образом ведут начало остальные страсти[847].

Отметим, впрочем, что данный порядок происхождения не имеет абсолютного значения, но лишь указывает на то, что имеет место в целом. В сущности, одна страсть, порождая другую, более питает ее, нежели производит. С другой стороны, если верно то, что одна страсть прокладывает дорогу другой (например, чревоугодие — блуду), то она — не единственный питающий ее фактор.

В общем, классификация страстей, которую мы только что показали, не является законченной и исключительной, как было отмечено выше, и ни в коем случае не следует воспринимать ее жестко и схоластически. Отцы, часто параллельно друг другу, представляют различные перечни страстей в зависимости от особенностей своих учений[848]. Подобные классификации не имеют абсолютного значения, но представляют собой удобные инструменты для духовного научения и аскетического делания. И поскольку они позволяют лучше понять суть вещей и найти более легкий подход к сложной и многообразной действительности, постольку мы сами в дальнейшем обратимся к ним.

В то же время очевидно, что типы родственных связей между страстями, которые мы показали, выявляют лишь основные тенденции и не исключают других способов происхождения и иных видов взаимосвязей. Обычно святые отцы учат, что все страсти находятся в постоянной взаимосвязи, содержат в себе друг друга и взаимно укрепляются. Отцы утверждают при этом, что каждая страсть производит другие страсти[849]. Преподобный Марк Подвижник пишет: «Нам не должно казаться странным, что нас против воли соблазняют не только те помыслы, которые мы любим, но и те, которые мы ненавидим. В какой степени имеется дурное сходство между ними, в такой внушения взаимодействуют с нашими желаниями, и наоборот. Когда же каждый помысел прочно укоренился в том, кто лелеет его, тогда он передает его следующему, да так, что [человек] ведется вторым помыслом тем же образом, не остерегаясь, сильно влекомый связью с первым»[850].

Святитель Григорий Нисский, излагая еще более пространно, настаивает на взаимозависимости страстей, по причине которой они влекут за собой одна другую: «Эти напасти держатся друг за дружку, так что одна происходит от какой-либо другой. Остальное, влекомое некой природной необходимостью, также неизбежно входит вместе с ней, подобно тому как получается в цепи, когда тянут за ее конец: невозможно, чтобы часть звеньев оставалась неподвижной, но звено, находящееся в конце цепи, приводится в движение вместе с первым, ибо движение распространяется через близлежащие звенья последовательно и непрерывно, начиная с самого начала. Вот так человеческие страсти скреплены и соединены друг с другом: одна страсть заняла верхнее положение, и цепь из других зол вслед за ней входит в душу»[851].

Здесь следует отметить, что порядок, согласно которому проявляются и рождаются страсти, у каждого человека свой. Как замечает преподобный Иоанн Кассиан, «восемь главных страстей сообща ведут борьбу с родом человеческим, но они не нападают одинаковым образом на всех подряд»[852]. «В первом ряду здесь находится блуд и главенствует гнев. Тщеславие требует у него свой скипетр, а гордость удерживает его власть. И хотя каждый из нас должен претерпеть нападения всех страстей, однако они мучают нас по-разному и не в одной и той же последовательности»[853].

Как указывает преподобный Иоанн Кассиан, было бы обманом для падшего человека считать себя свободным от какой-то конкретной страсти или от всех страстей в целом. Если нам кажется, что мы не имеем какой-либо страсти в себе, то это означает, что она не показывается нам или же не проявляется в данный момент, тем не менее она в определенной мере живет в душе и способна проявить себя в любое время, как только возникнут благоприятные обстоятельства.

Во всяком случае, в душе существует икономия страстей, состоящая в том, что когда страсть особенно не проявляется и вроде бы отсутствует, тогда ее относительное отсутствие возмещается более быстрым развитием одной или нескольких других страстей. Таким образом, можно говорить a contrario о том, что люди, у которых особенно развита та или иная страсть, свободны от остальных страстей или, по крайней мере, обладают ими в меньшей степени[854].

Иногда простой напряженный труд тех, кто погружен в мирские дела и занятия, достаточен для того, чтобы уничтожить в них некоторые страсти. Однако это лишь временное явление, потому что они могут вновь появиться, как только интенсивность труда снижается. Преподобный Иоанн Лествичник приводит нам пример подобного процесса, свидетелем которого он был сам: «Я видел, как люди, живущие в миру, избегали тирании плотских удовольствий только лишь из-за забот, попечений, занятий и бдений, посвященных земным делам. Однако, вступив в монашескую жизнь и свободные от всякой заботы, они жалким образом осквернялись от плотского движения»[855].

Среди различных страстей, пожалуй, только тщеславие и гордость в высшей степени обладают способностью изживать другие страсти, вставая при этом на их место. Так, в некоторых случаях тщеславие предстает перед нами как враг чревоугодия[856]; оно часто изгоняет помыслы уныния и печали[857], а также гнев[858] и блуд[859]. В равной степени и гордость обладает властью изгонять из души все другие страсти и занимать их место исключительно для себя[860], так как является началом всех страстей и содержит их в себе в некотором роде все вместе. Поэтому может показаться, что гордый человек свободен от всех страстей, кроме гордости. Тем не менее сама гордость не может быть вытеснена никакой другой страстью, она существует в каждом человеке, который не освобожден от нее Богом. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Бывает так, что от некоторых, не только верных, но и неверных, отошли все страсти, кроме одной [гордости]. И она остается как зло первенствующее, которое занимает место всех прочих страстей»[861].

Святые отцы часто называют страсти «помыслами» или «страстными помыслами», «плотскими» и «дурными помыслами», потому что они проявляют себя в отношении человека прежде всего как помыслы, которые затем выражаются или не выражаются в действиях. «Человек никогда не согрешил бы в поступке, если бы не согрешил прежде в помыслах», — отмечает преподобный Максим Исповедник[862]. «Лишь неправильное использование помыслов ведет к неправильному использованию вещей», — продолжает он[863]. Даже те страсти, которые, как кажется, исходят от тела, на самом деле возникают в помыслах души. Все «то, что мы представляем как стремления тела, — пишет преподобный Симеон Новый Богослов, — не тело, а душа, которая ищет все это через своего посредника»[864]. Те помыслы, через которые прежде всего выражаются страсти, могут все же быть, на первый взгляд, неосознанными и проявляться лишь при некоторых условиях.

Святые отцы также часто называют страсти «злыми духами», «дурными» или «злобными духами», ибо они вдохновляются и поддерживаются бесами, являя тем самым их постоянные нападки на душу человека. Отцы считают, что у каждого вида помыслов, или страстей, есть свой бес. С помощью каждой страсти бесы некоторым образом обладают душой и телом человека и простирают на них свою тираническую власть.

Страсти еще обозначаются как «плоть» (σάρξ) или «мир» (κόσμος). Преподобный Исаак Сирин пишет следующее: «Мир — это общее именование, обозначающее все своеобразие страстей. Когда мы хотим назвать страсти в целом, мы называем их «мир» Но когда мы хотим перечислить каждую по имени, тогда называем страстями»[865]. Как слово «плоть» у апостола Павла[866] и отцов Церкви обычно означает не тело (σῶμα), но страсти, относящиеся к душе и телу, а также страстные помыслы души, так слово «мир», использованное в этом контексте, означает не тварный мир, а «плотское поведение и попечение о плоти»[867]. Именно это второе значение слова «мир» мы находим у святого апостола Иоанна: Не любите мира, ни того, что в мире… Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего (1 Ин. 2, 15–16)[868].

Страсти порождают в душе различные нестроения, смуту и расстройства. «Как только одной-единственной удается нарушить порядок, — пишет святитель Григорий Великий, — так обязательно окажется еще одна, готовая нанести ущерб. И Священное Писание не напрасно говорит[869], что эти вожди призывают к действию и войско испускает военный клич: когда же главные пороки под каким-либо предлогом внедряются в заблудшую душу тогда бесчисленное множество следующих за ними влечет эту душу за собой в разнообразие безумств и сотрясает ее рыком, подобным звериному»[870]. И далее он продолжает: «Не случится ли так, что несчастная душа, позволившая однажды главным порокам околдовать себя, под влиянием умножающихся грехов станет безумной и обнаружит себя опустошенной и совершенно по-звериному одичавшей?»[871]

В этом случае страсти вызывают в душе страдание, аналогичное тому, которое могут произвести в теле физические болезни. Авва Дорофей пишет следующее: «Если же кто-нибудь имеет тело желчное и худосочное, то не само ли худосочие воспаляет его, всегда беспокоит и делает жизнь его прискорбной? Так и страстная душа всегда мучается, несчастная, своим злым навыком»[872]. Святитель Иоанн Златоустутверждает даже, что «душа страдает от грехов более, чем тело от недугов»[873].

Чтобы излечить человека от болезней, вызванных страстями, чтобы избавить его от безумия, которое они порождают, и освободить от страданий, приходящих вместе с ними, необходимо прежде всего уметь распознавать эти духовные недуги. «Если не изложить сперва разнообразные формы, которые может принимать болезнь, если сперва не определить точно ее происхождение и причины, то нельзя будет ни применять к больным соответствующие лекарства, ни помочь здоровым людям сохранить здоровье», — говорит преподобный Иоанн Кассиан[874]. И святитель Иоанн Златоуст обращает наше внимание на то, что «обычно Писание не ограничивается сообщением об ошибке [кого-либо], но указывает в то же время на причину, приведшую его ко греху: Писание делает это для того, чтобы защитить здоровье тех, кто хорошо себя чувствует, от опасности подобных падений. Так поступают врачи, посещающие больных: прежде чем исследовать саму болезнь, они ищут ее источник, чтобы искоренить недуг в самой его причине»[875].

«Невозможно ни излечить болезни, ни найти какое-либо лекарство от врагов здоровья, если сперва не исследовать тщательнейшим образом их происхождение и причины», — пишет преподобный Иоанн Кассиан[876]. Преподобный Иоанн Лествичник также говорит: «Я советую каждому из тех, кто болен, очень старательно изыскивать метод, которому необходимо следовать, чтобы исцелиться. Первым делом в этом врачевании должно быть познание причины болезни; когда таковая действительно будет найдена, болящие получат от Промысла Божия и духовных врачей действенное лекарство»[877]. Преподобный Симеон Новый Богослов учит в том же ключе: «Монах должен знать и понимать не только видоизменения и преобразования, происходящие у него в душе, но и причины этого: их природу, происхождение»[878].

Тщательное исследование причин и истоков страстей имеет само по себе терапевтическое значение. Преподобный Иоанн Кассиан сообщает, что некоторые излечились от духовных болезней только тем, что слушали, как духовные отцы разъясняют различные причины, формы и проявления страстей/болезней и дают рекомендации по лечению, способному положить конец этим недугам. Он пишет: «У старцев существовал обычай излагать всё это в беседах, и более того, для обучения молодых. Мы очень часто распознаем в себе лишь составляющие, тогда как древние представляли себе всё полностью… и мы исцелились, молча изучив лекарства и в то же время причины пороков, нас истощавших»[879].

Тщательное и методическое описание страстей, составленное святыми отцами, представляет собой подлинную нозологию и настоящую медицинскую семиологию, предназначенную прежде всего для методически точной и действенной, строгой и эффективной разработки лечения духовных болезней. Как мы только что увидели, терапия начинается с описания, так как оно позволяет человеку определить свое место, узнать и понять движения своей души, раскрыть их глубинное значение и отстраниться от зла, которое поражает человека или угрожает захватить в свои сети, описание позволяет больше не быть слепо ограниченным неведомыми механизмами, которые приносят беспокойства и страдания. Впрочем, святые отцы описывают не только явные и легко излечиваемые болезни, но равным образом и те, которые, хотя и присутствуют в сердце, однако остаются скрытыми от духовно нечутких людей, существуют только в зачаточном состоянии и развиваются, если не беречь себя от них. Нозология и семиология обладают в данном случае еще и терапевтическим действием, а также профилактическим действием в целом.

Преподобный Иоанн Кассиан дает такое объяснение: «Как наиболее опытные врачи обычно не довольствуются лечением текущих болезней, но по своему мудрому опыту идут навстречу будущим болезням и предотвращают их с помощью целебных предписаний и лекарств, так и эти истинные врачи душ, заранее разрушая в духовных беседах — небесных противоядиях — болезни сердца прежде, чем они появятся, и не допуская их развития в духе молодых, раскрывают причину угрожающих им страстей и спасительные лекарства»[880].

ГЛАВА 2 СЕБЯЛЮБИЕ

Себялюбие (φιλαυτία)[881], по мнению многих отцов Церкви, есть источник всех душевных зол[882], мать всех страстей[883] и в первую очередь трех родовых страстей: чревоугодия, сребролюбия и тщеславия, от которых происходят другие. «Несомненно, именно оно порождает безумие трех основных первичных помыслов», — пишет преподобный Максим Исповедник[884].

Существует форма добродетельного себялюбия[885], свойственная природе человека, которую предписывает Христос в первой заповеди: Люби ближнего твоего как самого себя (Мф. 19, 19; 22, 39; Лк. 10, 27) — и которая состоит в том, чтобы любить самого себя как творение, созданное по образу Божию, и любить себя самого в Боге и Бога в себе. Себялюбие же как страсть является извращением добродетельного себялюбия и заключается, напротив, в любви к себе в первом, не смягченном значении этого понятия, то есть в эгоистической любви к себе, к своему падшему «я», отвернувшемуся от Бога, обращенному к чувственному миру, ведущему вследствие этого плотскую жизнь и оставившему духовную. По этой причине себялюбие обычно определяют как любовь или страсть к телу[886] и «его страстным наклонностям»[887]. Под «телом» здесь следует подразумевать не сам телесный состав, такой, каким первоначально создал его Бог, подчиненным душе и одухотворенным, все органы которого были направлены к Богу, но, скорее, падшее тело, которому подчиняется душа и которое через свои чувства и члены становится главным органом познания и мирских наслаждений, рассматриваемым как исключительно чувственный, то есть не зависимый от Бога, орган. Другими словами, «тело» в данном случае означает то, что апостол и Предание называют обычно «плотью» (σάρξ). Святитель Феодор Эдесский определяет себялюбие еще как «страстное расположение» и «удовлетворение, согласующееся с плотскими желаниями»[888]. Преподобный Никита Стифат пишет в том же смысле: люди душевные, «ведомые себялюбием… полагают все свои попечения в здоровье и удовольствиях плоти»[889]. С другой стороны, он усиленно подчеркивает общезначимость этой страсти: «Себялюбие — это безумная любовь к телу. Оно порождает… любовь к самому себе, к своей душе, к своему телу»[890].

Преподобный Максим Исповедник так определяет процесс, приводящий человека от неведения Бога к себялюбию и от себялюбия к страстям: «Это неведение… полностью отдалило человека от Божественного познания, чтобы наполнить его существование лишь страстным познанием чувственных вещей. Свободно предоставленный, таким образом, только чувственным переживаниям, подобно неразумным животным, человек, удалившись от Божественной духовной красоты, обретает посредством внешней, телесной стороны своей природы некое творение, которое он ставит на место Бога, ибо оно лучше отвечает потребностям его тела. Поскольку тело имеет ту же природу, что и творение, поставленное на место Творца, постольку человек покрывает свое собственное тело любовью и разнообразными попечениями. Действительно, поклоняться творению можно только заботясь о собственном теле… Человек, обреченный на извращенное служение своему телу и плененный себялюбием, позволяет непрестанно развиваться в себе страстям наслаждения и страдания»[891].

Себялюбие действительно теснейшим образом связано с удовольствием: это — поиск чувственного, плотского наслаждения, поиск, который, как мы увидели, является вместе с неведением Бога определяющим в процессе падения человека, при этом они взаимно усиливают друг друга. Преподобный Максим Исповедник объясняет: «Чем больше человек стремится к чувственным вещам через свои чувства, тем больше его угнетает неведение Бога. Чем больше он порабощен неведением Бога, тем больше он наслаждается материальными вещами, которые познает опытным путем. Чем больше он пропитывается этим наслаждением, тем больше возбуждает свое себялюбие, которое является следствием этого наслаждения. Чем больше он взращивает себялюбие, тем больше изобретает многочисленные способы для достижения удовольствия — плода и цели себялюбия»[892].

Себялюбие подталкивает человека не только к непрерывному и принимающему разные формы поиску наслаждений, но и к избеганию боли, которая неизбежно следует за удовольствием[893]. В ответ на эту двойственную тенденцию, по мнению преподобного Максима Исповедника, и рождаются все страсти[894]. Уже останавливавшись на этом тезисе, мы и далее будем исследовать другие патологические следствия себялюбия, которые преподобный Никита Стифат считает «необъятным злом»[895] как в отношении его следствий, так и в отношении его природы.

Поскольку человек обладает истинным бытием только в Боге, постольку, любя себя независимо от Бога, он не может по-настоящему любить себя самого и заблуждается, полагая, что любит себя. Святитель Феофилакт Болгарский пишет: «Себялюбив тот, кто любит лишь себя самого, откуда следует, что он не имеет любви и к себе»[896].

Себялюбивый человек не только не любит себя, но и ненавидит себя, сам того не зная. По словам преподобного Максима Исповедника, он «любит себя против себя самого»[897]. В самом деле, отвергая Бога через исключительную любовь к себе[898], он отвергает себя в самом своем существе, отказывается от своего Божественного предназначения и отсекает себя от источника истинной жизни, совершая, как мы уже отметили, духовное самоубийство. «Воистину ужасно, когда жизнь, которую мы получили от Бога через дары Святого Духа, умерщвляется добровольно ради любви к тленным вещам», — пишет преподобный Максим о себялюбии[899]. Таким образом, человек больше не следует добродетелям (соотносящимся с его направленностью к Богу) и открывает двери страстям, нанося себе огромный ущерб, потому что они входят в него вместе с болезнями, волнениями, душевной болью, разнообразными страданиями. По словам преподобного Максима, люди, живущие в себялюбии и в следующих за ним страстях, «прославляют саму причину уничтожения их существования и, сами не зная того, следуют причине своего повреждения… Люди, подобно хищникам, уничтожают собственную природу»[900].

«О любовь к себе, вселенская ненавистница! — восклицают Евагрий[901], святитель Феодор Едесский[902] и преподобный Иоанн Дамаскин[903]. — Ненавистница Бога, себя и ближнего»[904].

Любовь к Богу и самому себе в Боге подразумевает для человека любовь к ближнему[905], который также является носителем образа Божия и также призван быть сыном Божиим по усыновлению и богом по благодати. Каждый человек для него — брат и ближний, в котором он вновь обретает Бога и себя или по меньшей мере обретает другую часть того же тела, другую часть неповторимой природы человека. Не ведая Бога из-за себялюбия, человек больше не в состоянии по-настоящему любить своего ближнего, так как он больше не видит того, что создает эту любовь, и больше не замечает той трансцендентной связи, которая объединяет его с другими людьми и людей между собой. Себялюбец по своему безрассудству (ἀλογία), то есть по не-восприятию Логоса — Начала, объединяющего все разъединенное[906], равно и по отделению себя от Него, вызывает разделение соединенного. Именно поэтому себялюбие стоит у истоков «этого разделения, которое царствует теперь в природе»[907]. Из-за него «человеческое естество распадается на тысячу частей», говорит преподобный Максим Исповедник[908]. В другом месте он также пишет: «Себялюбие предательски… удалило нас от Бога и других… Оно рассекло единое естество на множество частей»[909]. Отделяя себя от других посредством себялюбия, человек раздирает свои собственные члены[910]. А по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «раздирать свои собственные члены может только гневливый или безумный»[911].

Себялюбивый человек; не видя больше в ближнем того, что составляет его глубинное бытие, и разорвав духовное единство с ним, лишается всякого с ним тождества. Именно поэтому между людьми устанавливаются поверхностные отношения или царствует взаимное непонимание, то есть незнание друг друга, бесчувствие по отношению друг к другу и отсутствие искреннего общения даже в обстоятельствах объективной близости отношений, как, например, в семейном кругу. Себялюбец перестает воспринимать других людей как ближних, как братьев, словно мы все, будучи сыновьями одного Отца и разделяя в Боге ту же природу, живем для того, чтобы стать чужими или, еще хуже, соперниками и врагами[912].

Себялюбие противопоставляется любви к ближнему и заставляет ненавидеть его еще и потому, что себялюбец прежде всего стремится к собственным наслаждениям, опираясь на многочисленные страсти, которые производит себялюбие. Вместо того чтобы стремиться к пользе и благу других людей, себялюбивый человек прежде всего озабочен самоутверждением и соблюдением собственных интересов. Чаще всего ближний для него является всего лишь простым способом достичь желаемого удовольствия и, таким образом, низводится до уровня предмета.

Он может также рассматривать ближнего как конкурента, как соперника в самоутверждении и поиске удовольствия, поэтому он направляет на него всю свою агрессивность. Именно себялюбие, по словам преподобного Максима, «через любовь к удовольствию заставляет нас обратить с одних на других силу нашего гнева, ставшую яростной»[913]. «Себялюбие, — продолжает преподобный Максим Исповедник, — сделало зверским кротчайшее естество и разделило сущностно единое человечество на многие и противоположные, а ничуть не хуже можно сказать, — разрушающие друг друга части»[914]. В этом также состоит разделение природы человека, упомянутое выше. По словам того же святого, «себялюбие людей… бросило одних против других… откуда и происходит разделение единой природы на множество частей»[915].

Где есть любовь Божия, там всё и во всем Христос (Кол. 3, 11) и нет ни еллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного (Кол. 3, 11), нет мужеского пола, ни женского (Гал. 3, 28). Там же, где царствует себялюбие, видны лишь противостояния, разделения, соперничество, зависть, ревность, раздоры, вражда, ссоры, агрессия и подобные проявления, которые являются плодами этой страсти, — такие, как неуживчивость[916], несправедливость[917], эксплуатация одних другими[918] и даже убийства[919] и войны[920]. Таким образом, себялюбие предстает со всех сторон глубоко патогенным и расценивается святыми отцами по его природе и действиям как признак человека, ставшего безумным[921] (ибо само себялюбие безумно[922]) и глубоко безрассудным[923].

Болезнетворное воздействие себялюбия вызвано тем, что эта страсть сама является болезнью[924], которая заключается в извращении свойственного человеку стремления — добродетельной любви к себе[925], неразрывно связанной с любовью к Богу и любовью к ближнему. Так, преподобный Максим Исповедник пишет: «Через себялюбие… диавол решительно отделил нас от Бога и друг от друга: он исказил всё, что было верно, и таким образом разделил естество»[926].

ГЛАВА 3 ЧРЕВОУГОДИЕ

Чревоугодие (γαστριμαργία) можно определить как стремление к удовольствию от вкушения пищи, иными словами, как желание употреблять пищу с целью получения удовольствия или же, в отрицательном значении по отношению к добродетели, которой противопоставляет себя чревоугодие, как невоздержанность уст и чрева.

Эта страсть принимает две основные формы: она может быть обращена главным образом на качество продуктов, тогда это поиск пищи изысканной, тонкой, изощренной, это желание, чтобы пища была тщательно приготовлена. Также она может быть обращена на количество еды, что выражается в желании потреблять пищу в большом количестве[927]. В первом случае это прежде всего желаемое наслаждение уст, вкуса; во втором — это наслаждение чрева или пищеварительных органов в целом. В обоих случаях мы видим стремление к определенному виду телесного наслаждения, поэтому чревоугодие можно поместить среди «страстей тела».

Но хотя тело здесь и задействовано непосредственно, чревоугодие не проистекает прямо из его потребностей: доказательством служит то, что желание часто превосходит потребность, иногда даже слишком, особенно в случае булимии[928], что также позволяет рассматривать чревоугодие как страсть души. И Евагрий[929], и преподобный Максим Исповедник называют его страстным помыслом[930]. Тело выступает здесь именно как орудие для осуществления желаний души[931]. Евагрий пишет следующее: «Не к добру пространно питающие плоть свою… на себя самих после сего пусть жалуются, а не на нее»[932].

Речь в данном случае идет совсем не о том, что пища сама по себе является нечистой или дурной или что сама функция питания несет в себе нечто греховное, в силу чего чревоугодие может рассматриваться как страсть, ибо Христос сказал: Не то, что входит в уста, оскверняет человека (Мф. 15, 11), и апостол Павел учит: Всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением (1 Тим. 4, 4). Ненависть к продуктам питания как таковым, восприятие их как зла было бы «мерзостью и чистым бесовством»[933], уточняет блаженный Диадох Фотикийский, прибавляя: «Вкушать пищу и пить, благодаря Бога за все то, что подают и смешивают, ни в коем случае не противоречит правилу учения, ибо всё… хорошо весьма (Быт. 1, 31)»[934].

Итак, страсть чревоугодия заключается не в пище как таковой, не в ее качестве, но в способе ее употребления, как указывает святитель Григорий Великий: «Порок не в пище, но в способе ее вкушения. Вот почему вполне возможно вкушать тонкие яства без какой-либо вины, в то время как потребление гораздо более грубых блюд может быть запятнано грехом»[935].

Страсть заключается не в самом акте вкушения пищи, а в намерении, которое руководит действием, и в цели, которую ставит перед собой человек, потребляя пищу. «Что же касается употребления пищи, то кушать по потребности и кушать для услаждения — дело одинаковое, а грех заключается в намерении»[936], — уточняет авва Дорофей. Итак, страсть состоит в некоем отношении человека к пище и питанию, а точнее, в отклонении от их естественного конечного предназначения. Бог дал людям пищу с определенной целью, и если извратить употребление этой пищи и пагубно ею пользоваться, то она будет служить другим целям. «То, что мы едим, создано с двойным намерением: питать и лечить нас[937]. Вкушать пищу для других целей значит пагубно использовать данное нам Богом ради нашей пользы»[938], — пишет преподобный Максим Исповедник. Человек уважает естественную конечную цель пищи и питания, когда он ест по необходимости, чтобы поддерживать и сохранять свою телесную жизнь, чтобы сберечь или приобрести телесное здоровье. Однако человек противоестественно использует пищу и присущую ей питательную функцию, если делает их средством наслаждения[939].

Итак, чревоугодие заключается не в хотении пищи как таковой, а в том желании, которое может возникнуть при ее употреблении. Вот почему злоупотребление, составляющее эту страсть, заключается не только в том, чтобы питать себя за пределами строго необходимого для телесных нужд, но и в том, чтобы стремиться к удовольствию в том же необходимом.

Посредством страсти чревоугодия человек совершает зло, ибо, стремясь к наслаждению в пище, он ставит желание пищи и удовольствие от ее потребления перед стремлением к Богу, и, отдаваясь этому плотскому удовольствию, он отвращается и лишает себя наслаждения более высокими, духовными благами.

В основе чревоугодия лежит идолопоклонство: люди, отдающиеся этой страсти, имеют богом своим чрево, как сказал апостол Павел[940]. «Именно чрево — чувственный бог того, кто является рабом своего желудка», — продолжает эту мысль святитель Григорий Палама[941]. Действительно, из-за чревоугодия человек приносит жертву не Богу, а желудку и устам. Он делает чувство вкуса и питательные функции организма центром своего бытия, сущностью самого себя и, в некотором смысле, низводит себя до их уровня. Он делает из еды предмет главнейшей заботы, а в некоторых случаях — даже почти исключительной, пренебрегая, таким образом, тем, что должно его занимать и беспокоить в первую очередь. Вместо того чтобы служить одному только Богу, человек поклоняется чревоугодию и на него переносит свои желания, которые должны быть направлены только на Бога. С другой стороны, из-за страсти чревоугодия пища приобретает значение сама по себе и служит чувственным удовольствиям вместо того, чтобы восприниматься как дар Божий и служить прославлению Того, Кто ее создал. В этом обстоятельстве равным образом заключается отклонение от естественной конечной цели человека, состоящей также в благодарении Бога.

Сам Христос открывает нам эту конечную цель и показывает пример надлежащего отношения к пище, когда Он благодарит Отца перед тем, как раздать пищу Своим ученикам[942]. И апостол Павел прямо утверждает, что Бог сотворил пищу для того, чтобы люди вкушали ее с благодарением[943], рекомендуя впоследствии: Итак, едите ли, пьете ли… все делайте во славу Божию (1 Кор. 10, 31). Чревоугодие является настоящим извращением основной конечной цели питания, которое должно совершаться с благодарением, ибо охваченный этой страстью человек вместо того, чтобы наслаждаться пищей в Боге и Богом через пищу, хочет наслаждаться пищей как таковой, вне Бога. Этим он устанавливает преграду между собой и Богом, а должен был использовать пищу как ступеньку для восхождения к Нему.

Человек, вознося благодарение Богу за пищу, которую Он дарует, освящается сам и освящает функции питания своего организма. Таким образом, он питает себя одновременно и Богом, и хлебом — тогда пища становится для него двойным источником жизни. В то же время он освящает и продукты, с которыми соединяется[944], а через них — космос, который соединяет таким образом с Богом, согласно Его воле, открытой первому человеку. Чревоугодие, напротив, отделяет человека от Бога и в нем разделяет творения. Пища, вместо того чтобы открывать Бога (преподобный Исаак Сирин говорит о «видевшем Господа в своей собственной пище»[945]), быть проницаемой для Его энергий, служить прославлению Бога и обожению человека, становится по вине последнего препятствием на пути к Богу для мира и самого человека. Пища, утратив связь с Источником жизни через потерю своей конечной цели из-за ее извращенного использования человеком, перестает быть источником жизни — и тогда она становится для него началом смерти, в то время как человек полагает, что она обеспечивает ему жизнь[946].

В свете этих богословских и антропологических последствий страсть чревоугодия предстает перед нами не такой уж примитивной, как могло бы показаться на первый взгляд. Некоторые святые отцы даже видят в чревоугодии истоки первородного греха[947]: Адам, вкусив плода от запретного Богом древа, захотел насладиться вне Бога этой пищей, которая символизирует и представляет собой весь чувственный мир[948]. Чревоугодие в этой первоначальной основе ясно показывает, что оно совершает разрыв, отделение человека от Бога и означает потерю приобщения Господу для человека и в нем для космоса в целом. Вся серьезность этой страсти открывается также и в том, что она была одним из трех искушений, предложенных сатаной Христу в пустыне[949]. Борясь с диаволом; Христос, Новый Адам, восстанавливает между Богом и человечеством и, следовательно, между космосом и Божеством ту общность, которую разрушил первый Адам. Христос, возражая сатане словами: Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4, 4), возвращает человеку его истинный центр. Он не сказал, что человек не питается хлебом, но показал должные отношения, которые ему следует поддерживать со Словом. Христос обличает разложение и идолопоклонство, проистекающие из греха, и исцеляет человеческую природу — жертву этих пороков. Наконец, Он освобождает человечество от тирании диавола, которая, через посредничество этой страсти, довлела над человеком после первородного греха.

Святые отцы расценивают чревоугодие как болезнь, исходя из всех приведенных выше аспектов и, в частности, из того факта, что данная страсть представляет собой извращение естественного и правильного использования пищи[950]. Преподобный Иоанн Кассиан, например, говорит о трех описанных им формах этой страсти следующее: «Существуют три очага душевных болезней, настолько же страшных, насколько многочисленных»[951]. Ясно также, что отцы могут рассматривать ее и как разновидность безумия[952]. Авва Дорофей использует в качестве дополнительного аргумента даже происхождение слов «гортанобесие» и «чревоугодие»: μαργαίνειν означает у языческих писателей «быть вне себя», а безумный называется μάργος. Итак, если к кому-либо приходит сей недуг (νόσος) и безумие (μανία) о наполнении чрева, то это называется чревоугодие (γαστριμαργία), то есть безумие чрева. Когда же речь идет только об услаждении гортани, то это называется гортанобесие (λαιμαργία), то есть безумие гортани[953].

Болезнью и безумием являются не только отношения, которые лежат в основании чревоугодия, оно таково еще и по причине своих многочисленных патологических последствий на разных уровнях.

Кроме того что чревоугодие терзает человека, делает безумными его желание еды и удовольствие от нее, делает его несвободным по отношению к Богу и удаляет человека от его центра, оно также производит множество нежелательных последствий в его душе и одновременно подвергает опасности телесное здоровье[954].

Святые подвижники отмечают прежде всего, что переизбыток еды или питья (каких бы то ни было) лишает ум энергии[955] и жизненной силы[956], отягощает его[957], погружает в состояние помрачения[958], оцепенения и сна[959], то есть вызывает последствия, которые отражаются на всей душе в целом. «Тело, отягощенное множеством яств, делает ум (νοῦς) слабым (δειλός [слово, означающее также «робкий, вялый»]) и ленивым (δυσκίνητος [слово, также означающее «малоподвижный, медленный»])», — отмечает блаженный Диадох Фотикийский[960]. Подобное состояние делает затруднительным взлет человека в мир духовный, препятствует должной аскетической брани, делает тягостной его молитву[961], порождает небрежение[962] и значительно его ослабляет. Преподобный Исаак Сирин пишет, что в этом случае «человек потерял половину своей силы, иными словами… повержен без боя еще прежде, нежели пошел воевать. Он побежден волей, которую ослабила плоть, без малейшего усилия со стороны врагов»[963].

Одно из следствий подобного расположения — устремление долу всех способностей человека, направленность его желания в первую очередь к плотским попечениям. Все страсти, и эта в частности, по словам преподобного Максима Исповедника, «порабощают дух материальным вещам, принижая его к земле, как это сделал бы тяжелейший камень, довлеющий над ним, более легким по природе и более живоносным, нежели огонь!»[964] Со своей стороны, святитель Григорий Нисский напоминает, что «человек с отяжеленной мыслью смотрит вниз», и говорит по этому поводу следующее: «Живя только ради чрева и того, что за ним следует, человек оказывается удаленным от Божественной жизни»[965].

В таком положении отягощенный и подавленный разум теряет способность к различению[966] или же эта способность претерпевает изменения и уменьшается. Потребность в пище и, как следствие этого, состояние дремоты мешают человеку прежде всего рассматривать простые вопросы веры, как отмечает авва Пимен[967], его суждения теряют утонченность, он утрачивает способность проницательно мыслить. «Его дух оказывается словно опьяненным и становится шатким и непостоянным», — замечает преподобный Иоанн Кассиан[968].

Святые отцы считают, что злоупотребление пищей и питием вызывает также «смущение помыслов»[969], оскверняющее душу[970]. Множество страстных помыслов (λογισμοί) появляются в душе, пятнают и затемняют ум[971]. Преподобный Исаак Сирин говорит, что результат злоупотребления пищей — это «разнузданный разум, блуждающий по всей земле… нечистые мечтания… в грязи видений и безумство образов, полных вожделения, которое входит в душу и делает с ней что угодно во всей нечистоте»[972]. «Чрево, наполненное с преизбытком, превращает сердце в дверь, вчетверо больше открытую для безумных видений»[973]. Далее он советует: «Не отягощай свое чрево, дабы твой ум не погряз в смятении, дабы тебя не мучила… рассеянность, дабы твоя душа не погрязла во тьме и твои мысли не смущались»[974]. Святитель Григорий Нисский объясняет, что «наслаждение едой и питием, получаемое от переполнения пищей, из-за недостатка меры обязательно производит в теле недуги, которые не зависят от нашей воли, ибо чаще всего пресыщение и порождает в человеке подобные страсти. Итак, чтобы наше тело пребывало в безраздельном спокойствии и не смущалось какими бы то ни было страстными движениями, рождающимися от пресыщения, нам следует быть бдительными и искать в этом не удовольствие, а пользу, которая в каждом случае определяет меру воздержанного поведения»[975].

Таким образом, чревоугодие неизбежно открывает дверь толпе страстей и способствует их развитию[976], поэтому святые отцы склонны рассматривать страсть чревоугодия как мать всех страстей[977] и источник всех зол[978]. Так, преподобный Иоанн Лествичник, используя прием олицетворения, составляет длинный перечень отпрысков этой страсти: «Первородный мой есть служитель блуда, после него идет ожесточение сердца, третий же — сонливость. От меня происходят море помыслов, волны скверн, глубина неведомых и неизреченных нечистот. Дщери мои суть: леность, болтливость, развязность, смехотворство, шутовство, дух противоречия, жестоковыйность, упрямство, бесчувственность, пленение ума, самомнение, дерзость, хвастовство, за которыми следуют нечистая молитва, парение помыслов и часто нечаянные и внезапные злоключения. С ними тесно связано отчаяние — самое лютое из всех моих отпрысков»[979]. Тот же святой отмечает в другом месте, что за чревоугодием равным образом следует иссушение святых слез покаяния[980], особое значение которых мы рассмотрим ниже. Но страсть, которую чревоугодие вызывает преимущественно и очень быстро, — это страсть блуда, как уже можно было предугадать из текстов, процитированных выше[981].

ГЛАВА 4 БЛУД

Страсть блуда (πορνεία) состоит в том, что человек патологическим образом реализует свое плотское начало[982].

Перед началом следующего рассуждения следует уточнить, что половое поведение совсем не является изначальным в природе человека, оно появилось только как следствие грехопадения прародителей. Именно отвратившись от Бога, Адам и Ева пожелали друг друга и соединились. Таково учение отцов Церкви, которые ссылаются на указанное в Священном Писании[983]. Так, преподобный Иоанн Дамаскин уточняет: «Девство было изначальным и врожденным (свойством. — Примеч. ред.) природы человека. В раю девство было естественным состоянием. Только тогда, когда смерть вошла в мир через нарушение заповеди, Адам познал жену и она родила»[984]. Святитель Иоанн Златоуст также научает: «Только после их преслушания, после изгнания из рая начинается совместное общение Адама и Евы. Прежде они жили как ангелы… Таким образом, по времени девство обладает пальмой первенства»[985].

Девство остается нормой совершенства и после того, как произошло грехопадение людей. Тем не менее, поскольку позволено продолжение человеческого рода в том новом состоянии, в котором оно находится, и поскольку по этой причине оно благословлено Богом[986], постольку осуществление плотского начала в рамках брака не подлежит осуждению. Святые отцы, следуя примеру Христа, благословляющего Своим присутствием брак в Кане Галилейской, а также словам апостола Павла[987], признают полную законность плотской жизни в браке и даже провозглашают ее достоинство[988], считая, что она призвана к такому же освящению, как и все остальные функции человеческого существования.

Страсть блуда в рамках брака заключается не в половой жизни как таковой, а в ее извращении и злоупотреблении ею. Понятие злоупотребления, которое мы часто находим в поучениях святых отцов, имеет не количественный, а качественный характер: в данном случае, как и в остальных, оно обозначает неправильное использование рассматриваемой функции, извращение, употребление, противоположное естественной конечной цели и потому противоестественное и аномальное, иными словами, патологическое. Вот мысли преподобного Максима Исповедника об этой и других страстях, которые он излагает более подробно: «Ничто из того, что существует, не является плохим, [таковым является] только дурное использование (παράχρησις) из-за пренебрежительного отношения нашего ума к своему развитию, согласному с природой»[989]. Преподобный Исаак Сирин, говоря о страсти блуда, развивает сходную точку зрения и делает акцент на ответственности человека за контроль над своими естественными движениями: «Когда человек движим вожделением… тогда не природная сила заставляет его выйти за пределы естества и отдалиться от своего долга, а то, что мы присовокупляем к нашей природе ради удовлетворения собственной воли. Ибо Бог все сотворил в красоте и мере. Если мы будем правильно соблюдать меру, установленную для нас в том, чем мы наделены от природы, то естественные движения не смогут заставить нас сойти с пути. Тело действует истинным образом только в должном порядке»[990].

Злоупотребление, а точнее говоря, неправильное использование состоит в том, что человек реализует свое плотское начало только с целью получить связанное с этим удовольствие и делает из него конечную цель своих поступков в этой сфере[991]. Подобное стремление является извращенным и болезненным по многим причинам.

Прежде всего, оно отрицает одну из основных конечных целей половой функции человека, самую очевидную, вложенную в его природу, — продолжение рода[992]. Так, преподобный Максим Исповедник отмечает, что, как правило, «порок (κακία) заключается в ложном суждении о познаваемых вещах и в последующем их неправильном употреблении». Также он говорит, например, что «касательно отношений с женщинами правильное суждение состоит в том, что они [эти отношения] должны быть подчинены деторождению. Но кто имеет при этом в виду удовольствие, тот погрешает в суждении, недоброе почитая добрым, и, как необходимое следствие этого, злоупотребляет женщиной, соединяясь с нею»[993].

Однако эта конечная цель, какой бы важной она ни была, не является ни единственной[994], ни самой главной[995]. Деторождение в роде человеческом является, скорее, естественным результатом полового соединения, нежели самоцелью[996]. Половое соединение — это в первую очередь одна из форм союза мужчины и женщины, одно из проявлений их взаимной любви, переводящее эту любовь на определенный план их бытия — телесный[997]. Именно любовь представляет собой главную конечную цель полового соединения, так же как и многочисленные духовные благодеяния, которые человек может извлечь в браке из него и других проявлений супружеской жизни[998]. Тем не менее следует уточнить, что супружеская любовь рассматривается в христианской перспективе как союз двух личностей (то есть двух существ, понимаемых в их целостности, с одной стороны, и в их духовной природе, с другой) во Христе ради Царства Небесного, как союз, скрепленный по своей природе и цели благодатью Святого Духа, которая сообщается в таинстве Брака. Эта концепция подчиняет половое соединение, как и все другие проявления супружеского союза, духовному измерению их бытия и любви[999]. Таким образом, духовное единение супругов должно онтологически предшествовать половому, которому оно придает смысл и ценность. Только на этом основании конечная цель полового соединения может вызывать уважение так же, как и конечная цель природы тех существ, которых она связывает[1000].

Когда же брачный союз пребывает вне духовного контекста и осуществляется только ради доставляемого им чувственного удовольствия, тогда он неотвратимым образом калечит человека, глубоко извращая правильный порядок его отношения к Богу, к себе самому и ближнему.

1. Исключительное желание полового наслаждения, которым характеризуется страсть блуда, приводит в движение вожделевательную силу человека и отвращает ее от основной цели — Бога. Человек, помрачившись от чувственного наслаждения, которое доставляет ему страсть, лишает себя духовного наслаждения высшими благами Царства Небесного. Блуд, как и все другие страсти, производит переоценку ценностей на самом высоком уровне: он отводит Бога на второй план, заставляет забыть Его и отвергает Его, заменяя чувственным удовольствием. В жизни человека, одержимого страстью, блуд преимущественно ставит плоть вперед духа: «Похоть делает сущности, которые ниже единой и единственной вожделенной Причины и Естества, более желанными, чем Она. Поэтому похоть считает плоть более значительной, чем дух, и наслаждение видимыми [вещами] более приятным, чем слава и сияние духа», — пишет преподобный Максим Исповедник[1001].

При правильном осуществлении плотское начало, освященное таинством Брака, являющееся частью целого и духовно преображенное любовью супругов, живущих в Боге, как и другие проявления супружеского союза, является проницаемым для Бога и воплощает на своем уровне, по принципу аналогии[1002], единение Христа и Церкви[1003], приобретая, таким образом, мистический смысл[1004]. В блуде же, напротив, половое поведение становится для человека препятствием к встрече с Богом. На определенном уровне оно перестает быть выражением любви, укорененной в Духе, и, следовательно, духовным актом (ибо он одухотворен) и превращается в совершенно плотское действие, замкнутое на самом себе, непроницаемое для всего трансцендентного. Удовольствие, которое рассматривается как самоцель, становится для человека неким абсолютом, исключающим Бога и занимающим Его место. Пребывая в блуде, человек создает себе идола из сластолюбия.

2. С этого момента человек видит средоточие своего бытия не в образе Божием, носителем которого он является, а в своих половых функциях. В каком-то смысле он сводит себя к этим функциям, как и тот, кто подвержен страсти чревоугодия и ограничивает свои потребности лишь вкусовыми и пищеварительными функциями. Таким образом, у человека смещается центр, он живет вне самого себя, является душевнобольным. Не подчиняясь больше должным образом духовной любви, половая функция занимает в человеке чрезмерное, даже исключительное место и подменяет любовь грубым и инстинктивным желанием.

Так человек позволяет телу влачить за собой душу, как отмечает Василий, епископ Анкирский: «В поисках удовольствий тела по своему разумению соединяют находящиеся в них души, чтобы привести их к служению страсти, которая ими двигает, а души, таким образом, слепо следуют порокам плоти»[1005].

Упорядоченность человеческих способностей оказывается разрушенной, и глубокая неуравновешенность охватывает существо в такой степени, что мыслительная способность, воля и эмоции перестают подчиняться духу; не советуются с ним и им не управляются, а в поисках удовольствия переходят в услужение к половому желанию. Человек, ведомый инстинктом, подобен животному[1006].

Через страсть блуда многие телесные функции отклоняются от естественной конечной цели и превращаются в орудия полового наслаждения. Чувство зрения, играющее в развитии этой страсти основную роль, являет в этом отношении особенно поучительный пример[1007]. Преподобный Иоанн Кассиан прекрасно показывает, как в этом случае патология возникает из противоестественного употребления, извращенного использования способности восприятия: «Сердце, взирающее с похотью, является больным, пораженным стрелой полового желания. Оно искажает дар зрения, которым наделил его Бог, и заставляет служить дурным поступкам»[1008]. Можно сказать, что тело в своей целостности отвращается от естественной конечной цели под действием блуда. Напомним еще раз, что человеческое тело, как и душа, призвано вместе с ней к соединению с Богом через добродетель, призвано к освящению, обожению, прославлению и явлению уже здесь, на земле, славы Божией и первых плодов Царства Небесного через преображающее присутствие в теле Святого Духа. Апостол Павел говорит так: Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?.. Посему прославляйте Бога и в телах ваших, и в душах ваших, которые суть Божии (1 Кор. 6, 19–20).

Из учения апостола мы видим, что естественное, правильное предназначение тела — быть посвященным Богу, прославлять Его и, подобно душе, с которой оно соединено, быть духоносным. С другой стороны, утверждая, что тело не для блуда (1 Кор. 6, 13), апостол Павел ясно показывает, что человек, предаваясь страсти блуда, использует свое тело противоестественно и неправильно. Обрекая тело служить орудием полового наслаждения, человек отрекается от духовного измерения и трансцендентного предназначения, пренебрегает образом Божиим, по которому сам сотворен, и так «забывает о человеческой природе»[1009]. Он обмирщает все, что является священным и богоподобным по естеству, «оскверняет храм Божий»[1010], делает из храма Святого Духа и места молитвы притон разбойников, превращает в блудницу тело[1011], призванное вместе с душой сочетаться со Христом в Церкви и в браке, который является образом этого сочетания[1012]. В блуде человек пренебрегает волей Божией относительно использования своего тела[1013]: таким образом, блудник грешит против собственного тела (1 Кор. 6, 18), он непокорен Самому Богу (1 Фес. 4, 8).

Поскольку страсть блуда приводит человека к отречению от собственной природы и отвержению Подателя бытия, смысла и жизни, постольку ее можно рассматривать как источник смерти для всего существа в целом[1014].

Впрочем, все сказанное выше о теле не должно заставить нас забыть о том, что оно не всегда принимает участие в страсти блуда или что его участие часто лишь второстепенно. Плотское начало человека — прежде всего душевное, а потом уже физическое. «Вожделение, совершающееся через тело, не приходит от тела», — замечает Климент Александрийский[1015]. Чаще всего тело ведется ко греху, начиная с желания, которое рождается в сердце[1016], а затем развивается вплоть до перехода в физическое действие. Похоть сердца уже содержит в зародыше всю страсть целиком и даже полностью выражает ее[1017]. И если верно, что в некоторых случаях желание порождается в душе телесными побуждениями[1018], то можно предположить, что душа сохраняет инициативу в той степени, в которой она располагает властью либо дать им развиться, либо отказать им в дальнейшем существовании[1019]. В любом случае, следует подчеркнуть, что страсть блуда может развиваться в помыслах[1020], через наслаждение представлениями, а точнее, образами.

Преподобный Максим Исповедник пишет: «Как для тела миром служат вещи, так для ума миром служат помышления. И как тело любодействует с телом женщины, так и ум любодействует с представлениями о женах и своем теле, потому что он зрит мысленно образ своего тела совокупляющимся с образом женщины… Ибо что тело производит в мире вещей делом, то ум производит в мире представлений»[1021]. Если эти образы не вызваны чувствами или памятью, то они могут быть созданы воображением под давлением желания[1022]. В связи с этим даже могут возникнуть настоящие галлюцинации, если желание особенно сильно, а также если человек подвергается прямым образом бесовскому воздействию. Бес блуда, как отмечает Евагрий, «нашептывает душе некие слова и получает от нее ответ, как если бы предмет был видимым и настоящим»[1023]. Так блуд принуждает блудника жить в мире иллюзий и призраков[1024], погружает его в нереальное пространство, отдает его во власть бреда и демонических сил.

Любовь — это открытие себя другому человеку и свободное принесение себя в дар. Два человека соединяются, и каждый отдает себя другому, получая этого другого себе взамен. В этом единении каждый обогащается и раскрывается во всей полноте своего существа, вплоть до Божественной бесконечности, по мере того как любовь подпитывается благодатью, что и подобает, и обретает конечную цель в Царстве Небесном. Блуд — это, напротив, себялюбивое поведение, которое являет эгоистическую любовь к самому себе. Овладевая человеком, блуд замыкает его на самом себе и целиком закрывает от других людей. Он препятствует любой взаимоотдаче, поскольку под его влиянием страстной человек блюдет лишь свои собственные интересы, ничего не отдает другому, желая только получать, что и соответствует его страстному желанию. Свои достижения он воспринимает скорее как реализацию собственного желания, чем как дар другого человека: блудник отдает другого самому себе, так как тот всего лишь простой посредник между ним и им же самим. Следовательно, блуд заключает человека в его «я», точнее, в мире, огороженном его плотской сексуальностью, инстинктами и призраками, целиком закрывает его от бесконечного мира любви и духа.

3. Поскольку блуд — это наслаждение воображаемым образом другого человека, постольку этот человек не существует как личность или ближний, но как некий призрачный предмет, рожденный проекцией желаний одержимого страстью. Подобное восприятие не может не сказаться в реальной жизни на отношении к конкретным людям, на которых распространяется его страсть. Воображаемое неизбежно будет наслаиваться на действительное, и видение последнего будет изменяться через призму воображения. Однако в реальности восприятие блудником другого человека искажено не только предшествующей игрой воображения. Если страсть развивается в непосредственном отношении к какому-либо конкретному и действительному человеку, то она низводит этого человека. В блуде он не рассматривается как личность, не воспринимается через присущее ему духовное измерение, в его основополагающей реальности созданного по образу Божию. Другой человек оказывается низведенным до уровня того, кто по своему внешнему облику способен ответить вожделенному желанию блудника, превращаясь для него в простое орудие наслаждения, в вещь. В некоторых случаях даже его внутренняя сущность отвергается также, как и все измерения его бытия, стоящие выше плотского уровня, в частности, сознание, высшая эмоциональность и воля. С другой стороны, блудник пренебрегает свободой другого человека в той степени, в какой ищет удовлетворения своего собственного желания. Очень часто такое удовлетворение представляется ему как абсолютная необходимость, не ведающая желаний другого человека, который, следуя подобной логике, больше не рассматривается и не почитается в своей инаковости и неповторимом характере личностной действительности: они могут открываться лишь в выражении свободы и проявлении высших сфер бытия. Человеческие существа, сведенные блудом к родовому и животному измерению плотской сексуальности, становятся практически взаимозаменяемыми, подобно вещам.

Таким образом, мы видим, что под действием блуда человек видит ближнего таким, каким он не является, и не видит его таким, какой он есть. Другими словами, он приобретает безумное видение тех, кто встречается на пути его страсти. Отныне все отношения с ними оказываются полностью извращенными.

Мы уже достаточно изучили болезненный и болезнетворный характер страсти блуда на разных уровнях, чтобы понять, что святые отцы часто расценивают ее как болезнь и видят в ней разновидность безумия. «Вожделение — это болезнь души (ἐπιθυμία νόσος ἐστὶ ψυχῆς)», — пишет святитель Василий Великий, упоминая, в частности, о том, что оно лежит в основе этой страсти[1025]. «Сердце, смотрящее с вожделением (concupiscentia), заражено (aegrum) и повреждено (saucium) страстью», — говорит преподобный Иоанн Кассиан[1026], рассматривая эту же страсть в других местах как «гибельную болезнь» (languor)[1027] или просто «болезнь» (morbus)[1028]. Он повествует и о том, что ум (mens aegra) делается больным при нападениях вожделения[1029]. Чтобы обозначить эту страсть, святитель Григорий Нисский пишет о ней как о «болезни наслаждения» (νόσος τῆς ἡδονῆς)[1030]. Святитель Иоанн Златоуст, подобно Иоанну Кассиану, рассматривая блуд как «болезнь погибели»[1031], разъясняет в другом месте: «Любодеяние есть тяжкая болезнь глаз, не только телесных, но еще более душевных»[1032].

Чаще всего блуд рассматривается как одна из разновидностей безумия. Святитель Василий Великий видит в проявлениях этой страсти «дела исступленной и заблудшей души»[1033], а преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Подвергающийся этому кажется безумным и исступленным, будучи непрерывно опьянен желанием по отношению к сотворенным»[1034]. Он же говорит следующее: «Бес блуда, часто таким образом помрачая наш рассудок, который должен властвовать над нашими поступками, заставляет нас даже перед людьми делать то, что одни только безрассудные и безумные могли бы сделать»[1035]. Святитель Иоанн Златоуст стремится показать, каким образом эта страсть затуманивает рассудок человека, помрачает, возбуждает, опустошает и захватывает его душу: «Подобно тому как облака и туман обволакивают телесное зрение, так и нечистая страсть, когда овладевает душой, лишает ее способности предвидения, не позволяет ей увидеть ничего за пределами желаемого предмета… Однако, терзаемая этими искушениями, душа легко порабощается грехом… теперь у нее перед очами, в уме и мыслях только один предмет… И как слепые, стоящие на свету в полдень, совсем не воспринимают солнечный свет, ибо их глаза закрыты, так и несчастные жертвы этой болезни закрывают уши от многочисленных спасительных поучений, звучащих вокруг них»[1036]. В другом месте святитель Иоанн Златоуст называет сладострастие, относящееся к блуду, «матерью безумия»[1037].

Вышеизложенные отрывки показали нам, что святые отцы в своих учениях о блуде выделяют три основных патологических последствия этой страсти:

1. Смятение и возбуждение души, сопровождающие ее развитие от зарождения желания вплоть до его утоления.

2. Волнение, сопровождающее страсть с самого начала в стремлении найти предмет желания и в изобретении способов, позволяющих достигнуть желаемого (вместе с тем это вызывает неуверенность, тревожное ожидание или страх упустить предмет вожделения)[1038]. Волнение равным образом следует и за удовлетворением желания[1039]. Наслаждение исчезает почти сразу после своего возникновения, оставляя в душе вкус в той степени горький, в какой человек сотворил из наслаждения абсолют и ожидал от него полного удовлетворения. С этого момента блудник начинает испытывать чувство неудовлетворенности, сопровождаемое тревогой и даже тоской. Под воздействием страсти он полагает, что только в возобновлении наслаждения сможет излечиться от страдания. Таким образом, снова возрождается едва утоленное желание, а вместе с ним и волнения. Волнение тем более увеличивается, чем более осуществление страсти поддерживает и усиливает власть желания, которое ее выражает, и одновременно увеличивает ценность наслаждения. С одной стороны, это делает более болезненными трудности, непременно встречающиеся при каждом новом удовлетворении желания столько раз, сколько требует страсть. С другой стороны, более болезненно и разочарование как результат несоответствия того, что блудник ожидает от наслаждения, тому, что оно приносит в действительности[1040].

3. Помрачение духа, мыслительной способности, сознания[1041] и потеря здравого смысла[1042].

Кроме этих трех основных последствий, страсть блуда приводит к оцепенению духа[1043] и отяжелению души[1044]. Она распространяет настоящую тиранию на того, кем обладает[1045], гораздо большую, нежели другие страсти, по причине своей исключительной власти. «Среди многочисленных страстей, осаждающих сердце человека, нет ни одной, которая имела бы против нас силу, подобную неистовству сладострастия», — пишет святитель Григорий Нисский[1046]. По этой причине «нелегко бороться с этим врагом и отвергать его»[1047], а также по причине необычайно скорого воздействия демона-вдохновителя[1048].

Блуд, как и другие страсти, разрушает добродетель[1049]. Он порождает в душе всевозможные виды порочного поведения, в особенности отсутствие страха Божия[1050], отвращение к молитве[1051], себялюбие[1052], бесчувствие[1053], привязанность к миру[1054], отчаяние[1055].

В заключение отметим, что зарождению, существованию и развитию страсти блуда способствуют главным образом три типа страстного поведения: гордыня[1056] и тщеславие[1057], осуждение ближнего[1058]; изобилие пищи[1059] и сна[1060].

ГЛАВА 5 СРЕБРОЛЮБИЕ И ЛЮБОСТЯЖАНИЕ

Сребролюбие (φιλαργυρία) обозначает, в общем, привязанность к деньгам и различным формам материальных благ. Эта привязанность проявляется в наслаждении от обладания этими благами, в попечении об их сохранении, в тяжелом расставании с ними, в огорчении, которое испытывают, даря их[1061].

Любостяжание (πλεονεξία) заключается по существу в стремлении приобретать новые блага, в желании обладать ими в большей степени. Тогда как слово φιλαργυρία обычно переводится как «скупость» (это понятие должно быть тем не менее осознано в более широком смысле, чем тот, который вкладывается в него при распространенном употреблении в современном языке), слово πλεονεξία передают главным образом как «жадность», «зависть», «вожделение», «алчность».

Хотя сребролюбие и любостяжание являются различными страстными состояниями, исследовать их можно вместе, потому что, с одной стороны, они происходят от одной и той же страстной привязанности к материальным благам, а с другой — обе страсти часто действительно неразлучны и обычно одна заключает в себе другую[1062].

Заметим, как и в предыдущих главах, что причина этих страстей — не в деньгах или материальных благах как таковых, но в извращенном отношении к ним человека. Конечная цель денег или материального богатства состоит в том, чтобы человек пользовался ими для удовлетворения насущных потребностей. Сребролюбец и любостяжатель пренебрегают этой целью и усваивают извращенное к ним отношение, усматривая их ценность в них самих, а не в их утилитарном назначении и наслаждаясь не пользованием, а обладанием[1063]. Преподобный Максим Исповедник, размышляя об этом, подчеркивает равным образом, что «ничто из созданного Богом не есть зло»[1064], что страсть происходит от злоупотребления, производимого силами нашей души[1065], в данном случае — вожделевательной силой[1066]. Так, злом является «не богатство, но сребролюбие… Ничто из существующего не является злым, но [таковым является] лишь дурное употребление (παράχρησις), которое случается от нерадения нашего ума о собственном развитии согласно природе», — говорит преподобный Максим Исповедник[1067].

Именно в употреблении во зло вожделевательной способности души, а также в привлечении к этому всех остальных способностей и заключается в основном, патологический характер сребролюбия и любостяжания.

Однако это злоупотребление не ограничивается только материальными благами. Оно определяется на более глубоком уровне относительно Бога, а также включает в себя отношение человека к самому себе и к ближним.

В первозданном состоянии человек все свое желание полностью устремлял к Богу, стремился сохранить полученные от Него духовные богатства и приобрести новые, сообразовываясь при этом с естественной конечной целью своей вожделевательной способности. Под влиянием же этих страстей он отвращает желание от естественной конечной цели, направляя только к материальным благам, и использует его против естества, чтобы приобрести и сохранить богатство.

Любовь к Богу и привязанность к духовным благам, с одной стороны, и любовь к деньгам и привязанность к материальным благам, с другой, основываются на одной и той же вожделевательной способности человека. По этой причине они несовместимы и исключают друг друга, как учит об этом Сам Христос: Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне (Мф. 6, 24; Лк. 16, 13). Чем больше человек привязывается к деньгам и становится жаден до материальных богатств, «этой любви, победной над любой другой любовью, изгоняющей из души любое другое желание», по словам святителя Иоанна Златоуста[1068], тем больше он удаляется от Бога. Преподобный Никита Стифат пишет, что сребролюбие «побуждает людей предпочесть любовь к деньгам любви ко Христу, оно полагает Творца материи ниже самой материи, оно убеждает поклоняться ей, а не Богу»[1069]. «Если ты хочешь быть другом Христовым, ты будешь презирать золото и стремление к нему. Ибо оно обращает к себе помыслы того, кто его любит, и уводит его от нежной любви Иисуса»[1070].

Именно так в жизни сребролюбца и любостяжателя место, предназначенное Богу, занимают деньги и различные виды богатства, превращаясь для него в идолов. Любостяжание… есть идолослужение (Кол. 3, 5), любостяжатель… есть идолослужитель (Еф. 5, 5), — утверждает святой апостол Павел, а вслед за ним и святые отцы[1071]. Человек, ставший жертвой этих страстей, несомненно, не замечает, что ведет себя как идолослужитель. И если с внешней и формальной точки зрения он не поклоняется богатствам, как идолопоклонники поклоняются своим идолам в рамках определенного культа, то по существу он ведет себя точно так же[1072]: он на самом деле придает им такое же важное значение, видит тот же священный смысл, оказывает им то же внимание, почтение и поклонение. Не принося им материальных жертв, он посвящает им гораздо больше, тратя на них всю свою энергию, силы и время, принося в жертву богатствам свою душу[1073].

Сребролюбие и любостяжание, даже если не настолько развиты, чтобы полностью исключить Бога, обнаруживают отсутствие веры и надежды на Господа. С одной стороны, человек своим поведением показывает, что он «более надеется на свое серебро, нежели на Бога»[1074], и печется о приобретении благ, полагаясь только на самого себя, тогда как Бог дает все необходимое тем, кто просит Его с верой[1075]. С другой стороны, человек тем самым пытается предвидеть и обеспечить, а следовательно, в некотором роде подчинить себе будущее, которое в действительности ему не принадлежит, и строит тщетные планы вместо того, чтобы во всем положиться на волю Божию[1076]. С этого момента он перестает видеть в Боге единственного помощника и, как следствие, перестает призывать помощь Божию, предаваясь обманчивому ощущению независимости и полного владения своим бытием. Так человек отсекает себя от Бога.

Патологический характер сребролюбия и любостяжания проявляется равным образом в отношениях человека с самим собой. Подчиненный этим страстям, он лишен элементарного милосердия по отношению к себе. Действительно, он предпочел деньги и материальные богатства своей душе[1077]. В стремлении сохранить принадлежащие ему блага и приобрести новые он совсем не заботится о душе и не печется о своем спасении. Он пренебрегает, по словам преподобного Иоанна Кассиана, «образом и подобием Божиим, которые должно сохранять в себе непорочными, воздавая поклонение Богу[1078]: невозможно любить вместе и серебро и душу»[1079]. Будучи поглощен увеличением и сохранением материального богатства, человек не может развивать свой духовный потенциал, не дает своему естеству расцвести и так держит себя заключенным в границах падшего мира. В то время как он думает, что действительно обогащается, обретает свободу и обеспечивает жизнь, собирая богатства на земле, на самом деле он пригвождает и предает миру сему и плоти все свое существо и бытие, ибо там, где сокровище человека, там и сердце его (Мф. 6, 21). Так он поворачивается спиной к единственному подлинному богатству[1080], которое исходит от Бога, лишает себя сокровищ и жизни в Царстве Небесном[1081], обрекая себя на духовную нищету и теряя жизнь, вместо того чтобы сберечь ее[1082]. В то время как человек думает обрести счастье в удовольствии, которое он испытывает приобретая и обладая, он обрекает себя на неудовлетворенность и в итоге на несчастье. Ибо это наслаждение непостоянно, несовершенно, мимолетно и рано или поздно подходит к концу[1083] и, самое главное, лишает человека вечного блаженства, занимая место духовных наслаждений, несравнимо более высоких и единственных, которые способны в полной мере удовлетворить его. Таким образом, совершенно очевидно, что через сребролюбие и любостяжание человек разными путями становится, по словам святителя Иоанна Златоуста, «врагом самому себе»[1084].

Однако из-за сребролюбия и любостяжания оказываются серьезно нарушенными также и взаимоотношения человека с ближними.

По мнению святых отцов, приобретение богатства всегда происходит в ущерб другим[1085]. Обладающий богатством «присваивает себе блага, которые ничуть ему не принадлежат»[1086], и лишает ближнего стольких денег или вещей, сколькими владеет больше, чем этот ближний[1087]. Святитель Иоанн Златоуст утверждает, что «богачи и корыстолюбцы суть разбойники определенного рода»[1088], а святитель Василий Великий без обиняков рассматривает их как хищников и захватчиков[1089]. В самом деле, все люди равны: у всех одна природа, все созданы по образу Божию, все спасены Христом[1090]. Творец дал блага этого мира всем людям в равной степени, без какого-либо исключения, чтобы они наслаждались этим в равной мере[1091]. Тот факт, что некоторые приобретают и владеют благами больше остальных, противоречит данному Богом равенству в их распределении и устанавливает противоестественное и аномальное положение. Так не было изначально[1092], это произошло как следствие грехопадения прародителей[1093]. Такое положение сохранилось и получило развитие по вине страстей, в частности сребролюбия и любостяжания[1094]. Поистине, использование вещей и наслаждение ими принадлежит всем, а «владение ими — никому»[1095]. «Богатство можем использовать как управляющие, а не как имеющие право им наслаждаться», — говорит святитель Василий Великий[1096].

Богатству предназначено быть разделенным, подчеркивают святые отцы[1097]. Сребролюбец и любостяжатель пренебрегают этой целью: один — ради эгоистичного сохранения денег, другой — изыскивая и собирая блага исключительно ради личного наслаждения. Оба, поступая так, «нарушают естественную границу»[1098], ибо думают прежде всего о себе, а не о ближнем[1099] и противоречат основной заповеди о любви: Возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф. 22, 39)[1100]. «Невозможно, чтобы в ком-либо любовь к ближнему сосуществовала с богатством», — говорит Евагрий[1101]. Сребролюбец и любостяжатель, постоянно стремясь к эгоистическому наслаждению, не считаются с ближним, перестают воспринимать его как брата и как равного. По мнению святителя Амвросия Медиоланского, они отвергают того, кто разделяет с ними естество[1102]. Они исключают своего ближнего, лишают его достоинства, дарованного Богом, и отказывают ему в звании товарища, отмечает святитель Иоанн Златоуст[1103].

Сребролюбие и любостяжание разрушают также любовь к ближнему и искажают отношения с другими людьми, приводя к тому, что под влиянием этих страстей человек начинает видеть в ближнем лишь препятствие к сохранению накопленных богатств или средство к приобретению новых. Святитель Иоанн Златоуст отмечает, что «любостяжание приносит нам всеобщую ненависть» и «делает так, что все нас ненавидят: и жертвы несправедливости, и те, кого наши беззакония не попрали»[1104]. Сребролюбец вызывает ненависть, но и он сам, под влиянием страсти, полон ненависти по отношению к другим. Когда сребролюбие и любостяжание не производят бесчувственности к ближнему[1105], тогда рождают неприязнь к другим людям[1106] и даже делают того, кем владеют, безжалостным[1107] и жестоким[1108]. Они постоянно являются причинами споров и ссор[1109]. «В богатстве есть лишь скорби, раздоры, споры, ловушки, ненависть, страх», — замечает Златоуст[1110]. Именно сребролюбие, как пишет преподобный Иоанн Лествичник, «производит ненависть, зависть, разлучение, вражду, смущение, злопамятство, несправедливость, бесчеловечность и убийства»[1111]. Эта страсть является даже источником войн[1112].

Что же касается любостяжания, святитель Григорий Нисский подчеркивает, что оно вызывает «либо гнев против равных, либо пренебрежение к подчиненным, либо зависть по отношению к превосходящим нас. Так, зависть сопровождается лицемерием, лицемерие — досадой, досада — ненавистью к людям»[1113]. Сребролюбие и любостяжание могут довести (больного этими страстями. — Ред.) до совершенной бесчеловечности[1114] и уподобить дикому и свирепому животному[1115]. Люди, глубоко пораженные этими недугами, «как будто меняют природу, теряют все черты своего естества, превращаясь в чудовищ», — пишет святитель Григорий Нисский[1116].

По этим причинам святые отцы утверждают, что сребролюбие и любостяжание являются поистине болезнями души[1117]. Они настаивают на том, что каждая из этих страстей, тяжелая сама по себе изначально, становится особенно угрожающей, потому что будет практически неизлечима, если позволить ей развиться и укорениться в душе: «Если мы не остановим эту страсть вначале, однажды вошедшую, то она нам принесет неисцелимую болезнь», — предупреждает святитель Иоанн Златоуст[1118]. Преподобный Иоанн Кассиан утверждает в том же смысле: «Если по небрежению дать этой страсти однажды войти в сердце, она станет гораздо опаснее других болезней и ее трудно будет излечить»[1119]. Преподобный Нил Сорский также учит: «Если эта болезнь пустит корни в нас, то будет злее всех недугов»[1120]. В то же время святые отцы, не колеблясь, усматривают в обеих страстях формы безумия[1121].

Одна из основных особенностей сребролюбия и любостяжания — ненасытность, что позволяет понять важную составляющую процесса их возникновения. Святые отцы часто указывают, что эти страсти имеют склонность развиваться все более и более и никогда не преследуют определенной цели, не насыщаются теми предметами, к которым привязаны. Желание, лежащее в их основе, не только бесконечно осуществляется, но все больше возрастает по мере проявления и реализации[1122]. Для святителя Иоанна Златоуста сребролюбие и любостяжание — это «булимия души»: «Нет более жестокой болезни, чем неутолимый голод, называемый у врачей булимией: человек много ест, но ничто не успокаивает его. Перенесите такую болезнь из тела в душу: что страшнее? Булимия души есть скупость: чем более насыщается, тем более желает. Она всегда распространяет свои желания за пределы того, чем обладает»[1123]. Эта ненасытность мучает как богатых, так и бедных[1124]. Под влиянием этой страсти бедные завидуют богатым, а богатые тем, кто богаче их самих, ибо «всякий, владеющий сверх меры, считает себя еще слишком бедным», — отмечает святитель Амвросий Медиоланский[1125].

В этой ненасытности проявляется тиранический характер сребролюбия и любостяжания, которые делают человека рабом его имущества[1126], привязывают к богатствам, принадлежащим ему или вожделенным для него, втягивают в бесконечную погоню за новыми приобретениями, подчиняют все его способности своим целям и вещам[1127] и предают его бесам более, чем все другие страсти[1128]. Сребролюбие и любостяжание лишают человека свободы, буквально сводят его с ума.

Постоянное, неутолимое желание иметь больше, а также сохранить имеющееся вызывает в душе — по причинам, перечисленным выше, — непрерывный вихрь, нескончаемые волнения и перемены. У тех, кого коснулись сребролюбие и любостяжание, «никогда не бывает спокойствия, уверенности в душе… ни ночь, ни день не приносят им успокоения, но они терзают себя со всех сторон», — говорит святитель Иоанн Златоуст[1129].

Сребролюбие и любостяжание порождают в душе прежде всего чувство страха, тревоги и даже тоски. Святитель Григорий Великий так описывает внутреннее состояние скупого и алчного: «Когда он объял груду вещей своей скупостью, его угнетает полнота. При том что единственная его тревога — сохранить то, что приобрел, пресыщение ввергает его в тоску. Первая скорбь, которую он чувствует, — беспокойство, вызванное вопросами, которые ставит перед ним его неуемное желание: как достичь того, что он вожделеет? После того как желания хоть однажды удовлетворятся, возникает другая скорбь: тревога о том, чтобы сохранить собранное с таким трудом[1130]. Он поистине удручен всеми видами скорби, которые являются в данном случае карой за вожделение и заботу о сохранении имущества»[1131]. Святитель Иоанн Златоуст дает схожее описание людей; подверженных этим страстям: «Они всегда в возбуждении, и душа их вовсе не имеет покоя. Потребность приобретать то, чего у них еще нет, понуждает их считать за ничто то, что они уже имеют. С одной стороны, они дрожат из-за боязни потерять уже нажитое имущество, а с другой — трудятся над приобретением нового, то есть над новой причиной для страха»[1132]. Тревогу сребролюбца можно объяснить его постоянным стремлением купить или продать по выгодной цене, терзанием по поводу невыгодной сделки, опасением, что его имущество не будет оценено по достоинству… Она может быть явным следствием непроизвольной потери благ, к которым человек был привязан.

К тревоге присоединяется еще одно важное патологическое следствие: печаль, депрессивное состояние души. Чаще всего это происходит из-за невозможности удовлетворить желание иметь больше, из-за соотносительного с этим чувства недостаточного обладания имуществом или из-за опасения потерять все, что есть в настоящем, как будто это уже совершилось. Поскольку стремление к приобретению, как мы отметили выше, никогда не получает окончательного удовлетворения, постольку печаль, связанная с этой неудовлетворенностью, достаточно продолжительна. То же происходит со скупым, когда он боится ограбления: страх потерять все, чем он владеет, становится постоянным. «Волны не оставят моря, а сребролюбца не оставит печаль», — пишет преподобный Иоанн Лествичник[1133].

В целом богатый человек далек от того, чтобы получать удовольствие от своего имущества, как можно было бы думать. «Где наслаждение и спокойствие духа в богатствах?» — спрашивает святитель Иоанн Златоуст. И отвечает: «Говорю вам, что я вижу лишь поводы для горя, несчастий… и беспрерывную печаль»[1134]. По его словам, скупой «ежедневно с плачем жалуется на свои заботы и жизнь свою считает не в жизнь»[1135]. Он «не способен наслаждаться тем, что любит». «Скупые не только потому лишены удовольствия, что не смеют пользоваться своим имуществом, как хотели бы, но и потому, что никогда не удовлетворяются, а томятся непрестанной жаждой. Что может быть мучительнее этого?»[1136] «Привязанность, которую испытывают [сребролюбцы] к своему богатству, свидетельствует не об удовлетворении, которое они в нем находят, но о болезни и расстройстве ума», — утверждает святой[1137]. Тревога и печаль скупого могут очевидным образом перейти и в соматическую[1138], и в психическую патологию[1139].

Сребролюбие и любостяжание порождают и выявляют также другие расстройства, некоторые из них влияют, в частности, на видение человеком самой действительности и на его отношения с ней.

Сребролюбие, как и все другие страсти, затемняет душу и делает неясным мышление[1140]. «Скупой живет во тьме и распространяет великий мрак на мир, [который видит]… в нем угасло зрение души»[1141], — свидетельствует святитель Иоанн Златоуст. И еще: «Скупость — это страшное бедствие, оно закрывает глаза и затыкает уши того, кем владеет»[1142]. Вследствие этого скупой имеет совершенно искаженное представление о действительности: «Сребролюбие подобно ночи, которая погружает во мрак все вещи или, скорее, понуждает видеть их в ином, а не в истинном свете»[1143], — замечает святитель Иоанн Златоуст, утверждая в другом месте, что сребролюбие порождает «бред»[1144].

Это бредовое видение действительности проявляется прежде всего в отношении к ближнему. Ближний перестает восприниматься в его подлинной действительности, то есть как личность, сотворенная по образу Божию, и рассматривается только через призму выгоды, сводится к орудию обогащения, к денежной ценности и, в любом случае, к вещи. Скупость не позволяет тому, кем обладает, ни уделять внимание кому бы то ни было, ни размышлять о ком-то, по замечанию святителя Иоанна Златоуста[1145]. «Для скупого люди не являются людьми», — утверждает тот же святой[1146].

Бредовый характер восприятия действительности, который мы видим у сребролюбца, проявляется также в отношении к самим предметам богатства. Тот, кто привязывается к различным материальным благам, составляющим богатство, придает им такое значение и видит в них такую ценность, каких они не имеют в действительности, и уделяет им столько внимания, сколько они не заслуживают на самом деле. Например, святые отцы часто напоминают, что золото и драгоценные камни — это по сути только камни и земля[1147], поэтому лишь в состоянии помрачения и заблуждения люди могут придавать им иное значение и по-другому относиться к ним. Это касается и других видов богатства. Преподобный Симеон Новый Богослов показывает нам, что «тот, кто или сохранил с самого начала, или возродил и восстановил образ и подобие [Божие], получил также способность видеть согласно естеству. Он видит все вещи такими, какие они есть по естеству… Он смотрит на золото и, совершенно не привязываясь к его блеску, помышляет о том, что эта материя происходит из земли, что она всего лишь камень и прах и никогда не станет чем-либо другим. Он смотрит на серебро, жемчуг, драгоценные камни и, совершенно не поддаваясь переливам цвета, видит во всем этом лишь обычные камни и воспринимает как грязь. Он смотрит на богатые одежды и, совершенно не услаждаясь узорами, считает их за нечистоты червей и жалеет тех, кто получает от них удовольствие и всей душой стремится к ним как к драгоценным вещам»[1148].

Безумие человека, привязанного к богатству, проявляется также в том, что он придает ему абсолютную ценность, считает его длительным, точнее говоря, вечным, в то время как оно подлежит разрушению и тлению[1149]. Сребролюбец и любостяжатель, обманутый и помраченный чувственными наслаждениями, которые проистекают из его страстей, живет отныне в неведении истинных благ, подлинных богатств, абсолютных и вечных. «Несмотря на всю его [богатства] ненадежность, мы цепляемся за процветание на земле с таким исступлением и позволяем себе злоупотреблять этими обманчивыми радостями до такой степени, что не можем представить себе ничего лучше и выше, чем временные блага», — замечает святитель Григорий Назианзин[1150]. Далее он продолжает: «Здешние блага мимолетны и временны и переходят из рук в руки, подобно камешкам в игре, и нет ничего, чем мы владели бы по-настоящему»[1151]. Призывая человека к здоровому видению, он восклицает: «Кто будет убегать от ничтожных благ?! Кто будет смотреть на блага настоящие как на прошедшие, потерявшие силу?! Кто отличит истинно сущее от кажущегося?! Кто сумеет отличить список от истины?!»[1152] Таким образом, скупой предстает человеком, меняющим вечное на настоящее, бессмертное на тленное, невидимое на видимое[1153], истинные блага Царства Божия, небесные сокровища[1154] на призрачные блага, ложные богатства мира сего.

«Они достойны жалости, — говорит о сребролюбцах святитель Иоанн Златоуст, — ибо обменяли Небо на толику земли и грязи. Они уподобляются царю, обменявшему свое царство на кучу навоза и гордящемуся этим обменом, как будто этот навоз ценнее царской короны»[1155]. В другом месте он замечает о тех, кто подвержен этой страсти: «Пребывающие во мраке безрассудства не знают подлинных свойств вещей, они скатываются в грязь, и навоз перестает казаться им навозом. Охваченные скупостью, они не чувствуют его зловония»[1156]. Святой также отмечает, что скупой — жертва иллюзии, подобно находящемуся во мраке, который часто принимает веревку за змею или друзей за врагов. Ясно, что такой человек находится в настоящем бреду, порожденном сребролюбием.

Бред проявляется также в боязни потерять все, чем владеет скупой, и в печали, которая сопровождает это чувство. Объективно это ничем не обосновано, но возникает из ложных убеждений, источник которых находится только в расстроенной душе охваченного страстью, как нам показывает святитель Иоанн Златоуст: «Доброе число людей не имеет истинного понятия о здешних вещах, потому и впадает в уныние. Так помешавшиеся в уме страшатся того, что не страшно, часто боятся предметов несуществующих, убегают от теней. Им подобны и те, которые страшатся потери денег. Такой страх происходит не от свойства самих вещей, а от нашей воли. Если бы в этом была подлинная причина для скорби, то надлежало бы скорбеть всем, лишающимся имущества. Но из того, что злоключение не производит скорби в нас, следует, что ее основа — вовсе не в природе вещей, но в грубости мыслей»[1157].

Бред равно обнаруживается в еще одной патологической черте сребролюбия: в том, что в уме сребролюбца создается навязчивое[1158], почти галлюцинаторное отношение к деньгам и материальному богатству. Постоянно преследуемый мыслями о благах, которыми владеет или стремится овладеть, он все видит сквозь них и искажает таким образом воспринимаемую им действительность. Святитель Василий, обращаясь к скупому, говорит следующее: «Везде ты видишь только свое золото, везде воображаешь его. Золото тревожит твои сновидения ночью и преследует тебя днем. Безумные видят не настоящий мир, а лишь галлюцинации спутанного сознания. Так и твоя душа: в тисках навязчивой мысли все видит в золоте и серебре»[1159]. Святитель Иоанн Златоуст отмечает в аналогичном смысле, что человек, подверженный сребролюбию и любостяжанию, под влиянием ненасытного желания доходит даже до вожделения несуществующих вещей и тогда переносится в мир призраков и ложных видений[1160].

Патологический характер сребролюбия и любостяжания открывается и в многочисленных страстях/болезнях, которые от них происходят. Вслед за апостолом Павлом[1161] святые отцы утверждают, что сребролюбие — корень и мать всех зол[1162]. Так, преподобный Никита Стифат вопрошает: «Если болезнь сия является таким злом, что носит имя второго идолопоклонства, то каким только пороком не будет преисполнена душа, которая заражается от себя самой?»[1163]

Как мы уже показали, сребролюбие и любостяжание разрушают любовь к ближнему, порождая тем самым все противоположные ему страсти: бесчувствие, неприязнь, ненависть, вражду, злобу, дух противоречия и ссоры, преступления и т. д. Мы также увидели, что они рождают страх и печаль. Следует отметить, что они могут производить в душе равным образом гнев[1164] и различные виды насилия[1165], а также леность[1166], гордость[1167], тщеславие[1168] и такие сопутствующие последним двум страсти, как самоуверенность[1169], дух превосходства[1170], презрение к ближнему[1171], непочтительность[1172], дерзость и высокомерие[1173].

В заключение скажем о том, что благоприятствует развитию сребролюбия и любостяжания. Преподобный Максим Исповедник учит: «Сребролюбие имеет три причины: сластолюбие, тщеславие и неверие. Сильнее же двух первых неверие»[1174]. Святитель Иоанн Златоуст, в свою очередь, приводит такие доводы: «Желание взять верх над другими в обладании материальными благами происходит не от чего иного, как от охлаждения любви к ближнему. Алчность не имеет иной причины, кроме гордыни, человеконенавистничества и презрения»[1175].

ГЛАВА 6 ПЕЧАЛЬ

Пребывая в раю, человек не знал печали (λύπη)[1176]. Она появилась лишь после грехопадения прародителей[1177]. Эта страсть связана с падшим состоянием человека и поэтому представляет собой поведение; не свойственное первоначальной и основной его природе[1178]. Тем не менее, хотя печаль и является следствием грехопадения Адама; она ipso facto[1179] не относится к разряду порочных страстей и тем более не предстает чуждой естеству человека.

В действительности следует различать два вида печали[1180]. Первый имеет отношение к тому, что святые отцы называют «страстями естественными и безупречными»[1181], которые вошли в природу человека вследствие первородного греха. Эти страсти, хотя и свидетельствуют о падении человека в сравнении с первоначальным состоянием совершенства, не являются порочными[1182]. Печаль, как часть естественных страстей, не только «безупречна», но еще может и должна служить основой такой добродетели, как печаль ради Бога (2 Кор. 7, 10)[1183], которая позволяет человеку сокрушаться о состоянии падения, оплакивать свои грехи, печалиться об утрате первоначального совершенства, страдать из-за удаления от Бога[1184]. Она же вызывает состояние покаяния, духовной скорби (πένθος), сокрушения (κατάνυξις) и находит выражение в даре слез. Эта добродетель необходима падшему человеку для обретения пути в Царство Небесное и восстановления во Христе райского состояния. Преподобный Максим Исповедник пишет следующее: «Впрочем, у людей усердных [в добродетели] даже страсти становятся прекрасными, когда… их направляют на стяжание небесных [благ]. Так происходит, когда мы претворяем печаль в покаяние, которое исправляет существующее в нас зло»[1185].

Другой вид печали противоположен первому, он-то и является предметом нашего исследования. Это страсть, болезнь души, вызванная злоупотреблением печалью, о которой мы говорили выше. Вместо того чтобы употреблять печаль для оплакивания своих грехов, удаления от Бога и потери духовных благ[1186], человек использует ее противоположным образом: оплакивает потерю благ чувственных, сокрушается о том, что не удовлетворил желания и не смог достичь ожидаемого наслаждения или же претерпел неприятное обращение от себе подобных. Так он употребляет печаль против естества, извращенным образом[1187]. Святитель Иоанн Златоуст утверждает: «Вовсе не несчастье, но один только грех производит печаль. Но человек извращает этот порядок и перемешивает времена: он умножает свои грехи и не испытывает от этого никакой скорби, а если терпит какую угодно неприятность, падает духом»[1188]. Так печаль становится «страстью не менее тяжелой и пагубной, чем гнев и сластолюбие, и приводит к тем же последствиям, если только мы не употребляем ее согласно правилам рассудительности и благоразумия»[1189].

В этой страсти человек демонстрирует вдвойне патологическое поведение, поскольку, с одной стороны, не скорбит должным образом о том, о чем нужно постоянно сокрушаться, — о состоянии падения, греха, болезни; с другой стороны, он печалится о вещах, состояниях, событиях и т. п., которые на самом деле того не стоят[1190]. Способность сокрушаться, имеющаяся у человека, не только не служит для удаления от греха, как того хотел Бог, влагая в него этот дар, но, наоборот, используется неуместно, безумным и бессмысленным образом по отношению к естественной конечной цели, в чем проявляется привязанность к миру, и парадоксальным образом служит греху.

Печаль (λύπη) проявляет себя (исключая значение этого слова самого по себе) как состояние души, охваченной унынием[1191], астенией[1192], психической болью и тяжестью, изнеможением[1193], скорбью[1194], угнетенностью[1195], депрессией[1196], часто сопровождается беспокойством или даже страхом[1197]. Это состояние может иметь разные причины, однако оно всегда создается неправильной реакцией раздражительной и/или вожделевательной силы души и по существу связано с вожделением и/или гневом. «Печаль, — объясняет авва Евагрий, — иногда возникает из-за неудовлетворенности желаний (στέρησις τῶν ἐπιθυμιῶν), а иногда следует за гневом»[1198]. Но равным образом она может возникнуть в душе через прямое воздействие бесов или появиться без видимого повода. Мы подробно рассмотрим различные причины происхождения этого недуга.

1. Самая распространенная причина печали — это неудовлетворенность в одном или более желаниях. «Печаль происходит от неудовлетворения плотского желания», — отмечает Евагрий[1199]. Преподобный Иоанн Кассиан также полагает, что иногда печаль «происходит от разочарования в имевшейся надежде»[1200], оттого, что один из главных объектов надежды «следует противоположному желанию»[1201]. Поскольку «желание связано с любой страстью»[1202], каждая страсть способна постоянно порождать печаль, ибо «тот, кто любит мир, будет еще много раз опечален», по словам Евагрия[1203]. Поскольку удовольствие связано с желанием, можно еще сказать вместе с тем же автором, что «печаль есть лишение наслаждения (στέρησις ἡδονῆς), настоящего или ожидаемого»[1204]. Преподобный Максим Исповедник[1205] и авва Фалассий[1206] дают печали такое же определение. Как мы видим, преподобный Максим подчеркивает, что за чувственным наслаждением всегда следует скорбь (чаще душевная, чем физическая), приобретая форму печали. Вот почему тот же святой говорит, что печаль есть «конец чувственного наслаждения»[1207].

Поскольку эта страсть есть результат неудовлетворенности плотского желания (в широком смысле слова) и связанного с ним наслаждения; постольку печаль показывает привязанность того, кем она владеет, к чувственным благам и мирским ценностям. Вот почему Евагрий подчеркивает, что она связана со всеми страстями в той степени, в которой они предполагают вожделение[1208], говоря: «Мы не сможем отбросить этого врага, если имеем пристрастие к чему-либо земному»[1209]. Авва Дорофей говорит в том же смысле: «Тот, кто не презирает всякую материальную вещь… не может… освободиться от печали»[1210]. А преподобный Иоанн Лествичник замечает: «Если кто возненавидел мир, тот избежал печали. Но тот, кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, еще не избавился от нее. Ибо как не опечалиться, лишившись любимой вещи?»[1211] И продолжает: «Если кто думает, что не имеет пристрастия к какой-нибудь вещи, а лишившись ее, печалится сердцем, то вполне прельщает самого себя»[1212].

Вот почему часто встречается печаль, возникшая из-за утраты какого-либо чувственного блага[1213] или из-за переживаний от понесенного ущерба[1214]. Страстная привязанность человека к земной жизни и к тому, что она несет с собой для удовлетворения страстей, равным образом может породить печаль в переживаниях или в мыслях обо всем том, что может угрожать ей: о болезни[1215], обо всех постигающих человека бедствиях[1216], о смерти[1217].

Печаль также может быть вызвана завистью к материальным или духовным благам, которыми владеет другой[1218].

Печаль может иметь причиной разочарование в стремлении к почестям, и, следовательно, такая печаль необходимо связана с тщеславием[1219].

Заметим еще, что печаль может быть спровоцирована неудовлетворенностью не конкретного желания, направленного на совершенно определенный предмет, но с неудовлетворенностью в целом, с чувством глобальной неудовлетворенности, направленным на все существование и показывающим, что основные глубинные желания человека (в которых он не всегда отдает себе отчет) не исполнены.

2. Вторая причина печали — гнев. «Печаль рождается от помыслов гнева»; — учит Евагрий. И объясняет далее: «На самом деле гнев есть желание отмщения, а неудовлетворенное отмщение производит печаль»[1220]. Преподобный Максим Исповедник высказывается в том же смысле: «Печаль и злопамятство ходят парой. Итак, если ум переживает печаль, представляя себе лицо брата, то это доказательство памятозлобия по отношению к нему»[1221]. Преподобный Иоанн Кассиан утверждает, не конкретизируя: «Печаль иногда происходит от того, что мы впали в гнев»[1222], и еще отмечает, что печаль «следует за гневом, который угасает»[1223].

Печаль может быть связана с другими чувствами — такими, как злопамятность: она проистекает, в частности, из ощущения, что гнев был слишком велик или несоразмерен тому, что его вызвало, или же, наоборот, слишком мягок в своем проявлении (по сравнению с испытываемыми чувствами), или что гнев не вызвал у тех, кому был адресован, ожидаемую ответную реакцию.

Печаль также может произойти от обиды или от того, что человек считает обидой: «Будучи обижены или считая себя обиженными, мы печалимся», — утверждает преподобный Иоанн Дамаскин[1224].

Почти во всех случаях эта страсть выявляет привязанность к самому себе и находится в тесной связи с тщеславием и гордостью, а также с гневом, за которым следует. Она показывает реакцию «эго», неудовлетворенного в своем желании самоутверждения (здесь вторая причина болезни соединяется с первой), и приводит по меньшей мере к тому, что человек себя не уважает[1225]. Злопамятство, к которому часто прилепляется печаль, является горьким воспоминанием об ущемленной гордости, а гнев, источник той же страсти, часто выражает желание повторных самоутверждения, самовозвышения, уверенности перед собой и перед другими. Тогда печаль оказывается выражением чувства неудачи или бессилия, которое испытывает «эго» в этой попытке реабилитации себя.

3. Однако иногда печаль кажется необоснованной. «Бывает так, — отмечает преподобный Иоанн Кассиан, — что нас охватывает внезапная и беспричинная тоска. Мы чувствуем себя угнетенными печалью, у которой нет никаких оснований»[1226]. В другом месте он говорит о том, что существует два вида печали: первый включает в себя все перечисленные выше формы, «другой происходит от беспокойства или отчаяния без причины»[1227]. Здесь стирается граница между этим видом печали и страстью уныния, о которой мы будем говорить в следующей главе.

4. Нужно знать, что бесы играют важную роль в возникновении, развитии и сохранении всех видов печали, в частности той, о которой мы говорили в последнем случае. Если она именуется беспричинной, то не потому, что причины действительно нет, а потому что у печали нет прямой связи с определенным действием человека, которого печаль охватила, и она не является (подобно другим видам печали) плодом неудовлетворенного желания или движения гнева. Действительно, святые отцы признают, что чаще всего печаль является результатом бесовского воздействия. Преподобный Иоанн Кассиан отмечает, что «иногда без всякой видимой причины, приводящей нас к этому падению, злоба врага внезапно нас угнетает»[1228]. Святитель Иоанн Златоуст, анализируя состояние своего друга Стагирия, страдавшего от глубокой печали, равно подчеркивает в нескольких местах роль диавольского воздействия[1229]. В частности, он пишет: «Бес окутывает твой дух этой черной печалью, словно глубоким мраком, и старается похитить у тебя помыслы, которые могли бы тебя успокоить от тебя самого. Но, найдя твою душу в одиночестве, он угнетает ее ударами и ранами»[1230].

Вторжение в душу чувства печали — один из наиболее быстрых результатов диавольского действия. «Помыслы от бесов прежде всего беспокойны и смешаны с печалью», — отмечает преподобный Варсонофий Великий[1231]. Можно сказать в обратном порядке: любое состояние печали в душе в любом случае является показателем бесовского воздействия. «Все, что делается с беспокойством и печалью, — от демонов», — продолжает великий старец[1232].

Хотя внешние события могут вызвать и объяснить печаль, следует отметить, что на самом деле ее источник не в них: они являются поводом, а не причиной, которая находится только в самой душе человека, точнее, в поведении, которое он выбирает по отношению ко внешним событиям и к самому себе. Он сам несет ответственность за печаль, которая его охватывает, и внешние обстоятельства, даже сами несчастья, с которыми он сталкивается, не могут в основе своей служить ему оправданиями. «Наши радости и печали, — пишет святитель Иоанн Златоуст, — происходят в большей степени от нашего собственного расположения, чем от самой природы вещей. Если это расположение правильно настроить, то мы всегда будем глубоко удовлетворены в нашем сердце. Телесные болезни происходят скорее от внутреннего беспорядка, чем от плохой погоды или другого внешнего воздействия, но с еще большим основанием так бывает с болезнями души. Ибо если болезни тела есть удел нашей природы, то иные зависят только от нашей воли»[1233].

И хотя именно бесы производят или поддерживают различные состояния печали, они могут это сделать лишь потому, что находят благоприятную почву в самой душе и пользуются определенным участием (более или менее сознательным) воли человека. Таким образом святитель Иоанн Златоуст может сказать Стагирию: «Вовсе не демон является творцом твоей мрачной тоски, но сама тоска приходит на помощь демону, и он внушает тебе худые помыслы»[1234]. Печаль часто предшествует прямому воздействию диавола, и последний лишь пользуется обстоятельствами, чтобы развить эту страсть.

Страсть печали может принимать крайнюю форму — форму отчаяния (ἀπόγνωσις)[1235], которое является одним из самых опасных ее проявлений. «Великая печаль опасна, — обращает наше внимание святитель Иоанн Златоуст, — настолько опасна, что может даже довести до смерти. Поэтому и апостол Павел говорил: Дабы он не был поглощен чрезмерной печалью (2 Кор. 2, 7)»[1236].

Диавол играет особенно важную роль в возникновении отчаяния и может вызвать в душе, непосредственно через это состояние, катастрофические последствия. «У диавола нет в руках более грозного оружия, чем отчаяние, — говорит святитель Иоанн Златоуст. — И мы не столько радуем его, когда грешим, сколько — когда отчаиваемся»[1237]. Действительно, в этом состоянии человек глубочайшим образом теряет надежду на Бога и, следовательно, отделяет себя от Него. Тем самым он предоставляет диаволу свободное поле действия, отдается его власти связанный по рукам и ногам и обрекает себя на духовную смерть. Печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7, 10), — учит апостол Павел[1238]. Под действием отчаяния (а иногда даже простой печали) человек склонен предаваться разрушительным страстям, полагая, что они могут исцелить его от этого состояния, но таким образом лишь успокаивая свою совесть. Апостол Павел говорит: Они, дойдя до бесчувствия, предались распутству так, что делают всякую нечистоту с ненасытностью (Еф. 4, 19). Святитель Григорий Великий замечает по этому поводу, что от печали «проистекает заблуждение духа в отношении запретных вещей»[1239].

Источник духовной смерти, отчаяние может также привести человека к причинению себе телесной смерти: настраивая его не ожидать больше ничего от жизни, оно вкладывает в душу идею самоубийства и доводит человека до ее осуществления[1240]. Святитель Иоанн Златоуст, чтобы объяснить этот факт, учитывает возможность бесовского воздействия, однако утверждает, что в любом случае оно не является единственной причиной, желая тем самым настоять еще раз на ответственности самого человека: «Эти губительные помыслы, — пишет он Стагирию, — происходят не только от одного диавола. Немалую роль в этом играет твоя меланхолия. Да, эта мрачная печаль производит их в большей степени, чем дурной ум, а может быть, она и является единственной причиной. Несомненно, у многих не одержимых бесом возникает навязчивая идея самоубийства вследствие жестокого страдания»[1241]. «Глубокая печаль, — говорит он также, — и без пособничества диавола рождает великое зло… Именно под тяжестью мрачного уныния несчастные затягивают на себе петлю, пронзают себе грудь, топятся в реках, жестоко убивают себя всеми иными способами. Даже те, на которых проявляется действие злого духа, должны менее винить его в своей гибели, чем тиранию и чрезмерность своего уныния»[1242].

По всем этим причинам святые отцы рассматривают печаль как болезнь души, имеющую большое значение и далеко идущие последствия[1243]. A fortiori[1244] это верно для отчаяния[1245]. «Велика власть печали, — говорит Златоуст, — это болезнь духа, которая требует больших сил, чтобы мужественно сопротивляться ей и отбрасывать то, что в ней есть плохого»[1246].

Святые отцы часто представляют страсть печали как разновидность безумия, как состояние, которое в чистом виде проявляется как отчаяние. Преподобная Синклитикия, упоминая о «печали, исходящей от врага», говорит, что она «полна безумия»[1247]. И преподобный Иоанн Кассиан привлекает наше внимание к тому, что «если ей позволить мало-помалу охватить нашу душу по воле разных обстоятельств, то она будет расшатывать и угнетать (labefactat et deprimit) наш дух… Того, кто охвачен печалью, она всякий раз будет делать неспособным принимать спасительное решение и лишать мира в сердце, будет делать его подобным безумцу… обессиливать и переполнять мучительным отчаянием»[1248].

Патологические последствия печали важны и опасны. Печаль многих убила (Сир. 30, 25), — говорит премудрый Сирах. Святитель Иоанн Златоуст не сомневается, говоря, что «чрезмерное уныние вреднее любых нападений злых духов»[1249].

Печаль является не только «преградой ко всем благам»[1250], она вводит в душу множество зол. Преподобный Нил Сорский даже считает ее «корнем всех зол»[1251]. Если не препятствовать развитию печали, она почти неизбежно рождает отчаяние и его тяжелейшие последствия, а кроме того, производит с самых первых проявлений такие страстные состояния, как досаду[1252], недоброжелательность[1253], злобу[1254], горечь[1255], злопамятство[1256] (которое, как мы увидели, порождает печаль, в свою очередь увеличивающую его), нетерпеливость[1257]. В силу этого печаль серьезным образом нарушает отношения человека с ближними[1258].

Еще отметим, что печаль, как все другие страсти, наполняет душу тьмой[1259], прежде всего покрывая дух мраком, ослепляя разум, значительно уменьшая способность человека здраво рассуждать[1260]. Отсюда одно из характерных последствий этой страсти — усложнение души[1261]. Печаль также вводит человека в состояние астении и безразличия[1262], делает его малодушным[1263] и парализует его деятельность[1264]. Последнее является особенно опасным в духовном отношении; так как лишает человека свойственной ему энергичности, противодействует его аскетическим усилиям, «разоряет молитву»[1265], в частности, когда печаль является следствием падения[1266]. 89. 90. 91.

ГЛАВА 7 УНЫНИЕ

Уныние (ἀκηδία) сродни печали[1267]; так что западная аскетическая традиция; вдохновителем которой является папа Григорий Великий; соединяет эти страсти в одну[1268]. Тем не менее восточная традиция различает их[1269].

Греческое слово ἀκηδία повторяется на латыни как acedia и по-французски как acédie: достаточно сложно перевести его одновременно просто и полно, так как слова «леность» или «тоска», которыми нередко его передают, выражают лишь часть сложного явления, им обозначаемого.

Уныние, безусловно, соответствует определенному состоянию лености[1270] и тоски, а также отвращения, неприязни, усталости, равно как и подавленности[1271], упадка духа[1272], вялости, оцепенения, беспечности, сонливости, дремоты[1273], тяжести тела[1274] и души[1275]. Уныние может даже ввести человека в состояние сна[1276], при том что в действительности он не будет усталым[1277]. В этой страсти присутствует общая и неопределенная неудовлетворенность. В тот момент, когда человек находится во власти уныния, у него отсутствует интерес к чему бы то ни было, он видит мир пресным и скучным и ничего более от жизни не ждет[1278].

Уныние приносит человеку душевное и телесное непостоянство[1279]. Его способности становятся переменчивыми: ум, неспособный сосредоточиться, перескакивает с одного предмета на другой. Когда же он остается наедине с самим собой, тогда не может больше пребывать в том месте, где находится: страсть принуждает его бежать вон[1280], перемещаться, идти в то или иное место. Иногда он начинает скитаться и бродяжничать[1281]. В общем, человек любой ценой ищет контактов с другими людьми[1282]. Эти контакты не являются объективно необходимыми, их вызывает страсть, человек чувствует потребность в них и находит себе «нужные» предлоги для их оправдания[1283]. Так он устанавливает и поддерживает часто ненужные отношения, которые питает праздными разговорами[1284], проявляя, как правило, праздное любопытство[1285].

Случается, что уныние вызывает сильное, долговременное отвращение к месту проживания[1286], дает всяческие поводы для недовольства им, подводит человека к мысли, что ему будет лучше в другом месте[1287]. «Тогда он влечется, желая других мест, где легче сможет найти то, что ему необходимо»[1288]. Уныние может также побудить человека избегать своей деятельности, в частности работы, потому что вызывает в человеке неудовлетворенность ею[1289], побуждает искать что-то другое, заставляет думать, что новая деятельность будет более интересной и он станет счастливее…

Все состояния, связанные с унынием, сопровождаются беспокойством или тревогой, которая является, помимо отвращения, основным свойством этой страсти[1290].

Нечистый дух уныния нападает прежде всего на тех, кто посвящает себя духовному деланию, стараясь таким образом отвратить их от пути Святого Духа, любым способом помешать занятиям, которые подразумевает такая жизнь, и особенно воспрепятствовать упорядоченности и постоянству аскетического делания, которые необходимы для духовной жизни[1291], нарушить способствующие ей тишину и неподвижность[1292]. Так, преподобный Иоанн Лествичник показывает ее как «расслабление души, небрежность ума, нерадение об аскетическом делании»[1293]. Уныние «ослабляет духовного [человека] и лишает его храбрости в отношении дел, которые он должен делать у себя, препятствует ему оставаться там и возрастать в делании»[1294]. Под влиянием уныния его ум «становится расслабленным и неспособным к любому духовному деланию»[1295], он становится равнодушным ко всем творениям Божиим[1296], больше не желает будущих благ[1297] и доходит даже до того, что обесценивает духовные блага[1298]. Все святые отцы видят в унынии одно из основных препятствий к молитве[1299]. Преподобный Иоанн Лествичник определяет его как «изнеможение в псалмопении, слабость в молитве»[1300]. «Демон уныния в особенности нападает на тех, кто уже преуспел в молитве или старается преуспеть», — замечает преподобный Симеон Новый Богослов[1301]. И многие замечают, что особенно во время молитвы он производит оцепенение в душе и теле и ввергает человека в сон: «Когда нет псалмопения, тогда и уныние не является. И когда богослужение заканчивается, наши глаза открываются», — обращает внимание преподобный Иоанн Лествичник[1302]. Но «когда приходит время богослужения и молитвы, [этот бес] начинает снова отягощать наше тело; стоящих на молитве он погружает в сон и с помощью зевания, которое одолевает нас время от времени, мешает произносить стихи полностью», — говорит тот же святой[1303].

И если верно, что уныние поражает прежде всего тех, кто старается подчинять себя постоянной духовной дисциплине и ради этого сводит к необходимому минимуму внешнюю деятельность и перемещения, а также ищет полной тишины и уединения, если верно, что человек настолько подвержен нападению этой страсти, особенно боящейся отшельников, насколько дисциплинирует себя в духовном отношении и уединяется, чтобы в тишине посвятить себя молитве, объединяющей с Богом, то тем более тот, кто живет вне любой дисциплины или даже вообще вне какой-либо духовной деятельности, подвержен нападениям уныния. Оно принимается за них в других формах, как отмечает преподобный Исаак Сирин: «К живущим в делах плоти… приступает иное уныние, очевидное для всех»[1304]. Такое уныние принимает вид часто неясной и туманной неудовлетворенности, отвращения, тоски, усталости от самих себя, от существования[1305], от окружения, от места пребывания, от работы или какой бы то ни было другой деятельности[1306]. Люди подвергаются также беспричинному смятению, общему состоянию тревоги, эпизодической или продолжительной тоске. В целом они оказываются охваченными, соотносительно, состоянием бесчувствия, физического и психического оцепенения, общей постоянной беспричинной усталости и сонливости души и тела (временной или постоянной).

Часто одновременно с этим, чтобы до некоторой степени предотвратить болезненные состояния, уныние толкает людей на разнообразную деятельность и ненужные перемещения, бесполезные знакомства, то есть на все то, что, как кажется, может помочь избежать тоски, скуки и одиночества, насытить неудовлетворенность, которую они испытывают. В то время как они хотят и думают таким образом удовлетворить и обрести себя, в действительности они всего лишь отворачиваются от самих себя и обязанностей своего духовного бытия, от своего естества и истинного предназначения и тем самым от любой полной и цельной удовлетворенности.

Ведущие же аскетическую жизнь подвергаются нападениям беса уныния и проявлениям этой страсти с максимальной силой около полудня. «Этот злой враг часто нападает на монаха около шестого часа (в полдень)[1307], словно какая-нибудь лихорадка, нападающая в определенное время, и своими приступами причиняет больной душе жестокий жар в определенные часы. Некоторые из старцев называют его бесом полуденным, о котором говорит и Псалмопевец[1308]», — пишет преподобный Иоанн Кассиан[1309]. Из старцев следует упомянуть Евагрия, утверждающего: «Бес уныния, которого еще называют бесом полуденным; нападает на монаха ближе к четвертому часу[1310] и осаждает его душу вплоть до восьмого[1311] часа»[1312].

Основное отличие уныния от печали — это то, что уныние ничем не обосновано; что «дух смущается без оснований»; как говорит преподобный Иоанн Кассиан[1313]. Однако тот факт, что у этой страсти нет никакого мотива, не означает, что у нее нет причины. Бесовская этиология[1314], как на это было указано в рассмотренных выше высказываниях, преобладает[1315]. Однако для того, чтобы действовать, ей нужна благоприятная почва. Привязанность к удовольствиям и воздействие печали являют ту форму, о которой говорит авва Фалассий, подчеркивая ее значение[1316]. «Уныние есть нерадение души. Нерадит же душа, сластолюбием болящая», — также говорит он[1317]. А преподобный Макарий Великий вменяет в вину отсутствие веры[1318]. Преподобный Исаак Сирин отмечает, что у людей духовных «уныние происходит от рассеянности ума»[1319].

Приведенное выше описание волнений, которыми характеризуется уныние, позволяет нам понять, что святые отцы рассматривают эту страсть как болезнь души[1320]. Ее многочисленные патологические последствия лишь подтверждают эту точку зрения.

Основное следствие — это общее помрачение души: уныние делает ум (νοῦς) помраченным[1321] и слепым и полностью покрывает тьмой всю душу[1322]. Она больше не способна воспринимать основополагающие истины. «Душа, когда уязвлена стрелой этой страсти, действительно дремлет в отношении созерцания добродетелей и любого видения духовных смыслов», — утверждает преподобный Иоанн Кассиан[1323]. Самое тяжелое последствие этой страсти заключается в том; что человек отворачивается и удаляется от познания Бога[1324].

Святые отцы считают также, что уныние, производящее расслабление души[1325] и небрежение ума[1326], рождает в душе пустоту[1327], приводит человека к общей небрежности[1328], делает его слабым[1329]. Соединенное с печалью, уныние ее усиливает[1330] и может легко довести до отчаяния[1331]. От уныния могут произойти богохульные помыслы[1332] и безумные представления, направленные против Творца[1333]. Кроме того, оно уничтожает покаяние и делает человека раздражительным[1334]. По словам преподобного Исаака Сирина, от уныния еще «приходит дух безрассудства — источник множества искушений»[1335].

В отличие от других основных страстей, уныние не рождает какую-либо конкретную страсть, потому что оно производит почти все страсти. «За этим бесом необязательно следует какой-либо другой», — утверждает Евагрий[1336], поясняя в другом месте: «За помыслом уныния не следует никакой другой помысел прежде всего потому, что оно продолжительно и включает в себя почти все помыслы»[1337]. Преподобный Максим Исповедник также говорит, что уныние «приводит в движение почти все страсти»[1338]. Преподобный Варсонофий Великий научает в более общем ключе, что в целом «дух уныния порождает все зло»[1339]. Преподобный Иоанн Лествичник отмечает, соответственно, что «уныние для инока есть всепоражающая смерть»[1340]. И преподобный Симеон Новый Богослов точно так же заключает, что уныние есть «смерть души и духа»[1341]. И добавляет: «Если бы Бог попустил [этому бесу] применить против нас всю свою силу, то, без сомнения, ни один подвижник не обрел бы спасения»[1342].

Поэтому, видя широту этих последствий, святые отцы утверждают, что уныние — самая обременительная и изнуряющая из всех страстей[1343], «из всех восьми наиболее тяжелая»[1344], что «нет страсти хуже нее»[1345]. Преподобный Исаак Сирин говорит, что уныние есть «вкушение геенны» для души[1346].

Болезнь уныния не следует рассматривать, подобно болезням ранее исследованных страстей, как основанную на извращенном употреблении какой-либо способности души. Преподобный Максим Исповедник обращает внимание на то, что уныние вовлекает все способности: «Все другие страсти касаются или раздражительной части души, или вожделевательной, или же мыслительной… А уныние захватывает все силы души»[1347]. Но, с другой стороны, оно не основывается на их противоестественном употреблении, ибо не имеет в естестве никакого положительного основания. Евагрий отмечает, что естеству свойственно (κατὰ φύσιν) не иметь этой страсти вообще[1348]. В некотором роде уныние — это оцепенение и бездействие, с одной стороны, и рассеянность всех душевных сил, способствующих духовной жизни, с другой. Авва Фалассий хорошо выражает этот аспект дуалистически, когда определяет уныние как «нерадение души». Об унынии можно сказать, что оно в определенной степени сновано на отсутствии духовного «рвения», дарованного Святым Духом как первому человеку, так и человеку, обновленному во Христе, дабы он ревностно исполнял свою духовную задачу.　

ГЛАВА 8 ГНЕВ

Страсть гнева (ὀργή) происходит от раздражительной силы души (θυμός) и включает в себя все патологические проявления агрессивности.

Раздражительная сила, как мы увидели, была дана человеку Богом при сотворении и является частью его природы. По замыслу Божию она должна была помочь человеку бороться с искушениями и искусителем, избегать греха и зла: так Господь с самого начала определил ее естественную конечную цель и правильное употребление. Однако, как мы показали, человек через грех отвратил ее от этой цели и вместо того, чтобы употребить на борьбу с диаволом, направил против ближнего, поступая, таким образом, противоестественно. Именно на противоестественном употреблении раздражительной способности души основываются все проявления страсти гнева, в чем и заключается душевная болезнь. Эта мысль была достаточно развита в первой части нашего исследования, что позволяет больше к ней не возвращаться[1349].

Гнев проявляется как страсть всякий раз, когда рассматривает ближнего в качестве объекта. С этого момента никакая причина не может оправдать гнев[1350]. Его следует направлять на самого диавола, а не на его жертву, так как, по словам апостола, наша брань не против крови и плоти, но против начальству против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6, 12). Нужно бороться с грехом, а не с тем, кто согрешает: «Возненавидь болезнь, а не болящего», — советует преподобная Синклитикия[1351].

Святоотеческая традиция называет словом «гнев» не только те буйные внешние проявления, которые мы обычно приписываем этому понятию, носящие эпизодический характер и поражающие, в частности, людей с холерическим темпераментом. Святые отцы рассматривают гнев как страсть, развившуюся аналогично прочим страстям, и равно включают в это понятие все формы агрессивности, внешние или внутренние, видимые или скрытые, в легкой или тяжелой форме, на которые человек способен, — в общем, те, объектом которых является ближний. Таким образом, наряду с тем, что мы обычно называем гневом и что составляет его проявление наиболее внешнее, видимое и буйное, резко выраженную форму страсти, где «θυμός взрывается и раскрывает себя»[1352], наряду с этим святые отцы[1353] различают главным образом злобу (μῆνις) — «длительный гнев», протекающий в наиболее скрытой и внутренней форме и основанный на воспоминании обиды, унижения, перенесенной несправедливости; памятозлобие (μνησικακία), ненависть (μίσος, κότος), а также все виды озлобленности, враждебности, резкости, недружелюбия — одним словом, злости.

Плохое настроение, досада, более или менее развившиеся формы раздражения (ὀξυχολία) и проявления нетерпимости тоже являются частью этой страсти[1354]. Еще с ней связаны возмущение, издевки, насмешки и ирония в отношении людей. К страсти гнева можно отнести даже не сильно развившиеся чувства недоброжелательства: от самых грубых, выражающихся в злости и открытом желании навредить, до более тонких, которые, с одной стороны, могут состоять в радости, даже краткой, о скорбях или неудачах ближнего или, с другой стороны, в отсутствии сострадания к ближнему в приключившихся несчастьях или в нежелании радоваться о его благополучии[1355]. В противовес этим чувствам, часто очень тонким, глубоко внутренним и неявным даже для того, кем они обладают, крайние формы насилия — такие, как соперничество[1356], борьба, нападения, боевые действия и даже преступления[1357] или войны, — могут равным образом происходить от страсти гнева в широком смысле, как понимает его святоотеческая традиция. Итак, мы видим, что гнев включает в себя очень широкую гамму состояний и реакций человека, и понимаем, что он может постоянно воздействовать губительным образом на падшего человека наравне с другими страстями.

Святые отцы отмечают, что от всех видов гнева человек испытывает некоторое удовольствие, которое привязывает его к этой страсти. «Для него не имеет большого значения то зло, которое душа приносит сама себе, — замечает святитель Иоанн Златоуст. — Душа решается на это, доставляет себе этим род удовольствия, которое надо получить любой ценой. Да, это возмущение сердца заключает в себе определенное удовольствие, устанавливающее над душой господство более властное, чем власть любого другого удовольствия»[1358].

Преподобный Иоанн Лествичник отмечает также по поводу злопамятства и злобы: «Это ощутимая жгучая боль, когда не позволяют любить из-за сладости, которую находят даже в горечи гнева»[1359]. Но именно здесь мы видим иное отношение к удовольствию, которое позволяет понять, каким образом оно может поддерживать гнев (и особенно злопамятство), а не обусловливать его появление. Именно в первичной и наиболее фундаментальной связи удовольствия и гнева можно уловить происхождение разнообразных проявлений этой страсти.

Евагрий, повторяя высказывание одного из отцов, утверждает: «Я знаю, что эта страсть всегда сражается за наслаждения»[1360]. Преподобный Максим Исповедник[1361] и авва Дорофей[1362] также видят в любви к удовольствию (φιληδονία) основную причину гнева. Гнев рождается в человеке, когда он огорчен тем, что не может получить вожделенное удовольствие[1363], но равно и главным образом когда боится, чувствует или оказывается лишенным удовольствия, которым наслаждался, и «тогда себялюбие (φιλαυτία) оказывается раненным через страдание»[1364]. Тогда гнев обращается против того, кто является или кажется причиной неудовлетворенности или же угрожает стать такой причиной. Вот почему Евагрий дает следующее определение гневу: «Движение против обидчика или кажущегося таковым»[1365].

Чувственное удовольствие соотносится с чувственным желанием. Желание чувственных благ и привязанность к ним являются самыми основными причинами гнева. Это позволяет понять следующее монашеское утверждение, которое цитирует Евагрий: «Если я лишаю себя наслаждений, то это для того, чтобы пресечь [всякие] поводы для гнева»[1366]. Сам Евагрий говорит в другом месте: «Никогда не допускай к себе похоть, ибо это она поставляет вещество для гнева»[1367]. Преподобный Исаак Сирин пишет в том же смысле: «Если мы привязываемся к чувственным вещам (тем, которые вызывают противоестественную агрессивность)… мы меняем… естественную мягкость на жестокость»[1368]. Эти слова созвучны учению святого апостола Иакова: Откуда у вас вражды и распри? Не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? (Иак. 4, 1).

Через любовь к материальным благам и вытекающим из них наслаждениям; а также потому, что человек предпочитает их духовным благам и радостям, он впадает в страсть гнева. Это ясно показывает преподобный Максим Исповедник: «Мы предпочли вещественное и низменное заповеди о любви и, поскольку пристрастились к этому, боремся против людей, тогда как должны были бы предпочесть любовь ко всем людям всему видимому, и даже нашему телу»[1369]. И далее: «Поскольку мы охвачены любовью к вещам и удовольствиям и их предпочитаем заповеди, постольку не способны любить ненавидящих нас, и не только это, но часто по той же причине отвращаемся даже от любящих нас»[1370].

Как мы уже видели, любовь к чувственным вещам и соответствующим удовольствиям проявляется различным образом в страстях. Согласно классическому аскетическому учению, существуют три большие категории страстей, или три основных типа привязанности к чувственной действительности, которые могут давать человеку поводы для гнева[1371], если он окажется лишенным удовольствия, которое они ему доставляют, или существует угроза потерять это удовольствие, или есть препятствия для его получения. Итак, это привязанность к пище (страсть чревоугодия[1372]), привязанность к деньгам, богатству и вообще к материальным благам (страсти сребролюбия и стяжательства[1373]) и привязанность к самому себе (страсти тщеславия[1374] и гордости[1375]).

Однако это лишь самые важные, широко распространенные и частые источники гнева: эта страсть может иметь весьма много причин, которые трудно проследить простым образом. Об этом свидетельствует преподобный Иоанн Лествичник, неоднократно изъясняясь языком духовного врача: «Как телесная горячка всегда проявляется одинаково, а ее жар отнюдь не всегда одного и того же происхождения, но может вызываться множеством причин, так возгорание и движение гнева и, без сомнения, прочих страстей могут иметь различные причины и истоки. Вот почему невозможно назначить против них одно лекарство. Совет даю такой: чтобы каждый из негодующих старательнейшим образом изыскивал средство для своего врачевания. Первым делом в этом врачевании должно быть познание причины болезни. Когда она будет найдена, больные получат от Промысла Божия и духовных врачей надлежащий пластырь для своей болезни»[1376].

Кроме вышеназванных страстей, среди основных причин гнева следует также назвать страсть блуда[1377] и чрезмерный отдых для тела[1378]. Последняя причина может совпадать с причиной невоздержанности: давая телу излишний отдых и питание, человек снабжает его огромным количеством энергии, которая легко может быть использована на укрепление раздражительной силы души, в то же время внимание ума и напряжение воли, контролирующие и руководящие этой силой, ослабевают. Тем не менее это только одна из причин.

Очевидно, что из всех вышеперечисленных нами источников гнева тщеславие и гордость являются главными[1379]. Преподобный Марк Подвижник пишет о ненависти: «Эта болезнь поражает тех, кто стремится к превосходству в почестях»[1380], и о гневе в целом: «Гордость главным образом усиливает и укрепляет его»[1381]. Когда уязвляют самолюбие человека, когда он чувствует себя униженным, оскорбленным, лишенным уважения (особенно в отношении выгодного образа самого себя, созданного им самим или ожидаемого от других), тогда он предается различным формам гнева. То, что кажется внешней причиной гнева и его мотивацией, на самом деле является свидетельством или катализатором гнева, который исходит от самого человека, от его гордости. «Поэтому возбуждают в нас скорбь не слова, но восстающая в нас гордость и хорошее мнение о самих себе», — замечает святитель Василий Великий[1382]. Доказательство a contrario состоит в том, что смиренный человек остается кротким и добрым даже тогда, когда на него нападают с яростью. Через гнев, злопамятство, жажду мести человек ищет восстановления своего собственного образа, к которому он привязан и который ущемили как перед обидевшими и унизившими его, так и перед самим собой.

Последние замечания нисколько не входят в противоречие с ранее сказанным о важной роли удовольствия в страсти гнева: человек, как мы увидим далее, извлекает из тщеславия и гордости некоторое наслаждение, которому угрожают, которое принижают и даже упраздняют разного рода обиды и оскорбления. Гнев снова появляется здесь как бунтарская реакция на потерю наслаждения, а также (чаще всего) как защитная реакция с целью сохранения наслаждения, находящегося под угрозой, или же возвращения утраченного.

По мнению святых отцов, гнев во всех его проявлениях является болезнью души так же, как и другие страсти[1383]. «Это болезнь, которая противна природе так же, как телесная болезнь», — говорит святитель Иоанн Златоуст[1384]. Страсть гнева рассматривается как одна из форм безумия, принимая во внимание все приносимые ею расстройства[1385]. «Между гневом и безумием нет никакой разницы», — утверждает Златоуст[1386]. «Человек в гневе ничем не отличается от сумасшедшего», — говорит он также[1387]. «Гнев — это временное безумие», — отмечает, в свою очередь, святитель Василий Великий[1388].

Гнев следует относить к безумию прежде всего из-за резких и бурных проявлений, в частности, когда гнев переходит в ярость. Преподобный Иоанн Лествичник, нисколько не колеблясь, называет гнев духовной эпилепсией[1389]. Святитель Григорий Великий, представляя более точную картину страсти гнева в ее проявлениях в виде приступов, ясно показывает, что эти проявления позволяют приравнивать ее к разновидности безумия: «Уколовшись шипом гнева, сердце трепещет, тело дрожит, язык запинается, пламя поднимается к лицу, глаза искрятся: человек неузнаваем даже для тех, кто его хорошо знает. Уста произносят звуки, но ум не ведает, что говорит. Так чем же отличается человек, не ведающий, что говорит, от безумца? Также часто случается, что гнев опускается до кулаков и проявляется в жестокости, соизмеримой с его безрассудством. Дух больше не контролирует себя, ибо он стал игрушкой чуждой ему силы. И если ярость действует на его члены внешним образом, заставляя наносить удары, то внутренне она держит в плену душу, которая должна властвовать над яростью»[1390]. Святые отцы часто показывают, чем именно тот, кто охвачен бурными формами гнева, похож на одержимого[1391], и напоминают о связи между некоторыми видами буйного помешательства и демонической одержимости.

Гнев приближается и даже приравнивается к некоторым формам безумия и одержимости именно потому что как в том, так и в другом обнаруживают большое число весьма схожих симптомов. Рассмотрим подробно эту патологию, которая проявляется прежде всего в самых яростных формах гнева, а также обнаруживает себя в разной степени в иных проявлениях этой страсти.

В телесном плане гнев в самых острых проявлениях вызывает характерное возбуждение, легко заметное извне. Святитель Иоанн Златоуст[1392] и особенно святитель Василий Великий[1393] дают нам типичное описание, аналогичное описанию святителя Григория Великого, которое мы привели выше в пространных отрывках. Внутри тела гнев переходит в различные физиологические расстройства[1394]. Сдерживаемые и хронические формы гнева также приводят к подобным расстройствам[1395], которые, изменяя привычное функционирование тела, наносят ущерб здоровью человека. Святитель Иоанн Златоуст отмечает: «Гнев вредит телу. Я знаю многих, которые сделались больными от гнева»[1396]. Преподобный Иоанн Лествичник, в свою очередь, указывает на последствия, которые страсть гнева может вызвать по отношению к пище, например анорексию или булимию[1397].

Однако именно в душе гнев вызывает такие расстройства, которые позволяют видеть в нем серьезное заболевание души и разновидность безумия. «Гнев обыкновенно тревожит больше всех других страстей и приводит в смятение душу», — замечает блаженный Диадох Фотикийский[1398], а вслед за ним и преподобный Иоанн Лествичник[1399]. По словам святителя Григория Великого, гнев «сотрясает душу, так сказать, разрывает и разрезает ее на части… ввергает ее в сомнения»[1400]. «Гнев целиком разоряет душу, приводя в смятение», — замечает преподобный Марк Подвижник[1401]. «Он разрушает душу, портя ее здоровье», — говорит святитель Иоанн Златоуст[1402], утверждающий также, что гнев делает душу безобразной[1403], «поражая все самое здоровое и чистое, что в ней есть»[1404].

Расстройства, порожденные страстью гнева, весьма многочисленны. Прежде всего, гнев значительно влияет на рассудок, до такой степени, что кажется, будто устраняет его[1405]. «Ярость тиранически похищает разумение и выводит мысль за границы закона природы», — пишет преподобный Максим Исповедник[1406]. «Эта страсть изгоняет разум, запрещает человеку его использовать», — отмечает святитель Василий Великий[1407].

Имея «опьяненный и помраченный разум»[1408], человек теряет способность правильно судить о вещах[1409]. Преподобный Иоанн Кассиан пишет следующее: «Так как гнев гнездится в нашем сердце и помрачает внутреннее око, мы не можем выносить суждения с рассудительностью… Мы более не способны достичь истинного духовного света, ибо, как говорит Писание, помутилось от ярости око мое (Пс. 30, 10). Мы даже не способны добиться зрелости в суждениях… ибо гнев почивает в сердце безумных (Еккл. 7, 10)»[1410]. «Ничто так не помрачает ясность мыслей, ничто так не смущает дух, как гнев», — утверждает святой Златоуст[1411].

С этого момента человек видит вещи через призму гнева, его разум полностью подчинен страсти[1412]. Все его понятия о действительности оказываются перевернутыми, даже если, на взгляд извне, его познавательные способности проявляются должным образом и он способен рассуждать формально здраво[1413]. Человек, мучимый яростью, перестает воспринимать истинную действительность, как она есть, и видит то, чего на самом деле нет: страсть делает его сознание бредовым и соответствующим образом видоизменяет его поведение перед лицом действительности. «Подлинно, гнев не менее безумен, чем бред, — говорит святитель Иоанн Златоуст. — Посмотри, как этот бес делает свои жертвы безумными, абсолютно лишает их рассудка, побуждает на противоположное тому, что им советуют их глаза. Они не видят и не делают ничего здраво, рассудительно. Такое впечатление, что у них нет ни чувства, ни здравого смысла… гнев их подчинил»[1414].

Тот же святой, сравнивая гнев с пьянством, говорит, что это не что иное, как «уклонение духа от его естественного пути, искажение разумения, потеря совести»[1415]: «Легче ли положение впадающих в гнев и опьяненных яростью, чем тех, кто пьян от вина? Они свидетельствуют собой об отсутствии всякой меры, ибо ведут себя развязно по отношению ко всем, не следя за своими словами и не делая различия между людьми. Одержимые гневом и обуреваемые яростью подобны безумцам (μαινόμενοι) и исступленным, которые бросаются в бездну, сами не замечая того»[1416]. Святитель Василий Великий, как и святитель Иоанн Златоуст[1417], отмечает, что человек под воздействием гнева перестает уважать основные ценности в себе и в других, доходит даже до того, что не считается с ближними и пренебрегает своими самыми насущными интересами[1418]. Исступление, порожденное гневом, видоизменяет пропорциональность воспринимаемых человеком вещей: события не воспринимаются и не переживаются согласно их истинным размерам, но одни оказываются необоснованно и сверх меры преувеличенными, в то время как значение других, соответственно, затемняется и преуменьшается[1419].

Еще одной характерной патологической чертой, которая позволяет приравнивать гнев к проявлениям безумия или состоянию одержимости, является помешательство, которое из него проистекает: жертва этой страсти теряет контроль над собой, действуя, видимо, не по разуму и не по побуждению собственной воли, но оказывается словно думающей и действующей под давлением чуждой ей силы, которая терзает ее душу и тело, но владычеству которой, по мнению жертвы, она не поддается[1420]. Человек буквально становится игрушкой своей страсти[1421].

Подобное помешательство не всегда связано только с агрессивными формами гнева: его можно увидеть и в проявлениях злопамятства или скрытой злобы, когда все способности человека сосредоточены на предмете, против которого направлены данные формы страсти, а сам человек словно подталкивается к постоянным воспоминаниям о нанесенных обидах и периодически выдумывает новые способы отмщения[1422]. Но даже в том случае, когда гнев проявляется в простом раздражении, кажется, что поведение человека обусловлено некой силой, внешней по отношению к нему и частично от него ускользающей. Он это выражает, например, говоря, что у него «плохое настроение».

И наконец, последний основной патологический симптом гнева — это психомоторное возбуждение, которое в разной степени характеризует гнев[1423] и приближает его к многочисленным проявлениям безумия и состояниям бесовской одержимости. Поведение человека, подверженного страсти гнева, становится спутанным, беспорядочным; он совершает совершенно необъяснимые поступки, от которых отказался бы в нормальном состоянии. «Те, которые позволяют гневу овладеть собой, способны на всякого рода расстройства и порывы, — отмечает святитель Василий Великий. — Невозможно передать все сумасбродства, которые совершает человек в этом состоянии, он мчится беспорядочно и бесцельно, бросается и бежит с неудержимостью, нападает на всех встречных»[1424].

Гнев, по мнению святых отцов, подобен для души яду[1425], с помощью которого диавол жестоко точит ее изнутри[1426]. Воспоминания об обидах, злопамятство, злоба подобны именно отраве, легко проникающей во все уголки души[1427] и заражающей сердце[1428]. Святые отцы сравнивают гнев с «червем, который точит ум»[1429], и всепожирающим огнем[1430]. Если человек держит в себе гнев, злопамятство, злобу и ненависть, то он истощает себя и доводит до саморазрушения. «Вы думаете, что мстите врагу, но прежде, чем его, вы мучаете себя, — говорит святитель Иоанн Златоуст. — Ваше злопамятство — это палач, которого вы повсюду носите внутри себя, это хищник, который пожирает ваши внутренности»[1431].

Человек, под гнетом своего страстного поведения, более не знает покоя и оказывается погруженным в муку и постоянное беспокойство[1432]. «Буйный человек не может наслаждаться миром. А тот, кто имеет врага и хранит против него ненависть, тем более», — утверждает святой Златоуст[1433]. «Гневающийся заслуживает тысячи мучений: во всю ночь и во весь день носящий в помыслах души своей непрестанное смятение и незатихающую бурю, он уже здесь терпит наказание прежде будущей геенны», — говорит тот же святой[1434].

В более глубоком плане, в плане отношений человека с Богом, страсть гнева имеет особенно пагубные последствия. Прежде всего она отрывает человека от Бога[1435]. Она не только противоположна «праведному гневу», место которого заняла, но ранит[1436] и разрушает[1437] другую ценную добродетель, свойственную душе[1438], разновидность любви к ближнему, которая уподобляет человека Богу, — кротость. Вот почему святитель Григорий Великий пишет, что «грех гнева, уничтожая кротость в нашей душе, повреждает этим наше уподобление Богу»[1439]. Иными словами, это означает, что Святой Дух больше не пребывает в человеке[1440] и бесовский дух, призванный поведением самого человека, занимает пустующее место[1441]. Лишенная Святого Духа, дарующего порядок и единство, душа оказывается в состоянии беспорядка и разделения: «Душа лишается Святого Духа в тот самый момент, когда ее видят впавшей в явное безумие и рассеивающейся от самых недр ее мыслей до самых поверхностных ее проявлений», — пишет святитель Григорий Великий[1442]. Он же ранее отмечает, что «когда гнев поражает кротость души, он приводит ее в смущение, так сказать, раздирает и уничтожает ее, разделяя в самой себе»[1443].

После того как Святой Дух, просвещавший душу, покинет душу, она очень скоро погружается во тьму[1444]. Прежде всего помрачаются именно очи сердца[1445]: с этого времени человек отпадает от истинного знания[1446]. «Бог лишает сияния Своего знания тот разум, который омрачен расстройством гнева», — отмечает святитель Григорий Великий[1447]. Разум становится неспособным к созерцанию[1448]. «От какой бы причины ни возбудился гнев, он ослепляет очи сердечные и, причиняя гибельную язву остроте зрения, не дает созерцать солнце правды», — пишет преподобный Иоанн Кассиан[1449]. Евагрий говорит следующее: «Когда человек с плохим зрением смотрит на солнце, тогда у него слезятся глаза и он видит в воздухе миражи. Так и ум (νοῦς), смущаемый гневом, не способен всматриваться духовным созерцанием, но видит словно облако на тех предметах, которые старается рассмотреть»[1450]. В особенности человек становится неспособным чувствовать в себе присутствие Христа[1451].

Из всего вышесказанного само собой разумеется, что гнев является препятствием для молитвы[1452], которая, по словам Евагрия, есть именно «побег [от древа] кротости и отсутствия гнева»[1453]. «Расстраивая молитвенное состояние»[1454], страсть гнева разрушает связанное с ним душевное здоровье и препятствует человеку вести ту жизнь, для которой он создан.

В то время как гнев развивает и укрепляет греховную раздражительность[1455], ослабляется раздражительность добродетельная, дарованная человеку для борьбы со злом. Сила души теряет знание о духовной борьбе[1456], пребывает парализованной[1457]. Душа становится бессильной[1458], и любая попытка восстановления оказывается для нее весьма тяжелой[1459].

Все эти последствия являются для человека поистине катастрофическими: в конечном счете, гнев влечет за собой его духовную смерть[1460]. Кроме того, эта страсть прогоняет от него все добродетели[1461] и разрушает прежде всего любовь к ближнему[1462]. Прекратив разрушать, в соответствии со своим естественным предназначением, бесовские помыслы, гнев «таким же образом разрушает присущие нам благие помышления»[1463]. Соответственно, гнев порождает множество страстей. Среди основных назовем печаль[1464], уныние[1465], малодушие[1466] и гордость[1467].

ГЛАВА 9 СТРАХ

ГЛАВА 10 ТЩЕСЛАВИЕ

Тщеславие (κενοδοξία); называемое также суетной славой или суетой, суетностью, является одной из важнейших страстей и источником множества иных душевных недугов. Преподобный Иоанн Кассиан отмечает, что «хотя оно многолико и разделяется на разные виды, однако сводится к двум родам»[1532], которые представляют собой как бы две его степени.

1. Первый род тщеславия «заставляет превозноситься плотскими, видимыми преимуществами»[1533]. Это самая простая, примитивная форма: она поражает падшего человека быстрее, чаще и легче всего. Она проявляется в том, что человек гордится и превозносится благами, которыми обладает реально или думает, что обладает, проявляется в том, что он жаждет уважения, преклонения[1534], почтения, почестей, похвалы, то есть лести от других людей[1535].

Объединяет блага, которыми подобным образом хвалится тщеславный человек, то, что они плотские[1536], земные[1537] и что от обладания ими человек ожидает исключительно[1538] почтения к себе и человеческой славы. Тщеславный может также гордиться и желать поклонения за такие естественные дарования[1539], как, например, красота (действительная или предполагаемая) тел[1540]а или голоса[1541], а также походка, величественная осанка[1542] и все то, что является для него красивой внешностью (одежда[1543]; запахи; украшения[1544] и т. д.). Он может кичиться и ждать уважения за свои физические или профессиональные навыки в той или иной области[1545].

Тщеславие побуждает возноситься и требовать поклонения за приобретенное богатство и материальные блага. Так, эта страсть может быть двигателем страсти сребролюбия, которая, в свою очередь, может привести человека к тщеславию. Преподобный Максим Исповедник пишет: «Тщеславие и сребролюбие взаимно порождают друг друга. Тщеславный копит деньги, богатый тщеславен»[1546]. Мы видим, что склонность к роскоши и блеску связана с обеими страстями: вызванная тщеславием[1547] и поддержанная сребролюбием, она, в свою очередь, преумножает их, когда оказывается удовлетворенной.

Часто движимый в равной мере именно тщеславием, человек хочет достичь высокой должности или положения в обществе[1548]. Во всех своих проявлениях страсть тщеславия привязывает человека к власти[1549] и часто является причиной стремления к ней. Таким образом, тщеславие — союзник и двигатель двух страстей, которые святые отцы называют властолюбием (φιλαρχία)[1550] и духом начальствования. Очевидно, что человек, обладающий властью и ведомый тщеславием, стремится к поклонению и прославлению, всячески стараясь понравится, чтобы удержать и преумножить это поклонение, а также чтобы сохранить свою власть и вытекающие из нее преимущества и выгоды.

На уровне более тонком, находящемся в меньшей степени в области видимого и материального, но таком же распространенном, тщеславие заключается в том, что человек гордится своими интеллектуальными качествами (умом, воображением, памятью и т. д., а также познаниями и ученостью, красноречием, умением рассуждать и письменно излагать свои мысли и т. д.)[1551] и поэтому ищет внимания, поклонения и похвалы окружающих. Из этого следует, что устремления в интеллектуальной и культурной, а также в политической или финансовой сферах[1552] чаще всего являются порождением тщеславия.

2. Другой род тщеславия, по определению преподобного Иоанна Кассиана, «воспламеняет нас желанием суетной похвалы из-за духовных, невидимых предметов»[1553]. У духовного человека; поборовшего привязанности к мирским благам; но все еще подверженного воздействию страстей; второй тип тщеславия сосуществует с первым или же занимает его место. Он заключается для него в том; что человек возносится своими добродетелями или подвижничеством перед собой или перед людьми; а также ищет похвалы и поклонения за свою духовную жизнь[1554]. Таким образом; вторая степень тщеславия особенно одолевает его именно тогда, когда он употребляет усилия на борьбу с различными страстями и упражняется в добродетелях; противоположных им.

По этому поводу преподобный Иоанн Лествичник замечает; что «бес тщеславия особенно веселится; когда видит умножение добродетелей»[1555]. И еще: как «муравей ждет собрания пшеницы; так тщеславие ждет собрания духовного богатства»[1556]. Авва Евагрий также говорит; что «только помыслы тщеславия и гордости появляются после поражения всех помыслов»[1557] и что «поражение остальных бесов преумножает эти помыслы»[1558]. Преподобный Максим Исповедник замечает: «Когда победишь какую-либо из бесчестнейших страстей… тотчас нападет на тебя тщеславный помысел»[1559]. Мы видим; что тщеславие само по себе способно занять в человеке место всех разрушенных страстей.

Тщеславие обладает невероятной властью. Изощренный характер[1560]; способность принимать различные формы[1561]; проникать повсюду и нападать на человека со всех сторон особенно затрудняют распознавание[1562] и победу[1563] над тщеславием. В действительности предметом тщеславия для человека может послужить всё. Авва Евагрий удивляется тому; как ловко бесы пользуются таким положением вещей[1564], и приводит характерные примеры[1565]. В этом с ним согласны преподобный Иоанн Кассиан[1566] и преподобный Иоанн Лествичник.

«Старцы хорошо представляют свойство этой страсти, сравнивая с луком и чесноком, которые после снятия с них одного покрова оказываются покрытыми другим, и столько оказывается покровов, сколько их будет снято», — пишет преподобный Иоанн Кассиан[1567]. А преподобный Иоанн Лествичник приводит такой пример: «Солнце сияет в равной мере для всех, и тщеславие находит повод для радости во всем. Например: тщеславлюсь, когда пощусь, но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым. Побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды, но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь. Стану говорить, побеждаюсь тщеславием, замолчу, оно вновь надо мной господствует. Как ни брось сей троерожник, все один рог станет вверх»[1568]. Поэтому, по словам аввы Евагрия, «трудно избежать помысла тщеславия, ибо то самое, что ты делаешь для уничтожения его, становится для тебя началом других [всплесков] тщеславия»[1569].

Изощренность тщеславия состоит в том, что оно парадоксальным образом подвигает человека к усердию в аскезе[1570], к борьбе с некоторыми страстями[1571] и к упражнению в некоторых добродетелях[1572], равно и к приобретению некоторых даров Божиих[1573]. Тем не менее следует сказать, что любой духовный подвиг, совершенный под воздействием тщеславия, в конечном счете оказывается тщетным[1574], равно как и добродетели, полученные таким образом, являются иллюзорными[1575], харизматическими дарами лишь по видимости[1576]. Мы видим, что люди достигают удивительных духовных результатов в то время, когда они предаются аскезе в силу тщеславия, но затем сильно утомляются и черствеют, попадая в такие условия, когда вдохновлявшая их страсть больше не может свободно действовать[1577]. Более того, приобретенные таким путем блага не только не имеют никакой ценности пред Богом, но являются «подобными беззакониям», по словам преподобного Макария Великого[1578], который напоминает нам слова Псалмопевца: Бог рассыпал кости человекоугодников (Пс. 52, 6)[1579].

Человек получает от тщеславия, как и от других страстей, некоторое удовольствие[1580], которое сильно привязывает его к этой страсти. Ради обретения этого удовольствия человек готов сделать всё и, парадоксальным образом, всё перенести[1581]. Именно ради этого наслаждения, часто достаточно сильного, культивирующего себялюбие[1582], человек предается суетной славе[1583].

Тщеславие рассматривается святыми отцами как болезнь[1584] и одна из форм безумия[1585]. Святитель Иоанн Златоуст, например, решительно пишет: «Тщеславие есть некая разновидность безумия (μανία τίς ἐστιν κενοδοξία)»[1586]. Он замечает[1587], что сам апостол Павел учит, что хвалиться есть безумие[1588]. Также святитель Иоанн говорит, что бес тщеславия выводит человека из себя, вводит в заблуждение его дух и, воцарившись в душе, «помутняет разум вплоть до горячки»[1589].

Патологический характер тщеславия, как и других страстей, происходит от того, что эта страсть по своей сути основывается на извращении естественного и правильного поведения, на его отклонении от осуществления согласно природе, в соответствии с естественной конечной целью, в сторону противоестественную, против природы. Бог даровал человеческой природе стремление к славе, но человек призван достичь Божественной славы через единение с Богом, а не страстной, человеческой славы, которую христианское учение называет хвалой по плоти[1590]. «Не слава зло, а тщеславие, то злоупотребление, которое происходит от нерадения ума о возделывании естества»[1591], — говорит преподобный Максим Исповедник о природе зла в отношении этой и других страстей, сказав перед этим, что «пороки поселяются в нашей душе именно в той степени, в какой мы неправильно употребляем душевные силы»[1592]. Преподобный Иоанн Лествичник учит точно так же: «Наша душа естественным образом имеет желание славы, но только горней, а не земной»[1593]. Различение двух видов славы — от Бога и от людей — мы встречаем во многих текстах, где поднимается вопрос о тщеславии[1594]. Так, мы находим разъяснения в Евангелии от Иоанна[1595], святой апостол Павел подразумевает это, когда говорит о том, чтобы хвалиться в Господе Иисусе, предупреждая об опасности прославиться вне Бога[1596]. Преподобный Иоанн Лествичник уточняет: «Есть слава от Господа, ибо сказано в Писании: Я прославлю прославляющих Меня (1 Цар. 2, 30), и есть слава, происходящая от диавольского коварства»[1597]. Хвалящийся хвались Господом (1 Кор. 1, 31; 2 Кор. 10, 17), — дважды поучает святой апостол Павел. Только слава, получаемая от Бога через причастность Его славе в единении со Христом, «воистину заслуживает своего имени», говорит Ориген[1598]. Только эта слава действительна, истинна, абсолютна, вечна. Только она полностью соответствует естественной конечной цели природы человека и соответствует той степени величия, которой Господь пожелал наделить человека. По словам святителя Иоанна Златоуста, она «есть слава, присущая достоинству человека»[1599].

Человек, отвратившись через грех от Бога, одновременно перестал стремиться к той славе, к которой предназначен по своей природе. Продолжая, таким образом, желать славы по природе, он обращается к чувственному миру, в котором стремится удовлетворить живущую в нем потребность. Тогда он обретает мирскую славу, «хвалу по плоти», находя в ней суррогаты небесной, духовной славы, о которой позабыл. «Утратив славу, присущую достоинству человека, он повсюду ищет хвалу, достойную самого глубокого презрения», — пишет святитель Иоанн Златоуст[1600]. Таким образом, мы видим, что поиск мирской славы является тем способом, которым человек убого восполняет в себе отсутствие славы небесной и добродетелей, соединяющих его с Богом и делающих его причастником Божественной славы. Авва Дорофей Газский пишет: «Ищущие славы подобны нагому, который не прекращает поисков хотя бы малого рубища или чего-нибудь еще, чтобы прикрыть свою срамоту. Таким же образом тот, кто лишен одежд добродетели, ищет славы человеческой»[1601].

Итак, в целом мы видим, что в основе тщеславия лежит извращение, патологическое отклонение человека от естественного стремления к славе, а также болезненное поведение подмены, следующее за онтологическим разочарованием. Дело также и в том, что речь идет об одном стремлении, направленном в две противоположные стороны, а не о двух стремлениях, разных по сути, сосуществующих независимо друг от друга. Это следует не только из многочисленных изречений святых отцов, но и из того факта, что поиск небесной славы и поиск славы суетной — антагонистичны и взаимоисключаемы, так что развитие одного приводит к ослаблению другого[1602].

Можно добавить, что тщеславие представляет собой еще и искажение природы, понимаемой в более широком смысле и обозначающей все блага, которые Господь даровал человеку, будь то врожденные или приобретенные качества, добродетели или материальные блага, которыми он обладает. Используя последние для собственной славы вместо того, чтобы направить их исключительно на прославление Бога, человек, по словам преподобного Максима, «искажает естество и саму добродетель»[1603]. Он объясняет также, что хвастовство, состоящее из тщеславия и гордости, «имеет безумное отвращение к естеству. Из этого отвращения оно действует против естества, употребляя во зло всё естественное»[1604].

Тщеславие погружает человека в состояние заблуждения и помешательства: именно в этом заключается один из основных патологических результатов данной страсти, подтверждающий причину, по которой тщеславие не раз квалифицировалось святыми отцами как безумие.

Тщеславие показывает, что человек утратил веру в Бога. Так считают святые отцы[1605], следуя учению Самого Христа, вопрошающего: Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете? (Ин. 5, 44). Тщеславие, напротив, передает привязанность к миру[1606]: тщеславный человек верит в тех людей, от которых жаждет внимания, уважения, поклонения, восхвалений, верит во все то, что способствует возникновению в людях подобного поведения по отношению к нему. Вот почему святитель Иоанн Златоуст называет тщеславного человека идолослужителем[1607], как и преподобный Макарий Великий, который говорит: «Люди, восхваляющие его, и являются его богами»[1608].

В основе тщеславия, по словам преподобного Иоанна Отшельника, лежит «неведение этой жизни»[1609], так как именно оно создает иллюзию, жертвой которой является тщеславный человек. Он на самом деле пренебрегает истинной ценностью вещей, из которых извлекает славу, так же как пренебрегает ценностью самой славы. Он признает за ними бытие и значение, которых они на самом деле лишены[1610]. Человек ведет себя так, словно они имеют абсолютную и долговременную ценность, в то время как они в высшей степени хрупки и преходящи. Он пренебрегает тем, что только Божественная слава вечна и совершенна и что только духовные мотивы прославления в Боге подлинно реальны. Преподобный Иоанн Отшельник пишет: «Поскольку люди не осознают хрупкости благ [этой жизни] и происходящей от этого суетности славы, а также не воспринимают ни совершенства творений Божиих, ни мудрости Его Промысла, ни малости человеческой природы, которая увядает, не успев расцвести, и разлагается, не набрав силы, и уничижается, не успев возвыситься, малости природы, естественное состояние которой подвластно любому изменению и все плоды которой обречены на разложение, постольку они не прилагают усилий к размышлению об этих предметах, они застигаются врасплох любовью к взаимной похвале. Притом человек недостаточно размышляет, чтобы задать себе вопрос: какова цена суетности, охватывающей меня в такой степени, что суждение обо мне людей предпочтительнее, чем Божие, и что я падок до их восхвалений, а не стремлюсь к похвале от Бога, как если бы слава, происходящая от людей, была ценней для меня, чем слава от вселенского Владыки, как если бы почести от людей я ставил наравне с почестями от ангелов»[1611].

Само название тщеславия указывает на суетный, ничтожный, хрупкий, мимолетный, поверхностный характер этой страсти, подобный миру сему, образ которого проходит (1 Кор. 7, 31) и в котором она заимствует то, что ее питает. А святые отцы, вслед за пророком Исаией[1612], уподобляют ее цвету полевому или сновидению, а также другим кратковременным, бессодержательным реалиям. «Почему, — вопрошает святитель Иоанн Златоуст, — ты боишься теней вместо того, чтобы познавать истину? Почему ищешь тленное, а не постоянное?.. Оставь дым, напрасную тень, презренную траву, паутину. Невозможно подобрать слово, которое выражало бы надлежащим образом это презренное непостоянство»[1613]. «Что такое дела человеческие? Пепел и пыль; прах пред лицом ветра; дым, тень; листья и цвет, уносимые ветром; сон; пустое колебание воздуха, легко возбуждаемое; летящее, лишенное твердости перо; вода мимотекущая и все, что только может быть ничтожнее этого», — говорит святитель в другом месте[1614].

В связи с этими утверждениями следует подчеркнуть болезненный характер привязанности к суетным реалиям плоти. «Слава — это имя и ничего, кроме имени… Кто же так безумен, чтобы домогаться названия, не заключающего в себе ничего существенного, и гоняться за предметами пустыми, которых нужно избегать?.. Потому и пророк скорбит, видя такое безрассудство в нашей жизни. Как тот, кто увидел бы кого-нибудь убегающим от света и гонящимся за тьмой, сказал бы: «Для чего ты делаешь это безумное дело?» — так и пророк вопрошает: «Зачем любите суету и ищете лжи?»»[1615]

Таким образом, мы видим, что тщеславие включает в себя бредовое видение действительности, так как под его влиянием человек перестает согласовывать действительность, ее ценность и значение с тем, что есть на самом деле, придавая им то, чего они лишены. Видение мира переворачивается, становится с ног на голову. Разум блуждает в таких умозаключениях, что, кажется, его обладатель близок к безумию. «Охваченный этой страстью теряет ясность восприятия и не менее подвержен безумию, чем сами безумцы», — утверждает святитель Иоанн Златоуст[1616].

Под воздействием тщеславия это бредовое восприятие действительности на самом деле часто проявляется вполне обыденным образом и в самых грубых формах. Преподобный Максим Исповедник замечает, например, «что в глазах пристрастных родителей дети, до смешного безобразные, являются самыми красивыми и хорошо сложенными. Также и глупому уму его находки, даже когда они побивают все рекорды глупости, кажутся самыми утонченными в мире»[1617].

Это относится не только к первому виду тщеславия. Равно и во втором человек показывает бредовое знание прежде всего о себе самом. «Тщеславие есть обманчивая страсть которая показывает нас совсем не такими, каковыми мы являемся на самом деле», — пишет преподобный Иоанн Лествичник[1618]. Человек, находясь под воздействием тщеславия, приписывает себе те качества и добродетели, которыми он не обладает, и не видит реально существующих в нем недостатков и страстей[1619]. Кроме того, он заблуждается, похваляясь добродетелями, которыми действительно обладает. С одной стороны, он считает себя источником и обладателем этих добродетелей; хотя они по сути принадлежат только Богу и являются Его дарованиями[1620]. С другой стороны, как подчеркивает преподобный Иоанн Лествичник[1621], как только человек начинает хвалиться своими добродетелями, так он перестает быть добродетельным, а значит, хвалится тем, чем больше не обладает.

Тщеславие обрекает плененного им человека на всякого рода бедствия. Снискавшие славы у людей уже получили свое вознаграждение, говорит Господь Иисус Христос[1622], предупреждая также: Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! (Лк. 6, 26). Бог рассыпал кости человекоугодников (Пс. 52, 6), — говорит Псалмопевец. «В настоящем веке или в будущем, печали и страдания следуют за тщеславием», — пишет преподобный Максим Исповедник[1623]. Святитель Иоанн Златоуст замечает, что «желание славы является источником еще больших зол»[1624]. О жажде первенства под воздействием тщеславия святитель говорит следующее: «Эта страсть слишком опасна»[1625]. По мнению блаженного Диадоха Фотикийского, бесы используют как повод для нападений прежде всего любовь к славе и «через нее, как через темное окно, впрыгнув в душу, расхищают ее»[1626].

Страсть тщеславия разрушает внутренний покой[1627], возбуждая душу множеством способов. «Она поддерживает продолжительное смятение и рассеяние мыслей», — отмечает преподобный Исаак Сирин[1628]. Преподобный Марк Подвижник говорит: «Когда заметишь помысел, обещающий тебе человеческую славу, тогда знай точно, что он готовит тебе пристыжение»[1629].

Поддавшись тщеславию, человек заботится прежде всего о достижении почитания и восхваления, которых он так желает. Страсть наполняет его душу постоянной озабоченностью и приводит к нервному и тревожному возбуждению. И если страсть не удовлетворяется, то озабоченность увеличивается. Часто случается, что тщеславный человек получает взамен не желанное внимание и почитание, а противоположный результат. По словам преподобного Иоанна Лествичника, «тщеславие часто бывает причиной бесчестия вместо чести»[1630]. Преподобный Марк Подвижник замечает: «Если увидишь, что кто-либо по поводу бесчестий крайне болезнует сердцем, то знай, что он наполнен помыслами тщеславия»[1631]. Вместо ожидаемой похвалы он в лучшем случае вызывает равнодушие, в худшем — ненависть, зависть или ревность, критику и насмешки, особенно когда тщеславие проявляется в словах или поступках. Так, святитель Иоанн Златоуст обращается к нам с таким предупреждением: «Будем остерегаться, братия, хвалить себя, потому что это тщеславие делает нас отвратительными для людей и мерзкими пред Богом»[1632].

Подобная ситуация непременно порождает у человека печаль[1633] и тоску, ибо, с одной стороны, он оказывается лишенным ожидаемого удовольствия от страсти, а с другой — сталкивается с враждебностью окружающих его людей, страдает от потери налаженных отношений с ними и вынужден искать более сложные способы проявить себя в лучшем свете взамен неудавшихся.

Под сильным воздействием тщеславия человек теряет независимость и подчиняется не только самой страсти, но и всему тому, чем она питается. Святитель Иоанн Златоуст подчеркивает тиранический характер тщеславия, считая его «последним и ничтожнейшим из рабств»[1634], в котором могут оказаться самые великие души[1635]. Как любая страсть, тщеславие порабощает человека плотскими страстями и связанным с ними наслаждением, а также делает его зависимым от взглядов и суждений других и рабом тех, кому он стремится угодить ради похвалы. «Горе мне! — восклицает преподобный Иоанн Отшельник. — Бог сотворил меня свободным, а надо мной довлеет владычество многих людей, ибо я раб всех через желание угодить всем»[1636].

Тщеславие погружает человека в мир призраков, что является еще одним опасным последствием этой страсти. Преподобный Исаак Сирин отмечает, что «увлеченные тщеславием… теряют разум»[1637]. По внушению тщеславия человек воображает, что обладает всеми возможными качествами, добродетелями, заслугами, благами и т. д., представляет себя в ситуациях или состояниях, приносящих ему уважение и славу. «Тщеславие, — учит преподобный Исаак Сирин, — изобретает и представляет образы, ведет к вожделению и падению»[1638]. И как первое патологическое последствие, происходит отрыв человека от действительности, его внимание отвлекается от всего, что его окружает, ослабляется активность человека при решении самых насущных задач, парализуется его жизненная энергия до степени оцепенения души. Об этих патологических проявлениях тщеславия напоминает нам также преподобный Иоанн Кассиан: «Несчастная душа, ставшая жертвой глубокого оцепенения, настолько далеко заведена тщеславием, что, увлеченная сладостью помыслов и захваченная мечтами, вообще не может быть внимательной ни к происходящему в действительности, ни к ближним, потому что она с удовольствием занимается в качестве истинного тем, что наяву приснилось во время скитания помыслов»[1639].

Этот процесс [возникновения] вымышленных образов может присутствовать и с самого начала, если он поддерживается и развивается с помощью острых приступов исступления или галлюцинаций. «Начало прельщения ума — тщеславие», — утверждает Евагрий[1640]. Особенно это страшно для человека, ведущего духовную жизнь, ибо, развивая в себе тщеславие, он готовит благоприятную почву для беса суетной славы, который имеет обыкновение нападать с особой силой во время молитвы: «Когда ум достигает чистой и бесстрастной молитвы, тогда бесы нападают на него уже не слева, а справа. Они представляют ему иллюзорное видение Бога в приятных чувству образах так, что заставляют ум думать, будто он уже совершенно достиг цели молитвы. Это, как сказал преизобильный ведением муж, происходит от страсти тщеславия», — пишет Евагрий[1641]. Затем он объясняет, что «ум, побуждаемый тщеславием, пытается описать Божество в образах или формах»[1642]: бесы предваряют эту наклонность и потворствуют ей, чтобы сбить с пути того, кто возымел несчастье попустить тщеславию развиться в себе. Преподобный Палладий Еленопольский в «Лавсаике» приводит как пример одного монаха, обезумевшего от тщеславия: «Его мудрость была повреждена путаницей тщеславия»[1643].

В духовном отношении патологические следствия тщеславия также многообразны. Оно приводит человека к духовной смерти[1644], ослепляет его дух[1645], смущает его[1646], значительно уменьшает мыслительные способности[1647]. Тщеславие разрушает все приобретенные человеком добродетели[1648] и делает бессмысленными все его подвижнические усилия[1649]. По словам преподобного Максима Исповедника, многие действия, добрые сами по себе, перестают быть таковыми из-за тщеславия[1650]. Духовное делание и произрастающие из него добродетели имеют целью соединить человека с Богом и сделать его причастным Божественной славе. Под воздействием тщеславия человек отвращает их от естественной цели, заставляя служить своей собственной славе, дабы прославиться от людей или от самого себя, а не от Бога, как должно. Потеря плодов духовного делания и добродетелей, кроме того, что представляет сама по себе духовную катастрофу, неизбежно порождает в душе страдания: душа, лишенная самых драгоценных благ и духовных радостей, оказывается пустой, покинутой, наполняется волнениями и тревогами, считает себя обреченной на постоянную неудовлетворенность. Ибо если удовольствие, связанное с тщеславием, и может на некоторое время наполнить душу, то удерживать власть в ней оно будет недолго в силу его обособленного, скоротечного, ирреального характера, подобно питающим его телесным предметам, и в итоге будет погружать душу в разочарование и горечь. «Тщеславие есть пища, которая приятным вкусом на время услаждает душу, а после делает ее пустой, бесплодной, лишенной всех духовных плодов, так что не только губит заслуги значительных трудов, но и навлекает большее наказание»[1651].

Разрушая приобретенные добродетели, тщеславие помогает прежде всего возродиться в душе родственным страстям[1652], затем открывает путь и всем остальным[1653]. Святые отцы относят тщеславие к трем родовым страстям, которые являются источником всех прочих. Преподобный Марк Подвижник называет его «корнем греховных желаний»[1654], «причиной всех пороков»[1655], «матерью зол»[1656] и учит, что эта страсть «ведет естественным образом к порабощению грехом»[1657]. Прежде всего тщеславие рождает гордость[1658]: оно является ее предшественницей[1659], началом[1660], матерью[1661] не только гордости, но и других грехов, связанных с ней: богохульства[1662], осуждения[1663] и презрения к людям[1664], духа главенства и любви к власти, ожесточения сердца[1665], непослушания[1666]. Тщеславие равно порождает гнев[1667] и его спутников: ненависть[1668], памятозлобие[1669], зависть[1670], разногласия[1671], споры[1672]. Из него также проистекают: ложь[1673], лицемерие[1674], пустословие[1675], малодушие[1676], блуд[1677], сребролюбие и любостяжание[1678] и, как мы говорили, печаль[1679].

В заключение отметим, что бесы принимают активное участие в зарождении и развитии тщеславия[1680]. «Всё, сопровождаемое тщеславием, происходит от бесов», — учит преподобный Иоанн Газский[1681]. И преподобный Варсонофий Великий утверждает, что бесы потворствуют этой страсти с целью погубить душу[1682]. Даже если бесы сами не вводят в душу тщеславие, то в любом случае они непременно пользуются его появлением или присутствием в душе, чтобы предаваться разрушительной деятельности[1683]. «Именно любовь к славе бесы используют для совершения зла. Они запрыгивают в душу через нее, как через темное окно, и расхищают душу», — пишет блаженный Диадох Фотикийский.[1684] Принимающий в себя страсть тщеславия исполняет таким образом волю диавола[1685], становясь в дальнейшем его рабом и жертвой. «Любящий славу от людей… предает свою душу врагам, они же предают ее великому злу и овладевают ею», — замечает авва Исаия[1686].

ГЛАВА 11 ГОРДОСТЬ

ГЛАВА 12 РАСПРОСТРАНЕНИЕ ДУХОВНЫХ БОЛЕЗНЕЙ ПОСЛЕ ГРЕХОПАДЕНИЯ

Страсти, тление и смерть — последствия первородного греха, которые передаются из поколения в поколение в падшем человечестве и делают человеческий род больным. Адам через личный грех направил природу в сторону, противоположную той, что определил ей Бог при сотворении мира, сообщил ей противоестественную и бессмысленную форму существования, которая проявляется в страстях, а также противоестественную направленность в использовании своих способностей и, как следствие, тление и смерть. И поскольку Адам был «корнем» человеческой природы[1853], прообразом человеческого рода, заключенного в нем[1854], он передал падшее состояние своей природы всему потомству.

Это распространение происходит главным образом через биологическую наследственность[1855]. Святитель Григорий Нисский говорит прямо: «Люди, которые в начале, через распространение, восприняли грех и впустили болезнь, вплели грех в наше естество. Природа хочет, чтобы каждый вид животных воспроизводился, передавая наследственность детям», так же и «люди, рождая людей, передают, рождая, человеческие пороки»[1856]. Святитель Григорий Палама развивает эту мысль, объясняя, что человек, который не живет по заповедям Божиим, «не может произвести потомков, подобных Богу, но лишь подобных себе, ветхих и подверженных тлению»[1857]. Таким образом, каждый человек при рождении наследует в своей природе отпечатки последствий Адамова греха.

Тем не менее восточные отцы Церкви[1858] подчеркивают, что люди не наследуют грех самого Адама, так как этот грех был его личным преступлением. Именно в этом смысле апостол Павел говорит, что преступлением одного всем человекам осуждение (Рим. 5, 18), преступлением одного подверглись смерти многие (Рим. 5, 15) и смерть царствовала и над несогрешившими подобно преступлению Адама (Рим. 5, 14). И когда апостол говорит, что непослушанием одного человека сделались многие грешными (Рим. 5, 19), тогда речь идет о последствиях Адамова грехопадения, а не его личного преступления[1859]. Святитель Кирилл Александрийский пишет следующее: «Природа заболела грехом через непослушание одного человека, Адама. Могие люди стали грешными не потому, что разделили преступление Адама, ведь их еще не было, но потому, что разделили его природу, ставшую на путь греха»[1860]. И преподобный Марк Подвижник утверждает с такой же определенной ясностью: «Мы не унаследовали преступления, поскольку сам Адам совершил его не по неизбежности, а добровольно, но мы унаследовали смерть[1861] по неизбежности, так как она неизбежно стала властвовать над ним и воцарилась над несогрешившими, как и над Адамом»[1862]. «Итак, мы унаследовали лишь смерть Адама»[1863].

Иными словами, преступление, или согрешение действием (ἁμαρτία), всегда носит личный характер и является результатом индивидуальной свободной воли, природа же его не наследует[1864]. Вот почему восточные святые отцы считают, что люди имели возможность не грешить даже до пришествия Господа Христа в мир, как свидетельствуют об этом многие праведники Ветхого Завета[1865].

Насколько лично согрешили потомки Адама, добровольно став подражателями Адама, настолько они разделили его ошибку и через нее — его вину[1866]. В этом смысле следует понимать слова апостола Павла: Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили (Рим. 5, 12)[1867].

Так, Православная Церковь в лице большей части восточных святых отцов учит, что дети рождаются наследниками последствий прародительского греха, поражающих природу, но не самого прародительского греха, относящегося только к личности Адама[1868]. Блаженный Феодорит Кирский подчеркивает, что отпущение грехов — одно из назначений таинства Крещения для взрослых, однако для младенцев это не так: «Если бы единственным смыслом Крещения было оставление грехов, то зачем бы мы крестили новорожденных, еще не вкусивших греха?»[1869]

Однако следует добавить, что если при рождении люди не наследуют Адамова греха и их можно считать свободными от всякого личного греха, то тем не менее они наследуют греховное состояние, поражающее природу. Поэтому преподобный Марк Подвижник, утверждая, что люди не унаследовали личный грех Адама, говорит, что в результате этого «мы все родились под грехом»[1870], иначе говоря, в состоянии греха. Святитель Кирилл Александрийский говорит о том же, когда утверждает, что люди «впали в болезнь греха», что они разделили «его природу, ступившую на путь греховный»[1871], отрицая при этом, что человеческий род разделил грех Адамов. Об этом мы слышим в словах Псалмопевца: Ибо вот я в беззакониях зачат и во грехах родила меня мать моя (Пс. 50, 7). Греховное состояние означает слабость природы, ее болезнь, немощь, подверженность страстям и тлению[1872], физическую смертность и, в целом, ее духовную смерть — иными словами, состояние отпадения от Бога, а точнее, состояние удаления от Бога. Так, преподобный Марк Подвижник пишет: «Первый человек смертен, то есть отделен от Бога, поэтому мы не можем жить в Боге»[1873].

Состояние греха, поражающее природу, не вменяется в вину, пока человек лично не воспринял его. Человек рождается с природой больной, страстной, подверженной смерти и тлению из-за греха Адама, а не вследствие собственного, личного греха. Состояние удаленности от Бога, в котором находится человек при рождении, формирует состояние греха, но он не выбирал его сам, это — невольный грех, несравнимый с состоянием удаленности от Бога вследствие добровольного отказа от Него. Такой отказ является грехом в прямом смысле этого слова.

Преподобный Максим Исповедник проводит это различие на уровне самого Адама: «Естественная воля Адама, развратившись, повлекла за собой тление естества, которое лишилось благодати бесстрастия и стало падшим. Первый грех, достойный порицания, явился началом смещения исходной склонности [Адама] ко благу. Второй, как следствие первого, был не вменяемым в вину обращением природы от состояния нетления к состоянию тления. Действительно, два греха возникли в праотце [нашем] вследствие преступления Божественной заповеди: один был достоин порицания, а второй, имевший причиной первый, не мог вызвать порицания, первый возник от произволения, состоявшего в добровольном отказе от блага, а второй возник от естества, которое, следуя произволению, невольно отказалось от бессмертия»[1874].

Новорожденный младенец неспособен к добровольному греху, следовательно, он не может быть в нем виноват. Когда человек достигает возраста, при котором может располагать своей совестью и волей, тогда только он способен ко греху подобно преступлению Адама (Рим. 5, 14), способен разделить виновность и стать ответственным за последствия прародительского греха.

Однако неопровержимо, что наследуемое естество человека несет в себе некоторую склонность ко злу, предрасположенность (ῥοπή) ко греху[1875]. «Побуждение, приводящее… ко злу, есть болезнь нашего естества», — пишет святитель Григорий Нисский[1876], замечая также, что после преступления Адама мы «претерпели обратившее нас ко злу изменение» нашей природы[1877].

Предрасположенность ко греху проявляется, в частности, в страстях, которые наследует человеческая природа[1878] и которые обнаруживаются с самого рождения. Помышление сердца человеческого — зло от юности его (Быт. 8, 21), — написано в Книге Бытия. Преподобный Иоанн Кассиан замечает, что дети рано проявляют страстные движения души: «Например, простые движения плоти видим не только в отроках, в которых невинность предшествует еще различению добра и зла, но и в младенцах, питающихся молоком. Они хоть и не имеют похоти, однако обнаруживают в себе движения плоти естественным возбуждением. Подобным образом усматриваем и проявление гнева в младенцах до того, как познают добродетель терпения, видим, что они раздражаются на обиды, также понимают шуточные слова и бранные. А иногда, хотя сил совершить что-либо нет, но желание мщения, возбуждаемое гневом, есть»[1879].

Святые отцы часто отмечают чрезмерное давление, идущее от склонности ко злу, то есть ее тиранический характер, усиленный поддерживающим ее бесовским действием и ведущий к подлинному рабству[1880]. Это — закон греховный, о котором говорит апостол Павел[1881]. Так, авва Дорофей пишет: «Ибо с насилием и мучительски владел враг человеком, так что и не хотевшие грешить невольно согрешали»[1882]. Преподобный Максим Исповедник также настаивает на том, что власти сил зла сильно довлеют над падшим человеком и почти полностью его поработили[1883].

Конечно, человек не принуждается ко греху: с одной стороны, он обладает свободной волей[1884], а с другой — пользуется помощью Божией, если желает ее получать[1885]. Однако его искаженная природа, отвернувшись от Бога и обратившись ко всему чувственному и страстному, ведет себя так, что он с легкостью ввергается в грех и развивает свои страсти в дурном направлении[1886]. Человек так легко поддается бесовским искушениям, что его воля становится все слабее и немощнее[1887]. Поэтому так часто люди встают на тот путь, к которому их ведет собственная падшая природа. Как только человек попустил вовлечь себя во грех, его страсти начинают развиваться и больше толкают его ко греху, что, в свою очередь, усиливает страсти[1888]. Унаследованная природой страстность становится из невольного греха действующим грехом, так как человек предается ему добровольно[1889]. Тление и смерть, изначально бывшие невольным наследием Адамова греха, также становятся для человека источником личных грехов в той мере, в какой люди, страшась тления и смерти, стараются сохранить свою жизнь, добровольно предаваясь наслаждениям[1890] и страстям, а те, в свою очередь, укрепляют и усиливают тление и смертность[1891].

Когда человек согрешает лично, он становится подражателем Адама, берет на себя ответственность вместе с ним и со всеми людьми, которые также предаются греху разрушения общей природы. В связи с этим можно сказать, что люди виновны вместе с Адамом, что они несут в себе Адамов грех[1892]. Таким образом можно объяснить пессимистическую точку зрения преподобного Максима Исповедника, делающего акцент на диалектике греха и страстности, а также на тех оковах, в которых в конце концов оказывается человек: «Грех, как главное следствие непослушания, ввел в человеческую природу страстность, которой с этого момента отмечено появление на свет потомства. Это первое непослушание процветало вместе со страстностью, и человеческое естество добровольно связало себя со злом узами столь неразрывными, что нет более для человека никакой надежды на спасение»[1893]. Мы часто приводили эту диалектику, описывая различные страсти.

После прародительского грехопадения Господь через пророков снова давал людям заповеди, что не имело бы никакого смысла, если бы они не смогли им следовать. Это доказывает, что они были способны не ввергать себя в этот процесс[1894]. Мы также отметили, что некоторые люди вели праведную и угодную Богу жизнь, ходя в этом законе в пределах падшей природы. Святой Софроний ясно указывает на силу сопротивления страстям и стойкость перед ними у людей Ветхого Завета: «По поводу страстей… нас обвиняли все: Закон, карающий и устанавливающий для каждой страсти соответствующее наказание, пророки, призывающие к воздержанию от страстей и к присвоению лучшего, праведники, призывающие отвергнуть страсти… учителя, учащие нас, как избежать страстей»[1895]. Также и святитель Иоанн Златоуст говорит, вспоминая потомков Адама: «Бог, благой по существу, ничем не пренебрегает, чтобы привести нас к благу. И поскольку Он знает самые глубокие переживания, самые тайные помышления, которые действуют в наших сердцах, Он нас убеждает, нам советует, предупреждает наши дурные намерения. Он не принуждает, но использует лекарства соответственно недугу каждого. Затем Он предоставляет всё решению нашей свободной воли»[1896].

Прежде воплощения Бога Слова и совершения Им искупительного домостроительства, люди, даже самые праведные, не могли избежать греховного состояния, в которое вверг их природу прародительский грех, и продолжали страдать под тиранией страстной природы и склонности ко злу, под тиранией тления и смерти. Такое состояние служило преградой, не позволяющей воспользоваться человеческому роду полнотой благодати[1897]. Только Господь наш Иисус Христос мог исцелить человеческую природу от тяжелейшей болезни, поразившей ее после грехопадения Адама, вернуть ей бесстрастность, нетление и бессмертие, которыми она обладала изначально, и вновь направить природу человека на путь обожения, для которого она сотворена.