Искания

Лес окрылен,

веером – клен.

  Дело в том,

что носится стон

в лесу густом

  золотом…

Это – сентябрь,

вихри взвинтя,

  бросился в дебрь,–

то злобен, то добр

лиственных домр

  осенний тембр.

Ливня гульба

топит бульвар,

  льет с крыш…

Ночная скамья,

и с зонтиком я –

  летучая мышь.

Жду не дождусь…

Чей на дождю

  след?..

Много скамей,

но милой моей

  нет!..

Моросит на Маросейке,

  на Никольской колется…

Осень, осень-хмаросейка,

  дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки

  то смычком, то скрипкою…

У Горшанова цыганки

  в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти

  ваши туфли отпили!

Заболейте, милый, слягте –

  до ближайшей оттепели!

Если

были

  вы картавы –

значит,

знали

  муки рта вы!

Я был

в юности

  картав,

пыла

бедная

  гортань.

Шарахались

  красавицы

прославленной

  картавости.

Не раскрываю

  рта я,

и исхудал,

  картавя!

Писал стихи:

«О, Русь! О, Русь!»

Произносил:

– О, Гусь, о, Гусь! –

И приходил на зов –

  о, грусть! –

соседский гусь,

  картавый гусь…

От соклассников –

  свист:

– Медное пузо,

  гимназист,

    гимназист,

скажи:

  кукуруза!

Вместо «Карл, офицер» –

  ныло «Кагл, офицег».

Перерыл

  медицинские книги,

я ищу тебя, эР,

  я зову тебя, эР,

в обессиленной глотке

  возникни!

И актер из театрика

  «Гамаюн»

изливал над картавостью

  ругань,

заставлял повторять:

  – Теде-дюм, теде-дюм,

теде-дюм, деде-дюм –

  ррюмка!

Рамка

  Коррунд!

      Карборунд!

          Боррона!

Как горошинка,

  буква забилась,

виноградного косточкой

  силилась вылезть,

и горела на нёбе она.

Хорохорилась буква

  жемчужиной черной,

по гортани

  рассыпанный перл…

Я ходил, прополаскивал

  горло, как борной,

изумительной буквою

  эР.

И, гортань растворивши

  расщелиной трубной,

я провыл над столицей

  трикрат:

– На горе

  Арарат

   растет

    красный

      и крупный

виноград,

  ВИНОГРАД,

     ВИНОГРАД!

Мери-красавица

    у крыльца.

С лошадью справится –

    ца-ца!

Мери-наездница

    до конца.

С лошади треснется –

    ца-ца!

Водит конторщица

    в цирк отца.

Лошади морщатся –

    фырк, ца-ца!

Ваньки да Петьки в галерки прут,

Титам Иванычам ложу подавай!

Только уселись – начало тут как тут:

– Первый выход – Рыжий! Помогай!

Мери на бок навязывала бант,

подводила черным глаз,

а на арене – уже – джаз-банд

Рыжий заводит – раззз:

    Зумбай квиль-миль

    толь-миль-надзе…

    Зумбай-кви!..

    Зумбай-ква!..

Вычищен в лоск,

    становится конь.

Мери хлыст

    зажимает в ладонь.

    – Боб, винца!

Белой перчаткой

    откинут лоб.

Мери вска−

    кивает в седло:

    – Гоп, ца-ца!

    Цца!

По полю круглому. Гоп!

Конь под подпругами. Гоп!

Плашмя навытяжку. Гоп!

Стойка навыдержку. Гоп!

Публика в хлопанье. Гоп!

Гонит галопом. Гоп!

Мери под крупом. Гоп!

Мери на крупе. Гоп!

    Сальто с седла.

Раз – ап, два – гоп!

    Мери в галоп.

Публика вертится.

    Гоп…

    Гоп…

    Гоп…

Екнуло сердце.

    Кровь…

    Стоп!..

    Крик –

от галерки до плюшевых дамб,

публика двинулась к выходам.

Все по местам! Уселись опять.

Вышел хозяин. Сказал: «Убрать!»

    Зумбай квиль-миль

    толь-миль-надзе…

    Зумбай-кви!..

    Зумбай-ква!..

Завладела

     киноварь

молодыми

     ртами,

поцелуя

   хинного

горечь

   на гортани.

Черны очи –

    пропасти,

беленькая

    челка… –

Ты куда

    торопишься,

шустрая

    девчонка?

Видно,

    что еще тебе

бедовать

    нетрудно,

что бежишь,

     как оттепель

ручейком

     по Трубной.

Всё тебе,

    душа моя,

ровная

   дорожка,

кликни

   у Горшанова

пива

   да горошка.

Станет тесно

      в номере,

свяжет руки

      круто,

выглянет

    из кофточки

молодая

    грудка.

Я скажу-те,

     кралечка,

отлетает

    лето,

глянет осень

     краешком

желтого

   билета.

Не замолишь

      господа

никакою

    платой –

песня спета:

    госпиталь,

женская

    палата.

Завернешься,

      милая,

под землей

      в калачик.

Над сырой

     могилою

дети

   не заплачут.

Туфельки

    лядащие,

беленькая

    челка…

Шустрая,

    пропащая,

милая

   девчонка!

Ты искал

   имен девичьих,

календарный

   чтил обычай,

но, опутан

   тьмой привычек,

не нашел

   своей добычи,

И сегодня

   в рифмы бросишь

небывалой

   горстью прозвищ!

Легкой выправкой

   оленей

мчатся гласные

   к Елене.

В темном лике –

   Анастасья –

лепота

   иконостасья.

Тронь, и вздрогнет

   имя – Анна –

камертон, струна,

   мембрана.

И потянет с клички

   Фекла –

кухня, лук,

   тоска и свекла.

Встань под взмахом

   чародея –

добродетель –

   Доротея!

Жди хозяйского

   совета,

о модистка

   Лизавета!

Мармеладно –

   шоколадна

Ориадна

   Николавна…

Отмахнись

   от них рукою,

зазвени

   струной другою.

Не тебе –

   звучали эти

имена

   тысячелетий.

Тишина!

   Silence! и Ruhig!

Собери,

   пронумеруй их, –

календарь

   истрепан серый, –

собери их

   в буквы серий,

чтобы люди

   умирали,

как аэро,

   с нумерами!

Я хотела

   вам признаться,

что люблю вас,

   R-13!

Отвечаю,

   умилен:

– Я люблю вас,

   У-1 000 000!

Колокола. Коллоквиум

   колоколов.

Зарево их далекое

   оволокло.

Гром. И далекая молния.

   Сводит земля

красные и крамольные

   грани Кремля.

Спасские распружинило –

   каменный звон:

Мозер ли он? Лонжин ли он?

   Или «Омега» он?

Дальним гудкам у шлагбаумов

   в унисон –

он

 до района

     Баумана

         донесен.

«Бил я у Иоанна, –

   ан, –

звону иной регламент

   дан.

Бил я на казнях Лобного

   под барабан,

медь грудная не лопнула, –

   ан, –

буду тебе звенеть я

   ночью, в грозу.

Новоград

   и Венеция

кнесов и амбразур!»

Била молчат хвалебные,

   медь полегла.

Как колыбели, колеблемы

   колокола.

Башня в облако ввинчена –

   и она

пробует вызвонить «Интерна –

   ционал».

Дальним гудкам у шлагбаумов

   в унисон –

он

 до района

      Баумана

          донесен.

Роза, сиделка и россыпь румянца.

Тихой гвоздики в стакане цвет.

Дальний полет фортепьянных романсов.

Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,

крашенной в осень палаты куб.

Белые бабочки туберкулеза

с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец… Втайне:

«Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..»

Вспышки, мигания, затуханья

жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,

в списках больничных которой нет!

(Тот посетитель, взглянув, поседел, как

зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как

в затхлых легких твоих легко

бронхам, чахотке, палочкам Коха.

Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…

Расчлененные в скобках подробно,

эти формулы явно мертвы.

Узнаю: эта линия – вы!

Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,

в тридцать градусов пущен уклон,

и разрезан надвое я

вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,

угол рта, хорды глаз – рассеки!

Это ж имя мое – ABC –

Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,

неизвестною точкой маня,

вы проходите дальней такой

по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы

над пюпитрами школьных недель, –

только двум параллельным прямым

не сойтись никогда и нигде!

О, Картвелия

   целит за́ небо,

пули легкие

   дальше не были.

В небо кинемся

   амхина́гебо,

двинем в скалы

   на взмахи сабли.

Чика красного,

    чика белого,

Чиковани и Жгенти,

   чокнемся! –

Сокартве́лоши

   ми пирве́лад вар! –

Говорю я,

   ко рту рожок неся.

Зноем обдал нас

   город Тби́лиси.

Хорохорятся

   горы го́лубо.

Дождь на Мта́цминде,

   тихо вылейся

и до Ма́йдани

   мчи по желобам…

Серый жесткий дирижабль

ночь на туче пролежабль,

плыл корабль

среди капель

и на север курс держабль.

Гелий – легкая душа,

ты большая туча либо

сталь-пластинчатая рыба,

дирижабрами дыша.

Серый жесткий дирижабль,

где синица?

где журавль?

Он плывет в большом дыму

разных зарев перержавленных,

кричит Золушка ему:

– Диризяблик! Дирижаворонок!

Он, забравшись в небовысь,

дирижяблоком повис.

Я, в сущности,

      старый старатель,

искательский

      жадный характер!

Тебя

   я разглядывал пылко,

земли

   потайная копилка!

Я вышел

   на поиск богатства,

но буду

    его домогаться

не в копях,

    разрытых однажды,

а в жилах

    желанья и жажды.

Я выйду на поиск

       и стану

искателем

    ваших мечтаний,

я буду заглядывать

         в души

к товарищам,

    мимо идущим.

В глазах ваших,

       карих и серых,

есть Новой Желандии

           берег,

вы всходите

     поступью скорой

на Вообразильские

        горы.

Вот изморозь

      тает на розах,

вот низменность

     в бархатных лозах,

вот

  будущим нашим

         запахло,

как первой

    апрельскою каплей.

И мне эта капля

        дороже

алмазной

    дробящейся дрожи.

Коснитесь ее,

      понесите,

в стихах

    ее всем объясните!

Какие там,

    к черту, дукаты?

Мы очень,

     мы страшно богаты!

Мы ставим

     дождинки

         на кольца,

из гроз

    добываем духи,

а золото –

    взгляд комсомольца,

что смотрится

      в наши стихи.