Утренние годы (1923–1930)

Осень

Les sanglots longs…

Paul Verlaine[1]

Лес окрылен,

веером – клен.

  Дело в том,

что носится стон

в лесу густом

  золотом…

Это – сентябрь,

вихри взвинтя,

  бросился в дебрь,–

то злобен, то добр

лиственных домр

  осенний тембр.

Ливня гульба

топит бульвар,

  льет с крыш…

Ночная скамья,

и с зонтиком я –

  летучая мышь.

Жду не дождусь…

Чей на дождю

  след?..

Много скамей,

но милой моей

  нет!..

Сентябрьское

Моросит на Маросейке,

  на Никольской колется…

Осень, осень-хмаросейка,

  дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки

  то смычком, то скрипкою…

У Горшанова цыганки

  в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти

  ваши туфли отпили!

Заболейте, милый, слягте –

  до ближайшей оттепели!

Буква Р

Если

были

  вы картавы –

значит,

знали

  муки рта вы!

Я был

в юности

  картав,

пыла

бедная

  гортань.

Шарахались

  красавицы

прославленной

  картавости.

Не раскрываю

  рта я,

и исхудал,

  картавя!

Писал стихи:

«О, Русь! О, Русь!»

Произносил:

– О, Гусь, о, Гусь! –

И приходил на зов –

  о, грусть! –

соседский гусь,

  картавый гусь…

От соклассников –

  свист:

– Медное пузо,

  гимназист,

    гимназист,

скажи:

  кукуруза!

Вместо «Карл, офицер» –

  ныло «Кагл, офицег».

Перерыл

  медицинские книги,

я ищу тебя, эР,

  я зову тебя, эР,

в обессиленной глотке

  возникни!

И актер из театрика

  «Гамаюн»

изливал над картавостью

  ругань,

заставлял повторять:

  – Теде-дюм, теде-дюм,

теде-дюм, деде-дюм –

  ррюмка!

Рамка

  Коррунд!

      Карборунд!

          Боррона!

Как горошинка,

  буква забилась,

виноградного косточкой

  силилась вылезть,

и горела на нёбе она.

Хорохорилась буква

  жемчужиной черной,

по гортани

  рассыпанный перл…

Я ходил, прополаскивал

  горло, как борной,

изумительной буквою

  эР.

И, гортань растворивши

  расщелиной трубной,

я провыл над столицей

  трикрат:

– На горе

  Арарат

   растет

    красный

      и крупный

виноград,

  ВИНОГРАД,

     ВИНОГРАД!

Мери-наездница

Мери-красавица

    у крыльца.

С лошадью справится –

    ца-ца!

Мери-наездница

    до конца.

С лошади треснется –

    ца-ца!

Водит конторщица

    в цирк отца.

Лошади морщатся –

    фырк, ца-ца!

Ваньки да Петьки в галерки прут,

Титам Иванычам ложу подавай!

Только уселись – начало тут как тут:

– Первый выход – Рыжий! Помогай!

Мери на бок навязывала бант,

подводила черным глаз,

а на арене – уже – джаз-банд

Рыжий заводит – раззз:

    Зумбай квиль-миль

    толь-миль-надзе…

    Зумбай-кви!..

    Зумбай-ква!..

Вычищен в лоск,

    становится конь.

Мери хлыст

    зажимает в ладонь.

    – Боб, винца!

Белой перчаткой

    откинут лоб.

Мери вска−

    кивает в седло:

    – Гоп, ца-ца!

    Цца!

По полю круглому. Гоп!

Конь под подпругами. Гоп!

Плашмя навытяжку. Гоп!

Стойка навыдержку. Гоп!

Публика в хлопанье. Гоп!

Гонит галопом. Гоп!

Мери под крупом. Гоп!

Мери на крупе. Гоп!

    Сальто с седла.

Раз – ап, два – гоп!

    Мери в галоп.

Публика вертится.

    Гоп…

    Гоп…

    Гоп…

Екнуло сердце.

    Кровь…

    Стоп!..

    Крик –

от галерки до плюшевых дамб,

публика двинулась к выходам.

Все по местам! Уселись опять.

Вышел хозяин. Сказал: «Убрать!»

    Зумбай квиль-миль

    толь-миль-надзе…

    Зумбай-кви!..

    Зумбай-ква!..

Гулящая

Завладела

     киноварь

молодыми

     ртами,

поцелуя

   хинного

горечь

   на гортани.

Черны очи –

    пропасти,

беленькая

    челка… –

Ты куда

    торопишься,

шустрая

    девчонка?

Видно,

    что еще тебе

бедовать

    нетрудно,

что бежишь,

     как оттепель

ручейком

     по Трубной.

Всё тебе,

    душа моя,

ровная

   дорожка,

кликни

   у Горшанова

пива

   да горошка.

Станет тесно

      в номере,

свяжет руки

      круто,

выглянет

    из кофточки

молодая

    грудка.

Я скажу-те,

     кралечка,

отлетает

    лето,

глянет осень

     краешком

желтого

   билета.

Не замолишь

      господа

никакою

    платой –

песня спета:

    госпиталь,

женская

    палата.

Завернешься,

      милая,

под землей

      в калачик.

Над сырой

     могилою

дети

   не заплачут.

Туфельки

    лядащие,

беленькая

    челка…

Шустрая,

    пропащая,

милая

   девчонка!

Девичий именник

Ты искал

   имен девичьих,

календарный

   чтил обычай,

но, опутан

   тьмой привычек,

не нашел

   своей добычи,

И сегодня

   в рифмы бросишь

небывалой

   горстью прозвищ!

Легкой выправкой

   оленей

мчатся гласные

   к Елене.

В темном лике –

   Анастасья –

лепота

   иконостасья.

Тронь, и вздрогнет

   имя – Анна –

камертон, струна,

   мембрана.

И потянет с клички

   Фекла –

кухня, лук,

   тоска и свекла.

Встань под взмахом

   чародея –

добродетель –

   Доротея!

Жди хозяйского

   совета,

о модистка

   Лизавета!

Мармеладно –

   шоколадна

Ориадна

   Николавна…

Отмахнись

   от них рукою,

зазвени

   струной другою.

Не тебе –

   звучали эти

имена

   тысячелетий.

Тишина!

   Silence! и Ruhig!

Собери,

   пронумеруй их, –

календарь

   истрепан серый, –

собери их

   в буквы серий,

чтобы люди

   умирали,

как аэро,

   с нумерами!

Я хотела

   вам признаться,

что люблю вас,

   R-13!

Отвечаю,

   умилен:

– Я люблю вас,

   У-1 000 000!

Бой Спасских

Колокола. Коллоквиум

   колоколов.

Зарево их далекое

   оволокло.

Гром. И далекая молния.

   Сводит земля

красные и крамольные

   грани Кремля.

Спасские распружинило –

   каменный звон:

Мозер ли он? Лонжин ли он?

   Или «Омега» он?

Дальним гудкам у шлагбаумов

   в унисон –

он

 до района

     Баумана

         донесен.

«Бил я у Иоанна, –

   ан, –

звону иной регламент

   дан.

Бил я на казнях Лобного

   под барабан,

медь грудная не лопнула, –

   ан, –

буду тебе звенеть я

   ночью, в грозу.

Новоград

   и Венеция

кнесов и амбразур!»

Била молчат хвалебные,

   медь полегла.

Как колыбели, колеблемы

   колокола.

Башня в облако ввинчена –

   и она

пробует вызвонить «Интерна –

   ционал».

Дальним гудкам у шлагбаумов

   в унисон –

он

 до района

      Баумана

          донесен.

ТБЦ

Роза, сиделка и россыпь румянца.

Тихой гвоздики в стакане цвет.

Дальний полет фортепьянных романсов.

Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,

крашенной в осень палаты куб.

Белые бабочки туберкулеза

с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец… Втайне:

«Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..»

Вспышки, мигания, затуханья

жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,

в списках больничных которой нет!

(Тот посетитель, взглянув, поседел, как

зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как

в затхлых легких твоих легко

бронхам, чахотке, палочкам Коха.

Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…

Любовь математика

Расчлененные в скобках подробно,

эти формулы явно мертвы.

Узнаю: эта линия – вы!

Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,

в тридцать градусов пущен уклон,

и разрезан надвое я

вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,

угол рта, хорды глаз – рассеки!

Это ж имя мое – ABC –

Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,

неизвестною точкой маня,

вы проходите дальней такой

по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы

над пюпитрами школьных недель, –

только двум параллельным прямым

не сойтись никогда и нигде!

Грузинская

О, Картвелия

   целит за́ небо,

пули легкие

   дальше не были.

В небо кинемся

   амхина́гебо,

двинем в скалы

   на взмахи сабли.

Чика красного,

    чика белого,

Чиковани и Жгенти,

   чокнемся! –

Сокартве́лоши

   ми пирве́лад вар! –

Говорю я,

   ко рту рожок неся.

Зноем обдал нас

   город Тби́лиси.

Хорохорятся

   горы го́лубо.

Дождь на Мта́цминде,

   тихо вылейся

и до Ма́йдани

   мчи по желобам…

Глядя в небо

Серый жесткий дирижабль

ночь на туче пролежабль,

плыл корабль

среди капель

и на север курс держабль.

Гелий – легкая душа,

ты большая туча либо

сталь-пластинчатая рыба,

дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,

где синица?

где журавль?

Он плывет в большом дыму

разных зарев перержавленных,

кричит Золушка ему:

– Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,

дирижяблоком повис.

Поиск

Я, в сущности,

      старый старатель,

искательский

      жадный характер!

Тебя

   я разглядывал пылко,

земли

   потайная копилка!

Я вышел

   на поиск богатства,

но буду

    его домогаться

не в копях,

    разрытых однажды,

а в жилах

    желанья и жажды.

Я выйду на поиск

       и стану

искателем

    ваших мечтаний,

я буду заглядывать

         в души

к товарищам,

    мимо идущим.

В глазах ваших,

       карих и серых,

есть Новой Желандии

           берег,

вы всходите

     поступью скорой

на Вообразильские

        горы.

Вот изморозь

      тает на розах,

вот низменность

     в бархатных лозах,

вот

  будущим нашим

         запахло,

как первой

    апрельскою каплей.

И мне эта капля

        дороже

алмазной

    дробящейся дрожи.

Коснитесь ее,

      понесите,

в стихах

    ее всем объясните!

Какие там,

    к черту, дукаты?

Мы очень,

     мы страшно богаты!

Мы ставим

     дождинки

         на кольца,

из гроз

    добываем духи,

а золото –

    взгляд комсомольца,

что смотрится

      в наши стихи.

Загрузка...