Искания

Здравствуй, Робот, –

никельный хобот,

трубчатым горлом струящийся провод,

радиообод,

музыки ропот –

светлым ванадием блещущий Робот!

Уже на пижонов

   не смотрят скромницы,

строгие жены

   бегут – познакомиться.

У скромных монахинь

   в глазах голубых

встает

   многогранник его головы,

никто не мечтает

   о губ куманике,

всех сводит с ума

   металлический куб,

кольчуг – алюминий

   и хромистый никель

и каучук

   нелукавящих губ.

Уже Вертинский

   томится пластинкой,

в мембране

   голосом обомлев,

и в «His Maisters Voice»[3]

   под иголкой затинькал

Морис Шевалье

   и Раккель Меллер[4]:

– В антенном

   мембранном

       перегуде,

            гуде,

катодом и анодом

        замерцав,

железные

    поют

      и плачут люди,

хватаясь за сердца…

   Электроды

      в лад

   поют о чудах

      Робота,

   свет наплечных

      лат,

   иголка,

      пой:

   «Блеск

      магнитных рук,

   игра

      вольфрама с ко́бальтом,

   фотофоно[5],

      друг,

   о Робот

      мой!»

И дочки пасторов

   за рукодельем,

когда в деревне

   гасятся огни,

мечтать о женихах

   не захотели –

загадывают Робота

   они:

   рукою

      ждущей

   на блюдце

      тронуты

   в кофейной

      гуще

   стальные

      контуры…

Все журналы рисуют

   углы и воронки

золотым меццо-тинто

   в большой разворот:

эбонитный трохей

   и стеклянные бронхи,

апланаты-глаза

   и желающий рот.

   Шум растет

      топотом,

   слышен плач

      в ропоте

   (пропади

      пропадом!).

   Все идут

      к Роботу,

   клином мир

      в Роботе,

   все живут

      Роботом!

Весь в лучах,

   игрой изломанных,

озаренный ясно –

тянет Робот

   из соломинки

смазочное масло.

Отвалился, маслом сытенький,

   каракатицей,

в пальцах

   шарики в подшипниках

перекатываются.

И окно

   в лицо спокойное

от рождения –

бросило

   тысячеоконное

отражение.

И светит медный мир в мозгу

   катодно-ламповый,

стук-стук-тире

   стекает с губ,

с холодных клапанов.

Берет газету Робот

с неслышным треском искр,

и буква

   входит в хобот,

оттуда в фотодиск,

на пленку,

   в хобот снова,

и узкий свет горит,

свет

  переходит

      в слово,

и Робот говорит:

   Лон –

   дон.

   Лорд

   Гор –

   дон

   Овз –

   билль

   внес

   билль

   о уууу…

   о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,

и Робот

   в алых «ауу!..» стихий,

скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины

в Роботе скрепками тихими

всажены

   в зажимы

комплексные рифмы.

Элемент

   коснется слова

         «день» –

и выскакивает

      «тень»,

электроды

    тронут слово

         «плит» –

и выскакивает рифма

         «спит».

А слова остальные

проходят

   сквозь нитки стальные,

и на бумаге

    строчек ли́нийка –

автоматическая

       лирика:

   «Сегодня дурной

      день,

   кузнечиков хор

      спит,

   и сумрачных скал

      сень

   мрачней гробовых

      плит».

И вдруг

   ему взбредет уснуть –

в приемник

   наплывает муть,

и ток

   высокой частоты,

и сон

   высокой чистоты.

И в ухо

   чернотелефонное

и в телевидящий

   зрачок

всплывает

   небо Калифорнии,

снег,

   Чарли Чаплин

   и еще –

киножурнал,

   петух Патэ

и пенье флейты

   в слепоте.

Дождем

   частя,

эфиром

   пронесен

в шести

   частях

полнометражный

   сон.

И во сне

   смеется Робот

        механический,

грудь вздымая,

   как кузнечный мех (анический)

с сонных губ

   слетает в хобот

         смех (анический).

Робот спит,

забыв стихи и книги,

Робот спит

бездумным сном щенка.

Только окна

отражает

нике –

  лированная щека.

Приборы теплятся едва,

свет погасить в мозгу забыли…

И ноги

   задраны,

       как два

грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой –

   радиомачта.

Граммофоны.

   Пластинки.

Трансляция начата.

Роботу шлет

   приказания все

в синем шевьотовом

   умный monsieur.

Коробка

   лак-мороз,

где луч

   и звук

     синхронны,

нить

   фосфористой бронзы

в четырнадцать

   микронов.

И в аппаратную плывет,

то грянув,

   то стихая,

продроглый гул

   норвежских вод,

стеклянный шум

   Сахары.

То провод

   искоркой кольнув,

то темнотой

   чернея –

любую

   примет он

      волну,

и Гамбург,

   и Борнео,

и SOS

   мертвящих глыб морских…

Планетным гулом

   о́бнят,

одной волны –

   волны Москвы

принять

   не смеет Робот.

Струится пленка

   в аппарат –

читает Робот

   реферат:

«Болезни металлов,

   распад молекул,

идет эпидемия

   внутренних раковин,

в больницах

   лежат машины-калеки,

опухшие части торчат

   раскоряками,

машин не щадит

   металлический сифилис

на Ниагаре

   турбины рассыпались…»

Кончилась

   лекция.

Monsieur

   включает –

      с трещинкой –

жанром полегче,

программу

   в духе Лещенко.

И Робот идет,

   напевая,

пальцы

   как связка ключей:

«По улице,

   пыль подыма-ая,

прохо-дил

   полк гусар-усачей.

   Марш вперед,

     труба зовет,

   чер-ные гу…»

Оборвут на полслове

   песенки тон,

и губами резиновыми

   не шевелит он,

пораженный

   чудовищным энцефалитом,

Робот ждет приказаний

   с открытым ртом.

Ровно в 7

пунктуально

по Гринвичу,

руки сложной системы

от себя

   потяготою

       ринувши,

когда стены коробок

полосой озаряются красной,

просыпается

Робот,

в суставах коленчатых хряснув.

Подымает

   скафандром

       сияющий череп,

на волнистом затылке узор, –

это

родинка фирмы,

фабричный герб

из геральдики Шнейдер-Крезо́.

      И

     с волны

   золотого собора

  переливом колеблемых волн

в ухо Робота звоном отборным

    колокольнею

    вклинился

     Кельн.

Он встает,

   протирает

      мелом и замшей

электрический чайник щеки,

пылесос

рукавицею взявши,

выметает сор и стихи,

и на службу –

   в концерн,

к стеклянному дому

   в конце…

Слышит дом

   шага четкого клац,

Робот лбом

   отражает

      Потсдаммерплац.

Несгибаем и прям,

   конструктивно прост,

нержавеющий Робот

   ртутною мордой

улыбается

   во весь рост

подъяремным

   Линкольнам

        и Фордам.

По доспехам плывут

   вверх ногами прохожие,

и рекламами,

   окнами,

      спятив с ума –

светлой комнатой смеха

   на никельной роже

гримасничают дома.

   И на заводе

     у крыл машимых –

   уже заводят

     парней машинных.

   В руках –

     зазубрины,

   поршнями

     хрюкая,

   впродоль

     стены

   стоят

      безропотно –

кинжалозубые

   молоткорукие

     цельностальные

        ребята – Роботы.

А Робот-люксус,

   выпучив «цейсы»,

к воротам завода

   прирос полицейским.

(Не оглянувшись

   на ворохи дыма,

живой

   безработный

      проходит мимо.)

И приторно тянет

   ипритом оттуда,

стеклянно-синий

   снят цилиндр,

заботливо

   в баллон

      укутан

нежнейший…

   нитроглицерин.

Им ничего,

   не дышат,

      не люди,

вуалится газ

   у лица

     на полуде.

А вечером

   синим апрелем

к Роботу

   входит

      тонная фрейлейн.

Шапочка –

   наискосок,

с фетра

   вуалинка,

тонкий

   носок

у туфельки

   маленькой,

На цыпочках

   тянется

     к блеску забрала,

и ниточкой –

   ручкой

      железо забрала.

И гуды

   в антеннах

тогда

   принимают

скрипичный

   оттенок

со склонностью

   к маю,

сияющий

   иссиня

доспехами,

   грубый,

он –

   пианиссимо

оркестрится

   румбой.

Пошли

   по трелям

стальные

   ботинки,

и пальцы

   фрейлейн

лежат

   на цинке:

– Пойдем

   глянцевитым путем,

пойдем-пойдем!

   Губы

синеватым аргоном,

   румбу

отбивая ступнёй,

   Робот

танцует спокойно

   с фрейлейн,

травинкой

   степной…

Телевидящей

   синькою

      светит стекло,

и на инее

   цинка

     пальцев тепло…

Приемная зала стального картеля.

На глади паркета ракета луча.

С официальностями не канителя,

сам Шнайдер

с портфелем проходит, ворча.

Напрягся мозг

микрофарад,

контакт механик пробует.

В ноль пять начнется

смотр-парад,

приемка

   новых Роботов.

Шпалером

   стоят орденастые

представители

   павшей династии.

Каски

   шпиц –

генерал

   оф-Битц,

Генеральный

   штаб –

адмирал

   фон-Папф,

с рекою-лентой

   на груди

фельдмаршал

   граф де-Бомбарди.

Тряся лицо –

   чертеж машин

(проекты

   мин и ядер) –

сам Шнайдер

   примет строй машин,

шутливый,

   старый Шнайдер.

И мимо пиджаков

   пушка зимы светлей,

в Герленовых духах,

   и в золоте затылок, –

прошла украдкой

   леди Чатерлей

и у колонны жилистой

   застыла.

   Забыт лесник

   (они давно расстались),

   ей нужен

   Робот

   первобытных эр –

   орангутанг

   несокрушимой стали,

   чья сила:

   Е,

   деленное на Р.

   Повернулись головы.

   Лорнетки у глаз.

   Об пол

      слитки

        олова,

   по лестнице

         лязг…

Вдоль по рядам прокатился рокот,

дрогнули

    люстры

       в мелкую

          дробь.

В зал – маршируют – за Роботом – Робот –

паркет

   гололедицей –

        ромб в ромб.

Идут ребята

   страшных служб,

в дверях

   отдавши

      честь орлу.

А тени дам толпою луж

лежат на глянцевом полу.

– Рыцарской – ротой – железных сорок –

– Топорщась – подагрой – кольчатых – лап, –

– Корпус – пружинит – на плотных – рессорах –

– Свет – тиратронов – кварцевых – ламп. –

– На каждом – Роботе – надпись – «Проба», –

– Лбов – цилиндрических – свет – и сверк –

– Панцири – в глянце – Робот – в Робот, –

– Радиоскопами – смотрят – вверх. –

– Сто-ой! –

   (ударили тяжкой стопой).

А белая леди

   мечтает о встрече!

«Когда ж

   я увижусь,

     о Робот, с тобой,

чтоб тронуть железо

   и вздрогнуть,

     и лечь, и

щекой ощутить

   ферросплавные плечи.

   Захочу,

     заведу,

   и нежный

     гагачий

   в пастушью

     дуду

   запоет,

     догадчив,

   склонившись

     антенной,

   он чудный,

     он тенор…»

   Она видала видики,

   но жить с живыми стало впроголодь,

   и лапу

   лучшей в мире выделки

   рукою замшевой потрогала.

Каждый – Робот – проверен – и вышколен,

Х-образная – грудь – широка, –

   № и серию

      вписывая

       в книжку,

   Шнайдер

      обходит

         строй сорока.

– Мерцает – утроба – кишечником – трубок,

– шарниры – колесики – ролики – стук.

– Напра – во, ать – два – повернулись – угрюмо

– светло-зеркальные – сорок – штук.

   – Дайте-ка

     общий выдох и вдох! –

   кинул механику

      роботов бог,

   и разом

     сорок резиновых легких

   охнули в хоботы: «Хайль! Гох!»

А леди мечтает:

   «Захочу – научу,

и Робот, грубый,

   жестокий такой,

повалит меня

   дивану в парчу

душить

   ревнующей рукой.

И после,

   блестя синевой под утро,

сентиментальный Робот

оперным тембром

   гудит в репродуктор:

„Твой

   до гроба…“»

А Шнайдер,

   рукой оттопырив ухо:

«Вот этот вздохнул

   немножечко глухо!» –

сказал и обмер,

   дорожка по коже,

как будто паук

   пробежал рукавом, –

грустно стоит

   на других непохожий

Робот

   номер сороковой.

Пульсирует веною,

   странный что-то,

что-то неверное

   в низких частотах.

Сгорбился Робот,

   вымолвить силится,

не может ожить,

   и стрелка на «стоп»,

и около рта

   морщинка извилистая

(может – небрежность,

   а может – скорбь…).

Светится в прорезях

   лампа сквозная,

и чудится Шнайдеру –

   он по-людски

смотрит презрительно:

   «Я тебя знаю…» –

и тихо пульсируют

   сталью виски.

   Завитковый

     соленоид

   зеленеет

     локоном,

   и лицо его

     стальное

   худобою

     вогнуто.

   По резине

     глянцевой

   у немого

     рта

   тонко

     жилка тянется,

   будто

     доброта.

И Шнайдеру страшно:

   – Выгнать!

   Испорчен! –

Отходит под стражей

к Роботам

   прочим…

Повернули тумблер

   в латах,

между глаз –

вынули

   аккумулятор,

свет погас.

Ни тепла,

   ни рокота,

ничего

   особенного:

вон выносят Робота

забракованного.

Уже –

   ни стихов,

       ни пенья,

         ни гуда,–

и, отражая мерцание звезд,

цельностальное

       зеркальное чудо

«Бюссинг» повез.

Зал гремит от топота:

  что ни шаг –

        залп!

Тридцать девять Роботов

  покидают

       зал.

Сплавом стали с ко́бальтом

  клещи

     свисли.

Тридцать девять Роботов

  на работу

     вышли.

Чтоб парламент пеплом вытлел,

  рейхстаг

     сжечь.

В Спорт-Паласе черный Гитлер

  держит

     речь.

Блещут фонодугами

  никельного

     сверка,

зашагали слугами

  Гуго –

     Гугенберга.

Пролетает морем синим

  пылью

     пар,

облит синим керосином

  Фили –

     ппар[6].

Черной свастикой железо

  на

    щеке,

страшной цепью танки лезут

  на

    Же-Хе.

Отливает маслом потным

  морды

      сталь –

глядя дулом пулеметным,

  Робот

     встал.

Среди старья –

  развинчен

     и разверчен,

развороченный,

  как труп,

     кошмар, –

забракованный

  за нечто

     человечье,

Робот,

  брошенный,

     лежит плашмя.

Робот мертв.

  Ржавеют валики.

Ненужный Робот

  в грязном стоке

под грудой жести

  спит на свалке.

На нем цветет

  узором окись…

Кто б

  знал!..

Вороны,

  каркая,

     над свалкой пролетали,

и мимо –

  так как пищи не увидели.

А мелкие,

  блестящие детали

раскрали

  юные радиолюбители.

Медь зеленеет

  и пятнится,

        как

осенний мох

  под палою березою.

И чудный панцирь

  разъедает рак,

железный Cancer –

  трупная коррозия…

Осколки ламп

  раскинуты пинком,

и руки врозь,

  забывшие о жесте…

Спи, Робот,

  спи,

    прикрытый,

       как венком,

обрезками

  консервной

       жести!

Запахом пороха

  воздух тронут.

У пулеметов

  лежим по два.

Траншеями изморщинен фронт.

  Высота 102.

Темнеет.

  За спиной – Республика.

Шинель у ног.

Комрот молоденький

  (три кубика)

глядит

  в бинокль.

И в шестикратных

  два круга

в деленьях накрест

  вплыл курган.

Сначала

  туманен и матов,

резче,

  и вблизился в круг

рак

  в защитных латах,

вытянув

  лопасти рук.

Сумерки. Холм извилист…

Из-за пригорка

  вылез,

сузив мерцанье линзы,

вытянув черный хобот,

глянув глазами слизней,

стопочервячный

  Робот.

– Встааа-вай!..

– К пулеметам!..

  (А вы пока

телефонируйте в штаб полка:

у речки Суслонь замечен отряд

бронированных, страшного роста;

ждем приказаний…)

С кургана

  подряд

приподымались

  количеством до́ ста

вооруженные

  до подошв,

лоб

  по графам размечен.

Птица упала

  с облака в рожь,

в обмороке

  кузнечик.

В атаку ли

   ринуться?

Ждать?..

  Наступать?..

– Прицел одиннадцать!

  Це-лик пять!..

Из-за кургана

вполоборота

выходят,

   баллонами

      плечи сутуля.

Очередь грохота…

  Не берет пуля…

Пружиня в рессорах,

       пулей не тронуты,

как ящеры

     в проволочном лесу,

пошли – гипнотически – двигаясь – роботы,

свинцовые

     лапы

       держа

         на весу.

– Орудия… огонь! –

  шарахнулся взвод.

Шепот цепочкой: «Лечь…»

Но и снаряд

  отклоняется от

странно мерцающих плеч.

Идут,

расползается газовый запах,

идут

на гусеничном ходу.

Как паровозы на задних лапах,

идут,

несут беду.

Слизисто сиз люизит[7],

полполя дыханием выжгли.

Маску сжимая, шепчет связист;

– Телефонограмма…

Держитесь…

Вышли…

Сейчас… (захрипел).

Из Бобриков

  вылетели,

запрятавши в сталь

  дизелей сердца,

из куска монолитного

  будто вылитые,

топыря когти

  хватательных цапф,

сто самолетов.

Беда!

На морде у Робота рупор,

пулеметного речью

  орущий вокруг…

Ложится зарево

  на лица трупов,

на крючья хватающих воздух рук.

Вытянув клещи чудесной закалки,

шагают в рост колоколен.

Пунцовые!

В зареве!

Как при Калке!

Как на Куликовом!

Сквозь вихрь

  напролом

     аэро стремятся,

звезда

  под крылом –

    комсомольским румянцем.

Самолет

  показался,

      жужжа мириадами ос,

когти расправил,

  полетом

      бреющим снизясь,

рванул одного,

  схватил на лету

        и понес

когтями железными –

  Робота

      в дымную сизость.

Ночь.

  Забилась в кусты перепелка.

И Робот гудит

      в железной руке,

как летучая мышь

       вися в перепонках

в белизне

    осветительных ракет.

А когти аэро

      впиваются в латы,

как рука шахматиста

        хватает ферзя, –

напрасно!

    Идут и идут автоматы,

прожекторным светом

          качая глаза.

Их ноги

    хрустят

       по мертвым и раненым,

уже показались

      в горящем лесу,

ворочая тысячевольтными гранями,

свинцовые

    лапы

      держа

         на весу.

Остановилось метро.

Воздушна повисла.

Стали автобусы.

Ни одного пассажира.

Город застыл, полумертв.

И только, вытянув дыма перо,

аэро над городом мчится к сияющей пропасти

и на вокзале

татакает пулемет.

Уже

у магазина Смитса и Верндта

висит афиша:

«Правительство свергнуто.

Исполнительный Комитет».

На площади Мира

четыре трамвая лежат.

Мимо витрины шляп

провели арестованных полицейских.

Ночь пришла.

По звездам

прожекторы тянутся,

и, гильзами выстреленными соря, –

уже! –

занимают радиостанцию

вооруженные слесаря.

Уже ревком

      добивает войну

и, дулом лоб кольнув,

уже говорят радисту:

         – А ну,

переведи волну.

«Маузера» у monsieur в висках:

– Давай-давай! –

Под надписью «Робот»

распределительная доска,

и тихо ворчит мотора утроба.

Товарищ

    в доску ткнул сгоряча, –

monsieur под маузером залихорадило.

– Не мешкать! –

       и вниз опущен рычаг,

управляющий Роботами по радио.

И на фронте,

      оступившись о траншею,

Робот мотнул

      пневматической шеей.

Широкие пальцы

      из никеля

скрючились…

     и сникли.

Будто кровь

  подобралась под угли –

прожектора

  потухли.

Заворчав

  глухой утробой,

будто заспанный –

стал отваливаться Робот

  на спину.

Замолчал на морде рупор,

  замотались хоботы,

повалились

  к лицам трупов Роботы.

Помутнела линза глаза,

  искривились челюсти,

и последний

  выдох газа

низом тонко стелется.

Их радиаторы стынут.

И стынут

с подбородками-ямочками винты.

И уже мы стоим

на сияющих спинах,

наворачиваем бинты.

Утро легло

  лиловатою тенью,

и солнечный блик

  по Роботу – вскользь…

И птица

  села ему на антенну,

и суслик

  в ухо вполз.

К цветастым клумбам и траве

песочком тропок

приходит с лейкой в голове

садовник Робот.

Доспехом светя,

идет –

  быстрорукий,

на травку

  летят

распыленные струйки.

Подходят детишки, –

  Робот –

       добрый –

дает им потрогать

  и локоть

      и ребра.

По Москве

  в большом количестве –

ходят слуги

  металлические.

Вот –

  метлу держа в ладонях –

с тротуара ровного

пыль сосет

  высокий дворник,

весь никелированный.

Железный

  полон лоб забот –

пылищу

  вытянуть,

на лбу клеймо:

  «МОСРОБЗАВОД,

     511».

Гуднули машины,

  пахнули булочные,

и Робот

  другой –

в стекле

  управляет

    движением уличным,

блестя рукой.

– В Маяковский проезд

  проехать как? –

Робот

  слов не тратит.

Карта Москвы

  на стеклянных руках,

и стрелка снует

  по карте.

А вот и столовая.

  Зайду, поем

после писания

  трудных поэм.

Столы стеклянные стоят.

Блестя щеки полудой,

эмалевый

  официант

несет

  второе блюдо.

От него

  не услышишь:

     «Как-с и что-с

сосисочки-сс,

  слушаюссь,

     уксус-с

       нету-с…»

Безмолвный Робот

  качает поднос,

уставленный

  феерической снедью.

И в мраморе бань,

  потеплев постепенно,

Робот исходит

  мыльною пеной.

Ноготки

  у Робота

острее

  лезвий «Ротбарта».

Станьте вплотную –

  Робот ручьистый

вытянет

  бритвы ногтей,

он вас помоет,

  побреет чисто

и не порежет

  нигде.

На вредных

  фабриках красок

хлопочут

  протертые насухо –

Роботы

  в светлых касках,

без всяких

  и всяческих масок.

Ни гарь,

  ни газ,

     ни свинцовая пыль

отныне

  людей не гробят.

Железной ногою

  в шахту вступил

чернорабочий Робот.

В вестибюле театра

  у синей гардины

ждет металлический

  капельдинер.

Светло-медные дяди

  торчат в коридорах,

и на водку

  дядям не платят –

человеческий труд –

  это слишком дорого

для метлы

  и храненья платья.

И куртку мою,

  и твою шубку,

когда

  в вестибюль мы входим оба,

снимает

  и вешает нежно на трубку

вежливый гардеробот.

А ночью,

  склоняясь над коляской –

нянька

  на тонкой смазке, –

Робот,

  задумчив и ласков,

детям

  баюкает сказки:

  «Жил да был

    среди людей –

  берень-дерень

    Берендей,

  бородатый

    чародей,

  чародатый

    бородей».

На нем колотушки

  и бубны висят,

а если ребенок

  орет –

пластмассовый палец

  кладет пососать

с молочного струйкою

  в рот!

На перекрестках

  гуляющих

     тысячи.

Сидит со щетками

  Робот –

     чистильщик.

  – Почисть,

  дружище,

  да только

  почище!

И чистит Робот,

  и бархаткой

     водит,

и щетку

  по глянцу

    торопит,

и даже мурлычет

  по радио,

      вроде:

– Ехал

  на ярмарку

      Робот…

Если дверь

  откроет Робот

вам в семье –

это вас

  не покоробит,

вовсе нет.

В дверь

  спокойно

     проходи-ка,

запах

  смол, –

это

  домороботиха

моет

  пол.

Метлою и бархаткой

       шибче шурши нам,

ты моешь,

    метешь

       и варишь –

живая и добрая

      наша машина,

стальной

    человечий товарищ!