Искания

Дети,

  дети,

     спать пора!

Вьюги

   воют в рупора,

санки с лыжами

       озябли.

Спрячьте

    куклы,

       книжки,

          сабли,

спать,

   спать,

       спать пора,

по кроватям,

     детвора!

Львиная лапа –

замигала

    лампа.

Запорошил снег

        порог.

Сеня кончил

      свой урок.

Ах, какой он

     маленький!

Этажерки ниже.

Отстегнул

    от талийки

короткие штанишки.

Ветер хлопья

      с крыши сдул,

задымил туманно.

Села мама

      на стул,

и запела мама:

«Месяц выплыл, юн и тонок,

   и поплыл домой,

и на лапки, как котенок,

   стал будильник мой.

Опускай скорей ресницы,

   крепче засыпай,

пусть тебе, сынок, приснится

   пограничный край.

Нелегко в пургу согреться,

   снегом занесен,

твой отец залег в секрете,

   сжал винтовку он.

Снег кружи́тся. Ночь кренится.

   Вертится буран.

Злой шпион ползет к границе,

   затаив наган.

Но отец твой старый воин,

   закален в бою.

Спи, малютка, будь спокоен,

   баюшки-баю.

Скоро, скоро, после школы,

   вырастешь большой,

и сожмешь приклад тяжелый

   сильною рукой.

Провожу бойца Семена,

   поцелую в ус,

положу в кошель ременный

   хлеба теплый кус.

А пока я только песню,

   песенку пою,

спи, сынок, в кроватке тесной,

   баюшки-баю!»

Баю-баю,

     махонькой,

спи в кроватке

       мягонькой…

Темнота.

   Тишь.

Тени

   на полу…

– Спишь?

     – Сплю…

Сплю…

   сп-лю…

     В кух-не

        кран закапал –

             сп-лю,

               сс-п-лю.

За сугробом

     сжал винтовку папа…

              Т-сс…

                с-плю…

Па –

па

пе –

 ред

   вором,

      в уг-лу

         склад.

Делает шпион

      затвором:

Ку –

 клукс –

    клан.

Одеяла драп

     свис.

В доме спят.

     Храп.

       Свист.

Па –

па

падает,

   па –

    дает,

      пада…

        Испуг!

 Сплю.

Поле. Синь.

     На заре

парусинный лазарет.

Раненый охает,

пуля села

   в легкое.

Из холодных палат

белый

   движется халат.

Это врач,

    это ясно –

облит струйками красными,

он кричит:

    – Одевайся

поскорей,

     за лекарствами! –

Ночь темна и густа.

До аптеки

    верста.

…Кальций,

    вата

      и йод…

Мама

    песню поет,

где-то каплет

      в углу…

   Сплю.

Грудой

    башен заморских

снег,

   сверкая, лепится.

Утренние

    заморозки,

гололедица…

Холод

   пальцы припекает,

вот бы

   если варежки!

Мимо Сени

     пробегают

школьные товарищи.

Закричали

     Митя с Колей:

– Сенька,

    ты чего не в школе?

– Я врачом

     в аптеку послан

и вернусь оттуда

        поздно.

– Раз, два, три, –

Сенечка,

    не ври.

Зажимайте

     живо рот!

Пацана́ –

    за шиворот,

влазь

    в класс!

Подтолкнули

     валенками,

посадили

    с маленькими.

   Бел

   мел.

  Подтянись! –

За пюпитром

      латинист.

Руки

  что жерновы.

– Ну-ка,

   за латынь! –

Скрыты

     брови черные

пенсне золотым.

Раз, два, три, –

Сеня,

   повтори:

«Dantebe, mater Rossia, iscus, essentia quassa,

cicero, corpus, petit Isvesti, orator, tribuna,

radionositis centra declaratii: Urbi et orbi,

purpura parus namorae Respublica guetrus tremit».

Бледен мальчик,

      обмер мальчик,

в класс

    вступает математик:

§ 000. Шли четыре мужика, говорили про крупу,

про покупку, про крупу да про подкрупку.

У меня полпуда с граммом, у тебя кило и пуд,

у Антипа пуд и гарнец, у Ивана четверик.

Сколько было в метромерах всей крупы на

четверых?

Обмер Сеня,

     пьяный будто,

стал решать

     и перепутал,

и, издав

    военный крик,

через кафедру –

       прыг!

Прыгнул

    через падежи.

– Да держи его,

       держи! –

Тангенс, синус,

      плюс и минус,

   взял разбег –

   А + В….

Перепрыгнул

       Ваню и

Рисование,

Перепрыгнул

      Рафу и

Географию,

Перепрыгнул

      Саню и

Чистописание!

Надзиратель

      поднял вой,

прибежал городовой, –

в воду канул

      гимназист,

невысок

     и неказист!

Встал учитель

      на порог:

– Повтори,

     лентяй,

        урок!

Что мальчишке

      до урока?

Перед ним

     легла дорога

голуба и широка.

    Сахарные берега…

Берег моря.

     Где я?

         Стоп!

Вкусный,

    сладкий запах сдоб…

Изменили

    мне силенки,

устаю,

   устаю!

В поле

   сахарной соломки

я стою.

Я ж

  не сладкого искал…

Сколько

   сахара-песка,

что за розовая ваза!

Ах, как пенится

      у скал

Море

   Клюквенного Кваса.

Золотятся пески –

самый лучший

      бисквит!

Горный

    тянется хребет –

чистый, радужный шербет!

А в долине,

       вдали,

но отсюда

    недалек –

разноцветный

        городок

в бонбоньерке

       залег.

Белосахарных палат

расцветают купола.

– Заходи,

    стар и млад,

хочешь,

   кушай мармелад,

хочешь,

   губы шеколадь,

наряжайся

     в маки, –

хорошо

    щеголять

в серебряной

       бумаге!

Посмотри

     на домик тот,

это – торт.

Ну, а это

   фортепьяно

сделано

    из марципана.

   Гуляют

    ангелочки –

   на плечах

    кулечки,

   в обертках,

    как шейхи,

   раковые

    шейки.

Прямо, прямо

    нет спасенья!

От соблазна

    плачет Сеня.

    Ах,

   он бы съел

   ну хотя бы

   монпансье.

Посредине города,

неширок и короток,

домик

   из печеньица,

а оттуда

   голосок,

словно

   ананасный сок:

– Мое вам

   почтеньице!

В райские

   кущи

заходите,

   скушайте

абрикоску,

   сливку,

вишневую

   наливку.

Не стесняйтесь,

   заходите!..

Сеня,

   слюни вытерши,

видит:

   Главный Кондитер

   с Главною Кондитершей.

Сколько, сколько

   сладостей!

Где ж это

   кончается?

У Сенечки

   от слабости

все в глазах

   качается.

Время клонится

  к восьми.

И весь мир

  просит Сеню:

– Слушай,

  скушай

этих яств новизну!

  Ну, возьми!

  – Не возьму…

А мальчиковы

       пятки

вязнут, вязнут в

       патоке.

Па-атока тяну-чая,

ги-бель неми-нучая,

тя-анутся

  сладкие

   ли-ип-кие

        нити…

– На помощь,

на помощь,

  спасите,

    вытя –

      ните!

То –

 ну!

То –

  ну! –

А хитрая

   Кондитерша

смеется:

   – Да нну?

Вот уже рубашка

   в патоке подмокла.

Но что это?

   Откуда это

     мчится подмога

Кем это

   выслано

соленое

   и кислое?

Армия

   столобая –

мчится

   соль столовая,

а за нею

   мчится

перец

   и горчица…

Как ударила

      соль

в сахарную

     антресоль!

Как повылетел

       хрен –

шоколады

     дали крен!

А горчица

     горячится:

– Эх!

   Не грех –

бей в мускатный орех!

Кондитерша

    кубарем,

блещет

   нижним бельем.

Ну-ка,

  уксус откупорим,

обольем,

    обольем!

Налетают,

     налетают

стаи перца

     на туман,

тают,

  тают,

    тают,

       тают

шоколадные дома…

И сахарная жижица

льется

    и движется.

Странной силою ведомый, я вошел в гусиный домик.

За столом и чашей пунша, в свете карточной игры,

под тик-так часов-кукушки ждали Андерсен и Пушкин,

Гофман, Киплинг и Чуковский, Кот Мурлыка, Буш и Гримм.

И сказал Чуковский: «Сядьте! Мальчик Сеня, ты – читатель,

и, конечно, как читатель, без завистливых затей,

ты рассудишь, ты научишь, кто из нас, сидящих, лучше

пишет сказки для детей!»

Тихо

   и нерадостно

начал сказку

   Андерсен –

маленький,

   ледащенький

     седой старичок:

«Лежали вместе

   в ящике

Мяч и Волчок.

– Души я

   в вас не чаю,

люблю вас горячо…

Давайте повенчаемся…–

   Мячу

     жужжит Волчок.

Но,

  гордостью наполненный,

Мячик говорит:

– Я с Соловьем

помолвлена,

он – мой фаворит.

Ему отдам

  невинность я! –

Наутро

   Мяч исчез,

Волчок

   не в силах вынести…

Прощайте,

   жизнь и честь!

Прошло

   немало времени,

но жег

   любовный яд…

– Наверно,

   забеременел

Мяч

   от Соловья.

Я видел

   на „ex-librise“

Соловья в очках… –

Тут мальчик

     взял

      и выбросил

через окно Волчка.

Истерзанный,

   искусанный,

с обломанным плечом,

Волчок

   в клоаке мусорной

встретился

   с Мячом.

– Любимый мой!

   Согласна я

стать

   твоей женой!..

(Сама ж

   ужасно грязная,

с дыркой

   выжженной.)

Волчок

   ответил,

      сплюнувши:

– Я был

   когда-то

      юношей,

теперь же

   поостыл, –

иная ситуация…

К тому ж

   решил остаться я

навеки

   холостым!..»

Тих

   и нерадостен,

кончил сказку

   Андерсен,

и совсем

   иначе

Афанасьев

   начал:

«В дальнем

   государстве,

в тридесятом

   царстве,

у того

   царя Додона,

у Великого Дона,

что и

   моря синевей,

было

   трое сыновей.

Вот идет

   первый сын

мимо

   черных лесин,

а ему навстречу –

   ишь как! –

лезет мышка-норышка,

куковушка-куку́шка,

   и лягушка-ква́кушка

из озерных глубин:

   ква –

     кум –

       бинь…

А за ними

   кыш –

По-Лугу-Поскоки́ш,

   а за ними

      вишь? –

Я Всех-Вас-Дави́шь.

Лесиная

   царевна

Лиса

   Патрикевна,

из сосновых

   капищ –

Михаил

   Потапыч,

и фыркает

   кофейником

Кот

   Котофейников».

Тут промолвил Сеня нежно: «Это ж длится бесконечно,

это старо, длинно, скучно, ну, а я весьма спешу».

«Погодите! – крикнул Гофман. – Пусть на миг утихнет гомон,

и прочту, что я пишу:

„В тысяча восемьсот (звездочки) году

в Городке Aachenwinde

жил Советник fon der Kinder,

ростом с Какаду.

Знали Жители

   давно:

был der Kinder

   Колдуном.

Ночью Дом

   стоял вверх Дном,

и стоял

   у Входа

      Гном.

И была

   у Колдуна

дочка малая

   одна –

Kleine Anchen,

   kleine Anchen,

kleine Tochter

   Колдуна.

И скажу я вам – она

в Виртуоза

     влюблена.

Herr

   Amandus Zappelbaum,

вами

   занята она.

Хочет

   Anchen

      под венец,

просит Папу

      наконец:

– Herr

   Коммерции Советник,

уважаемый Отец,

я люблю

   Amandusʼa

       Zappalbaumʼa.

Если я

   не выйду замуж,

то лишу себя

      Ума!

Как завоет

   Fon der Kinder:

   – Эти Глупости

   откинь ты,

Ты уже

   помолвлена

с грозным Духом

   молнийным

Choriambofaxʼoм!

Вытри Слезы,

   Плакса! –

И себя он

   хлопнул по Лбу,

взял, открыл

   большую Колбу,

вынул Пробку

   Дым пошел,

синий,

   складчатый,

        как Шелк“».

– Погоди, товарищ Гофман, не довольно ли стихов нам.

Нет ли здесь у вас «Известий»? Очень хочется прочесть.

Не о том, что вы соврете, а статей и сводок вроде:

«Рабселькор, возврат семссуды, резолюцию, протест…»

Врать постыдно и бестактно. Мы стоим на страже факта,

здесь наш пост и наша вахта (что рабочим до Камен?).

Пыль цветистой лжи рассейте, обоснуйтесь при газете,

где (хотите – поглазейте!) что́ ни слово – документ.

Лишь раздался звук «газету» – дым пошел по кабинету,

зашептали сказотворцы:

– Брик! Брик!

– Бог избавь! –

И во время речи Сени сквозь трубу исчезли тени,

стало ровным сновиденье и растаяла изба.

Зелено,

     сыро

        в тихой долине,

долине Лени,

     и слабо звенит

          в голубом отдаленье

                 звон мандолиний.

В росной траве

       стоят пианино,

домры и скрипки,

и пролетают

     мимо и мимо

          звоны и скрипы.

Все музы́ка занози́ла.

         Сеня пьяный.

Заиграло сонатину

         фортепиано.

Это ведь сентиментальность,

            это ж Диккенс!

Я и слушать не останусь,

           это ж дикость!

Ах, кончайся, ах, кончайся,

            сонатина,

ты семейной скуки Чарльза

            паутина.

Мышь летучая летает

         в пелеринке,

где-то мерзнет, холодая,

          Пирибингль.

Кринолиновые ангелы

         за лампою –

замерзающая Англия

           сомнамбула.

Тише, тише, тише, тише, – домовые на педалях, сонатину оборви,

оборви же, расплети же, вот завыли, напевая – Копперфи-и-и

Сон

  сам

    сел

      в сонм

сов.

  Синь.

До ре ми фа соль ля си.

Кринолиновые ангелы

         за лампою,

замерзающая Англия

         сомнамбула…

Ты семейной скуки Чарльза

            паутина.

Ах, кончайся, ах, кончайся,

            сонатина…

В этот тихий,

    в этот зыбкий

          ход музы́ки

нежной ленью

      наплывает утомленье.

Сеня спит,

    и, словно громы урагана,

набегает

    грохот пальцев барабана…

Зашумели долы

        свинцовой вьюгой,

выскользнула флейта

        тонкой гадюкой.

Пулемет татакает,

       то здесь, а то там он,

фортепьяно топчется

          гиппопотамом.

А медные трубы

        бросили игры –

            желтые львы

                и когтистые тигры.

И снова долина, и Сеня в долине,

           бредет по долине по колени в глине.

Щиплет, щиплет

       ноги снег

(башмаков

      у Сени нет!).

Сене слышен

      тихий смех.

В снеговой белизне

качаются со́ смеху

елочки и сосенки,

сдерживают колики:

– Голенький,

      голенький!

Как тебе не стыдно?

Все у тебя видно! –

Сеня сдерживает прыть

(Хоть листочками прикрыть!),

   и мечты

       башку роят,

мыслями выласканы,

   вся Петровка

        мимо в ряд

пролетает вывесками.

Вот на полках

       легкий ситец.

Покупайте

     и носите,

и колосья

    чесучи

жните,

   руки засучив.

Смотрит Сеня,

       рот разинув,

на сатин

    и парусину.

Издает

   восторга стон,

поглядевши

      на бостон.

А хозяин – чародей

       не чета Мосторгу:

никаких очередей

       и без торгу!

– Отдаю

    без интереса,

одевай,

    галантерейся,

шалью шелковой

        шаля,

соболь,

   котик,

     шиншиля.

Надевай, малыш,

        корсет,

надевай

   белье жерсе! –

Тащат ловкие

      гарсоны

две сорочки

     и кальсоны.

Неглиже,

    дезабилье.

Сеня

  в егерском белье,

на белье –

   четыре майки,

а на майке –

    две фуфайки.

– Мы сейчас

      увяжем вас

в файдешипный

       самовяз!

Денег нечего

     жалеть, –

сверху

   вязаный жилет,

цепь с брелоками

       на брюхе,

черный фрак,

     на шлейках брюки,

туфли лак,

    а сверху боты

изумительной работы. –

Тут хозяин

    лопнул –

        пафф!

Сеня стукнулся,

       упав.

Пуфф!.. –

   и магазин растаял,

в небесах

     платочков стая…

Сеня встал,

     едва дыша:

невозможно

     сделать шаг,

к тесноте

     суконных пут

несомненно

     десять пуд.

И рукав

    нельзя поднять…

   – Западня! –

Хлоп!

   И стукнулся об камень…

  – Я в капкане! –

Сеня в плач

     (хгы-хгы).

          Сеня в рёв:

– С горя лягу я

      в темный ров.

И во рву,

    и во рву

волосы

    изорву.

По каменьям

      кап-кап,

легонький

     и тощий,

на цыплячьих

      лапках

загулял

   дождик.

Расцепил

    кнопки

Сениной

    обновки,

тихо

  и без шуму

распустил

     шубу.

– Сеня,

    не пугайся:

пусть цилиндр

      взмокнет,

развяжу

   галстук,

отнесу

   смокинг. –

Стало легче

     Сене

бежать

  по шоссейной.

Сене

  сны стали

сниться

   яснее…

Голубы

   дали,

широки

   сне́ги.

«КТО НЕ РАБОТАЕТ

         ТОТ НЕ ЕСТ!» –

Однако

встал швейцар,

      освещен подъезд

казино «Монако».

Сияющий зал.

      От ламп круги.

Шарик летит…

     Замирай…

Всю жизнь

    сумасшедшие игроки

записывают номера.

Ползут морщины

        по бледным лбам,

сидят,

    толстовки горбя…

«Nʼest pas la comme ça

   à dout la va banque,

chemin de fer,

      écarté,

         пур-буар».

Лицом

   на граненой люстры

            зенит

перевертывается взлет,

и секунду лежит

       и секунду звенит

баллада

   валетовых лет:

«Я должен видеть даму пик

   в атласе и плюще,

которой знак сидеть привык

   вороной на плече.

Вниз головой, вверх головой

   в колоде голубой,

минувших лет эквивалент,

   – Monsieur, так вы – валет?!

В цепи нагрудной блеск камней,

   берет студента – синь.

О дама пик, приди ко мне

   и сердце принеси.

Но в дом развееренных карт

   идет, идет король

и на десяток черных карк

   с плеча глядит орел.

В кустах пиковых путь тернист.

   Сердца горят в лесу.

Удар – бубновой пятерни

   бумажному лицу».

– Спасенья… Дама!.. А!.. – И вот

   игрок, входя в азарт,

меня в клочки с досадой рвет…

   Прощай, Колода Карт!

Сеню обступили:

   – Сыграйте! Сыграйте! –

Мечется Семен

      в человечьей ограде.

В углу

  китаянки и англичанки

руки вымывают

  в звенящем ма-жанге:

никакой пользы

  от камня чужого –

выкинут бамбук,

  объявлено чжоу.

Китаец быстр,

  строит систр.

Янки – по-другому:

  льнет к дракону,

ветер забракован,

  поставит он к

дракону дракона,

  объявит конг.

Думает Сеня:

     вернуться назад?

Или окунуться

     в игру, в азарт?

Сам крупье

     по ковровой тропе

идет,

  предлагает

      место крупье.

– Не сметь уходить!

    Уходить не сметь!

Или играть,

    или смерть! –

Широк на крупье

     костюм леопардий,

лица звериные вокруг.

        (Убьют!)

Сеня предлагает

     шахматную партию.

– Можно шахматную.

        Ваш дебют! –

Черный крупье

   глаз отверз,

восьми пехотинцев

     желты контура:

Тура. Конь. Слон. Ферзь.

    Король. Слон. Конь. Тура.

Друг на друга смотрят четы их:

  Е2 – Е4.

Крупье дорога каждая пядь:

  Е7 – Е5.

Сеня слоном.

     Двинул его

  на С4 с F-одного.

Крупье – конем.

      Ход есть:

  В8 – С6.

Сеня – ферзем.

      Крупье, смотри:

  D1 – F3.

Крупье – слоном идет,

         озверев,

  на С5 с 8F.

За шапку Семен

      взял ферзя,

с F-трех идет,

       форся.

Смотрят все, окурки дымят:

  F7

  + и X[2]!

Побледнел крупье

        обличьем,

с языка

   течет слюна.

Слон в размере

      увеличен,

Сеня вполз

     на слона.

Игроки теснятся.

       – Боже!

слон все больше,

        больше,

           больше,

ширится,

     резиновый,

дым идет

    бензиновый…

Распирает

  стены слон,

стены рухнули –

  на слом.

И Семен,

  башкой к луне,

уезжает

  на слоне.

Семен себя

  торопит,

но вдруг –

  сверкнувший луч,

и поперек дороги

  журчит Кастальский ключ.

Воды все больше

  прибыль,

волны – костяки,

плывут, плывут –

  не рыбы,

плывут, плывут стихи:

«Постой, останься, Сеня,

  будет злой конец.

Проглотишь, без сомненья,

  трагический свинец.

Отец твой кровью брызнет,

  и должен он сгореть.

А, кроме права жизни,

  есть право умереть.

Он не придет к низине,

  поверь мне, так же вот,

как летний лебедь к зимним

  озерам не придет».

– Никогда, никогда

я не думал, не гадал,

   чтоб могла, как В. Качалов,

     декламировать вода! –

      А вода как закачала,

        как пошла певать с начала:

«Эх, калина, эх, рябина,

комсомольская судьбина.

Комсомольцы на лугу,

я Марусеньку люблю.

Дай, любимая, мне губки,

поцелую заново,

у тебя ведь вместо юбки

пятый том Плеханова».

Ах, восторг,

   ах, восторг!

(Пролетела

   тыща строк.)

Ну, а Сеня

   не к потехе,

надо ж быть

   ему в аптеке.

Город блещет

   впереди,

надо ж речку

   перейти.

Но мертвых стихов

   плывут костяки,

плывут, проплывают

   трупы-стихи.

«Отлетай, пропащее детство,

Алкоголь осыпает года,

Пусть умрет, как собака, отец твой,

Не умру я, мой друг, никогда!»

Стихи не стихают…

   – Тут мне погибель,

Как мне пройти

    сквозь стиховную кипень?

Аптека вблизи

   и город вблизи,

а мне помереть

   в стихотворной грязи!

В то время я жил

   на Рождественке, 2.

И слабо услышал

   как плачется Сеня,

вскочил на трамвай,

   не свалился едва,

под грохот колес,

   на булыжник весенний.

И где ужас

   Семена в оковы сковал,

через черные,

   мертвые водоросли

перекинул строку Маяковского:

«год от года расти нашей бодрости».

И канатным

     плясуном

по строке

    прошел Семен.

В золотой

    блистают

        неге

над людскою

      массою –

буквы

   АРОТНЕКЕ,

буквы

  РНАЯМACIE.

Тихий воздух –

      валерьянка,

Аптечное царство,

где живут,

   стоят по рангам

         разные лекарства,

Ни фокстрота,

     ни джаз-банда,

все живут

    в стеклянных банках,

белых,

    как перлы.

И страною

     правит царь,

        Государь Скипидар,

Скипидар Первый.

А премьер –

      царевый брат

граф Бутилхлоралгидрат,

           старый,

               слабый…

И глядят на них

       с боков

бюсты гипсовых богов,

         старых эскулапов.

Вечера –

    в старинных танцах

с фрейлинами-дурами,

шлейфы

   старых фрейлин тянутся

             сигнатурами.

Был у них

     домашний скот,

но и он

    не делал шкод,

на свободу

     плюнули

ка́псули

   с пилюлями.

– Кто идет?

     Кто идет? –

грозно спрашивает

        йод.

Разевая

     пробку-рот,

зашипел

   Нарзан-герольд.

– Царь!

   – орет нарзанный рот. –

Мальчик Сеня

      у ворот!

Рассердился Скипидар:

   – Собирайтесь, господа!

     Собирайтесь, антисепты!

       Перепутайте рецепты!

Не госсиниум фератум –

вазогеиум йодатум,

вместо йоди и рицини –

лейте тинкти никотини!

Ого-го, ого-го,

      будет страшная месть:

         лейте вместо Н₂О

             H₂S!

Тут выходит

      фармацевт:

– Покажи-ка мне

       рецепт!..

Не волнуйся, мальчик,

          даром –

тут проделки

      Скипидара!

Я ему сейчас

      воздам.

Марш по местам!

Банки стали

      тихими,

скрежеща

     от муки,

тут часы

    затикали,

зажужжали

      мухи.

Добрый дядя

     фармацевт

проверяет

    рецепт,

ходит,

  ищет,

     спину горбит,

там возьмет он

      снежный корпий,

там по баночке

      колотит,

выбирает

    йод,

      коллодий,

завернул

   в бумагу

       бинт,

ни упреков,

     ни обид,

и на дядю

    Сеня,

       глядя,

думал:

«Настоящий дядя!

Старый,

   а не робкий…»

Вот так счастье!

       Вот веселье!

Фармацевт подносит

         Сене

две больших коробки…

Может,

   утро проворонишь,

минет час

    восьмой,

и на лапки,

     как звереныш,

стал

  будильник мой.

Грудь часов

     пружинка давит,

ход колесный тих.

Сердце

   Рики-Тики-Тави

у часов моих.

На исходе

    сна и ночи

к утру и концу

с дорогой,

     пахучей ношей

Сеня мчит к отцу.

С синим звоном

      склянок дивных,

обгоняя тень,

но уже

   поет будильник,

бьет будильник день.

Но сквозь пальцы

       льется кальций,

льется, льется йод,

а будильник: –

      Просыпайся!

Сеня!

   День! –

       поет.

Пронести б

     коробки к дому!

(Льется йод из дыр.)

А будильник

      бьется громом,

дробью, дрожью –

        ддрррр!

Вот и завтра,

      вот и завтра,

Сеня,

   вот и явь!

Вот и чайник

     паром задран,

медью засияв.

Вот у примуса

     мамаша,

снегом

   двор одет,

и яичницы

    ромашка

на сковороде.

И звенит,

   звенит будильник,

и мяучит кот:

– Ты сегодня

      именинник,

Двадцать Первый Год! –

Видит Сеня –

     та же сырость

в комнатной тиши,

видит Сеня:

    – Я же вырос,

я же стал большим.

Все на том же,

      том же месте,

только я

    не тот,

стукнул мой

     красноармейский

Двадцать Первый Год. –

Сказка ложь,

      и ночь туманна,

ясен

   ствол ружья…

– Ну, пора!

      В дорогу, мама,

сына снаряжай!

Поцелуй

   бойца Семена

в моложавый ус,

положи

   в кошель ременный

хлеба

   теплый кус.

В хлопьях,

    в светлом снежном блеске –

ухожу в поход,

в молодой,

    красноармейский

Двадцать Первый Год!