Искушение чародея

Борис Богданов. Орденоносец

— Костя, — сказал Самуил Яковлевич, — мы должны опередить эти желтые листки — «Наша земля» и «Смерть земноводным!». Отправляйся, сделай интервью с Громовым. Я надеюсь на тебя.

Костя Костиков был молод, веснушчат и лопоух, и его мало кто принимал всерьез. Он работал репортером в газете «Бей жаб!».

Внешность помогла Костикову обаять военных медиков и проникнуть в санаторий министерства обороны. Здесь, в глубоком тылу, лечился после контузии лучший истребитель жабьих танков Иван Громов.

В тылу — значит в лесу. В небе захватчики распоряжались, как хотели, поэтому хозяйничали над водами, полями, степями и пустынями. А вот лесов двуносые не любили и туда не совались.

Но и не трогали. Нашлась, похоже, на зеленокожих агрессоров управа — какая-нибудь галактическая комиссия по экологии. Сидели на каком-нибудь Альдебаране скучные клерки и подсчитывали урон, нанесенный автохтонным болотам и козявкам. То есть самих козявок можно извести, а вот среду обитания — ни-ни!

Санаторий прятался в глухом осиннике неподалеку от бывшей Москвы. Иван Громов, герой и орденоносец, занимал крайнюю слева избу, ближнюю к болоту. Сразу за домом начинались заросли ольхи, и в нем спасу не было от комаров.

Иван Громов и Костя Костиков сидели за столом у окна и чаевничали. Нет лучше занятия, чем выпить чаю с малиной! Особенно, когда спешить некуда.

От горячей печи бросало в пот, в крохотной кухоньке за занавеской гремела сковородками баба Лена, кастелянша и повариха. Она стряпала для Громова и его гостя блины, тонкие, почти прозрачные, с ломкой коричневой кромкой.

— Нас высадили на окраине Москвы, — рассказывал Громов, — закинули туда вертушкой.

— Вертушкой? — не понял Костик.

— Вертолетом, — объяснил Иван, — тогда еще были.

— А-а-а…

— Ага! — Громов с размаху шлепнул себя по потному плечу. — Умаяли, паразиты! Так вот, Костя… Не успели мы высадиться, как двуносые по нам вдарили! Никто не заметил их сверху, хорошо маскируются, гады! Накрыли одним залпом, как на полигоне. Вертушка вдребезги, весь взвод — в клочья, только я один остался. Эх, хорошие были парни…

При высадке Иван шел первым, и это его спасло. Он успел отбежать на несколько шагов, когда из-за развалин выдвинулся покатый серебристый бок, и оттуда плеснуло огнем. Рванули баки с горючим, и обрушилась темнота.

Иван выплыл из беспамятства и сразу услышал тихий бумажный шелест. Рефлексы заставили замереть: так шуршали аппараты захватчиков, идущие на малых оборотах. Машины двуносых вообще звучали чрезвычайно мирно. Ни грохота форсируемых двигателей, ни стука и дребезга трансмиссий. Только шелест, шуршание и шорох, иногда — мелодичный свист.

Звук затих, но не пропал совсем: двуносые остались неподалеку. Патруль. Вот невезуха — так нарваться! И не разберешь, кому не повезло больше. Поговаривали, что зеленокожие иногда берут пленных и ставят на них какие-то изуверские эксперименты. Откуда появился такой слух, непонятно, никто еще не вернулся из плена и ничего не рассказал, но… Иван предпочел бы погибнуть в бою, чем стать подопытным зверьком.

В любом случае, шевелиться не стоило. Ждет его контрольный выстрел или клетка — и так и так хорошего мало.

Майская духота не давала дышать. С утра небо парило и хмурилось, но так и не пролило ни капли. Ваня Громов, рядовой боец сопротивления, скрючился среди острых, закопченных бетонных обломков. Неподалеку, на мягком асфальте, горючая смесь пришельцев медленно доедала останки вертолета. Чад тлеющей резины смешивался с колючим запахом окалины и сладким духом жареного мяса.

Ивана мутило. От дыма першило в горле, и Иван с трудом давил кашель. От неудобной позы ныла спина, сильно болел правый бок. Наверняка при взрыве его хорошенько приложило обо что-то.

Пекло сгущалось. Солнце мутным рыжим пятном ползло сквозь облачное марево. Во рту скопилась горькая слюна. Хотелось пить.

Вдобавок ко всему затекла шея, и Иван не выдержал. Очень осторожно он повернул голову налево. Рядом с багрово-черной кучей, в которую превратился вертолет, посреди улицы зияла круглая дыра. Взрывная волна, задевшая его лишь краем, пошла большей частью вдоль дороги и сорвала крышку колодца. Краснел свежий кирпичный излом. Канализация или еще что-то подобное. Иван едва не вскрикнул от радости: это была надежда, это могла быть жизнь! Он постарался расслабиться, насколько возможно, и приготовился терпеть. Сколько там осталось до ночи?

Неожиданно потемнело, подул сильный ветер. В глаза сыпануло пылью, загромыхало, упали первые капли. Минута — и дождь стал стеной! От близкого пожарища взметнулись густые клубы пара, и Громов решил: пора! Иван сорвался с места, подхватил автомат и прыгнул.

Ему опять повезло. Колодец оказался пуст, не забит арматурой и осколками кирпичей. Иван стукнулся о стенку, больно ударился коленями — наплевать, до свадьбы заживет! — и упал на дно. Сверху засвистело — двуносые! Глаза еще не приспособились к темноте колодца, но с одной стороны кругло чернело, и Иван ринулся туда в надежде, что это тоннель, а не просто пятно на стене.

Это оказался тоннель. Достаточно высокий, чтобы идти, а не ползти на четвереньках. Иван торопливо шел, даже бежал в густой черноте, ощупывая руками стены по сторонам. Справа появилась развилка, он свернул, и тут сзади полыхнуло! В спину ударило горячим воздухом, но уже слабо, неопасно. Иван сделал еще несколько шагов, под ногами оказалась пустота, и он полетел вниз, откуда тянуло холодной сыростью.

— Везунчик ты, Иван, — сказал Костя и обмакнул блин в варенье. От фронтовых ста грамм, а особенно от безопасности и уюта, он захмелел и пребывал в блаженной расслабленности. Хорошо, когда не надо никуда бежать, не смотреть поминутно в небо, и вообще просто сидеть в тепле и покое.

— Есть такое дело, — ответил Иван. — Зато потом…

— Что?

— Заплутал в этих катакомбах! Холодно, не видно ни черта, бредешь, как слепой.

— А фонарик? — удивился Костя.

— А батарейки? — спросил Ваня.

Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

— Все равно везунчик, — сказал Костя. И, вспомнив про задание, добавил: — Выбрался же!

— Да, — сказал Иван и потер тонкий шрам над левой бровью, — выбрался.

Когда впереди, на грязном полу, появилось яркое пятно, Иван уже был согласен на все. Да хоть к двуносым в гости, только бы вылезти из чертовых подвалов! Очередной проход, в который он попал в своих блужданиях, закончился занозистой деревянной перегородкой. В ней светилась тонкая, чуть ломаная полоска.

Сначала Иван не увидел ничего, кроме ослепительного солнечного дня, потом понял, что по ту сторону царит полумрак. Он заметил кусок потрескавшейся бетонной стены и угол деревянного ящика. Иван скосил, сколько возможно, глаза: подвал освещался откуда-то сверху, значит, имел выход наружу.

По краю перегородки шли плоские и более гладкие на ощупь доски. В двух местах слева в доске оказались чуть заметные выемки и следы отверстий. Дверь! Когда-то она стояла здесь, между подвалом и подземным ходом. Потом надобность в двери пропала, ее сняли вместе с петлями и заколотили проход неошкуренным горбылем.

Пользуясь ножом, как рычагом, Громов начал отдирать доски одну за другой. Последние он оторвал одним движением, шагнул… и в голове взорвалась небольшая бомба!

— Ох ты, черт, — раздался тихий голос. — Парень, я тебя не убил?

— А?.. — протянул Иван. Перед ним, заглядывая снизу вверх, стоял худой грязный старичок в ветхом шерстяном костюме, с толстым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и домашних тапочках на босу ногу. В руках он держал толстое полено. То самое, которое так некстати столкнулось с громовским лбом.

— Ну, ты даешь, дед, — сказал Громов, чувствуя, как горячая струйка стекает по переносице. Он сделал еще шаг и сел на пол.

— Сейчас, сейчас! — зашептал старик, просеменил в угол и тут же вернулся с мокрой тряпкой в руках. — Подожди, парень, промою… Я думал, эти полезли, зеленые…

— Ты кто? — спросил Иван.

— Жил я в этом доме, — ответил боевой дед, перевязывая Ивану голову рукавом рубашки. — И сейчас живу. В подвале. А ты? Не отвечай, вижу, что солдат…

Дедок тараторил шепотом, то и дело останавливаясь, чтобы откашляться. Что соскучился по людям, что жил здесь, что пенсия была хорошая и что соседи неплохие попались, вежливые, и с бывшей работы не забывали, присылали поздравления к праздникам, но потом контора развалилась… ну и черт с ней, занимались там ерундой всякой, бумажки перекладывали, не все, конечно, но многие, но все равно… звать меня дядя Гера… а тебя?

— Иван, — сказал Громов. — И давно ты так?

— Четыре дня, — ответил дядя Гера и замолчал.

Иван огляделся. Справа была изрисованная граффити стена, а слева, метрах в десяти, перекрытия обвалились, сверху насыпало кучи битых кирпичей и всяческой трухи. Среди мусора вилась узкая тропинка, и оттуда пованивало.

— Там у меня, в дальнем углу… — сказал дед, пожимая плечами, — ну, сам понимаешь.

Напротив, у наружной стены валялось разное тряпье, старые пальто и одеяла, в ближнем углу была навалена горка книг, стояло несколько стеклянных банок и какие-то жестянки, похожие на цинки из-под патронов. Там же находилась покосившаяся тумбочка без ножек. Именно ее Иван, увидев сквозь щель, принял за ящик. Сверху к потолку примыкал ряд узких окон, заложенных силикатным кирпичом. Кое-где раствор выкрошился, и в подвал сочился тусклый дневной свет.

— Что здесь было, дядя Гера? — спросил Иван, кивнув назад.

— Бомбоубежище, — ответил старик. — Запасной вход в бомбоубежище. Давно, потом что-то перестраивали, склад сделали, а лет десять назад вообще заколотили, крысы полезли, вот и закрыли. Я и забыл про эту дверь, пока ты ее ломать не начал. Даже замазали, видишь?

— Ага.

Иван подошел к одному из окошек и выглянул в дыру между кирпичами. Надежда растаяла: напротив, через дорогу, невысоко над развалинами парила патрульная машина.

Иван впервые видел ее вблизи, исправную, готовую к бою. Приплюснутый серебристо-серый, в странных, плывущих разводах купол, похожий на исполинский мухомор без ножки, покрытый отвратительными бородавками. Иногда он как бы мерцал, становился стеклянистым, и тогда сквозь него просвечивали кусты сирени и покосившиеся фонарные столбы. Снизу, по краю, трепетала короткая бахрома, а под шляпкой дрожало жаркое марево. Машина медленно крутилась на месте, и вдруг чуть снизилась и замерла, и одна из бородавок стала набухать…

Вдоль улицы кралась черная кошка с белым пятном на кончике хвоста. Замирала при каждом шаге, сторожко прижав уши, топорщила шерсть на загривке. Высматривала только ей заметную добычу. Потом присела, нервно подергивая хвостом, напружинилась и прыгнула!

Коротко щелкнуло, кошка вспыхнула в полете и рассыпалась яркими искрами. Летучий гриб вернулся на прежнюю высоту и продолжил монотонное вращение.

— Вот подлюка подлая! — тихо выругался Иван.

— Висит?

Громов с досадой махнул рукой и сказал:

— Выбираться отсюда надо, а как, если дрянь эта болтается?

— Ваня! — удивился дядя Гера. — Ты разве не из метро пришел?

— Как это?

— Мы вентиляционные шахты обслуживали, тут рядом есть одна, я и подумал… В бомбоубежище проход должен быть! Говорю же, забыл про дверь, да и старый я в одиночку по тоннелям шастать. А вдвоем выберемся!

— Старый? — Иван потрогал повязку. — Силен ты, старый, поленом махать. Я, конечно, сам виноват, полез не глядя. Двинулись тогда. Жалко, гадину эту не завалить, отомстить за ребят!

— А можно? — спросил дядя Гера.

— Да. У нее дырка на верхушке есть, прямо по центру. Воздухозаборник или еще что. Туда бы гранату… Так не подобраться ведь! Пошли, дядя Гера!

— Подожди, Иван, — серьезно сказал дядя Гера. — Есть у тебя граната?

— Конечно, — сказал Громов. — Зачем?

— Идем, — показал дядя Гера на тропку, — покажу.

Левее первой груды обломков потолочная плита разломилась. Внешняя часть рухнула на пол и раскололась. Внутренняя, более длинная, треснула вдоль, но удержалась на месте, только сильно накренилась и сложилась раздвоенным козырьком. Сквозь широкую щель Иван увидел кирпичную стену, а в ней — неровную дыру с лоскутом неба.

— Когда хожу сюда, — сказал старик, — держусь левой стороны. Тогда они не видят.

— Зачем тебе граната, дядя Гера? — повторил Иван.

— Кину в зеленых, — сказал дядя Гера, — завалю гадину.

Головой дед сдвинулся под развалинами, понял Громов. И заговорил медленно и вкрадчиво, как положено с детьми и умалишенными:

— Дядя Гера! Она свалится тебе под ноги, ты взорвешься!

— Подумаешь, одним стариком меньше, — отмахнулся дед. — Что ты теряешь, Ваня?

«Проводника домой», — подумал Громов, но не сказал. Нельзя было такое говорить. Неправильно.

— Невозможно отсюда просто так уйти, — снова сказал дядя Гера. — Знаешь, сколько тут людей жили? И за твоих друзей отомстить… Просто поверь мне, Иван.

Маленький, высохший старичок, куда ему? Но в глазах дяди Геры застыла такая непреклонность, такое спокойствие! Громов засопел и полез в разгрузку за гранатой и запалом.

— На, дед, — он сунул старику снаряженную гранату. — РГЗУ, ручная граната зажигательная, усиленная. Спецом против этих гадов. Вот чека, на все — четыре секунды. При контакте с преградой взрывается мгновенно. Ты, главное, попади, дядя Гера!

Дядя Гера покачал гранату в руке, зажмурился и снова покачал.

— Хорошо, — сказал он, — пошли назад.

Отлично, он передумал, решил Иван, но ошибся. Старик приник к одному из окон и долго смотрел наружу.

— Жди здесь, — сказал он Ивану.

И вдруг залихватски подмигнул!

Когда прилетела граната и куда она попала, Иван не заметил. Катер двуносых висел, где и раньше, равнодушный и смертоносный, только внезапно над ним вырос дымный султанчик, бородавки разом вспухли и плеснули наружу огнем. Боевая машина зеленокожих превратилась в мертвый металл и рухнула в развалины.

— Вот так новости! — развеселился Костя. — Слушай, Иван Сергеич… Так это он вместо тебя гранаты кидал? Ему твой орден дать нужно?

— Болтаешь, — не поддержал тона Иван. — Золотой дед оказался. Я только благодаря ему и вышел. Тоннели, опять же… В голову почему-то не приходило!

— А знаешь, — сказал Костик, — познакомь меня с этим дедом? Я и про него напишу. Люди, — он запихал в рот еще один блин и стал сосредоточенно жевать, — э… д… жны… знать своих … ероев.

— Не познакомлю, — мрачно ответил Иван.

— Почему? Славы жалко?

— Хороший ты парень, Костя, — Иван встал и разлил остатки водки, — а все журналюга! Всюду грязь ищешь… Не познакомлю и все!

К нужному месту добрались быстро, Иван даже не понял, как он мог тут плутать столько времени? Свернули раз, другой, спустились коротким лестничным маршем, задержались немного — пришлось вскрывать замок — протопали под уклон длинным коридором, потом повернули еще раз, и дядя Гера выключил и вернул Ивану фонарик.

Вокруг была серость очень раннего утра, когда еще не свет, но уже совсем не тьма. Ранние предрассветные сумерки, как вода сквозь песок, сочащиеся сквозь решетчатую заслонку в изгибе стены.

— Вот она, шахта, — прошептал дядя Гера, — помоги-ка!

Из открытой дыры дышало прохладой. Иван просунул голову: свет проникал сверху, с поверхности, с другой стороны шевелилась чернота. Рука нащупала влажные шершавые скобы лестницы. Снизу шел ток воздуха.

Иван настоял, что пойдет первым.

Было, наверное, не очень глубоко, но от напряжения и темноты под ногами Иван сильно устал, а дед вообще измучился. Они долго сидели в устье шахты, дядя Гера перхал и кашлял, повторяя:

— Ты погоди, Ваня, погоди, немножко еще…

— Конечно, — Иван никуда не торопился.

В луче фонаря влево и вправо уходили и терялись в черноте рельсы. Пахло пылью, ржавчиной и машинным маслом.

Шли на ощупь, фонарь Громов выключил. Сознание, не привыкшее к такой темноте, шутило и выкидывало фортели: впереди ворочались тени, крутилась жабья поганка, прыгала и сгорала черная кошка с белым пятном на кончике хвоста. Иван закрыл глаза, но картины не исчезли, а стали ярче и будто бы даже выпуклее. Горел черным пламенем вертолет, черный дым поднимался в черное небо, метались в дыму черные силуэты и падали на землю, замирали. Реальность плавилась и текла, вокруг вихрились галактики, возникали из ниоткуда и пропадали в никуда звезды — родина двуносых, и только горячая ладонь на плече напоминала, что он не один и что есть мир, в который нужно обязательно вернуться.

Под ногами захлюпало. Вода, откуда она может здесь быть?

— Дядя Гера, — Иван подхватил спутника на плечо, — отдохни маленько!

Дед ничего не говорил. Он горел, Иван чувствовал жар, исходящий от легкого стариковского тела. Дядя Гера тяжело, со свистом дышал, иногда коротко кашлял. Кашель подхватывало эхо, бросало от стены к стене, дробило в шпалах, уносило в глубину тоннеля.

Тапочки, вспомнил Иван.

— Сейчас, дед, держись, — сказал Громов, ускоряя шаг, — на сухое выйдем…

Платформа встретилась километра через полтора. Изменилось эхо шагов, и Громов понял, что вышел в большой зал. Луч фонаря выхватил недлинный перрон с выжженными на полу пятнами, разбросанными бумагами, мусором и тряпьем. Возле одного из кострищ, в котором осталось несколько недогоревших досок, Иван остановился. Осторожно сгрузил старика к стене — дядя Гера был без сознания, голова его безвольно моталась из стороны в сторону — натаскал тряпок помягче, а сверху постелил свой китель. Устроив дядю Геру на этом самодельном ложе, Иван разжег огонь.

Совсем недавно тут были люди, но ушли. Куда? На одну из соседних станций, больше некуда. Причем собирались без спешки, уходили организованно. Значит, где-то неподалеку есть власть, есть ответственные. Значит, им туда. Немного отдохнут, дядя Гера придет в себя, и в путь.

Дед застонал, со всхлипом втянул воздух, и снова закашлял, плохо закашлял, сухо и трескуче. Лицо посерело, щеки ввалились. Старика начала бить дрожь.

Черт! И ничего с собой! В аптечке только бинт и жгут, и обеззараживающие таблетки для воды, и шприц-тюбик. Противошоковое!

После укола дяде Гере стало чуть лучше, он задышал медленнее и открыл глаза.

— Попей, дядя Гера, — Иван поднес к его губам открытую флягу.

— Плохо мне, Ваня, — прошептал старик, сделав пару глотков. — Себя не вини только, идти надо было.

— Здесь должны быть люди, — сказал Иван, — я найду врача, все будет хорошо!

— Да, конечно… После сходишь. Я должен…

Старик замолчал, собираясь с силами, потом заговорил, медленно, с трудом выталкивая слова:

— Зря я согласился… Не вышло… ничего хорошего… Даже на бильярде играл… пенсия маленькая… а ведь обещал… глупости какие… не время! А сейчас… пригодилось… Поздно. Тебе надо…

— Что надо, дядя Гера? — не понял Громов, наклоняясь ближе.

— Там… — дядя Гера шевельнул рукой, — в кармане.

— Что это? — спросил Громов, открывая небольшую плоскую коробку. В ней обнаружился шприц и две ампулы.

— Курлов… — прошептал старик. — Он был великим ученым. Ушел… давно уже.

— Не понимаю, дядя Гера.

— Укол… — отчетливо сказал дядя Гера. — Сделай себе укол. Будешь бросать гранату, как я.

— Почему?

— Бей… зеленых… Дай руку, Ваня! — старик всхлипнул. — Держи меня…

Иван взял дядю Геру за руку, и горячие старческие пальцы с неожиданной силой вцепились в его ладонь.

— Держи, не отпускай меня, Ваня, — шептал дед, — только не отпускай… Отпусти меня, Ваня.

Пальцы разжались. Дядя Гера вздохнул и умер.

Выпили стоя, не чокаясь. Закусили молча.

— Мог бы и сразу, — сказал Костя. — А то заладил: не познакомлю, и все тут! Что я, не понимаю?

— Ладно, извини, брат. Жалко старика. Как вспомню его «Бей зеленых», не могу, слезы наворачиваются.

— Жалко. А что дальше было?

— Люди пришли с ближней станции, — ответил Иван. — У них все по уму оказалось устроено. Посты, дозоры. Свет костра заметили и пришли. Похоронили мы деда. Теперь на нем Москва стоит.

— Это правильно, — кивнул Костя. — А с ампулами что?

— В штаб отнес. Потом, когда добрался. Да что же за твари-то?! — Громов раздавил на плече очередного кровососа. — Слушай, Костик… У тебя иголки, случаем, нет?

— Почему нет? Есть.

— Дай-ка…

Иван взвесил иглу в руке… и резко метнул через всю комнату. Потом хитро прищурился на Костикова: сходи, посмотри, мол!

Пришпиленный к стене, как дротиком, вяло шевелил лапками сытый комар.

— Так мы будем бить зеленую сволочь! — сказал Громов. — Я буду бить ее везде, пока ни одной не останется! А потом женюсь, у нас родится сын, и мы назовем его Герман!

Владимир Венгловский. Отведи меня в свой мир

По вечерам за окном детской воображение включает волшебный проектор. На шторах проносятся огоньки фар, и раскачивается тень от ветки притаившегося во дворе тополя. Но хитрости старого дерева Антону не страшны.

Сумрак — друг.

Тишина — союзник в одиночестве.

Антон может обойти квартиру даже с закрытыми глазами. Комната — целых четыре шага. Вначале ладонь скользит по пыльной поверхности стола, затем ныряет в пустоту и касается холодного стекла книжного шкафа. Стоит потянуть на себя, как дверца откроется, выпуская на свободу запах старой бумаги. Пальцы пробегают по знакомым переплетам. Антон готов перебирать прочитанные по многу раз книги вновь и вновь, сортируя по размеру, цвету и запаху. Иногда их смысл не интересен, но можно просто читать складывающиеся в слова буквы. Из слов состоят предложения, которые хорошо перечитывать, надолго задерживаясь на каждой странице.

После шкафа рука снова проваливается в воздушную пропасть и притрагивается к стене. Возле двери пальцы чувствуют рисунок, на котором изображена счастливая семья: папа — большой овал с растрепанными волосами и чертежами в руке, мама — овал поменьше с красивой прической-завитушками, и маленький овальчик — автопортрет получился плохо, не узнать, поэтому пришлось пририсовать рядом стрелку с надписью: «Антон». На дверной коробке застыли выполненные маминой рукой отметки его роста — в квартире ничего не изменилось с того времени, когда мама уехала жить в другой город.

Еще шаг, и начинается прохладный коридор, похожий на защищенный крепостной туннель. В углу над электросчетчиком сплел паутину большой паук. Он ждет добычу и едва слышно перебирает лапками. В ловчие сети попадаются любые враждебные мысли и беды.

«Поймаю, поймаю», — думает паук.

Его мысли коротки и просты. У старого выжившего из ума тополя они гораздо сложнее. Главное, не признаваться, что ты слышишь, о чем думают тополь и паук, соседская кошка, подкрадывающаяся к стае голубей, и глупые сизари, всегда успевающие от нее удрать. Тогда взрослые не будут хмуриться и таскать к врачам.

Коридор — пять шагов по направлению к тайне.

Дверь в ванную. Металлическая ручка противно скрипит, когда ее поворачиваешь, нажимая обеими руками. Вот теперь можно открывать глаза, чтобы увидеть темноту и понять, что чуда вновь не произошло. Антону кажется — прокрадись, открой дверь, и попадешь куда-то далеко, туда, где все совсем по-другому. Там не называют молчуном, не приходится ходить к психиатру и отвечать на нудные вопросы, а мама будет рядом.

Снова и снова Антон идет к воображаемой мечте.

Комната, коридор, двери, пустота и покрытая сыростью плитка на стенах.

Стол, шкаф, рисунок, чужие мысли, бьющиеся в паучьих сетях, длинный коридор и пустота, где из вечно протекающего крана капает вода. Кап-кап, кап-кап. Стук капель слышен из комнаты, словно где-то вдалеке зовет бьющееся сердце.

«Ба-бах!» — Звон и грохот разносятся по квартире. Антон втягивает голову в плечи.

— А чтоб тебя! — кричит вернувшийся с работы отец, спотыкаясь о башню, выстроенную в прихожей из пустых заграничных пивных банок.

Банки разлетаются по полу и выкатываются в коридор. Паук над электросчетчиком прячется в щель между стеной и платяным шкафом.

— Опять нагромоздил! — Папа выбегает в коридор. — Ну! Тебе нечего делать, да? Выброшу! Возьму — и выброшу завтра всю дурацкую коллекцию.

Антон знает, что этого не случится — папа добрый, просто иногда ругается.

— Математику сделал?

Антон поворачивается, зажмуривается и идет к ванной. Папа хватается за голову и убегает в свою комнату. Завтра, когда он уйдет на работу, надо будет снова построить башню. Ведь ее так приятно складывать. Банка на банку, раз — два. Главное — выучить уроки, чтобы папа не ругался. Антон не учит, он запоминает, достаточно лишь бросить взгляд на страницу. Это так же легко, как слышать, о чем думают животные. Буквы складываются в слова, слова — в предложения, которые ты произносишь, отвечая на заданный учителем вопрос. Все довольны, кроме психиатра. Но к нему Антона водят не так часто — можно потерпеть.

Папа прикрывает дверь, отгораживаясь от проблем. Паук осторожно выглядывает из убежища. Антон продолжает одинокий путь. Впереди капает вода — стучит далекое сердце. Чуда опять не случается.

Но ведь главное — очень-очень сильно захотеть. И тогда однажды, когда ты откроешь дверь…

В тот день шел дождь, накрыв город вечерним сумраком. За окном, по которому стекали потоки воды, спал старый тополь. Паук мысленно жаловался на боль в ногах. Антон прошел по коридору, открыл дверь и сразу понял, что все изменилось. Вместо запаха сырости лица коснулся свежий морской бриз. Антон никогда не был на море, но с названием ветра ошибиться не мог. Ветер пах водорослями и песком, пальмами, приключениями и бесконечным пространством, где на горизонте сливаются вода и небо. Сквозь веки светило яркое солнце. Тогда Антон осторожно приоткрыл глаза. А потом сделал шаг, переступая границу мечты.

Далеко-далеко позади рухнула башня из жестяных банок, но Антон не оглянулся. Он закрыл за собой дверь.

— Антон! Ау! Я дома!

Опять проклятые жестянки! Когда я перестану на них натыкаться? Может, и правда выбросить? Жалко, Антошка расстроится. Я переобулся, оставив на полу мокрые следы, прошел на кухню и поставил на плиту чайник. Странно, где же Антон?

— Анто-о-он!

В прятки играет, что ли? Я заглянул в детскую. Никого. Но я же слышал, как хлопнула дверь в ванную! Сейчас-сейчас… Я прокрался по коридору (доски старые, скрипят, тихо все равно не подойдешь) и распахнул дверь. Пусто. Из крана капает — прокладку надо поменять, никак руки не доходят.

— Выиграл, сдаюсь! Вылезай, где ты прячешься?

Нигде ни звука. Как же так? Я выглянул из окна в детской комнате. Редкие прохожие, раскрыв зонты, прыгали через лужи. Я прошелся по квартире, заглянул под кровать, поискал в платяном шкафу, пошарив между висящими куртками, зачем-то открыл холодильник.

Нет, не может быть. С Антоном ничего не случилось. Он не мог уйти.

Шкаф, кровать, шторы, собранные у края карнизов, снова дурацкий холодильник. Квартира небольшая, где ему прятаться? Я открыл кухонный шкаф, вынул бутылку коньяка и стопку. Посмотрел и сунул обратно. Дождь за окном усилился, превратившись в ливень, громко барабанящий по подоконнику.

Может, пошел к друзьям? У него их сроду не было! Портфель на месте, значит, из школы вернулся. Сандалии стоят в прихожей.

Господи! Знаю! Антон у соседки! Елизавета Ивановна — добрейшей души старушка. Все звала нас на чай, когда еще Марина была, но там своего народу хватает: дочь с мотающимся по загранкомандировкам мужем, внучка… Ночью просыпаешься и слышишь, как за стеной плачет ребенок.

Я выбежал на лестничную площадку, задев пивную банку. Гремя, она выкатилась к лифту. Я поднял ее и позвонил к соседям. Дверь открыла дочка хозяйки (Маша или Наташа, никак не могу запомнить ее имя) в коротком халатике.

— Тише, — шепотом сказала она, глядя на банку в моей руке, — Сашу разбудите.

— Извините, — прошептал я в ответ. — Мой Антон у вас?

В это время из душной глубины квартиры, пропахшей пеленками и молоком, раздался детский плач. Маша или Наташа всплеснула руками, бросила: «Нет» и убежала.

Я вернулся к себе и зачем-то опять заглянул в ванную. Капала вода. В вентиляционном канале шелестел ветер, словно к дому приближалась буря. Если прислушаться, то казалось, что сквозь завывания ветра слышен шум моря. Волны набегали на берег, шебурша по песку галькой и пустыми раковинами. Кричали чайки. Гудел далекий пароход. Но это оказался не пароход, а забытый на огне чайник! Я бросился в кухню и выключил плиту. Потом вернулся в ванную и, не зажигая свет, замер в темноте. Шум моря вернулся. Но теперь к нему добавился детский смех, будто по невидимому берегу, уклоняясь от брызг, бегал мальчишка. Я помотал головой. Не сходи с ума. Только слуховых галлюцинаций не хватало.

Куда Антошка мог уйти в тапочках, закрыв на замок входную дверь? Надо обойти все квартиры. Собраться с духом и обойти, боясь, что Антона нигде не окажется. Я вновь подошел к шкафу и достал коньяк.

— Папа, смотри, что у меня есть!

Бутылка чуть не выпала у меня из рук. Сзади стоял улыбающийся Антошка.

— Это тебе, — сказал он, протягивая на ладони большую закрученную, как бараний рог, пустую раковину.

Я подхватил Антона, прижал к себе, а потом сердито спросил:

— Где ты был?!

Губы Антошки задрожали, того и гляди, заплачет. Раковина упала на пол.

— У нас теперь есть свое море.

— Где?

— Тут. Пойдем, я покажу.

Он вытер глаза, спрыгнул на пол и потащил меня за руку к ванной.

— Здесь, за дверью.

— Открывать? — почему-то шепотом спросил я.

— Не надо, пап, я сам.

Антошка зажмурился, распахнул дверь, шагнул в ванную и исчез. Я стоял и не знал, что делать. Шумел морской ветер. Вдалеке кричали чайки и смеялся мальчишка. Я вошел в сумрак ванной комнаты, но меня ждали лишь сырость, холодный кафель и капель протекающего крана.

Я вернулся в комнату и поднял с пола подарок. Раковина удобно ложилась в ладонь. Когда-то давно, еще до свадьбы, Марина тоже подарила мне ракушку-рапану. Она была приклеена к подставке с надписью «Евпатория» и загримирована под корабль. Торчащие мачты с парусами из маленьких белых половинок раковин мешали поднести рапану к уху и услышать море. Сувенир остался в прошлом вместе с Мариной. Кажется, разбился при переезде.

Марине было трудно с нами жить. Мы требовали внимания, а работа — времени. В конце концов, ее Институт победил в нашей семейной борьбе. Отделение, где работала моя жена, перевели в Ленинград. Потребовался переезд. Свою работу я бросить не мог. Или не захотел. После продолжительного разговора, чинного, без скандалов и битья посуды, Марина уехала сама. Мы решили, что Антону лучше остаться со мной, Марина не сможет уделять ему столько времени. Скучаю ли я? Наверное, нет. Первое время было плохо. Или скорее непривычно. Потом жизнь вернулась в свою колею.

Антон вышел из ванной спустя полчаса. Раскрасневшийся, улыбающийся, он принес с собой запах моря. Я боялся спросить, вспугнув появившуюся улыбку. За ужином, во время которого он уплетал яичницу (единственное блюдо, которое у меня получается готовить правильно, если не забывать вовремя посолить), Антон попытался уснуть прямо за столом. Я поднял его и отнес в кровать.

Ночью сон не приходил. Я лежал и прислушивался к дождю за окном. Когда началась гроза, я поднялся и пошел в ванную. Попытался плотнее закрутить кран. Потом вышел, зажмурился и снова вошел. Полюбовался кафелем (заграничный, хороший, купили через знакомых прямо на складе); швы, некогда белые, давно покрыла плесень. Вышел в прихожую, взял веник и в конце концов выполнил то, что собирался сделать уже несколько дней, — снял паутину над электросчетчиком. Паук успел удрать за шкаф. Я прошел на кухню, достал коньяк и налил себе стопку.

На следующий день я вернулся с работы раньше, а Антошка привел застенчивого толстощекого мальчишку, представившегося Димой. Он долго топтался в прихожей, пыхтя и снимая обувь. Потом не мог пристроить на тумбочку толстый, под стать владельцу, портфель, который то и дело норовил свалиться на пол.

— Папа, можно я покажу Димке море? — спросил Антошка и, не дожидаясь ответа, потянул мальчишку к ванной комнате.

— Да-да, конечно, — ответил я, глядя им вслед.

Друг. У Антошки. Это что-то новое.

Они вошли в ванную, и их голоса затихли вдали. Я заглянул в открытую дверь и прислушался к темноте. Пошел на кухню, достал пустую бутылку коньяка, хмыкнул, вернулся в комнату и сел на диван. В детский мир взрослым нет прохода. Мне остается только ждать.

Я жду всю жизнь. Ждал, когда появится ребенок. Ждал, когда Марина перестанет вечно ничего не успевать на работе и наша семья, наконец, начнет напоминать то, что умники называют ячейкой общества. Ждал, когда что-то изменится в моем глупом нынешнем существовании.

Я посмотрел на рисунок возле двери, выполненный рукой Антошки. Какой же я на нем все-таки урод. Почти как в жизни. А Марина ничего получилась.

Марина призналась мне в день отъезда. Рассказывала шепотом и боясь смотреть в глаза. Понимаешь, говорила она, это я во всем виновата. То, что Антошка такой. Я была беременна, когда в Институте делали новый проект. Излучение… Оно не мутагенное, в нем не было радиации. Но мышь… Мы же на мышах экспериментировали. У нее родились дети… Мышата… Пятеро через пару дней сдохли, один остался. Он с самого начала держался в стороне от собратьев. Сидел в своем углу. К нему не подходили. Потом он пропал. Наверное, кто-то из лаборантов выпустил. Но никто не признался. В ту ночь, когда он исчез, в лаборатории дежурила только я.

Излучение должно было усилить мозговую деятельность. Но ничего ожидаемого не получилось. Во время эксперимента Марину слегка зацепило излучением. Тогда она еще не знала, что беременна. С тех пор Марину заботила больше работа, чем мы. Что-то там она пыталась доказать, изобрести и исправить нашу жизнь.

В коридоре с грохотом свалился портфель.

— Папа, мы краба нашли! — Антошка вбежал в комнату. — Волнами на берег вынесло! Мы его обратно в воду столкнули.

— Щиплется, — сказал Дима, засовывая палец в рот. — Можно я завтра приду?

— Конечно, — улыбнулся я. — Обязательно приходи.

— Антошка, — спросил я за ужином, — а меня ты можешь взять к своему морю? Мне тоже хочется посмотреть на вашего краба.

— Пойдем. — Антон ухватил меня за руку и потащил в коридор.

— Ничего не получится, — сказал я. — Мы уже пробовали.

— Закрой глаза.

Я закрыл. Рядом сопел Антошка.

— Слышишь? — тихо спросил он.

— Что?

— Скребется. Это паук. Он снова плетет сеть, чтобы ловить плохие мысли.

— Да, слышу, — сказал я. — Правда, слышу. Он ползает, касаясь лапками стены и, наверное, отчаянно меня ругает.

— Да-да! И просит, чтобы ты больше не рвал его паутину.

Я и не знал, что в нашем коридоре столько шагов! Мы шли, а он все не кончался.

Мне вспомнился день, когда Антошку привезли из роддома. Это был не маленький человек, а большущий сверток из одеял, перевязанный ленточкой. После того, как Антошку распеленали, я прикоснулся двумя пальцами к его крошечной ручонке.

Маринка не знала, что так получится. Никто не знал. Она замкнулась и ушла в работу. Может быть, это я виноват. Мне не надо было ее одну отпускать, я должен был сохранить семью. Для Марины ее Институт важнее, он дает ей надежду. А я и в Ленинграде работу найду.

Сын вел меня за руку по темной бесконечности, заполненной шорохами, мыслями и теплотой его ладони. Затем раздался скрежет дверной ручки.

— Осторожнее, папа, переступай. Я напридумал здесь дверь к морю. Когда-нибудь она окрепнет и станет доступной для всех. А сейчас открой глаза.

Я открыл. Передо мной было море. Берег, покрытый мягким песком. Волны, накатывающиеся зеленой стеной. Высокие пальмы. И белые птицы, кричащие в вышине.

Мы бегали друг за другом мокрые от соленых брызг. Мы собирали ракушки и пугали сердитых крабов. Мы лежали на песке, рассматривая небо, на котором, кроме большого солнца, светило еще одно, маленькое, словно в небесах тоже гуляли отец с сыном.

— Спасибо, — сказал Антон.

— За что?

— Ты смог прийти со мной. И услышал паука.

— Не за что, — сказал я.

— Знаешь, старый тополь во дворе тоже разговаривает.

— Когда-нибудь ты поможешь мне его услышать, — улыбнулся я. — Пошли домой?

— Ты хочешь позвонить маме?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Догадался. А еще ты ей скажешь, что мы сможем к ней приехать. Ты не волнуйся, я для тебя другую дверь открою, там, в новом доме.

Почему-то я был уверен, что у Антона это получится. Я растрепал пятерней его мокрые волосы.

— Ой, папа, идем быстрее, — забеспокоился Антошка. — Мне кажется, сейчас мама должна позвонить.

Где-то вдалеке, в нашей квартире, совсем в другом мире, раздался трезвон телефона. И мы побежали домой.

Андрей Марченко. Примеси

— Кхе-кхе, — прокашлял День-Добрый. — Погода будет меняться.

Я взглянул в окно: ласточки хоть и не парили в высоте, но к земле тоже не жались. Да и вчера в вечернем прогнозе погоды обещали переменную облачность — не более.

Об этом я сообщил Дню-Доброму. Тот отмахнулся:

— Много синоптики понимают! — обиделся День-Добрый. — И с ласточками что-то не то!

— Можно еще сходить в судомодельную секцию — у них там настоящий морской барометр висит.

— Да на кой мне барометр, Бабкин! У меня артрит — точней любого барометра. Сегодня прямо в троллейбусе скрутило, чуть не упал. Хорошо, что Митяев со мной ехал, место мне уступил…

Он достал из кармана пенал с таблетками, извлек оттуда одну пилюлю и бросил в рот:

— Совсем артрит замучил, если бы не лекарство замечательное — не знаю, чтоб делал. Мне его сам министр подарил.

— Как называется? — спросил я скорей из вежливости.

— Аураномалат. Это натриево-золотая соль яблочной кислоты… Но я к тебе по делу… Ты не мог бы пригласить завтра к двенадцати Сорокалета? Очень бы хотелось его увидеть — я буду проводить испытания своего прибора. И я уверен — успех будет полным.

Я задумчиво кивнул. Сорокалет — изобретатель с мировым именем, мой друг и учитель, работой Дня-Доброго интересовался.

И, поблагодарив, День-Добрый поднялся, но, прежде чем уйти, сказал:

— Ты тоже, конечно, приходи. И Стасика позови.

Стасик — это руководитель нашей секции изобретателей и рационализаторов в Доме Пионеров. А у Дня-Доброго была своя крошечная секция в подвале, в которую, правда, мало кто записывается. День-Добрый называет себя нутрономом. А кому хочется стать юным нутрононом? То ли дело — астрономом! Сиди себе в куполе, что в башенке над Домом Пионеров, гляди на звезды.

А нутрономы обитают поближе к земле. А еще лучше, чтоб ничего аппаратуру не расстраивало — в подвале или пещере. Как не заработать в таких местах артрит, ревматизм и прочие подобные болезни? И ведь если подумать, нутрономия нужна для народного хозяйства. Это серьезная задача — рассмотреть в толще земли все аномалии. Пока у Дня-Доброго получается не всегда и не все. Зато когда все заработает — все клады будут найдены, все залежи угля, нефти, золота или алмазов — на здоровье. Все пещеры, все подземные ходы будут как на ладони, и останется только нанести их на атлас.

Пока через прибор Дня-Доброго мы как-то увидели берег моря, которое лежит глубоко под Москвой, и даже рассмотрели скелет какого-то древнего ящера, находящийся прямо под Домом Пионеров на глубине полукилометра. Жаль, что затем прибор задымился и вышел из строя.

Сейчас День-Добрый мастерил новый аппарат, который занимал чуть не половину его секции. На новый нутроскоп уходил почти весь припой, выделяемый для Дома Пионеров, а микросхемы так и вовсе добывались всеми правдами и неправдами.

Проводив посетителя, я зашел в секцию судомоделизма — мне там была обещана модель корабля для демонстрации изобретения. Там вкусно пахло деревом, Федька Митяев колдовал над клипером «Город Аделаида».

— Чудак-человек, — сказал я. — Ведь ты его уже год делаешь. Настоящий, поди, и то быстрей построили. А толку с того? Его даже на воду спустить нельзя!

— Не скажи, — обиделся Федька. — Вот есть в твоей секции братья Симоны, от их работы какой толк?..

Мне пришлось согласиться: братья Симоны сейчас строили уже двенадцатую модель вечного двигателя. Парусник, по крайней мере, был красив.

Уходя, я посмотрел на надежный морской барометр, некогда подаренный секции одним капитаном дальнего плаванья. Прибор сейчас вполне отчетливо указывал не на «Бурю» и даже не на «Дождь», а на «Переменно». Очевидно, что с прогнозом погоды, ласточками и барометром все было в порядке.

Что-то не так обстояло с артритом.

Выйдя из метро, я зашел в магазин.

Висящие под потолком вентиляторы лениво перемешивали воздух. У окон судачили бабушки: они где-то услышали, будто сегодня завезут финский сервелат, и теперь жили в его предвкушении.

— Слыхали? — сообщала товаркам одна бабуля. — Над Парком Культуры опять видели летающие тарелки!

— Чиво? — спросила другая. — Чиво она говорит?..

— Говорит, в Москву сервиз с Марса прилетал!

— А-а-а! А где будут продавать?

Себе я купил мороженых кальмаров, глыбы которых лежали в прилавке-холодильнике. Полагаю, что многие совершенно напрасно недооценивают такую еду. Пища вкусная, полезная, здоровая и экологически чистая.

Домой я пришел около шести. Заглянул в почтовый ящик, надеясь, что пришел свежий номер «Юного Техника», но там были лишь газеты.

Надо было выгулять Руслана — моего лучшего друга, огромного ньюфаундленда. Недавно Сорокалет подарил мне ультразвуковой свисток, рассказав, что его сигналы слышат собаки. И теперь на пустыре я упражнялся с Русланом — отдавал команды, которых не слышали люди. Во время занятий у меня возникла мысль: а что если к этому свистку приложить какой-то прибор, который делает ультразвук слышимым для людей. Тогда, скажем, милиционер мог сзывать помощь совершенно бесшумно.

Вернувшись с прогулки, я зашел на кухню, желая поужинать. Там застал сестру Настасью с ее женихом. Влюбленные как обычно выглядели преглупо. От любви, если подумать, толку еще меньше, чем от Федькиного парусника. Открыв холодильник, я достал бутылку кефира. Пока нарезал хлеб, заговорил Артем.

— Вот я тебе такое расскажу, тебе, наверное, будет интересно. Человек ехал в автобусе. И вдруг как током ударило — чувствует, там, где зуб был, — пусто, дыра! Ты представляешь! Из закрытого рта пропал золотой зуб.

— Чепуха, — ответил я. — Он его, наверное, раньше потерял, а только в автобусе заметил.

— Был бы один случай — сам бы так сказал, но говорят, уже не то у трех, не то у пяти человек такая пропажа. В милицию с таким не пойдешь, в бюро находок не обратишься. Вот идут к нам в газету.

Артем сейчас работает в газете, спортивным обозревателем и занимается боксом.

— Ну что, гений, как такое объяснишь?..

Мне оставалось пожать плечами. Ужинать я ушел в свою комнату. В библиотеке мне дали подшивку журнала «Химия и жизнь» за последние пять лет, и, погрузившись в чтение, я быстро забыл о рассказе Артема. Отвлекся лишь когда за окнами стемнело, и следовало включить в комнате свет. И, поднявшись из-за стола, я вспомнил, что обещал позвонить Сорокалету.

…Помня предыдущий опыт, завхоз Дома Пионеров принес три огнетушителя: два огромных, в половину моего роста, и один небольшой.

В тот день каждый счел нужным наведаться в подвал, посмотреть на нутроскоп. Я так и вовсе бегал туда по той или иной причине каждый час. В последний раз спустился вместе с Сорокалетом. Он едва не опоздал, приехав с научного совета на такси.

— Как ваш артрит, — спросил я Дня-Доброго, вспомнив о вчерашнем разговоре. — Прошел?

— Да-да! — закивал тот. — У меня есть чудесное лекарство, я вам сейчас покажу.

— Я помню, — остановил его я. — Золотое лекарство.

День-Добрый виновато улыбнулся. Как и все ученые, он был рассеян.

— А погода, надо сказать, не испортилась, как вы говорили.

— Сам не знаю, почему. Первый раз меня артрит подвел, — День-Добрый повернулся к установке. — Ну что? Включаем?..

Сорокалет на правах старшего по возрасту и званию кивнул.

О пожаре в Доме Пионеров вы, верно, читали в газетах.

Нутроскоп, как я и говорил, занимал половину комнаты, отведенной Дню-Доброму. Состоял он из полудюжины этажерок с микросхемами, визора — детали, которая должна была своим электронным взглядом пронзить толщу земли, пульта с экраном от телевизора «Березка» и множеством кнопок и переключателей.

И стоило Дню-Доброму нажать главную кнопку, все вспыхнуло, как новогодняя елка. Взорвался экран, забрызгав нас стеклянной пылью, загорелись провода. Визор, словно ракетный двигатель, стартовал с пола и ударился в потолок.

— Так разве должно быть? — спросил стоящий рядом Федька Митяев.

— Хватай огнетушитель! Туши пожар!..

Изоляция горела, выдавая едкий дым.

— Что вы делаете! — закричал День-Добрый. — Это же кислотный огнетушитель! Вы испортите все схемы!

Но нам с Федькой было не до схем — не сгорел бы весь Дом Пионеров. Раньше нужно было думать — а теперь требовались действия! По тревоге сбежались остальные, со своими огнетушителями.

Пожарные к нам заглядывают часто — то в ракетомодельном кружке случится нештатная сработка двигателя, то у юных химиков что-то не так пойдет. И к тому времени, как они приехали, огонь был потушен. Мокрые, мы сидели на крыльце Дома Пионеров.

— Ну-ну, коллега… Не расстраивайтесь так. Все мы сталкиваемся с неудачами, — успокаивал Сорокалет Дня-Доброго.

— Как такое может быть? Я же все проверял! — роптал День-Добрый. — Что теперь делать?..

— Ну что делать? Начинать заново. В конце концов, что кроме труда может все преодолеть? — отвечал Сорокалет.

День-Добрый покачал головой:

— Я и так многое брал в долг… К тому же чертежи сгорели или смыты водой.

Напасти на том не окончились. День-Добрый попытался снести сгоревшие схемы в утиль, дабы хоть немного восполнить убытки. Но оплавленные радиодетали вернули: оказалось, что там отсутствуют драгоценные металлы, которые должны содержаться.

— Может, попались бракованные микросхемы, транзисторы… — предположил я.

После неудачи из секции нутрономов ушли два последних пионера, и День-Добрый на время ремонта переселился в секцию радиолюбителей.

— Я же все проверял, каждую деталь! Это безумие!

Раздосадованный, он довольно сильно стукнул по древнему телевизору «КВН-49», стоящему в углу. Кто-то из занимающихся здесь нашел этот антиквариат на чердаке у бабушки и принес, надеясь отремонтировать. Но запчасти для него уже давно не выпускались.

День-Добрый достал из кармана пенал с таблетками и бросил одну в рот. Таблетки были уныло-серого цвета.

— Помогает? — спросил я.

День-Добрый кивнул. И тогда меня осенило.

— Вставайте… Едем к Сорокалету. Это важное дело.

— Это какая-то несусветица! — как ни странно, возмутился День-Добрый. — Это антинаучно, в конце концов.

Я взглянул на Сорокалета, тот не поддерживал меня, но и мысль Дня-Доброго тоже не одобрил.

— Ну, сами подумайте, — стал повторять я свои доводы. — Я читал о вашем лекарстве в «Химии и жизни». Соль золота устраняет боль. Как только из вашего организма изъяли золото, защита пропала, и вы получили приступ артрита.

— Занятненькая гипотеза, — возразил День-Добрый. — На минуту вообразим, что это технически возможно. Но где логика здравого смысла? Иными словами, — зачем?..

— В организме каждого человека содержатся металлы, в частности в виде примеси, и золото.

— Положим, что так. Но в среднем это около одной миллионной доли грамма, — ответил Сорокалет.

— А золотое лекарство?..

— …Повышает содержание в пятьсот раз. То есть пять десятитысячных грамма. Тоже немного. Все равно нет никакой выгоды.

И тут я привел свой железный довод:

— А ведь иногда золота в организме и больше — десятки грамм.

— Это как, Бабкин?

— Зубы! Золотые зубы! — ответил я. — И в последнее время кто-то ворует золотые зубы прямо изо рта.

— Но позвольте! — возмутился День-Добрый. — У меня нет золотых зубов.

— А вор, видимо, не знал об этом. Видимо, он проверял всех, кому по возрасту положены вставные зубы.

— Понимаю, коллега, — кивнул Сорокалет. — Если вдруг изъять из радиодеталей весь драгоценный металл, они уж точно не станут работать как следует. Но все же — как такое возможно?..

— Сначала мы должны задуматься над тем, «кто», а уж узнав это, мы узнаем и «как».

— Мы должны торопиться, — сказал Сорокалет. — Золото может использоваться для протезирования сердечных клапанов. И тогда не только здоровье человека будет под угрозой, но и жизнь!

Обсуждая случившееся, мы просидели в кабинете Сорокалета до вечера. Говорят, что следователи начинают с обследования места преступления. У нас их было несколько: автобус, где Дня-Доброго скрутил приступ артрита, его лаборатория в подвале. Еще можно было узнать у Артема фамилии других жертв и места происшествий. Скорее всего преступник как-то был связан с Домом Пионеров. Но его посещают не только пионеры, а уж в день испытания нутроскопа так и вовсе народа было много.

— А что, если… — начал я.

— Не толкайтесь! Мест хватит всем! — осаживал толпу экскурсовод.

Но где там. Каждый хотел попасть в автобус первым, чтоб занять место у окна, чтоб все увидеть. Наконец расположились и поехали.

Дом Пионеров отправился на загородную экскурсию. Что может быть лучше — из жаркого тесного города выбраться на природу?.. Сорокалет с кем-то договорился, что-то пообещал и получил автобус и экскурсовода к какому-то памятнику подмосковного зодчества, ныне изрядно обветшавшему.

Некогда им владел какой-то сиятельный князь не вполне благородных кровей, который благоволил к чернокнижникам, но на всякий случай построил на своих землях монастырь. Князь собрал довольно неплохую оккультную библиотеку, строил вечные двигатели, призывал демонов, намеревался получить философский камень, который из грязи произведет благородный металл, но в действительности перевел на свои опыты драгоценности жены, фамильное столовое серебро и прочие сокровища. Как следствие — разорился, имение заложил.

Следующий владелец книги князя жечь побоялся, но снес их в амбар. Затем построил церковь с колоколенкой, на которую повесил огромный колокол, дабы изгнать бесов, наверняка привлеченных покойным князем. Но вместо этого в один революционный год изгнали его самого, в имении организовали летнюю дачу, в церкви — библиотеку, но колокол в утиль не сдали, поскольку звон его был исключителен по красоте, и люди, им разбуженные, вставали со свежей головой.

— Сделан он из пластичной бронзы, — пояснял Сорокалет, взявший на себя роль экскурсовода. — При его отливке было израсходовано, кроме меди и олова, двадцать кило серебра и почти килограмм золота.

Я тайком рассматривал своих друзей: не выдаст ли кто себя. Но излишнюю заинтересованность никто не высказывал.

В усадьбе нас ждала экскурсия, после — работа. Здешний колхоз согласился накормить нас и оставить на ночевку при условии, что мы уберем в парке сухостой. После работы и обеда разбрелись: кто-то собирал грибы, которые в здешних рощах из-за отсутствия людей вырастали до совершенно неприличных размеров. Другие удили рыбу, что ровно по той же причине ловилась здесь отлично. Разбившись на две команды, начали играть в футбол. Я читал книгу, порой поглядывая на колоколенку. Руслан дремал у моих ног.

Когда в небе ласточек сменили летучие мыши и начало смеркаться, разожгли костры из собранного сухостоя. Дым тянулся до небес и смешивался с облаками. Хоть колхоз привез ужин, к нему никто не притронулся — в золе пекли картошку, и не было ничего вкусней ее. Попев песни, ушли спать в усадьбу.

Разойдясь по комнатам, долго не могли уснуть, болтали за полночь. Наконец все стихло. Лишь разместившийся в моей комнате Федька Митяев шуршал под одеялом страницами «Хроники капитана Блада», читая книгу в свете фонарика.

В коридоре мелькнули тени, чуть слышно скрипнула половица. И если бы я не ждал этого звука, я бы его, верно, не услышал. Босиком я выскользнул из комнаты, пошел по ледяному полу коридора.

Лестница, длинный коридор, в конце которого — выход на улицу. Очерченные светом — две фигуры.

На шее у меня висел свисток. Я дунул в него, что было силы…

…За окнами все так же качались липы, все так же спали друзья этажом выше. Но что-то изменилось в мире. Перед двумя фигурами бесшумно возникла третья, невысокая, но грозная. Двое отшатнулись, стали отступать и едва не налетели на меня. Это были братья Симоны.

— Ага! Сдавайтесь! — сказал я.

За их спинами грозно зарычал Руслан. Запыхавшись, вбежал Сорокалет. В ухе у него был вставлен наушник, который переводил ультразвук, издаваемый моим свистком, в слышимый диапазон.

— Попались!

Чтоб не будить остальных, мы провели их в столовую.

— Ну-тес, — заговорил Сорокалет. — Вам не говорили, что воровать нехорошо?..

— Говорили, — кивнул Женька Симон, потупив взгляд.

— Мы бы только посмотрели и вернули на место, — заговорил его брат Генка.

— А что же вы прошлое не вернули?..

Братья переглянулись, и вместе потупили взор.

— Ну ладно, — сказал я. — Как видите, нам все известно. Что с вами делать, решим позже. А пока рассказывайте, где держите украденное и как вам удается все это проворачивать. Чистосердечное признание — сами знаете…

После замешательства заговорил Женька:

— У нас в столе дома все лежит. В верхнем ящике…

— И много?.. Признавайтесь?

— Двенадцать…

— Двенадцать килограмм? — ахнул Сорокалет.

— Да каких килограмм… Книг.

— Книг???

— Ну да, — братья выглядели удивленными не меньше нас.

— Так, давайте сначала, — заговорил я. — Когда я вас настиг, вы шли в часовню.

— Да.

— К колоколу?..

— Зачем нам колокол? — ответил Генка Симон. — Мы шли в библиотеку.

— Во втором часу ночи?..

— Мы узнали — в здешней библиотеке имеется трактат о вечном движении. Мы хотели его прочесть.

Сорокалет и я замолчали и, уверен: в ту минуту думали одинаково. Если все же братья Симоны не крали золото, то сейчас истинный преступник на свободе и уже ничто не стоит между ним и приманкой. Мгновением позже мы бросились из комнаты.

Сорокалет успел бросить:

— К книгам мы еще вернемся!

Еще бы несколько минут, даже, может, полминуты — и мы бы не успели.

Библиотека-часовня стояла через поляну от усадьбы. И когда мы выбежали на траву, кто-то выпрыгнул из окна библиотеки и понесся к лесу.

— Не успеем… — взвыл Сорокалет.

— Мы — нет. Руслан успеет!.. Руслан, взять.

Через четверть минуты Руслан настиг беглеца, повалил на траву. Тут же подоспели и мы. Трава в лунном свете казалась черной. На ней блекло мерцал золотой слиток.

— Уберите зверя!

— Руслан, фу…

Мы могли бы догадаться: это был Федька Митяев. Именно он ехал с Днем-Добрым, когда того скрутил артрит. Меня сбило с толку, что он уступил место после приступа болезни… Или все же до?.. И День-Добрый просто спутал причину и следствие.

— Поднимайся… — велел Федьке Сорокалет. — И не вздумай ныть.

В начале пятого горизонт посветлел. Втроем мы сидели на лавочке в парке.

Сорокалет вертел в руках прибор — размером с мыльницу с двумя кнопками и экраном на одной из больших граней. На меньших размещались полоски, на ощупь металлические. Стоило провести по ним пальцем — на экране менялась картинка.

Сорокалет выбрал одно изображение, и, поднеся прибор к массивной чугунной урне, стоящей около лавочки, нажал кнопку. На ладонь высыпался какой-то желтый порошок.

— Сера, — пояснил Сорокалет. — Шестнадцать протонов. Содержание в чугуне — около пяти грамм на сто кило.

— Где ты его взял? — спросил я, указывая на прибор.

— Нашел в кабине «Чертового колеса» в ЦПКиО, — ответил, всхлипывая, Федька.

— И что, так просто разобрался?

— Да чего тут разбираться? — ответил Сорокалет. — Во всей вселенной атомы золота выглядят одинаково. Это еще хорошо, что он извлекал из организма золото, а не железо, — оно для человека куда важней.

Немного помолчали.

— А с вором что делать будем?.. — спросил Сорокалет. — У вас при Доме Пионеров, кажется, впору открывать детскую комнату милиции.

Федька всхлипнул громче.

— Эти случаи проработаем на пионерском собрании…

Когда мы шли к усадьбе, уже светало. За рекой пели петухи, и кто-то недремлющий ударил в колокол, извещая мир о начале нового трудового дня.

Колокол звучал глухо, словно был отлит из свинца.

— Ты не золото украл, ты звук украл у колокола! — зло сказал Сорокалет.

Федька молчал.

Звук колоколу, тем не менее, вернуть удалось. Сорокалет провозился с прибором до обеда и установил, что с помощью прибора можно возвращать извлеченное вещество назад.

— И зубы можно вернуть? — спросил я.

— Я не уверен, Бабкин, но прибор, похоже, запоминает структуру до изменений. Удивительная вещица!

Сорокалет желал немедленно вернуться в Москву и уже набирал по межгороду ассистентов, чтоб те собирались и готовили лабораторию.

В столицу мы попали лишь к вечеру и заехали по пути в Дом Пионеров к Дню-Доброму, где задержались попить чай и перекусить.

— Безусловно, надо узнать, какова мощность прибора, какие максимальные объемы он может переработать, — рассуждал Сорокалет, расхаживая между приборами в секции радиодела. — А также откуда он получает энергию для работы.

Это было разумно. Ведь прошлая наша инопланетная находка, проработав четырнадцать дней, сломалась на пятнадцатый. Я говорю о саквояже, который умел похищать мысли и эмоции. Видимо, мы слишком увлеклись извлечением из окружающих ненависти, неуверенности, сомнений… И прибор, не выдержав нагрузки, испепелил себя сам.

— Но вообще, коллеги, открываются невиданные возможности. Митяев был неуч. В речной или морской воде золота содержится около четырех килограмм на кубокилометр. И извлекая драгоценный метал оттуда, он бы никогда не был бы пойман.

Возможности и правда восхищали: мир, в котором нет больше недостатка в редких материалах. Мир, где возможно получение идеально чистого вещества: ведь абсолютно чистое железо ценится гораздо дороже драгоценностей.

Ответно можно было бы получить любой сплав — хотя для этого следовало еще поработать с прибором…

…И тут кто-то в комнате откашлялся.

Мы втроем подпрыгнули.

Кто-то откашлялся еще раз, заговорил:

— Простите, но этот прибор придется вернуть.

Говорил, но не показывал телевизор. Тот самый «КВН-49», не подключенный к электросети и лишенный некоторых деталей.

— Простите, — осторожно спросил День-Добрый, уставившись на телевизор. — А вы, собственно, кто?..

— Мы были на Земле, в Москве с экскурсией и потеряли эту вещь. Нам пришлось возвращаться к вам от Порциона. Это, между прочим, десять ваших световых лет.

Я расстроился: по-честному следовало отдавать. Иначе чем мы будем лучше Федьки.

Но День-Добрый был совершенно иного мнения.

— Я не отдам! — он прижал прибор к себе. — Это как минимум Нобелевская премия! А то, наверное, и две! Да это несправедливо, в конце концов, — если бы не ваш прибор, мой нутроскоп был бы вполне цел!

— Это нечестно с вашей стороны, — ответил телевизор.

— Ну! — ответил День-Добрый. — Сейчас вы будете говорить о том, что человечество не доросло до прибора, что мы превратим все в оружие.

— А разве не так?.. Что стоит извлечь из вашего тела, скажем, весь азот? Или превратить броню в труху?.. Примеси бывают и вредные. Очень вредные. Мы не можем вам оставить прибор.

— Мы — хорошие… — заметил я.

— Может быть. Но подумайте вот о чем. Пройдет еще немного времени, и вы вступите в отношения с другими цивилизациями. К вам они уже сейчас присматриваются. Мы вернемся к себе, и нас будут спрашивать: как там земляне? А нам придется ответить, что вы по-прежнему жадные и не желаете отдавать то, что попало к вам в руки?

Это был довод.

У меня с Сорокалетом имелся опыт общения с инопланетянами, и он был неприятен. Впрочем, полагал я, инопланетяне, как и люди, могли быть разными.

Я взглянул на Сорокалета.

Тот расстроенно кивнул:

— Надо отдавать…

— Если вас интересует мое мнение — я против, — ответил День-Добрый.

— Двое против одного, — подытожил я.

— Скажите… — спросил Сорокалет невидимого собеседника. — Вы можете восстановить сгоревший прибор? Вернуть золотые зубы их владельцам?

Откуда-то мы знали, что нам нужно делать. Это было что-то вроде светлого озарения.

Взяв такси, мы доехали до Парка Культуры, ворвались через ворота, хотя сторож и кричал, что парк закрывается через четверть часа.

По темным аллеям дошли до площадки аттракционов.

Ящик управления колесом обозрения был закрыт, но Дню-Доброму как-то удалось запустить аттракцион.

Внеземной прибор мы положили в кабинку, которая заскользила вверх. В небе над колесом образовалась туча. И как только кабинка с прибором прошла свою верхнюю точку, туча рванула вверх, исчезнув среди звезд.

Когда колесо сделало полный оборот, оказалось, что кабинка пуста, прибор пропал. Ничего иного мы не ожидали.

— Могли бы что-то оставить, — пробурчал День-Добрый. — Это не мы жадные, а они.

А я чувствовал, что во мне сейчас плескалась идея, которая, если отстоится, может стать лучшим моим изобретением на этот момент. Улыбался и Сорокалет:

— Что с того, что мы потеряли прибор. Зато мы знаем, что он в принципе возможен. И можно будет создать удивительные сплавы, материалы…

— А еще… — рассуждал я, — добыча полезных ископаемых разрушает природу — чтоб выкопать уголь, роют котлованы. Хорошо было бы научиться перемещать пласты как плашки в «пятнашках» или кубики в Кубике Рубика.

— Подумаем над этим. Обязательно подумаем.

Чтоб выйти из парка, пришлось перелезать через забор. Сорокалет при этом порвал штаны, чем оказался весьма обижен и расстроен.

— Ну что, по домам, коллеги.

Я кивнул, а День-Добрый покачал головой:

— Я к своему прибору. Ночью — меньше помех… Да и самое творческое время.

Майк Гелприн, Наталья Анискова. Самый главный домашний любимец

У моего хозяина, господина Койрыто, две синие полосы на лбу и серебристый круг на груди. Круг означает, что господин Койрыто работает в Управлении безопасности, а две полосы вместо обычной одной — что он там большой начальник. В нашем городе ни одного спонсора с двумя полосами нет, кроме моего господина, поэтому получается, что он самый главный. А я, раз принадлежу господину Койрыто, самый главный домашний любимец.

Другой бы на моем месте давно зазнался, но я не таков. Мне ничего не стоит поздороваться за руку с Пашкой, любимцем госпожи Яйичко, полаяться с Виталием Петровичем, одряхлевшим любимцем госпожи Рыйло, или запросто потрепаться с Фросей, любимицей госпожи Сеймечко.

Кроме того, я не простой дворовый любимец, как Пашка. Не гончий, как Фрося, которой приходится, вывалив язык, бегать кроссы каждое воскресенье. И не сторожевой, как Виталий Петрович, который живет в будке и, если кто мимо проходит, орет: «Караул! Грабят!» Я — любимец-поводырь: вожу госпожу Койрыто, куда ей заблагорассудится. На поводке, он очень красивый и гибкий. Правда, завистники говорят, что не я госпожу Койрыто вожу, а она меня, но я не обращаю на них внимания, потому что обладаю чувством собственного достоинства и гордостью, не то что, например, Пашка.

Госпожа Койрыто очень добрая, сердобольная и дорожит мной. Недавно она так господину Койрыто и сказала, когда я провинился и тот лупил меня электрической плеткой:

— Смотри, чтоб Кондрашку не хватила койндрашка. А то новый влетит нам в койпеечку.

Между собой спонсоры говорят на своем языке, но обожают вставлять русские выражения.

Прежнего любимца госпожа Койрыто за плохое поведение отправила на живодерню. Но мне это не грозит: хозяева часто повторяют, что я очень послушный и если когда напакощу или нагажу, то не нарочно, а лишь по скудоумию.

Мы живем в городе, который построили спонсоры неподалеку от развалин, оставшихся от места под названием Санкт-Петербург. Город наш очень красивый, дома у спонсоров высокие, просторные и удобные. Еще бы: госпожа Койрыто, например, три с половиной метра ростом, а господин все четыре.

Запираются дома спонсоров на замки, очень прочные и надежные, господин Койрыто говорил, что замки полностью исключают возможность незваного проникновения снаружи. А госпоже Рыйло и замков показалось мало, поэтому они с господином Рыйло завели Виталия Петровича, который живет в будке и сторожит, только неизвестно от кого. И в самом деле, кому придет в голову проникать в дом, разве что сумасшедшему.

Всем, что на Земле есть, мы обязаны спонсорам. Не прилети они к нам сотню лет назад, мы бы давно уже вымерли. Господин Койрыто объяснял: это оттого, что мы слишком глупы и не берегли планету, а, наоборот, землю травили ядами, воздух загрязняли газами, а в воду сливали нефть.

Спонсоры навели на Земле порядок и спасли нас от вымирания. Для этого поголовье людей им пришлось значительно сократить, а тех, кто сопротивлялся порядку, — истребить. Спонсоры очень добрые, и всякий раз, как приходится истреблять, они сильно переживают. Сегодня, например, господин Койрыто вернулся со службы и давай рассказывать об операции по усмирению партизан. Эти партизаны живут в развалинах Санкт-Петербурга и занимаются вредительством.

— Четырьмя вертолетами, — урчал господин Койрыто, уплетая котлеты из брюквы, — сровняли с землей и выжгли все к чертовой майтери.

— Ужас, — разволновалась госпожа Койрыто и схватилась за чешую в том месте, где у спонсоров сердце. — Бедные аборигены, они сами не понимают, что должны слушаться нас. Кондратик, маленький, ты будешь слушаться мамочку?

— Буду, — подтвердил я.

— Умница, — похвалила госпожа Койрыто и скормила мне кусочек сахара. — Кондратик хороший, Кондратик любит мамочку, Кондратик не хочет, чтобы его пиф-паф.

Вечером я повел госпожу Койрыто на прогулку. Мы выбрались на улицу, миновали забор госпожи Рыйло, на котором написано: «Осторожно! Злой любимец Виталий Петрович», и поравнялись с домом госпожи Сеймечко. В этот момент я ее и увидел. Девушку без ошейника и без поводка, черноволосую, миниатюрную, смуглую, с родинкой на бедре — высоко, почти в паху. Девушка окинула меня взглядом, улыбнулась, и я сразу понял, что ей понравился. Еще бы: я прекрасно сложенный блондин, синеглазый, кудрявый, кожа у меня гладкая и белая, без всяких следов загара, как у дворовых любимцев. И зубы ровные. Я замер на месте и стал смотреть на девушку, которая вновь улыбнулась и заспешила вдоль по улице.

— Караул! Грабят! — зарычал из-за забора Виталий Петрович, едва девушка поравнялась с домом госпожи Рыйло.

— Кондратик! — окликнула меня госпожа Койрыто и дернула за поводок. — Что встал, мой хороший? Хочешь самочку, сладенький?

Я признался, что хочу.

— Нельзя, Кондратик, — строго сказала госпожа Койрыто. — Это дикая самочка, она наверняка заразная. Ничего, маленький, не расстраивайся, мы найдем тебе какую-нибудь чистенькую, из хорошей семьи. Господин Койрыто уже подумывал об этом. У вас будут детки, мы продадим их за денежку, и я куплю своему пусичке пирожок, а может быть, даже мороженое.

Я не ответил. Мороженое я очень люблю, но почему-то сейчас подумал, что хочу его гораздо меньше, чем девушку. И не какую-нибудь, а именно эту, с родинкой на бедре.

Утром вернулся Эрик и сказал, что штаб вынес главжабе смертный приговор и что исполнение возложено на нашу группу.

— О-хо-хо, — поежился дед Артем. — Ухлопаем его — жабы нас возьмут к ногтю.

Жабу так просто не убьешь. Пуля их, гадов, не берет, не говоря уже о холодном оружии. А вот зверствовать после убийства они начнут, как пить дать.

— Приказ штаба, — отрезал Эрик. — Не обсуждается. Сроку нам дали три недели. Необходимо разработать план.

Эрик по очереди оглядел нас и убрался к себе в каморку разрабатывать план. А мне стало не по себе. Одно дело воровство на фабриках или диверсии на дорогах. Другое — устранение, да не кого-нибудь, а самого главного мерзавца, здоровенного жабеня по имени Койрыто. Как, интересно знать, мы будем его устранять. Нас всего-то осталось пять человек, загнанных под землю, слабых, истощавших от голода и болезней.

Дед Артем подбросил сучьев в костер, сполохи пламени озарили наше жилище. Закопченную мозаику на стенах, здоровенные гладкие колонны, самодельные скамьи, кособокий стол. Сто лет назад здесь было метро, катились по рельсам поезда, и мирные люди дремали по пути на работу в вагонах. Поездов больше нет, вагоны разобраны на части и переплавлены в оружие. И рельсов почти нет, и трансформаторных будок, и эскалаторов. И уж точно не осталось мирных людей, ни единого. Всякий, кто живет под землей, — боец, с младенчества привычный к мысли о том, что в любую секунду может умереть.

План Эрик разрабатывал двое суток. Потом позвал меня.

— Значит, так, Ленка, — сказал он, глядя на меня исподлобья. — По всему получается вот что. На, полюбуйся на этого типа. Иван вчера его щелкнул.

Он протянул мне фотографию, черно-белую, с неважнецким разрешением. На ней был изображен голый парнишка в ошейнике, смазливый до слащавости песик. Жабий прихвостень. Не кастрированный, все положенное на месте. Кучерявый, упитанный, с синими наглыми глазами.

— Да уж, — сказала я. — Красавчик. Кто такой?

— Твой будущий дружок.

— Что? — не поняла я. — В каком смысле?

— В том самом, — вздохнул Эрик. — Этот песик — главжабий любимец. Придется тебе его соблазнить.

Мне показалось, что он ударил меня с маху в лицо.

— Ты что же, — со злостью сказала я, — хочешь подложить меня под этого слюнявого щенка?

Эрик нахмурился.

— Другого варианта нет, — буркнул он. — Перетерпишь. В конце концов, не замуж же тебе за него выходить.

Сейчас ни у кого мужей и жен нет, есть только спутники. Попутчики на дороге к спонсорской пуле, гранате или газу. Вот и у меня был спутник. Карл, Эрика родной брат. Был, пока не напоролся на жабью засаду три месяца назад.

— Дрянь ты, — сказала я. — Ох, и дрянь же.

Эрик помрачнел лицом.

— Дрянь, — согласился он. — Сволочь я, Ленка, и чувствую себя сволочью. Но другой кандидатуры у нас нет. Не Машке же его соблазнять, гада этого.

Да уж. Одноглазой Машке, со шрамами во всю спину, соблазнить вряд ли кого удастся.

— Что ж, — сказала я с горечью, — стану шлюхой. Когда начинать?

— Завтра.

Ночью я вертелась в спальном мешке с боку на бок. Хотелось не то выматериться в голос, не то разреветься, а лучше все сразу. Лечь с этим бобиком, с малолетним жабьим лакеем. Да на него смотреть брезгливо, я таких, как он, ненавижу, мы все ненавидим. До такого даже дотронуться противно — разве что пинка дать. Холодный ком отвращения повис в животе и не давал уснуть. С тех пор, как погиб Карл, мне вообще никакого мужика не хотелось, даже нормального. А тут… меня замутило, стоило представить себя с этой карикатурой на мужика.

Наутро я нацепила бывший когда-то оливковым пыльник и вылезла из подземелья на свет божий. До жабьего поселения добралась к полудню. На подходе к городку пыльник сняла и прикопала под придорожным кустом. В жабьих поселениях люди одетыми не ходят: боятся эти сволочи, что в одежде можно спрятать оружие. Правильно боятся. До тех пор пока я не осталась нагишом, об этом особо не думалось. Зато теперь… До чего ж противно и постыдно оказалось вышагивать без единой тряпки на теле. Как мишень, в которую каждый встречный целится глазами.

С горем пополам, ежась от смущения, я отыскала дешевую столовку для людей, больше смахивающую на свинарник. Там и перекантовалась до вечера, кое-как свыкаясь с тем, что вокруг сплошь неопрятные голые мужики. К семи часам наконец выбралась на улицу, где было по-прежнему светло. Дед Артем рассказывал: ночь вообще не настанет, июньские ночи называют здесь белыми, светло будет, почти как днем. Странное такое, говорил, будет время. Ну, да тем, кто родился под землей и всю жизнь под ней прожил, один черт — белые ночи наверху или черные. А дед Артем толк в таких вещах понимает: в молодости он на фабрике у жаб работал, пока не сбежал.

Жабы вовсю шастали по улицам, одни с прихвостнями-любимцами, другие сами по себе. Время от времени проезжала отполированная до блеска машина. Внимания на меня никто не обращал — голая баба была тут не интересней гнилого полена. К половине восьмого я добралась до центрального квартала и мысленно сверилась с картой. Вон он — дом главжаб, здоровенный, похожий на исполинский гриб. Я укрылась в развесистых кустах поодаль от него и стала ждать, когда жабья сволочь выведет своего кобелька на прогулку.

Всю ночь мне снилась девушка, та самая, с родинкой на бедре. Утром, проснувшись на своей подстилке в ногах кровати, на которой спали господин с госпожой Койрыто, я подумал, что, наверное, влюбился. Я очень испугался: дворовый любимец Пашка рассказывал, как влюбился, когда ему было восемнадцать, как мне.

— Хорошо, что добрая госпожа вовремя отвела меня к ветеринару, — говорил Пашка. — Полчаса пролежал на столе под наркозом, и, представляешь, влюбленность как рукой сняло. А то бы подхватил какую-нибудь заразу, и госпоже пришлось бы меня отправить на живодерню.

Я привычно облизал госпоже Койрыто чешуйчатые пятки и спустился по лестнице вниз. От мыслей про ветеринара меня мутило, а про живодерню — так попросту бросало в пот. Я с разбегу плюхнулся в бассейн, остудил голову и, усевшись на бортик, принялся думать. Думал я долго. Уже выбрался из дома и потопал на службу господин Койрыто; заскулил, выпрашивая пожрать, сторожевой любимец Виталий Петрович; потом госпожа Койрыто позвала меня наверх и оделила миской с утренней кашкой, а я так ничего еще и не придумал. Спасительная мысль пришла, когда я уже расправился с кашкой и госпожа принялась меня причесывать. Я попросту не скажу ей про девушку с родинкой, понял я и тут же испугался, потому что никогда ничего не утаивал от хозяев: того, кто утаивал, ждала живодерня. Минуту спустя, однако, я успокоился. Если ей не сказать, она и не узнает, подумал я и обрадовался собственной сообразительности. И вправду: пока госпожа Койрыто спит послеобеденные два с половиной часа, я вполне успею встретиться с девушкой. Если, конечно, та появится вновь. Вон какая поросль кустов замечательная всего-то в ста метрах от дома. Там нас никто не увидит.

Надо же, каким напыщенным, самовлюбленным олухом оказался мальчишка. Я даже не думала, что такие вообще бывают, и с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, слушая его бредни. Изнеженный, невежественный патологический эгоист. Впрочем, была у этого недоумка одна положительная черта — он не знал, а точнее, понятия не имел, что происходит между мужчиной и женщиной. Его, как выяснилось, жабы этому не учили.

— А сплю я на подстилочке, — хвалился этот крысеныш, по недоразумению названный человеческим именем. — Она рядом с господской кроватью, потому что мне доверяют. И в бассейне я могу купаться, когда захочу. И ошейник у меня самый красивый в городе, а намордник из мягкой кожи и почти не жмет.

— И кушаешь вкусно, Кондратик? — подначила я.

— Очень вкусно, — подтвердил он. — Иногда госпожа даже покупает мне мороженое. Ты когда-нибудь пробовала мороженое?

— Что ты, конечно, нет. Я подрабатываю на фабрике, мне мороженое не по карману. Ой, Кондратик, как же я тебе завидую.

Этот холеный дурень аж залоснился от удовольствия и принялся распространяться о том, как его причесывают, купают, наряжают в попонку и водят на выставки. А я смотрела на него и думала, как же мне повезло. В том, что меня, рожденное под землей пушечное мясо, могут в любой момент пристрелить, но ни одна сволочь никогда не наденет на меня попонку или намордник.

— А как там у вас внутри? — спросила, наконец, я, когда этот недоносок вдруг заволновался, что хозяйка скоро проснется, а значит, ему пора. — Наверное, очень красиво, да? Такой чудесный у твоих хозяев дом.

Он подтвердил, что внутри просто замечательно.

— Ах, как же я мечтаю на это посмотреть, — сказала я. — Но мне, наверное, нельзя?

Он надулся от спеси, сообщил, что на самом деле нельзя, но может быть, удастся что-то придумать. Затем мы договорились, что я снова приду послезавтра, и он ускакал. Я выбралась из кустов и поспешила по улице прочь. Мне отчаянно хотелось вымыть руки, будто измарала их в нечистотах.

— Караул! Грабят! — заблажил стариковский надтреснутый голос мне вслед.

Я на секунду замерла, затем быстрым шагом двинулась дальше и к вечеру была уже под землей.

— Старого пса надо грохнуть, — сказала я Эрику. — И быстро, до послезавтра дожить он не должен.

— Понял. А что у тебя с этим?

— Пока ничего. И слава богу, что ничего, — ответила я. — Но можешь быть спокоен, с ним я как-нибудь справлюсь.

— Я думаю, — почесал в затылке Эрик, — что тебе надо бы это дело форсировать. Чем скорее покончим с этим, тем лучше.

— Занимайся своим делом! — вызверилась я на него. — А я займусь своим. Мало того что хочешь превратить меня в шлюху, так теперь будешь командовать, когда ноги раздвигать?!

— Все-все, — сдал назад Эрик. — Извини, нервы.

Весь следующий день я промаялся, потому что не мог дождаться завтрашней встречи с Ленкой. Больше того, я стал рассеянным: утром забыл облизать госпоже Койрыто пятки, за завтраком уронил на пол миску с кашкой, а потом, задумавшись на ходу, сыграл с лестницы.

В довершение всех бед вечером, когда господин Койрыто вернулся со службы, я поскользнулся на ровном месте и случайно раскокал вазу, которая досталась господину Корыто в подарок, а раньше стояла в каком-то месте со странным названием «Эрмитаж».

— Сучий сын, — приговаривал господин Койрыто, охаживая меня электроплеткой.

— Дорогой, он хочет самочку, — вступилась за меня госпожа Койрыто. — У отсталых рас желание спариваться непременно сопровождается всякими дикостями, ну, ты же знаешь.

— А где я ее возьму, — недовольно проворчал господин Койрыто, но плетку бросил. — У нас тут не питомник.

— У госпожи Сеймечко прекрасная самочка, — зачастила госпожа Койрыто. — Зовут Фросей. Давай, сосватаем ее нашему Кондратику.

Господин Койрыто задумчиво почесал когтями брюхо.

— Породы разные, — буркнул он. — Нарожает ублюдков, кто их потом купит.

— Ничего, — утешила господина Койрыто моя мудрая хозяйка. — Если помет выйдет неудачным, его можно будет утопить в реке.

— Ладно, — согласился господин Койрыто. — А Сеймечки не против? — обеспокоенно спросил он мгновение спустя.

— Конечно, нет. Для них честь породниться с нами через любимцев.

С тем легли спать, и господин Койрыто сразу захрапел, а я до полуночи ворочался на своей подстилке и тихо плакал. Я совсем не хотел Фросю. Во-первых, потому, что она некрасивая, а во-вторых, потому, что хотел Ленку. Хотя что такое «хотел», я и сам толком не знал.

Наутро прибежала разгневанная госпожа Рыйло. Ночью, пока все спали, Виталий Петрович издох.

— Отраву какую-то сожрал, — жаловалась госпожа Рыйло. — Шибко пожрать любил. Что ж нам теперь делать? Сторожевые любимцы — товар редкий и дорогой, да и пока новый выучится, не один год пройдет.

— И не говорите, — посочувствовала госпожа Койрыто. — Я не представляю, что буду делать, если Кондратик околеет. К тому же цены на любимцев сейчас куйсаются. Ты ведь не собираешься околеть, Кондратик, пуся?

Я сказал, что совершенно не собираюсь, и получил в награду кусочек сахара.

— Виталий Петрович издох, — пожаловался мне этот смазливый жабий выкормыш.

— Умер, — поправила я. — Про людей говорят «умер» или «погиб».

Он не стал возражать и принялся, пуская слюни, рассказывать про какую-то Фросю. Я слушала вполуха, с трудом превозмогая брезгливость.

— Кондратик, — сказала я, когда молокосос на мгновение заткнулся. — Так ты покажешь мне дом госпожи Койрыто? Помнишь, ты обещал, я очень хочу посмотреть.

Он стал бубнить, что много думал и что это очень опасно, потому что если нас кто увидит, его сразу отправят на живодерню.

Туда и дорога, про себя напутствовала я, а вслух сказала:

— А ночью, Кондратик, миленький? Ночью, когда все уснут, ты ведь можешь отпереть мне дверь? Никто не увидит, а я быстро посмотрю и сразу уйду.

«Предварительно пристукну тебя и взведу бомбу, а потом уже уйду», — добавила я мысленно.

— Ночью… — замялся он. — Нет, Ленка, ночью тоже нельзя. А если госпожа Койрыто проснется? Или господин.

— Скажешь, что пошел по нужде.

— У меня для этого есть ведерко в прихожей, — напыжился от важности этот щенок.

— Так что же, ты, значит, так и не покажешь мне, как живешь? А если, — я стиснула зубы и тут же почувствовала себя настоящей шлюхой. — А если я тебе за это отдамся?

— Как это «отдамся»? — изумился он.

«Дать бы тебе по башке, — мечтательно подумала я. — Залепить с размаху в холеную глупую морду».

— Как женщина мужчине, — подавив отвращение, объяснила я. — Что, тоже не понимаешь? Как самка самцу.

Он вдруг смутился и покраснел, я даже не ожидала, что это домашнее животное на такое способно.

— Госпожа сказала, что скоро меня отведут к самочке, — жалобно протянул он. — К Фросе. А я не хочу.

— Почему не хочешь? — механически переспросила я.

— Потому что не люблю Фросю. А тебя люблю.

— Что? — опешила я. — Что ты сказал?

— Что люблю тебя.

Позже я поняла, что ненависть ушла из меня в этот самый момент. Исчезла, сменившись на жалость. Мне никто не говорил этих слов, никогда. И хотя я знала, что недоумок сказал их лишь от косноязычия, мне стало вдруг ни с того ни с сего приятно. Словно он подарил мне нечто такое, на что я никогда не рассчитывала, чего была лишена без всякой надежды когда-либо получить.

— Когда тебя должны повести к Фросе? — спросила я.

— Не знаю, — понурился Кондрат. — Госпожа сказала, что скоро.

— Ладно, — я неожиданно для себя самой погладила его по плечу. — Не волнуйся, что-нибудь придумаем.

Мы договорились о новой встрече, и я отправилась восвояси. С Фросей можно было бы поступить так же, как со стариком, только смысла не было. Мало ли их в городе, этих фрось. Я внезапно остановилась и едва по лбу себя не хлопнула. «Дура, — сказала я себе. — Сентиментальная идиотка. Нашла себе заботу — собачью свадьбу. Пускай даже этих собак хоть сто раз по ошибке называют людьми».

— У нас все готово, — встретил меня Эрик. — Бомбу собрали, бахнет так, что ошметки жаб будут потом соскребать с деревьев. Ребята готовы, ждут. Ты как?

— Мне еще нужно время, — сказала я.

— Сколько?

— Не знаю. Надеюсь сладить все в следующий раз. Послушай, тут вот какое дело. Я бы не хотела его убивать.

— Кого «его»? — изумился Эрик. — Главжабу?

— Парнишку.

Эрик уставился на меня словно на сумасшедшую. За его спиной захихикала Машка, гыкнул Иван, крякнул от удивления дед Артем.

— А что с ним прикажешь делать? — пришел наконец в себя Эрик. — Может быть, сюда его притащим, на поводочке будем водить? Выгуливать, выкармливать или что там с ними делают.

Я тряхнула головой, избавляясь от невесть откуда взявшегося приступа слюнтяйства.

— Твоя правда, — сказала я. — Извини, расклеилась.

Целый день я не находил себе места. Я запутался: влюбиться оказалось очень болезненно. И еще не в ту, в которую велят хозяева, а совсем в другую, за которую запросто можно загреметь на живодерню.

Я пытался сообразить, зачем Ленке так уж необходимо попасть внутрь дома, но сообразить никак не удавалось. Едва я начинал думать об этом, Ленкина фраза «Я тебе за это отдамся» вытесняла из головы все остальное. Мне казалось, я понял, как это произойдет, хотя до конца и не был уверен. Почему-то я хотел этого, как ничего другого на свете, даже мороженое я никогда не хотел так сильно. И еще стоило об этом подумать, внизу все пылало жаром и напрягалось, да так, что по нужде толком было не сходить.

Ночью я поднялся с подстилки и, стараясь ступать бесшумно, спустился по лестнице на первый этаж. Осмотрел замки на парадной двери, затем на двери черного хода. Запирались они хитроумным устройством, которое господин Койрыто носил в служебных портках. Отпереть замки труда не составит, вон они, портки, висят сикось-накось на спинке стула.

Заснул я только под утро и проспал пробуждение господина Койрыто, за что тот меня пнул и пообещал вечером отлупить. Мне было безразлично, я даже вымаливать прощение не стал.

Утром на прогулке я спотыкался, путался у хозяйки под ногами, отвечал невпопад и очухался, лишь когда она сказала, что я, кажется, заболел, а значит, надо отвести меня к ветеринару.

Едва госпожа Койрыто погрузилась в послеобеденный сон, я вприпрыжку побежал к Ленке. Она, как и в прошлый раз, сидела в кустах, подтянув к себе коленки и положив на них подбородок. При виде нее у меня сладко заныло в груди.

— Сегодня ночью, — выдохнул я. — Я открою дверь и впущу тебя. Ты придешь?

Ленка встрепенулась.

— Завтра, — быстро сказала она. — Завтра в полночь, сегодня я не смогу. Кондрат, хотела тебя спросить. Ты вчера сказал, что любишь меня. А жаб ты тоже любишь?

— Не говори так, — испугался я. — Жабами спонсоров называют только плохие люди. Бунтовщики, партизаны…

— Да-да, конечно, — согласилась Ленка. — Извини. Так что, спонсоров ты тоже любишь?

— Люблю, — признался я. — Но по-другому. Они ведь мне как родители. У меня не было родителей, и тогда госпожа Койрыто стала моей мамой, она мне сама говорила.

— Мамой… — повторила Ленка. — До чего же кощунственно это звучит. Ты, впрочем, не поймешь, почему. Ладно, черт с тобой. Мне ложиться?

Я смутился. Мне казалось, что все должно произойти вовсе не так. Правда, как именно, я и сам не знал.

— Если хочешь, — неуверенно ответил я. Внизу у меня все уже словно горело.

В этот момент сверху вдруг загрохотало. Я задрал голову и ахнул. Вертолет господина Койрыто с двумя синими полосами по бортам стремительно спускался. Хозяин никогда не возвращался со службы домой в неурочное время.

— Что-то случилось! — бросил я Ленке. — До завтра.

Я вскочил и со всех ног побежал к дому.

— Значит, так, — Эрик расстелил на столе карту. — Утром выдвигаемся, до города идем порознь. За взрывное устройство отвечаем мы с Машей. Остальные накапливаются, — он ткнул пальцем в карту, — вот здесь. Это столовая для бедноты, в пятнадцати минутах ходьбы от объекта. За объектом будете вести постоянное наблюдение попарно, пары меняются каждые два часа. Я координирую. Если неожиданностей не будет, за четверть часа до полуночи сосредоточиваемся здесь, — Эрик снова ткнул в карту. — Объект отсюда в прямой видимости. Сюда же мы с Машей доставляем взрывное устройство. В полночь должен появиться любимец и, предположительно, направиться в нашу сторону. Дверь, опять-таки предположительно, останется незапертой. Как только мы в этом убедимся, любимца гасим, дальше по обстоятельствам. Все понятно?

Я долго не могла заснуть. Умом я понимала, что мальчишку придется устранить хотя бы потому, что, пощади мы его, проживет он недолго. Если останется в городе, жабы его уничтожат сразу. А в подземельях загнется сам, а если не загнется, Эрик его все равно пристрелит, не таскать же с собой такую обузу.

Умом я понимала. И, тем не менее, чувствовала себя убийцей, несмотря на то, что старого цепного пса приговорила с легкой душой. Заснула я лишь под утро, и когда Машка меня растолкала, долго не могла прийти в себя, потому что снилась мне мерзотная гнусная жаба, подмигивающая по-свойски, словно я была одного с ней толка.

К полудню я добралась до столовой для бедных и подсела за столик к деду Артему, который, уронив нечесаную лохматую голову на столешницу, изображал пьяного оборванца.

— Переживаешь? — не открывая глаз, спросил дед Артем. — Не переживай, Ленка, я вот радуюсь, что дожил до сегодняшнего дня, что могу хоть как-то поквитаться с этими тварями.

Я хотела было ответить, что не в мести дело, но в этот момент в дверях появился Иван, нашел меня взглядом и поманил наружу.

— Там этот, — сказал Иван, едва мы переступили через порог. — Любимец чертов. Я думаю, тебе стоит пойти на него посмотреть.

— А что такое? — удивилась я. — Зачем мне на него смотреть, ночью еще насмотрюсь, успею.

— Да какой-то он не такой, — развел руками Иван. — Ходит, ревет навзрыд, будто девка, которую вот-вот изнасилуют.

Через полчаса я изучила, как выглядит огорченная предстоящим изнасилованием девка. Вид у мальчишки действительно был не лучший.

— Кондратик! — окликнула я.

Он жутко обрадовался и, озираясь, порысил ко мне.

— Ленка, — сказал он, на ходу утирая глаза. — Как хорошо, что ты пришла. А то меня завтра отправят на живодерню.

— Что?! — изумилась я. — Куда отправят?

— На живоде-е-е-ерню, — захныкал Кондрат. — Хозяева думают, что я не понимаю языка спонсоров. А его все любимцы понимают, кроме самых тупых. Вчера господин Койрыто сказал, что не забирать же им меня с собой.

— Как это «с собой»? — не поняла я. — Куда с собой? Жабы переезжают?

— Они улетают от нас, — вновь захныкал Кондрат, забыв сделать мне выговор за то, что назвала его благодетелей жабами. — Господин Койрыто вчера сильно гневался. Говорил про каких-то инспекторов, которые осудили деятельность спонсоров и велели им убираться отсюда. В городе под названием Аркадия кто-то из спонсоров очень ошибся, инспекторы про что-то узнали, не знаю про что, и вчера пришел приказ всем спонсорам улетать восвояси. Госпожа Койрыто даже плакала, переживала, как мы, люди, без них тут будем. А меня решили — на живодерню. Из жалости: потому что без заботы и ухода я сам издохну, только медленно.

— Постой, — до меня еще не дошло. — Ты что же, хочешь сказать, что эти гады оставят нас в покое? Ты точно слышал?

— Точно, — заскулил Кондрат. — Господин Койрыто сказал, им всем дали неделю на эвакуацию. От любимцев, сказал, необходимо изба-а-авиться.

— А ну, прекрати хныканье! — рявкнула я на него. — Где сейчас это твое корыто?

— В доме, он не полетел сегодня на службу. Пришли господа Рыйло, Яйичко и Сеймечко, а меня выгнали, чтобы не путался под ногами.

— Вот как, — сообразила я. — То есть им сейчас не до тебя. А ну, стой здесь и не уходи никуда. Я вернусь через час, чтобы был здесь, ясно тебе?

От моей новости у Эрика отвисла челюсть.

— Не может быть, — сказал он, выслушав до конца. — Это наверняка ловушка. Жабы специально слили ложную информацию своему кобельку.

— А если не ловушка? — встрял дед Артем. — Если эти гады на самом деле выметаются?

— Через неделю увидим, — решительно рубанул воздух ребром ладони Эрик. — Так, операция отменяется. Отсидимся под землей, посмотрим, как оно будет.

С минуту мы молчали.

— А почему, собственно, отменяется? — нарушил наконец паузу дед Артем.

— Да, почему? — поддержала я.

Эрик удивленно заморгал.

— С ума сошли? — спросил он. — Какая сейчас может быть, к чертям, операция! Нам явно слили дезинформацию и ждут в засаде, мы все там поляжем. Но даже если не слили, бывают же на свете чудеса… Я слышал, что бывают, хотя не видел ни одного. В общем, если так, то какого черта их убивать?

— Точно, — ахнула Машка. — Если они… Если… Боже, неужели жабы действительно отсюда сгинут? Я не верю! Но если вдруг — пускай проваливают подобру-поздорову.

— А вот не выйдет, — неожиданно жестко сказал дед Артем.

— Что не выйдет?

— Не выйдет подобру-поздорову. Операция состоится.

— А я сказал, операция отменяется! — рявкнул Эрик. — Мы все уходим прямо сейчас, в жабью ловушку не суемся.

— Уходи, — дед Артем махнул рукой. — А я остаюсь. Даже если это ловушка.

— Как хочешь, — холодно обронил Эрик. — Оставайся.

— И я остаюсь, — выпалила Машка.

— И я, — поддержал Иван. — Пускай сдохну сегодня, но шанса не упущу. Ленка, ты?

Я молча кивнула, но через секунду спохватилась.

— Согласна, — выдохнула я. — С одним условием: любимца оставляем в живых. Делать будем прямо сейчас, пока жабы сидят там внутри. И не так, как планировали, а по обстоятельствам. Наши обстоятельства — изменились. К лучшему.

— Смотри, видишь эту штуку? — Ленка развязала стянутый тесьмой мешок и показала мне пузатый, грязно-зеленого цвета баллон. — Занесешь его в дом, пристроишь где-нибудь в углу, а потом переведешь вправо вот этот рычажок. Как только сделаешь, сразу уходи, не задерживайся. У тебя будет всего три минуты.

— Почему всего три? — растерялся я. — И зачем это? Госпожа Койрыто никогда не разрешала приносить вещи с улицы.

— Так надо. Если все правильно сделаешь, на живодерню тебя не отправят, — объяснила Ленка.

— Правда? — обрадовался я. — Не врешь?

— Честное слово, — поклялась Ленка. — Только смотри, делай все аккуратно. Если спросят, что в рюкзаке, не отвечай. Просто переведи рычажок и драпай оттуда.

Мешок, который Ленка назвала рюкзаком, оказался тяжеленным — пока тащил его до крыльца, я вспотел. С трудом протиснувшись в дверь, я с облегчением свалил мешок на пол и перевел дух. С верхнего этажа доносились сердитые голоса — господин Койрыто выговаривал за что-то господину Яйичко.

— Кондратик, маленький, — позвала меня госпожа Койрыто. — Бедняжка, знаешь, как мне будет тебя не хватать? Иди к мамочке, сладенький, я тебе пожалею.

Я раскрыл мешок и перевел вправо рычажок на грязно-зеленоватом баллоне, как велела Ленка.

— Кондратик, ну где же ты?

Я не ответил. Выскочил на крыльцо и побежал от дома прочь, к кустам.

— Сделал? — подалась мне навстречу Ленка.

Я гордо кивнул.

— Молодец, — похвалила она. — Бежим отсюда.

Ленка ухватила меня за руку и потащила за собой.

— Подожди, — уперся я. — Зачем нам бежать?

— Чтобы не посекло осколками, недоумок.

— Какими осколками?

У меня похолодело внутри. Я вспомнил исторический фильм, который смотрел по телеку вместе с госпожой Койрыто. Осколки получались, когда взрывался снаряд, которым глупые люди пытались убить доблестных спонсоров. В фильме убить никогда не удавалось, но мне стало неприятно.

— Потом объясню, — с досадой бросила Ленка. — Да поторопись же ты, черт тебя побери!

И в этот момент я понял. Понял, что принес в дом, и почему у меня было всего три минуты, и что две из них уже истекли. До меня дошло, что я сейчас наделал, что натворил. Я выдернул руку и опрометью помчался обратно к дому.

— Мама! — плача, кричал я на бегу. — Ма-а-а-а-а-ама…

Александр Голиков. Льготы для нервных

Меня зовут Ким Петров. Когда-то я был хорошим прыгуном в высоту (два пятьдесят четыре на Олимпиаде в Песталоцци — результат и по нынешним временам куда как приличный), потом стал неплохим функционером при Олимпийском комитете Земли (спасибо Сплешу за предоставленную возможность там работать — налетался по секторам за казенный счет, улаживая неизбежные конфликты между планетными федерациями), а после как-то тихо и незаметно отошел от дел: скромный банкет-проводы, скромная медалька за вклад в дело популяризации спорта на окраинных секторах и вот она, жизнь на пенсии. Я, как новоиспеченный пенсионер, недолго думал, куда приткнуться и чем заняться на заслуженном отдыхе. Имелась пара-тройка вариантов, что да как, и в итоге выбор пал на Илигу. Понравилась она мне своей непредсказуемостью еще тогда, в тот первый визит, когда разбирался с Машей и ее неосознанным желанием фликнуть на ответственных соревнованиях. Сам инцидент по сути своей грозил планете весьма суровыми санкциями, но… Хорошо все, что хорошо кончается. Благодаря вашему покорному слуге. И теперь илигская спортивная федерация далеко не последняя в своем секторе, а Маша сидит напротив и, смешно морща курносый носик, что-то старательно заносит в планш. Она заметно пополнела (время неумолимо), легкой атлетикой после того случая заниматься перестала, однако от привычки красить волосы в зеленый цвет так и не отказалась. Мне с ней легко. Зато со всем остальным, если честно, не очень.

Начать с того, что вид на жительство я получил… как бы это помягче? Со скрипом. Миграционный департамент рассматривал поданные документы чуть ли не под микроскопом, пока я околачивался в гостинице при космопорте. Даже мои заслуги в том случае с Машей не особо помогли, местные чиновники смотрели на мою персону как-то с подозрением, прямо скажем, косо смотрели (причину я понял чуть позже). Дальше — больше. Снять домик или квартиру оказалось настоящей проблемой. И дело было непонятно в чем, пока я не уразумел, что суть в природе самих илиганцев. Надо же! Из-за этого, собственно, я сюда и прибыл на ПМЖ, и она же (их природа), оказывается, мне и мешает тут поселиться. Да-да — все дело в способности жителей Илиги менять свою биологическую сущность в стрессовых ситуациях. Другими словами, в той самой фликтуации. Фликнуть для илиганца примерно то же самое, что для меня вздрогнуть от неожиданности. Ну, не совсем так, конечно, но где-то близко. А если еще учесть, что эту свою особенность илиганцы тщательно скрывают и пользуются ей крайне редко, то вы поймете, отчего департамент так неохотно выдал необходимые документы, а жилье найти удалось лишь через неделю. Кому из местных охота фликнуть на глазах чужака с другой планеты? В общем, я их понимаю. И не осуждаю. Вы бы стали, например, при посторонних снимать нижнее белье? Вот именно…

Но суть в другом. Эта способность местных фликать в экстремальных ситуациях натолкнула меня на одну толковую мысль, позже оформившуюся во вполне материальное воплощение в виде небольшого офиса с секретаршей за рабочим столом. Идея заключалась в следующем: а не попробовать ли изучить данный феномен как следует и не попытаться ли каким-либо образом приспособить его к делу? Или просто понять, как работает сам механизм флика? Идея мне очень понравилась, и я с энтузиазмом засучил рукава, приступил, так сказать, к ее осуществлению. Надо ли говорить, что первой и пока единственной помощницей во всем этом начинании стала зеленоволосая Маша с курносым носиком? Которой, кстати, энтузиазма также было не занимать?

Однако все оказалось куда проще и сложнее одновременно. Проще в том смысле, что местные ученые давно уже изучили механизм фликтуации и выделили некое вещество, никому тут на фиг не нужное (называлось оно, кстати, флук). А сложности начались, когда я попытался по наивности заполучить этот самый флук для своих целей (на тот момент не до конца еще ясных). Это сейчас я понимаю свою наивность и даже легкомысленность, а тогда чесал репу в недоумении и даже возмущался. Пока, опять же, не родилась толковая мысль облечь данное желание во вполне легальное предприятие с соответствующей вывеской да с маленьким офисом. Да уж — одно дело, если ты берешь некоторое количество флука непонятно для чего, и совсем другое, если ты его продаешь и при этом платишь в казну налоги. Реализуешь, если образно, чуть ли не прошлогодний снег, некую субстанцию, неизвестно как работающую, и получаешь в результате вполне реальные деньги. И мне хорошо, и Илиге нормально.

В бытность свою олимпийским функционером был я и напорист, и целеустремлен, и хладнокровен, немаловажные качества при той работе, но здесь пришлось учиться и кое-чему иному. Вежливости, например. Особенно со своими соотечественниками-землянами, что частенько наведывались на Илигу, как только мой бизнес более-менее наладился. С другими расами тоже хватало забот, но с моими земляками их было на порядок больше. Особенно с теми, кто не вписывался в критерии отбора. А тут, надо сказать, свои тонкости, в этих критериях: человек должен быть непременно нервным, если можно так выразиться. То есть, грубо говоря, бояться неожиданностей и соответственно реагировать на внешнюю агрессию. Другими словами, испугаться он должен. Причем испугаться сильно, буквально до потери пульса, возбудив свою нервную систему до предела. А как вы думали илиганцы фликают? Точно так же — пугаются до безобразия и превращаются, например, в птицу, чтобы свалить тут же с опасного места повыше и подальше. Или ныряют в водоем, а там уже рыбкой да в родной типа стихии. Вот так и никак иначе. Потому вежливо и объясняешь соотечественнику, что если он ничего не боится и мало реагирует на опасности всякого рода (а таких среди нас, уверяю, предостаточно, иначе не совали бы свой нос куда ни попадя), то тут даже и флук не поможет — проверено. Поэтому нервным у нас льготы. В том плане, что таким мы с радостью продадим и усовершенствованный флук (наши с Машей труды): при очень большом желании такой индивидуум может превратиться уже не в пугливого воробья или ворону, а, скажем, в ястреба, сокола или даже в орла. Или в щуку вместо пескаря. Тут уж все зависит от воображения клиента и степени его пугливости. Но то уже не мои проблемы.

А еще мы с Машей работаем над продолжительностью воздействия флука. Мало дать надежду клиенту свалить из опасного места посредством крыльев или плавников, надо, чтобы это состояние длилось по возможности дольше. На биологически активных планетах или в охотничьих угодьях хищники тоже не лыком шиты, обычно преследуют жертву до конца. Так что есть над чем работать. Пока же результат так себе, на троечку. Но у Маши светлая голова и масса энтузиазма, она оказалась прирожденным исследователем. Да и я кое на что гожусь. Человеческий организм, оказывается, весьма универсальная штука. А вы думали, откуда у нас столько пузырьков с флуком, адаптированным как раз под землян? Да-да, именно благодаря мне, подопытному, так сказать, кролику. Сижу и тихо восторгаюсь нашему с Машей лихому начинанию и вежливо киваю очередному клиенту-землянину, скромного вида интеллигенту в галстуке…

Так что вас пугает больше всего на свете? Что приводит в состояние ужаса и паники? Ах, боитесь летать на межпланетных челноках? Что ж, милости просим в ваш маленький персональный ад… Нет, этот выпорхнет из передряги не соколом, не орлом, а планетолетом с неограниченным запасом хода — у страха глаза велики! Что ж, высокого полета. Приходите к нам еще. Очень нервным мы завсегда рады, льготы обеспечим. Глядишь, и с продолжительностью действия вопрос тоже решим. Когда-нибудь. Может быть.

И я с надеждой посмотрел на Машу…