Искушение чародея

Илона Самохина. Исполнитель

Ничего не получалось. Выходило, прав Лев Христофорович — без науки ничего нельзя открыть, придумать, создать. И от этого становилось особенно обидно — ведь старался-то не для себя, для всех!

— Для всего человечества старался! — с трагизмом произнес Саша, сердито отпихнул небольшой губчатый камень в сторону и подпер подбородок кулаком.

Ну не идти же на старости лет учиться в институт?! Если бы молодость вернуть…

— А чтобы ее вернуть, я должен завершить мой опыт! Замкнутый круг какой-то! — даже плакать захотелось. Но этого делать было никак нельзя. — Еще чего, взрослый мужик и в слезы! — смущенно пробормотал Саша, глядя в окошко на проходящие мимо ноги.

Ноги были самые разные, иногда даже очень красивые, и это сбивало с рабочего ритма. Грубин вскочил, резко задернул шторки и вернулся к столу. Бросил косой взгляд на неприметный камушек и принялся судорожно разматывать забинтованный указательный палец, затем долго и придирчиво рассматривал уже подживший порез, поковырял пальцем, отчего выступила ярко-алая капелька. Явно удовлетворившись увиденным, Грубин прижал к ране камень, подержал немного. И снова ничего не произошло.

Оставался еще один способ, самый верный и самый последний. Вон он на столе стоит, в граненом стаканчике. Верный — потому что уж он-то давал стопроцентную гарантию успешности эксперимента, последний — потому что если опыт не удался, проверять дальше будет уже некому.

Александр задумчиво поболтал жидкостью в стакане, глядя сквозь грани на свет из окна, — подумать только, ведь выглядит как самая обыкновенная вода, а на деле — сильнейший яд. Потом столь же задумчиво посмотрел на камень. Отставил стакан и вновь принялся рассматривать порез на пальце. Рисковать как-то не хотелось. Нет, решительно приходится признать, что эксперимент не удался! А ведь уже даже название камню придумал — «Исполнитель». Грубин схватил результат своего опыта и с силой запустил в окно. Камень снайперски пролетел между шторками и слышно упал на мостовую, прямо под гладкий валец асфальтоукладочного катка, который поставил жирную точку в неудавшемся эксперименте, проехав прямо по упавшему под него камню. Крак!

— И никаких следов. И правильно, — пробормотал Саша, — а то Минц опять будет лекцию читать… — и быстро принялся убирать со стола.

Сжимая под мышкой портфель — подарок жены к годовщине свадьбы, — Корнелий Иванович решительно шагал на работу. Было жарко, просто нечеловечески жарко, и Корнелий Иванович то и дело останавливался, доставал из нагрудного кармана носовой платок, протирал лоб и намечающуюся лысину, убирал платок обратно и только после этого двигался дальше.

Перед стройконторой стоял асфальтоукладочный каток, перегородив вход в здание.

— Михалыч! — Удалов покрутил головой, пытаясь найти нарушителя. — Михалыч, ты своего бегемота убери с дороги, пройти нельзя…

Но Михалыч откликаться не торопился, а пролезть между катком и стеной дома для Удалова было проблематично, хотя поначалу он оптимистично решил-таки просунуться в дверь, однако после первой же неудачной попытки решил больше не рисковать.

Корнелий постоял мгновение в раздумьях, в очередной раз вытащил платок — хотелось в свой кабинет, там вентилятор — промокнул лоб и метнулся за угол. Так и есть! Михалыч стоит у пивной бочки в очереди! Пьет! Опять пьет, а ведь впереди рабочий день!

— Михалыч, а ну иди сюда! — Корнелий Иванович даже притопнул ногой в сердцах.

Но Михалыч лишь лениво повел глазами в сторону ругающегося начальника и продолжил стоять в очереди.

— Михалыч!

— Корнелий Иванович, жарко же, организм просит пива… — меланхолично заметил водитель катка.

— Какое пиво?! Ты на работе!

— Правильно, — тут подошла очередь Михалыча, он взял кружку, огромную, до краев заполненную темно-коричневым напитком с пеной, переливающейся через край, и с наслаждением глотнул. — Правильно, Корнелий Иванович! Дорогой ты мой человек, правильно! Потому и пью по чуть-чуть. Потому что на работе. Но сил моих уже нет, жара такая, — он взял вторую кружку и протянул Удалову. — Вот попробуйте, Корнелий Иванович, и сразу жизнь-то и наладится!

— Ты лучше крокодила своего от дверей убери, мне в контору нужно, звонить будут. И-и-и… — он покрутил пальцем перед огромной, крутобокой кружкой, — завязывай. Попадешься когда-нибудь.

— Пивко, стало быть, не будете? Зря, — Михалыч поставил на прилавок пустую кружку, вытер о штаны руку и, сжимая в руке вторую — полную до краев, двинулся, широко улыбаясь, к катку.

— Что ты все веселишься, вот что ты веселишься? — продолжал кипятиться Корнелий Иванович.

— А почему бы и не повеселиться? Как известно, делу — время, потехе — час. А рабочее время еще не наступило, дорогой мой Корнелий Иванович. Еще целых пять минут, целых пять минут, а Михалыч уже на работе, пиво пьет… Тьфу, работает! — он поставил кружку у педалей, влез в кабину, устроился поудобнее и вновь вооружился напитком.

Удалов пару секунд молча наблюдал за всеми манипуляциями работника, потом в сердцах махнул рукой и быстро-быстро двинулся в сторону аварийного выхода.

— Сейчас допью и сразу начну работать, — вслед прокричал Михалыч, но Корнелий Иванович лишь еще раз рубанул рукой воздух и засеменил прочь. Михалыч гипнотизирующе посмотрел на пиво, с жалостью — вслед стремительно удаляющемуся начальнику, крякнул и решительно осушил кружку, еще раз крякнул и полез наружу. — Не дадут спокойно выпить перед началом рабочего дня, понимаешь, — добродушно проворчал он себе под нос. Но Корнелий Иванович исхитрился услышать ворчание.

— Работать нужно, работать! — он вновь резанул рукой воздух сверху вниз.

— Так разве ж я не работаю, Корнелий Иванович? — удивился Михалыч. — Пива только в жару такую выпить хотел…

— Пива? — Удалов на мгновение даже дар речи потерял от наглости подчиненного. Что уже он ни делал, но ничего поделать не мог: Михалыч пил пиво, пьет и будет пить, хоть тресни. — Разгильдяй ты, Михал Михалыч, я тебя в милицию сдам!

— Да разве я не работаю? Пива чуток выпил, так жарко же, Корнелий Иванович. А так все в полном ажуре.

— А машина не мытая? — брякнул Удалов.

— Да как же не мытая-то?

— Вон, что это такое? — потыкал пальцем в передний цилиндр-каток Корнелий Иванович. — Что за огромная жвачка? А потом будем удивляться, что за пятна на асфальте? — он дотронулся пальцем до грязно-розового пятна, и то вдруг резко поменяло цвет на зеленый, перелилось всеми цветами радуги и осыпалось под пальцем разноцветной блестящей пылью.

— Да где грязь-то? — подошел к нему Михалыч. Удалов вдохнул, в носу защекотало, и он громко чихнул. — Будьте здоровы, Корнелий Иванович, а где грязь-то?

— Ты это видел? — спросил между чиханиями Удалов.

— Что? Грязь? Нет? А где она? Будьте здоровы — чего это вы расчихались? — посыпались из Михалыча вопросы. — А чего это вы так смотрите? Чего там? Может, вам пива выпить? Вы попробуйте, пивко хорошее, вкусное…

Корнелий Иванович удивленно посмотрел на Михалыча, промычал что-то неопределенное и вдруг совершенно отчетливо понял, что он и в самом деле хочет пива. Он хочет пива? Просто неимоверно хочет, все мысли о холодном, сводящем зубы, пиве, с обильной пеной, в высокой граненой кружке, с большой полукруглой ручкой сбоку.

Елена Анатольевна, секретарша Удалова, нерешительно помялась в дверях.

— Да, я вас слушаю, — не отрываясь от бумаг, отозвался начальник стройконторы.

— Корнелий Иванович, мне нужно уйти сегодня, разрешите? Из школы позвонили, опять сын…

— Так идите, — не дослушал ее Удалов. — Дети — наше все. Идите, Елена Анатольевна, идите, я как-нибудь сам.

— Спасибо, — она собралась выйти, обернулась. — У вас сегодня звонок от Сесенова, по поводу поставки кирпича на стройку, — напомнила она. — Он опять будет тянуть время…

— Не волнуйтесь, Елена Анатольевна, я решу все проблемы, — пообещал Удалов.

— Все пользуются вашей добротой, Корнелий Иванович! — заметила секретарша и вышла.

— Все пользуются моей добротой! Все пользуются моей добротой, — словно мантру повторял Удалов. Он знал это слабое место, «любимую мозоль», как он сам называл это свое качество, но ничего не мог поделать — все пользовались его добротой. — Все… пользуются… моей… добротой… Пора с этим что-то делать. Никто не… — но договорить не успел — зазвонил телефон. — Удалов слушает! Да-да, Василий Никифорович, да, кирпич нужен срочно! — в ответ трубка что-то активно заверещала, Корнелий Иванович даже отодвинул ее от уха.

«Никак не получится, — кипятилась телефонная трубка, — дорогой ты наш Корнелий Иванович, большая поставка… Через две недели… Ты же сможешь подождать? Ведь скажи, можешь. Можешь!» — и замолкла, так как знала, что вот ждать-то Удалов и не может. Но Корнелий Иванович улыбнулся, прижал трубку к уху и радостно ответил:

— Да, конечно, через две недели, значит, через две недели. Ничего страшного. Да, до встречи, Василий Никифорович! — Удалов положил трубку на аппарат и ошарашенно уставился на нее. Какие две недели? Все сроки уже прошли! Как он это сказал? Как даже ОН мог это сказать? И ведь в мыслях не было не согласиться с Семеновым… Он, конечно, безотказный, но не до такой же степени? Корнелий Иванович почесал переносицу, собираясь с мыслями, когда в дверь грохнули, и в кабинет вошел Михалыч.

— Я в таких условиях работать отказываюсь… Дорогой ты мой человек, жара такая, что все просто плавится.

— Пил бы лучше меньше, — буркнул под нос Удалов, но Михалыч услышал.

— Я может с горя пью, — с вызовом заметил Михалыч. — Что премию мне не выписывают. — Корнелий Иванович лишь рукой махнул в ответ, но Михалыч уже разошелся. — Вы выпишите мне премию, выпишите! Я сразу перестану.

— Михаил Михайлович! Я вас прошу…

— Не, вы выпишите… — продолжал канючить Михалыч. — Я сразу исправлюсь. Выпишите мне премию…

— Да ты же все равно пить будешь! — криво улыбнулся Удалов. Но рука уже сама тянулась к ручке в нагрудном кармане пиджака. Он был уверен… да что там уверен! Уверен, это есть доля сомнений, но ты все же считаешь, что все будет так, а тут Корнелий знал, знал, что работник его обманывает. Получит деньги и тут же пропьет их с сотоварищами. — Выпишу! — неожиданно согласился он. У Михалыча даже лицо вытянулось — просил-то он без особой надежды на успех, так, в никуда просил. — Выпишу, раз ты обещаешь…

— Да чего уж… — чуть ли не забил себя в грудь Михалыч. — Обещаю! Обещаю, дорогой мой человек! — все еще не веря собственным глазам, он наблюдал, как Корнелий Иванович быстро что-то нацарапал на листке бумаги, поставил подпись и протянул бумагу Михалычу. — Чего, прямо в бухгалтерию с ним идти? Ну, так я пошел? Да?

— Иди, иди… — согласился Удалов. — Проспишься, и чтобы завтра был трезв, как стеклышко.

— Ага… — и таращась на написанное, Михалыч тихонько вышел из кабинета. В коридоре раздались его быстрые — а вдруг начальник передумает? — шаги. Он спешил в кассу.

Корнелий Иванович торопился домой. Он задержался на работе, а еще нужно было зайти в магазин и купить хлеба, молока и колбасы. И денег в обрез, Ксения выдала дежурную сумму на обед, совершенно забыв про то, что Корнелий обычно после работы закупается в продовольственном.

— Хочу, хочу, хочу, — капризничала недалеко от автобусной остановки какая-то девочка лет семи с огромными белыми бантами в косичках. — Хочу собачку, — и, заметив Удалова, обратилась к нему:

— Дядя, хочу собачку, — и ткнула пальчиком в сторону женщины, торгующей щенками.

— Мы потом тебе купим собачку, — зашептала на ухо ребенку молодая женщина.

— А я сейчас хочу, сейчас, — раскапризничалась девочка.

— Извините, — женщина смущенно потянула дочку за собой.

Но ноги уже сами поднесли Корнелия Ивановича к продавщице.

— Какую? Эту? Сколько? — и вытянул кошелек.

Счастливая девочка прижала пузатенького лохматого щенка к груди.

— Мамочка, можно он будет мой?

Женщине ничего уже не оставалось, как согласиться. И теперь она пыталась как-то решить денежную проблему.

Удалов лишь рукой махнул, мол, подарок, и, не слушая благодарностей, двинулся домой. Обдумывая на ходу, как объяснить жене, что ни молока, ни колбасы он не купил, потому как потратил деньги и в остатке их хватило лишь на хлеб. Так ничего до дома дельного и не придумав, буркнул, сунув жене пакет с хлебом: «Ничего не было…», потопал на кухню.

— Что на ужин?

— Жареная картошка с селедкой.

— Отлично, — Корнелий Иванович помыл руки, вытер их о полосатое полотенце и сел за стол, глядя, как жена накладывает еду. Он ждал, когда начнется обычный для ужинов разговор: Ксения спросит, когда он приделает карниз, он ответит, что завтра. Она спросит, почему не сегодня, а он ответит, что сегодня устал, и они начнут есть. Но сегодня, неожиданно для самого себя, Корнелий Иванович не ответил, что устал, хотя устал очень сильно, а встал, взял молоток и гвозди и приделал, наконец, карниз в большой комнате. Это его так сильно утомило, что он даже не стал ужинать, а прилег отдохнуть на диван. Мысль пыталась сосредоточиться на том, что происходит что-то странное. Странное что-то происходит, Корнелий Иванович! Но что именно странное, Удалов осознать не успел — он заснул. И снилось ему, что прилетели на Землю инопланетяне и выбрали Удалова сказать им приветственное слово. Корнелий надел свой лучший костюм, даже красную гвоздичку воткнул в верхний карман пиджака. Какая гвоздичка? Зачем? Но думать некогда — тарелка уже приземлилась. И вот идет гордый Удалов к ней по красной дорожке, купленной по этому случаю в районном центре, несет хлеб-соль. Как вдруг проскакивает его жена и начинает рассказывать инопланетным гостям, что Корнелий Иванович, муж ее, сегодня прибил карниз в комнате, а теперь спит. Удалов поднял сердито руку, собираясь отодвинуть Ксению в сторону, закричал что-то… и проснулся.

— Спит теперь, — услышал Корнелий голос жены. — Умаялся бедный. Шутка ли сказать, даже не поужинав начал его приделывать!

— А у нас краны текут, — Удалов узнал голос соседки. — Так Ванька бы хоть палец о палец ударил! Нет, текут. А ему и дела нет. И сантехник в отпуске. Сделал бы их уже кто, сил больше нет.

Корнелий рывком поднялся с дивана, прошел на кухню:

— Ну, показывайте свои краны, сделаю…

На следующий день Корнелий не мог не только разогнуться, но даже пошевелить рукой. К кранам соседки прибавился шкаф другой соседки. Двигать его оказалось сплошным мучением, но его же попросили, вот он и помог. А потом потребовалось поднять на третий этаж пианино, вчетвером, но грузчиков оказалось только трое и четвертым попросили стать Корнелия. Естественно, он не смог отказать людям.

Удалов бочком присел на стул и потянулся к телефону. Резкая боль в правом плече заставила его отказаться от каких-либо попыток позвонить. Он нажал кнопку внутренней связи со своей секретаршей и услышал: «… Не дождешься! Хоть бы кто помог!»

Кряхтя, Корнелий, скрючившись, еле выполз из кабинета.

— Елена Анатольевна, вам нужна помощь?

— Ой, — схватилась за сердце женщина, — Корнелий Иванович, что это с вами?

— В каком смысле, что?

— Вас как-то перекосило на одну сторону, — секретарша поджала руку и наклонилась, — как-то так.

— Шкаф двигал, — коротко ответил Удалов. — И пианино.

— Отзывчивый вы человек, Корнелий Иванович, вот все пользуются вашей добротой.

— Так что тут делать нужно? — смущенно поинтересовался Удалов.

— Да я уж сама… — начала было Елена Анатольевна, но под строгим взглядом начальника указала на огромные толстые папки, — нужно поднять их наверх. Ой, куда же вы? Постойте! Я сама. Я помогу.

Но Корнелий уже вскарабкался с папками на стул, тихонько постанывая, забросил папки наверх и совершенно разбитый буквально свалился вниз, прямо на пол.

— Прострелило… — прошептал он, так как боль была такой силы, что Корнелию казалось — он и говорить не может.

— Простите, что вы говорите, Корнелий Иванович?

— Прострелило… — повторил Удалов. — Шевельнуться не могу.

— Сидите, миленький, я «Скорую» вызову. Говорила же вам — сама! Ах, вы такой безотказный! Когда-нибудь ваша безотказность сыграет с вами злую шутку! — Елена Анатольевна сняла трубку. — «Скорая»? Пришлите машину к стройконторе…

Секретарша подвела Корнелий Ивановича к мягкому диванчику для посетителей, но присесть бедный страдалец так и не смог из-за сильных болей в спине и плече. Так и стоял до приезда «Скорой». И только когда фельдшер сделала ему какой-то волшебный укол, он, отказавшись ложиться на носилки, сам прошел в «неотложку» и присел на койку. Машина шустро докатила его до больницы. Корнелию настолько полегчало, что он на радостях сам прошел в отделение, дошел до палаты и прилег на койку.

В больницу сразу прибежала Ксения — Елена Анатольевна первым делом позвонила жене, — приволокла апельсины, рыдая, пообещала: «Корнеюшка больше ничего-ничего делать по дому не будет. Лишь бы поправился!» Во что Удалову верилось с трудом. Выболтав все соседские новости, рассказав, что сынок сегодня получил пять по математике, Ксения ушла, чмокнув мужа в лоб. Потом пришла верная Елена Анатольевна и тоже принесла пару апельсинов. Пожелала начальнику скорейшего выздоровления, сообщила, что искал его какой-то неприятный, скользкий тип, и ушла. Корнелий решил воспользоваться затишьем между посетителями и начал поудобнее пристраиваться в кровати, как кто-то уверенно стукнул в дверь, затем она приоткрылась, и в палату вошел невысокий лысый мужчина в костюме. Незнакомец сжимал в руках пакет с угадывающимися в нем апельсинами. «Почему-то все несут в больницу апельсины, будто ничего другого больше не найти», — подумал Удалов.

— Как вы себя чувствуете, дорогой Корнелий Иванович? — заботливо склонился над лежащим в постели Удаловым посетитель. — Меня зовут Игорь Михайлович. Фамилия вам ни о чем не скажет, поэтому опустим ее. А я прихожу сегодня к вам в контору, а ваша любезная Елена Анатольевна говорит, мол, в больнице начальник.

— Спину потянул, — коротко пояснил Удалов, гадая, что нужно таинственному Игорю Михайловичу Без фамилии.

— А вы, наверное, думаете, что нужно этому странному Игорю Михайловичу? — словно прочитав мысли Удалова, дробно засмеялся посетитель, будто пуговицы по полу рассыпал.

Удалов смутился, заелозил руками по одеялу, забормотал что-то невразумительное, мол, ничего подобного, что вы!

— Подумали, подумали, — продолжал сладко улыбаться Игорь Михайлович. — И в самом деле, извините за каламбур, я к вам по делу! Вы же у нас начальник стройконторы? — Удалов молча кивнул. — Отличненько. Видите ли, какое у меня к вам дело, дорогой мой Корнелий Иванович. Я строю дом. Домик. Маленький такой, недалеко от Копенгагена. По случаю землицы достался небольшой кусочек, решил отстроиться, дерево посадить. А там глядишь, и сына рожу, — он снова дробно засмеялся. — Так вот… — потирая пухлые ручки, продолжал Игорь Михайлович. — У вас же есть обломки кирпича на стройке?

— Из битого кирпича вы вряд ли дом построите, — мрачно заметил Корнелий Иванович, а про себя подумал: — Какой неприятный тип!

— Вы совершенно правы, — делано умилился Игорь Михайлович. — Из обломков — ничего, но… но ведь, Корнелий Иванович, вы можете, — он присел на краешек кровати и перешел на шепот, — списать под битый и целый кирпич! А деньги — вам!

— Вы что мне предлагаете? — через боль приподнялся в постели Корнелий Иванович, решая, ему самому прогнать посетителя или позвать медсестру.

— Я предлагаю, чтобы вы оформили для меня целый кирпич под видом битого, а деньги взяли себе, — с совершенно невинным видом, будто речь шла о чем-то самом обыкновенном, пояснил посетитель.

Удалов даже задохнулся от его наглости, и вдруг почувствовал, что он хочет сделать для этого пусть и неприятного ему человека все, о чем он просит. Просто невозможно, до чего хочет помочь ему построить домик! Прямо счастливым делается при мысли, что поможет сейчас этому несимпатичному Игорю Михайловичу. Странное дело, человек неприятен, а помогать ему — приятно…

— Хорошо, — согласился Удалов и даже сам испугался собственного ответа. — Только кирпича пока нет, с завода не отгрузили.

— Нет, не стоит так торопиться с ответом, Корнелий Иванович, — снисходительно улыбнулся Игорь Михайлович. — Я же понимаю, что вам нужно подумать. Через неделю…

— Кирпич будет через две.

— Хорошо, через две недели я к вам зайду, и мы обсудим детали, — посетитель положил на край кровати пакет с апельсинами. — Это вам. Быстрее поправляйтесь. — И вышел.

Корнелий, не чувствуя боли, вскочил с кровати.

— Что я наделал?! Что теперь будет? Что делать? — Удалов метался по палате и вдруг остановился, озаренный новой мыслью. — Я знаю, к кому нужно идти, знаю! — Он стремительно бросился по коридору, как был — в полосатой больничной пижаме.

— Лев Христофорович, миленький, — Удалов кинулся к опасливо отодвинувшемуся от него Минцу. — Родненький, это я из больницы сбежал, не пугайтесь! — одной рукой болящий Удалов держался за бок, другой прижимал плечо, постоянно постанывал и покряхтывал. — Спасите, пожалуйста! Это же ужас какой-то! Я так больше не могу! А если кто потребует у меня миллион? Где я его возьму? Грабить пойду? Сделайте что-нибудь! А тут еще это… в больнице!

— Корнелий Иванович, ты успокойся и обстоятельно все расскажи, — посоветовал профессор. — Я ничего не понимаю…

— Я и сам ничего не понимаю, — Удалов схватился за голову, тут же охнул и потер плечо. — Прострелило меня тут, — пояснил он и тут же вернулся к наболевшей теме. — Выполняю все, о чем ни попросят. Это же ужас какой-то.

— Кто просит? — поинтересовался из угла комнаты не замеченный Удаловым Саша Грубин.

— Все… — простонал Удалов. — Кирпичи задержали, я ничего, разрешил. Стройка горит, но я разрешил! Какая-то девчонка просила собаку, я купил — за собственные деньги. Незнакомому ребенку. Дома все переделал, соседям, друзьям. Что ни попросят, все делаю. Но это стало последней каплей!

— Что стало последней каплей? — Лев Христофорович по-отечески приобнял вконец расстроенного Удалова за плечи, усадил в кресло, налил чаю.

— Пришел ко мне какой-то местный делец, кирпич захотел купить. Наш, со стройки! Продай, говорит, мне его под видом битого, а деньги себе в карман положи.

— А много денег предложил? — не удержался Грубин.

— Ах! — отмахнулся от Саши Корнелий. — Я согласился! Я… согласился! — он всхлипнул. — Спасите меня, люди добрые! Что же это происходит? Спасите меня, — и прошептал-прошипел: — Он же через две недели придет подробности оговаривать! Спасло только то, что кирпич еще не привезли с завода. А то я бы его прямо сейчас ему продал.

— То, что кирпич пока не продан, — хорошо, — философски заметил Саша. — А с чего все это началось?

— Не знаю, — убитым голосом ответил Удалов.

— А ты вспомни, — Минц долил Удалову чаю. — А мы обязательно разберемся.

— Разберитесь, родненькие, разберитесь. Лев Христофорович, — Удалов умоляюще прижал руки к груди. — Вы же голова, профессор. Придумайте, как меня спасти. Почему я вдруг таким безотказным стал?

— Да ты всегда такой был, Корнелий Иванович, — заметил Минц. — Все всегда пользуются твоей добротой.

— Все всегда пользуются моей добротой, — повторил Корнелий Иванович. — Все пользуются моей… Вспомнил! «Все пользуются моей добротой»! Вспомнил! Все началось одним утром…

И он рассказал, как пришел несколько дней назад на работу, вход в стройконтору был закрыт асфальтоукладочным катком. Грубин при этих словах как-то немного побледнел. А когда Удалов, ведомый твердой рукой Минца, не позволявшей ему упустить ни малейшей детали, дошел до непонятной грязно-розовой жвачки на катке, то и вообще побелел.

— На катке? Но этого не может быть! — Грубин умоляюще взглянул на Минца. — Просто не может быть! У меня же и образования нет! Но… Лев Христофорович, я, кажется, знаю, в чем здесь дело…

— Да? И в чем же? — поинтересовался Лев Христофорович.

— Я философский камень делал … — зажмурившись, выпалил Грубин.

— И как? — прищурился Минц.

— Как видите… Раны он не заживлял… Ну, я его в окно-то и выкинул, а там как раз каток ехал. Он его и переехал… — виновато засопел Грубин и тут же гордо вскинул голову: — Но ведь получилось! Получилось! Корнелий Иванович вдохнул пыль и сам стал этим… — он помахал перед носом пальцем, — этим… «Исполнителем»… камнем… Он же желания исполняет! Ему цены нет! Его надо беречь!

— Его, может, еще на опыты сдать надо… — взорвался Минц. — Ты понимаешь, что ты наделал?

— Не надо меня на опыты, — испугался Корнелий Иванович. — Просто сделайте меня, как раньше, а?

— Тихо! — одновременно приказали Саша и Минц. И Удалов послушно замолк.

— Я тебе говорил, что без образования в науке делать нечего? Говорил… что ж ты наделал? — укоризненно посмотрел на друга Минц. — Он желания исполняет собственными руками! Чужие желания — своими руками.

— Но ведь, Лев Христофорович, вы это сможете исправить?

— Смогу, — просто согласился Минц. — Смогу. А ты заодно посмотришь, как работают настоящие профессионалы. Корнелий Иванович, мне у вас кровь взять нужно. И хорошенько подумать…

Удалов молча протянул руку, отчаянно моргая глазами.

— Ох, боже мой. Говорите, Корнелий Иванович, говорите, — сообразил Минц. — Нужно быть осторожнее при вас, а то так что-нибудь брякнешь… идите домой, отоспитесь. Как только будет готово, я дам знать.

— Я завтра зайду, узнаю, как дела? — жалобно, с надеждой спросил Удалов.

— Да. Нет! Завтра у меня гости, — вспомнил Минц, — будет сам Орехов, артист, кумир женщин в возрасте от 18 до 100, мне будет некогда.

— А как же я? — позволил себе напомнить Удалов. — Кирпич же…

— Я знаю. Послезавтра приходите, оба, — решил Минц. — К этому времени все сделаю.

Через два дня гордый Минц продемонстрировал Удалову и Грубину маленькую пробирочку с голубоватой жидкостью.

— Здесь антидот, так сказать, — довольным голосом пояснил он.

— Что? — не понял Удалов. — Антидот? Из чего?

— Не из чего, а из кого! Из комара, — и Минц радостно захихикал. — Подумать только — из комара. Я перепробовал все. Человека — себя то есть. А что делать? Наука требует жертв. Собаку, кошку, рыбку, даже мух. Ни-че-го… И вдруг — смотрю, комар летает. Вот его, думаю, еще не пробовал. Кинулся ловить, Орехов сначала перепугался, думал, я умом тронулся. Пришлось объяснять — без подробностей, конечно, — что это для опыта. Проводил его и взялся за дело. И вот он — результат.

— Выжимка из комара? — уточнил Удалов.

— Не совсем, конечно, но мысль верная. Теперь это нужно выпить и дело в шляпе. Пейте! — он протянул Корнелию Ивановичу пробирку. — Не бойтесь, не ядовитая. Смелее!

Дрожащими руками Удалов поднес пробирку к губам и одним глотком опустошил.

— Ну… попросите у меня что-нибудь? — умоляюще поглядел он на Минца.

— А проползите-ка под столом, уважаемый Корнелий Иванович, — развязно предложил Грубин.

Удалов поддернул штаны, присогнул колени, а затем резко выпрямился.

— Да что вы себе позволяете?! Сами там ползите!

— Работает! Лев Христофорович, работает! — в восторге заорал Саша. — Вы — гений!

— Ну, я всегда это знал, — немного смущаясь, согласился Минц. — Я столько лет этому учился. Ну, любезный, теперь можете смело идти в контору и посылать вашего дельца куда подальше.

— Да, да. Теперь могу, — Удалов сиял, как начищенный самовар. — Спасибо вам, дорогой вы мой! Спасибо! Я пойду.

— Но если вдруг что, вы приходите, — Минц проводил гостя до двери.

— Если — что? — перепугался Корнелий Иванович.

— Ну, это просто образное выражение такое.

— А-а-а, — протянул Удалов, — тогда, если что — обращусь, — пожав хозяину руку и махнув Саше, вышел.

Он шел под дождем, не замечая его. Все казалось Корнелию Ивановичу особенно прекрасным сегодня. И дети, прыгающие по лужам, и машины, несущиеся по улицам, и улыбающиеся ему женщины, идущие навстречу… все улыбающиеся женщины, идущие навстречу. Они улыбались, строили глазки, а одна особо активная молодая особа лет двадцати пяти даже прижалась к нему в автобусе. Правда, справедливости ради стоит заметить, в автобусе было много народу, поэтому Корнелий Иванович справедливо не придал этому значения. Единственно, что немного удивило, — почти все женщины из автобуса вышли вместе с ним и пошли следом. Но Удалов шагал слишком быстро, и скоро женщины остались позади. В остальном же день ничем не отличался от всех предыдущих.

Елена Анатольевна, как обычно, принесла бумаги на подпись. Как всегда, подавала их начальнику через стол, но чем больше она находилась в кабинете, тем необычнее себя вела. Сначала она просто поправляла прическу, и без того идеальную, затем стала одергивать юбку-карандаш, потом расстегнула верхнюю пуговку блузки. А потом произошло вообще нечто невообразимое, отчего Корнелия Ивановича сначала обдало жаром, а потом резко — холодом.

Елена Анатольевна обошла стол и встала за спиной шефа. Подавая бумаги, она склонилась вперед, отчего бок ее прижался к плечу начальника, и стала по одной выкладывать бумаги на стол перед Удаловым. Корнелий Иванович сдвинулся влево, бок Елены Анатольевны проследовал следом. Удалов подвинулся еще немного, Елена Анатольевна не отставала. В конце концов отступать стало некуда — колено Удалова уперлось в боковую стенку стола.

— Елена Анатольевна, с вами все в порядке? — смущаясь, спросил он верную секретаршу.

— Ах, Корнелий Иванович… — прошептала та, заливаясь краской, собрала бумаги и, кокетливо виляя бедрами, стремительно вышла из кабинета.

Удалов на секунду завис в раздумьях. Явно что-то происходило. Но он никак не мог нащупать ниточку, которая привела бы его к решению проблемы. А тут еще Елена Анатольевна, томно вздыхая, сообщила по селектору, что к нему посетительница.

Посетительница влетела в кабинет раскрасневшаяся, явно настроенная на эмоциональный разговор, решительно пробежала до самого стола начальника стройконторы, не забыв от порога представиться: «Надежда Синевратова, председатель ТСЖ № 3» и вдруг стушевалась. Лицо ее резко побледнело, а затем щеки внезапно залились свекольным румянцем. Она поправила прическу (при этом движении Удалов замер), одернула юбку (Удалов затаил дыхание) и разгладила складочки на блузке на груди (тут Удалов непроизвольно повернул стол одним боком ближе к стене, а сам повернулся спиной в другую сторону, облокотился о столешницу).

— Я вас слушаю.

— Ах, — выдохнула посетительница, — прошу меня извинить… Я совсем не хотела вас беспокоить, Корнелий…

— Иванович, — подсказал Удалов.

— Корнелий Иванович, — кокетливо повела глазами дама. — Ах, можно я буду называть вас просто — Корнелий?

— Я это… того… — Корнелий Иванович повернул стул еще сильнее, пытаясь перекрыть посетительнице пути к собственному телу, так как стало понятно — сейчас она подойдет к нему, вон, уже подбирается.

— Корнелий, у вас такое мужественное лицо!

Удалов искоса глянул на себя в зеркало. Лицо как лицо, обыкновенное, залысины вон намечаются. Хотя чего уж — намечаются, наметились. А дама подбиралась все ближе. Когда незнакомка достигла стола, Корнелий Иванович резко отодвинул придвинутую часть стола и позорно отступил из кабинета.

— Корнелий Иванович, — в голосе Елены Анатольевны послышались знакомые вибрации, услышанные у незнакомки. С потемневшими глазами она шагнула к Корнелию, тот обреченно всхрюкнув, ломанулся наружу, стремительно проскочил через группу женщин, стоящих у входа, — одна из них показалась похожей на темпераментную двадцатипятилетнюю особу, прижимавшуюся к нему в транспорте, — торпедой пронесся по улице и влетел в первый же подошедший к остановке автобус.

— Какой номер? — спросил Удалов у кондукторши, еле переводя дыхание.

— На стекле написано было, — недружелюбно бросила та, подошла к Корнелию. — Платите за… Ах, мужчина, будьте так любезны, — голос ее моментально поменялся. Теперь он просто звенел, подобно весеннему ручейку, — оплатите, пожалуйста, проезд, — она поправила прическу, и тут нервы Удалова сдали окончательно. Он закричал, чтобы водитель остановил транспорт, прямо здесь! Немедленно! И только двери раскрылись, выскочил наружу. Вслед ему неслось: «Мужчина, куда же вы?», но Корнелий, не задерживаясь ни на мгновение, огромными шагами несся к дому Минца. «Он меня спасет! Он должен!» — повторял про себя Удалов, и эта мысль поддерживала его силы. Обернувшись перед самым подъездом профессора, Корнелий, к своему ужасу, увидел идущих в том же направлении Елену Анатольевну, сегодняшнюю посетительницу, узнал парочку женщин из толпы у стройконторы, сзади спешила кондукторша из автобуса. К ним присоединилась пара женщин, мимо которых Удалов имел несчастье пробежать. Корнелий влетел в подъезд и с наслаждением услышал легкий щелчок, с которым сработал кодовый замок.

Пока Удалов звонил в квартиру Минца, соседняя дверь приоткрылась, и в щелке показался любопытный глаз. Корнелий с ужасом подумал, что это может быть женщина, и его кинуло в жар. Если сейчас Минца не окажется дома? Что делать? Наружу не выйдешь, здесь тоже оставаться опасно. Остается только чердак. Корнелий поднял голову, словно пытаясь сквозь лестницу разглядеть верхнюю часть дома. И тут раздался спасительный звук открываемого замка.

— Корнелий Иванович? — в дверях Саша Грубин. — Что случилось? Вы какой-то взъерошенный.

— Я?! — вспыхнул Удалов. — Профессор дома? — оттер Грубина от двери, чуть ли не врываясь внутрь. — Дверь закрой. На замок. На замок, говорю! — взвизгнул он, заметив, что Саша просто прихлопнул ее. Удивленный Грубин повернул в замке ключ.

— Что тут такое? — в прихожую вышел Минц. Он был в домашнем халате, темно-бордовом, с бархатным воротником, и мягких тапочках без задников, весь уютный и умиротворяющий, в квартире успокаивающе пахло свежесваренным кофе.

— Профессор, вы должны мне помочь! — кинулся к нему Удалов.

— Что?! Не помогло?! — одновременно закричали ученые. — Мы же проверяли!

— Они бегают за мной! Посмотрите! — он указал пальцем на окно.

Саша вышел на балкон, глянул вниз и тихонько присвистнул.

— Лев Христофорович, там где-то десять женщин бродят, смотрят на ваш подъезд, — пояснил он, возвращаясь в комнату. — Это за вами, что ли, Корнелий Иванович. А зачем вы их привели?

— Я привел? Я привел?! — истерично засмеялся Удалов. — Это все ваша настойка! Что вы в нее намешали? Я же шага спокойно сделать не могу. Они на меня набрасываются, словно… словно я мечта женщин всей планеты! От 18 до 100!

При этих словах Минц вздрогнул, словно его ударили.

— Я понял, в чем дело, — криво улыбнулся он. — Это все Орехов.

— Который Орехов? Певец? При чем он здесь? — не понял Грубин.

— Певец, актер… — согласился Минц. — Видимо, комар успел укусить его… Кумира всех женщин всей планеты. А я сделал концентрат. Вот в результате мы имеем силу притяжения Орехова помноженную в несколько раз… — Лев Христофорович нервно захихикал.

— Ах, вам смешно? — взвился Удалов. — Что же это такое?!

— Маленький побочный эффект, — Минц, улыбаясь, сцепил на груди пальцы.

— Вам смешно, а со мной что теперь будет? Под охраной на работу ходить? Или вообще в лес уехать, подальше от цивилизации?

— Да выветрится все через пару дней, — успокоил Удалова Минц. — Еще жалеть будешь, что все прошло.

— А сейчас? — продолжал осторожничать Корнелий.

— Ну, будут за тобой женщины ухаживать, глазки строить, обнимать, целовать… Плохо, что ли? Пара дней всего, и никакого побочного эффекта, будто и не было. Да такое может быть в любом эксперименте… Саша, скажи!

— А у меня образования нет, я эксперименты не провожу, — открестился от всего Грубин.

— А камень — чей был? Если бы ты, в самом деле, не проводил эксперименты. Ан нет! Лавры великого ученого покоя не дают? А учился бы, знал бы, что философский камень — это просто выражение! Образное! Он может быть и в виде порошка. Вот твой и заработал, когда его переехал каток.

— Если бы я был настолько глуп, я бы никогда не создал вообще ничего, — возмущенно заметил Грубин.

— А я не говорил, что ты глуп! Я всегда говорил, что необходимо образование, чтобы заниматься наукой. Каждое подразделение должно заниматься одним направлением. А ты пытаешься сразу все охватить.

— Да я…

— Постойте! Слушайте! — встал между ссорящимися Корнелий, подняв вверх указательный палец. — Слушайте!

Внизу нарастал шум женских голосов. Иногда становилось слышно, что осаждающие обсуждают, как можно проникнуть внутрь.

Удалов подошел к окну. В скверике уже собрались около тридцати женщин самого разного возраста. Заметив в окне предмет своих желаний, они радостно зашумели, самые активные стали биться в закрытую подъездную дверь.

— Обложили… — обреченно бросил Саша Грубин.

— Хорошо, кодовый замок поставили, — с облегчением заметил Лев Христофорович.

— Ты башкой думай, вари новый концентрат, — мрачно посоветовал Корнелий Иванович.

Было слышно, как внизу трещит под напором дверь.

Наталья Караванова. Ровными стежками

Гриша Корецкий, корреспондент «Гуслярского Сплетника», проживал со Станиславом Аркадьевичем в одном доме с самого детства и часто бывал у него в гостях.

Вроде бы, ничего особенного не было в скромном судовом механике с теплохода «Заря», жил он тихо, к политическим страстям районного масштаба относился с вежливым равнодушием, и даже на стадионе среди футбольных болельщиков он ни разу не был замечен.

Ходил на работу, здоровался с соседями. С виду — совершенно обыкновенный человек.

Вот только не все является тем, чем выглядит. И Гриша старался почаще заглядывать к соседу вовсе не из чувства долга. И даже не потому, что у Станислава Аркадьевича прекрасная библиотека.

Дело в том, что скромный механик был изобретателем. Самым настоящим гениальным изобретателем, как Леонардо да Винчи. А по мнению кое-кого из знакомых, даже еще гениальнее. Некоторые даже сравнивали его с доброй памяти профессором Минцем, что когда-то проживал в Великом Гусляре по адресу: улица Пушкина, шестнадцать, о чем свидетельствовала солидная металлическая табличка, прибитая к стене дома. Правда, этими «некоторыми» была учительница литературы и русского языка Алевтина Георгиевна, которая когда-то, еще совсем молоденькой девушкой бывала в гостях у знаменитого ученого.

Грише очень хотелось, чтобы о соседе узнал весь мир. Или хотя бы Нобелевский комитет. И он переживал не меньше самого изобретателя, когда его очередное изделие оказывалось невостребованным.

А если совсем честно, то Грише просто нравилось бывать у Станислава Аркадьевича дома. И это совсем не удивительно. У Станислава Аркадьевича все любят бывать…

Для Гриши и сейчас еще оставалось загадкой, как это происходит: вот только что ты был в пыльном и темном подъезде стандартной окраинной хрущобы, и вдруг, всего через один шаг, оказываешься в уютном, почти морском, флотском мире. Входишь в запах книг, пыли, морской соли и пирогов, окунаешься в медовый свет лампочки в прихожей. Навстречу с инспекцией спешит Ярд, черный с проседью кот Станислава Аркадьевича. Дежурно трется мордой о штаны, проверяет, свой ли. Если свой — посторонится и пропустит. Если чужой…

Впрочем, даже если инспекция окажется неудачной, в квартиру он вас впустит. Выпустит ли обратно — это совершенно другой вопрос. Говорят, были прецеденты.

Большие круглые часы на стене тикают без остановки и ремонта столько, сколько Гриша помнит себя. Под ними стол, за которым Станислав Аркадьевич работает — ремонтирует бытовую технику, собирает свои чудесные, не всегда понятного назначения приборы.

Стеллаж с книгами. Книг у судового механика раз в десять больше, чем у Гриши. А он, между прочим, дипломированный филолог и журналист.

На книжных полках не только беллетристика. Справочной литературы по естественным наукам даже больше. А есть ведь еще книги по истории и философии.

В детстве Гришу больше всего манила полка с Жюлем Верном и Майн Ридом…

Узкая кушетка в углу появилась не так давно. Раньше там стоял продавленный диван, прикрытый пледом с тигрятами. Плед жив и сейчас. Да, тигрята полиняли и кое-где вытерлись, но лежат на старом месте, обживают новую мебель. Под них так уютно забраться с книгой о морских приключениях…

Тумбочка. На ней ночник. Старинный, зеленый, с железным колпаком. В тумбочке коробочка с канифолью, паяльник, еще какие-то приборы, прочно ассоциирующиеся у гуманитария с кабинетом физики и практической лабораторной по оному предмету.

Еще у Станислава Аркадьевича есть платяной шкаф, буфет и картина на стене. Картина тоже обыкновенная, как из школьного учебника. Шишкин или Левитан — Гриша хронически не запоминал фамилии художников, даже если картина ему нравилась.

В буфете помимо посуды хранились некоторые изделия Станислава Аркадьевича. Те, которым пока не удалось найти применения.

Но самым главным, конечно, была машинка. Не так: Машинка.

Как-то раз Гриша спросил у изобретателя: «Зачем?» Зачем вы все это придумываете, создаете? Журналист, он ждал дежурного ответа. Мол, чтобы людям стало удобней жить. Чтобы помочь справиться с главными проблемами человечества, такими как разрушение экологии. Экология тогда его заботила особенно, он и интервью затеял потому, что Станислав Аркадьевич изобрел молекулярный очиститель для автомобилей. Эта штука размером со спичечный коробок вставлялась в выхлопную трубу, и все — никакой грязи в воздух не вылетает. И хозяину не накладно, и природе хорошо. Несколько опытных образцов уже пару лет прекрасно работают в автомобилях соседей. Но ни одна серьезная фирма изобретением не заинтересовалась. Потому что «это антинаучно, а следовательно, это махинация».

Станислав Аркадьевич смутился. Долго думал, потом все же ответил: «Я делаю что-то, потому что мне это интересно. Это мой ребус, Штука, Которая Работает… у вас, Гриша, тоже, наверное, есть что-то подобное; кто-то стихи пишет, кто-то играет на скрипке, а я — вот…»

Самой главной «Штукой, Которая Работает» и была Машинка. Она стояла в углу, неотличимая от швейной машинки «Зингер» с ножным приводом. На той машинке эпоху назад строчила простыни и наволочки бабушка Станислава Аркадьевича.

Машинка сломалась в шестидесятые, тогда ее никто не смог починить. В таком неработающем виде она и досталась внуку.

Что немаловажно, дело было зимой. Зимой теплоход «Заря» стоял в затоне на речке Грязнухе, ожидая навигации. В тот год Станислав Аркадьевич не нашел сезонной работы на берегу — время было кризисное, переломное. Именно тогда он и обратил внимание на старенький «Зингер». Машинку следовало почистить, отремонтировать и продать.

Вот только ремонт затянулся, постепенно переродившись в модернизацию. И как это часто бывает с изобретателями, в результате получилось совсем не то, что планировалось. Машинка не разучилась сшивать между собой кусочки ткани. Но обрела новую способность, про которую Гришка, захлебываясь от восторга, рассказывал приятелям:

— Она у него миры сшивает, как простые тряпки. На раз. Ровными стежками!

— Это как?

— Как-как… не знаю как. Побежали, посмотрим!

Машину крутили редко. Во-первых, сквозь пробитую иголкой ткань миров в по-морскому чистую квартиру Станислава Аркадьевича залетал чужеродный ветер и наводил свой порядок. А во-вторых, иногда пришивался мир, полностью скрытый водой. И тогда с ведрами и тряпками и хозяин, и гости убирали с паркета лужи, а с мебели — конденсат.

Но сегодня, Гриша чувствовал это, сразу после чая и разговоров об инертности и консервативности современных провинциальных ученых придет время и для нее.

Не успели нарезать хлеб, как в дверь позвонили. Пришла первая гостья — девочка Таня из соседнего подъезда. Гриша девочку хорошо знал, она тоже любила здесь бывать. Хотя Станислав Аркадьевич не запрещал брать книжки домой, девочка предпочитала читать здесь, под уютное тиканье часов.

Таня принесла печенья и карамели. Пока рассаживались, заглянула соседка Алевтина Георгиевна, учительница на пенсии. Посмотрела, какая компания подобралась, да и осталась.

Гости быстро уловили, что настроение у хозяина нерадостное, и как могли, пытались его поднять. Станислав Аркадьевич улыбался на шутки, но оставался задумчивым.

Гриша не утерпел:

— Интересно, что им не понравилось? Ведь вы же… вы показали камень?

— Это была глупая затея. Что они могли мне сказать? Сказали, что живой воды не бывает.

— Так вот же… — журналист недоуменно постучал по чашке.

— Шарлатанство, — проворчал Станислав Аркадьевич, подражая кому-то из профессоров-биологов.

— Но…

— Объект является обычной водой. Аш два о. Так показали анализы. А приборы врать не могут.

— А камень? — Гриша даже приподнялся от возмущения. — Он же настоящий… таких трудов стоило его добыть!

— И не говори.

Камень был, как нетрудно догадаться, из параллельной реальности. Еще летом крутили машинку, и Татьяна первая углядела, что возле темных скал — где-то в районе буфета — что-то блестит. Она, конечно, возомнила, что это настоящие алмазы, и захотела добыть один. «Просто посмотреть».

Станислав Аркадьевич решил, что такое возможно: ведь каким-то образом ветер и брызги оттуда проникают сюда? Да и сам он в своих изобретениях частенько пользовался анизотропностью пространственных переходов. Например, выхлопы автомобилей резво и жизнерадостно улетали в один из метановых миров, а вечные батарейки работали исключительно на принципах второго закона термодинамики, черпая энергию из какой-то случайно пришитой планеты-гиганта.

И вот, после пары десятков неудачных опытов, несколько блестящих камней было перенесено в наш мир. Разумеется, со всеми предосторожностями. Станислав Аркадьевич их даже подержал несколько минут в крутом растворе марганцовки.

После недельного карантина один камень достался Тане. Другой облюбовал Ярд: откатил в сторону и начал деятельно вылизывать, словно собственного котенка. До сих пор отнять игрушку у зверя так никому и не удалось.

Другими камнями занялся сам хозяин. Его любопытство подогревало то, что ни в одном каталоге ничего, даже близкого по описанию, не значилось. Даже в Интернете.

И все-таки чудесные свойства камней из другого мира так и остались бы нераскрытыми, если б не случайность.

Случайность — это такая хитрая штука, которая происходит тогда, когда она нужней всего.

Вот почему Станислав Аркадьевич, не большой любитель рыбы, вдруг взял да и купил в магазине живого карпа? Купил, принес домой, но по дороге «кулинарное» настроение улетучилось, и он выпустил рыбину поплавать в ванне. Через какое-то время бедняга-карп скончался, перевернулся кверху брюхом и перестал шевелить жабрами.

Выловить бы, да и положить в холодильник. Но Станислав Аркадьевич забегался и забыл.

А уж когда шаловливые ручонки младшего внука Алевтины Георгиевны высыпали в ванну взятые без спросу инопланетные камушки — того никто кроме него не знает. Мальчик решил, что хозяин устроил у себя такой аквариум. Ну, правильно, какой аквариум без камушков?

Карп ожил. Да и сама вода утратила запах хлорки и легкий оттенок ржавчины, стала голубоватой и искристой.

С тех пор один из камней обосновался в кувшине с питьевой водой, а остальные разбрелись по соседям.

Однако мысль о том, что «живые камни» могли бы принести куда больше пользы в больницах, и что чистить ими воду для питья куда менее рационально, чем даже забивать гвозди микроскопом, не давала Станиславу Аркадьевичу покоя.

Живая вода умела оживлять. Но — только это.

Человек дотошный и принципиальный, Станислав Аркадьевич сначала провел испытания дома, погружая в нее последовательно — свой порезанный палец (результат нулевой — еще бы, палец-то вполне живой и так), замороженную курицу (голова у нее не отросла, и вообще никаких положительных изменений), курицу, охлажденную и с головой (даже не нагрелась), и еще одну только что уснувшую рыбу. С рыбой все снова получилось.

Выводов напрашивалось два. Первый — самый простой, но нежелательный. Вода действует только на рыб. Второй — это что важно не только от чего наступила смерть, но и когда она наступила.

После опытов с курицей у Станислава Аркадьевича даже от сердца отлегло. А то ведь, спасибо кинематографу, нетрудно представить, что будет, если такой водой полить городское кладбище.

Или вдруг кому-нибудь захочется оживить вождя мирового пролетариата?

И вот приезжает такой деятель в Мавзолей. В руках у него трехлитровая банка, а на устах — коварная улыбка…

Брр…

Станислав Аркадьевич чуть улыбнулся, вспоминая.

Сентябрь радовал последними теплыми днями. Желтых листьев в кронах было еще мало, до завершения навигации оставалось несколько недель. Механик с теплохода «Заря» неспешно шагал домой по улице Пушкина, мимо бывшего клуба речников, в котором сейчас кафе и парикмахерская, через дворы, в которых царят футбол и дочки-матери. Мимо спортплощадки с велосипедистами и скейтбордистами. Мимо пивного киоска и магазина «Гастроном» на улице Речной. В гастрономе он прикупил для Ярда мороженой рыбы и был горд, что не забыл этого сделать: наглый котяра презирал «Китикэт».

У подъезда его встретили донельзя расстроенные ребята — Таня и еще один мальчик, незнакомый. Таня издалека замахала рукой и побежала навстречу.

— Станислав Аркадич! Помогите!

— Что случилось?

У незнакомого первоклассника щеки были покрыты частыми дорожками слез.

— Кешка… у… у-умер… — пробормотал он тихо.

— Кто?

Изобретатель заоглядывался. Кешкой мог быть кто угодно. Начиная от щенка, заканчивая человеком.

— Кешка — это попугай, — объяснила Татьяна. — Он, наверное, склевал что-то не то…

— Он из клетки вчера… — подтвердил мальчик. — Я ловил… а он… он на улицу хотел…

— Когда это случилось?

— Что? — мальчик нахмурился.

— Когда попугай умер?

— Не з-знаю…

Таня перехватила инициативу:

— Да только что. Болел все утро. Ветеринар приезжал, сказал — сдохнет. Он вот только что… сидел-сидел… и упал. Честно.

На только что сдохшего попугая Кешку живая вода подействовала. Правда, окунать его пришлось трижды: склеванная по дурости мышиная отрава продолжала действовать и на оживший организм. И все же птичка выжила, первоклассник остался доволен, а у Станислава Аркадьевича появилась проблема морального выбора, которая вылилась в поездку в Вологду, в университет, на кафедру биологии, и закономерно окончилась публичным осмеянием «открытия».

— А что, друзья, не покрутить ли нам машинку? — задумчиво спросил Станислав Аркадьевич. Вопрос это риторический. Конечно, всем хотелось «покрутить».

— А куда сегодня? — уточнила Таня, догрызая печеньку. Получилось невнятно, но все поняли.

«Зингер» сшивает миры не просто так. Почему-то важно, кто именно крутит ручку.

Да-да, с электроприводом машинка отказалась работать вовсе, и теперь вечная батарейка питала лишь немногие детали прибора (автор изобретения ворчал: ох уж эта электроника!.. Костыли технологии!).

Самому Станиславу Аркадьевичу неизменно открывался пустынный берег моря с ветром, скалами и живыми камнями. Жаль, что с расстоянием контуры побережья становились все более размытыми, теряясь за границами обоев.

Татьяна «накрутила» странный мир с розовым небом и белыми деревьями, похожими на морские кораллы. Воздух там не подходит для дыхания, потому стежки приходилось делать крупные, чтобы было поменьше дырок. И все равно через минуту все присутствующие начинали чихать.

Гриша открыл очень полезный мир, но успел только опустить иглу — миг, и в квартире стало жарко, а воздух наполнился неприятным кислым запахом. Пришлось срочно распускать начатую стяжку…

— К морю? — почти одновременно с девочкой спросил Гриша.

— Ну почему? — Станислав Аркадьевич улыбнулся. — Вот пусть Алевтина Георгиевна попробует. Она еще ни разу…

— Что это я ни разу? — нахмурилась пожилая учительница.

— Ни разу не крутили Машину, — объяснила Таня.

— Это… ту самую, да?

Ей уступили место подле ручки и пристроились рядом — смотреть. Чем ближе к машине, тем материальней чужое пространство.

— Только аккуратней, — посоветовал Станислав Аркадьевич. — Не спешите.

— Не в первый раз шью, — обиделась Алевтина Георгиевна. Но совету вняла.

По ту сторону как раз разгоралась заря. Ее отсветы ложились на отломы льда у дальнего берега, развешивали на воде и на песке розовые блики.

— Какая-то большая река, — предположил Гриша. Открытие нового мира вещь волнительная. Руки сами тянутся записать впечатления. А лучше — сфотографировать.

Фотографировать, к слову, пытались. Но снимки на пленке получались такие, словно кто-то просто забыл ее перемотать, и два кадра наложились друг на друга. А цифровой фотоаппарат сбоил, засвечивал кадры.

— Или морской залив, — согласилась Таня. — А это что еще такое?

Из воды выползло нечто, напоминающее гигантского рака или краба.

— Ого, первый обитаемый мир! Может, там еще кто-нибудь водится!

— А воздухом дышать можно… только он холодный какой-то, — вздохнула девочка.

Действительно, за минуту в комнате сильно похолодало.

В этот момент в дверь позвонили.

— Я открою.

Таня побежала в прихожую. Она решила заодно набросить на плечи куртку.

Если мы чего-то не знаем, совершенно не значит, что «этого» не может быть. На самом деле — может. Более того, это «что-то» подспудно происходит прямо сейчас, до времени ничем не омрачая нашего существования.

И если вы трубите на каждом перекрестке о своем эпохальном открытии, то не удивляйтесь, когда окажется, что вас услышали.

А если вы рассказываете о живой воде и чудесных камнях группе лиц с ученой степенью и опытом работы, это еще не значит, что к опыту работы и ученой степени одного из них не прилагаются такие качества, как коммерческая хватка и склонность к авантюрам. Таким был доцент Горошкин, которого на демонстрацию живой воды пригласил знакомый преподаватель.

Горошкин был практичным человеком. Он подумал так: даже если карп оживает благодаря розыгрышу, то что за беда, если этот розыгрыш поможет заработать немного денег человеку, который давно заслужил это честным трудом на благо родной страны?

Кроме того, Горошкин был человеком прозорливым и догадался, что действовать надо либо хитростью, либо напором. Подозревая аферу, он хотел всего лишь попасть в долю. И предложить ему было что. Например, он мог бы состряпать наукообразное объяснение феномена — куда там Чумаку с его заряженной водой. Или помочь со знакомствами в научной среде. Или даже организовать встречи на телевидении.

Однако — и это доцент понял очень хорошо — пожилой изобретатель мог отказаться. Да, двигать проект в одиночку ему будет труднее, но при известном упорстве вся прибыль достанется ему одному. Зачем в этом случае не слишком-то надежные компаньоны?

Так что нужно либо подловить афериста на чем-нибудь криминальном, либо действовать решительно и дерзко, чтобы у того не осталось никаких сомнений.

Подловить — надежней. Но как его подловишь? Человек с прозрачной биографией. Никакого криминала.

Оставалась разведка боем. Ее-то Горошкин и предпринял.

— Здравствуйте! — сказала русоголовая девочка лет двенадцати и сразу впустила в квартиру. — Вы к Станиславу Аркадьевичу?

Такое легкомыслие пробудило в доценте гражданский долг и педагогические принципы.

— Совершенно верно. А тебе, девочка, никто не говорил, что впускать в дом посторонних людей опасно?

Девочка только фыркнула.

— Закрывайте дверь, а то кот выскочит.

Ярд уже сунул нос в прихожую.

— Вот это зверь у вас…

— Ярд ласковый, не бойтесь. Вы в первый раз, да?

— В первый.

— Проходите. Да не снимайте плащ, там холодно!

В помещении действительно было холодно и людно. Надо же. А говорили, один живет, бобылем.

— Ух, ты, — восхитилась девочка, — на буфете-то иней!

И верно, черные доски покрыла изморозь. Все предполагаемые домочадцы Станислава Аркадьевича стояли возле старинной швейной машинки. Пожилая дама дышала в замерзшие ладони и улыбалась. Хозяин тоже был здесь и тоже улыбался.

Но больше всего заинтересовал Горошкина высокий парень, нос которого украшали очки в тонкой оправе. И компьютер планшетный у него под мышкой… и куртка с логотипом «Гуслярский Сплетник»…

Журналист! Дело еще хуже, чем могло показаться. Значит, работа с прессой уже ведется. А тут недолго и до телевидения…

Надо быть осторожным вдвойне!

— Добрый вечер, — сказал он вежливо.

— Добрый, Антон…

— Савельевич.

— Да-да. Знакомьтесь… — Станислав Аркадьевич не ожидал увидеть такого гостя и немного смутился. — Вот… Антон Савельевич Горошкин, ученый, приехал к нам из областного центра. А это мои соседи и друзья…

Все представились. Горошкин, правда, сразу забыл имена гостей. Ему было не до того.

— Понимаете, — сказал он, скорей для окружающих, чем для хозяина, — после совещания мне подумалось, не рубим ли мы сплеча? Возможно, нам открылись не все факты? И тогда я решил: прежде чем что-то отрицать, нужно проверить… Вы со мной согласны?

— Согласны, — ответил за всех журналист Корецкий. — Только что ж вы там-то молчали? На совещании?

— Ну, вы же понимаете инертность системы? Большинство из нас, ученых, материалисты, и в потусторонние силы мы не верим. Кроме того… в нашем мире, в мире науки, посторонних людей не бывает. Все знакомы, как же иначе? Как вести научную деятельность без контакта, так сказать, с другими специалистами… опять же… лаборатории. Их не так много. Разумеется, когда приходит человек с улицы … извините, Станислав Абрамович…

— …Аркадьевич…

— Неважно! Человек приходит и говорит, что он совершил эпохальное открытие… это вызывает некоторые сомнения… Тем более что у вас даже нет высшего образования! Что серьезные люди могли подумать?

Горошкин выдержал паузу, за которую успел обвести аудиторию изучающим взором.

— Что с ними хотят проконсультироваться? — спросила Таня.

— Или что их хотят обмануть. А тут еще этот карп. Это же несерьезно. Какая-то оживающая рыбина… она у вас с самого начала, между прочим, плавниками шевелила…

— Не к тем людям вы пошли, — вздохнул Гриша. — Надо было сразу к медикам!

— Нет, что вы! Люди, которые занимаются медициной, не поверили бы вам точно так же. Но… знаете… — тон Горошкина стал доверительным. — Мне вы показались человеком честным. И я решил еще раз поговорить с вами, поговорить подробней. Возможно, в ваших идеях есть рациональное зерно.

Татьяна удивилась:

— Конечно, есть! Самое рациональное. Можем доказать… Станислав Аркадьевич, ведь можем?

Чем дальше, тем меньше Станиславу Аркадьевичу нравился доцент Горошкин. И совсем не хотелось ничего ему доказывать.

— Конечно. Но в другой раз.

Алевтина Георгиевна верно истолковала интонацию и засобиралась: ей еще за младшим внуком идти в детский сад. Остальные тоже почувствовали — пора. И у каждого нашлись неотложные дела.

— Нам бы поговорить… — у выхода попросил Антон Савельевич.

— Давайте завтра. Что-то самочувствие у меня неважное.

— Конечно. Поправляйтесь!

И разговор действительно состоялся на следующее утро. Но ничего, кроме разочарования, не принес. Более того, бедному Горошкину волей-неволей пришлось сделать для себя два важных вывода. Первый: теперь этот изобретатель точно не захочет иметь с ним никакого дела. Ну кто просил так быстро и нагло высказывать резоны? Кто тянул за язык? Финансовой стороны дела вообще не стоило касаться. Да как только тот услышал про телепрограмму и торговую точку в будущем, сразу стало ясно: все. Фатальная ошибка совершена, теперь не исправишь. Нет, изобретатель слова не сказал поперек. Нахмурился, дал высказаться, да и ответил:

— Знаете, это для меня слишком сложно. Я не буду этим заниматься.

Антон Савельевич дураком не был, понял — дело не в деньгах. В принципе.

И был второй вывод, не менее, а возможно, более важный. Камни. С ними что-то действительно не так.

…А всего и надо-то, оказалось, погулять по двору, порасспросить людей. Он даже на пристань съездил, чтобы поговорить с коллегами и начальством Станислава Аркадьевича.

Таня считала Горошкина уже знакомым человеком. Потому и не заподозрила ничего странного в его расспросах.

— Какой обман? Настоящие камни, инопланетянские. Они из обычной воды делают живую. Я откуда знаю? Из-за Кешки. Кешка — это попугай…

Гриша удивился:

— Вы же говорили, что поверили. А, научный подход… ну, судите сами. Камни он, конечно, не сам вырастил. Они из другого мира. Нет-нет, никаких тарелочек и пришельцев! Станислав Аркадьевич изобрел Машинку, вот с помощью ее и… да вы видели. Как не видели? Вы же около нее стояли. Ах, не видели в действии… ну, это понятно. Он действительно ее редко крутит. Говорит, может быть опасно…

Алевтина Георгиевна улыбнулась:

— Ну что вы все пристали с этой машинкой?! Машинка как машинка. «Зингер», двадцать третьего года. Еще с узким челноком… хотя, знаете, нет там никакого челнока. Одна видимость… у него там какие-то совсем хитрые детали стоят. Я таких слов-то не знаю… Что машинка? Машин вон сколько… Люди-то намного интересней…

Все прочие мало добавили к сложившейся картине мира. А картина рисовалась такая.

У судового механика с теплохода «Заря» дома находится рабочая модель портала в иные миры, замаскированная под швейную машинку «Зингер». С помощью нее можно проникать в означенные миры и притаскивать оттуда разные вещи.

И это гораздо интересней и важней (для науки! разумеется, для науки!), чем какие-то там камни и какая-то живая вода!

Осталось решить вопрос, как добраться до Машинки.

— Я думаю, — сказал Гриша Корецкий, задумчиво разглядывая чашку, — что для местных обитателей вода эта совсем и не живая, а самая обыкновенная. Иначе нам пришлось бы сделать вывод, что в том мире не бывает смерти.

— Так может, там и жизни нет! — хитро заметил Станислав Аркадьевич.

— А это тоже косвенное доказательство! Если нет жизни, то зачем живая вода? А если жизнь все-таки есть, то, значит, и смерть есть…

— Детерминист. Объясни, почему.

— А из-за энтропии. Нет смерти — нарушается закон энтропии…

— И какой вывод ты делаешь?

— Я думаю, что объекты нашего мира, попав туда, тоже приобретут новые, неожиданные свойства.

— Недоказуемо.

— Это почему?

— Так переходы у нас получаются только в одну сторону. Или только туда, или только оттуда. Вспомни, как пришлось ухищряться, чтобы добыть камни? Двусторонняя проницаемость для нас пока — несбыточная мечта.

— Жалко. Представляете, попал бы я туда… настоящим, может, волшебником стал!..

— Скорее всего, — вздохнул Станислав Аркадьевич, — там никто не живет. Разве только в мире Алевтины Георгиевны. И для кого ты там будешь колдовать? Для местных ракообразных?

На этом спор и закончился. Но идея усовершенствовать Машинку накрепко засела в голове изобретателя, и он занялся изучением вопроса.

Меж тем наступила настоящая зима, с морозами. Даже снег выпал.

Жизнь доцента Горошкина шла своим чередом. Но подспудно все равно теплилась, не отпускала мысль: вот я живу, делаю что-то, дергаюсь, а на самом деле просто прожигаю время. Время, которое мог бы потратить на что-то большое и настоящее. И ведь это настоящее все время рядом: стоит без дела в доме номер шесть по Речной улице районного центра Великий Гусляр. Каких-то шесть часов на автобусе от областного центра, да потом еще от автовокзала до Речной пятнадцать минут пешком. А если на личном транспорте, то можно и за три часа доехать. Дорогу на Гусляр совсем недавно отремонтировали.

Ах, как многого можно было бы достичь посредством чудесной швейной машинки! Куда там живым камням!

А новые курорты в неведомых краях — не хотите? А добыча цветных металлов в открытых выработках необитаемых планет, а перенос вредного производства подальше от городов?

И все это может оказаться у одного человека.

Но начать придется с малого. С той самой живой воды, например (уж больно Горошкина впечатлил трюк с оживающим карпом). А для этого нужны еще люди. Кто-то, кто поверит в коммерческую ценность проекта и не побоится рискнуть…

В криминальном мире у Горошкина знакомств не было. Не считать же таковым чету алкоголиков Перепеловых, живущих этажом выше. А вот в мире фармакологии подходящее знакомство нашлось прямо в самом Гусляре.

В далеком детстве был у Горошкина приятель — Жорик Лебедев. Во взрослой жизни их пути незаметным образом разошлись, а пару лет назад судьба снова свела их вместе. Оказалось, что Жорик теперь живет в Гусляре и там заведует всеми тремя аптеками.

План действий сложился быстро, и вот в кафе «Мороженое», что неподалеку от городского универмага, Горошкин встретился с потенциальным подельником. Специально приехал в Гусляр в выходной день, не пожалел времени.

Жорик, несмотря на свои почти пятьдесят, был легкомыслен и преувеличенно жизнерадостен. Это раздражало доцента, но, с другой стороны, Лебедев таким был всегда, даже в младших классах.

Выслушав аргументы Горошкина, Жорик хмыкнул:

— Что-то тебя к старости потянуло искать приключений? Камни какие-то… разливай себе потихоньку воду в бутылочки да и продавай, как особую заряженную… зачем для этого чужие квартиры взламывать?

— Ничего ты не понял, Георгий Викторович. Вода на самом деле будет живая. Никакого подвоха. Надо лишь добыть камни. А камни можно добыть только в той квартире…

— Погоди. Вода — из-под крана. Так?

— Да. Но у тебя из крана вода обыкновенная. А в моей воде карпы оживать будут! То есть уже оживают, я сам видел.

— Так. Какие карпы?

— Снулые.

— А ты часом на почве высоких интеллектуальных нагрузок не… какие снулые карпы, Антон Савельевич? Или ты хочешь при моей аптеке открыть магазин живой рыбы?

— При чем здесь рыба? Я собираюсь торговать живой водой. Которая получается, если особым образом, при помощи активных минералов инопланетного происхождения обработать простую воду.

Жорик откинулся на спинку кресла:

— Во-первых, это дело нужно как-то легализовать. Вот ты ученый, аж в самой Москве работал. Ты мне сертификат сделаешь? Надежную, качественную бумагу, к которой никто не прицепится?

— Не проблема. У меня найдутся нужные связи.

— Хорошо. А гарантия? Что ты меня не подставишь с этой водой. Извини, но со стороны все выглядит как-то…

— Гарантия — карп. Машина стоит в квартире обычного горожанина. Что с ней делать — он толком не знает, но зато научился оживлять карпа. Очень эффектно. Кроме меня это еще куча народу видела, у нас на кафедре. Ну, как, по рукам?

— Не нравится мне… Давай еще по пиву и домой. А то моя уже икру мечет… А об этом деле потом поговорим.

В область Горошкин возвращался в задумчивом настроении. Все пытался придумать неотразимые аргументы, которые наверняка бы пробили ослиное Жориково упрямство. И даже придумал парочку… но что толку? К сожалению, так часто бывает, что самые лучшие, самые правильные мысли приходят в голову, когда уже непоправимо поздно что-то делать…

Гриша Корецкий мрачно поддел носком туфли темную пластиковую бутылку, та улетела в кусты. Подумал: и что я скажу Станиславу Аркадьевичу? Столько надежд было на эту статью. Столько раз переписывали, старались сделать максимально информативно и наукообразно. И что же? «Вы, Гриша, молодой специалист. Вы талантливы, вы умеете интересно писать. Но любовь к нездоровым сенсациям вас погубит…»

Не приняли статью. Как Гриша ни доказывал, как ни предлагал устроить демонстрацию прямо в редакции, его словам не внял ни заведующий отделом новостей, ни сам редактор.

«Сплетнику» нездоровые сенсации оказались не нужны — слишком уж неправдоподобно звучит! Интересно. Про летающую тарелочку над деревней Протасовка — это правдоподобно. А живая вода — нонсенс и выдумка!

Главный редактор «Сплетника» так и сказал: «Ну что ты как маленький. Тарелочки у нас каждый тракторист хотя бы раз в жизни видел. А живую воду и без вас производят — на нашем спиртзаводе. Пол-литра за пятьдесят рублей».

Гриша обиделся, но ругаться не стал.

Станислава Аркадьевича, спешащего к автобусной остановке, он увидел издалека и подумал: все к одному. Придется признаваться.

Но тот к новости отнесся ровно. Сказал:

— На «Зарю» вызвали. Говорят, надолго. Ты зайди ко мне вечерком. Ярда покорми… и я Татьяне книжку обещал. Реферат писать. О, вон моя пятерка! Пошел…

Жорику и раньше приходилось слышать про изобретателя с Речной улицы. Не все рассказы о нем вызывали доверие, но ведь не зря говорят: шила в мешке не утаишь. А из этого мешка шило торчало таких размеров, что впору сравнивать с вязальной спицей.

Ну, знал и знал. Подумаешь, изобретатель, мало их, что ли, в мире? Да история одного только Великого Гусляра знает их немало! Но рассказ Горошкина его зацепил. Именно простотой решения и тем, что никакого обмана не предвидится. В авантюру с обманом сограждан Жорик не ввязался бы ни за какие посулы — имел печальный опыт. Даже как-то провел две ночи в следственном изоляторе.

А камень, что камень: штука маленькая. Сунул в карман и унес. Тем более что хозяин, говорят, их просто так раздавал соседям. Чем Жорик Лебедев хуже каких-то там соседей? К тому же вдруг у изобретателя есть лишний и он согласится продать?

Чего ему действительно не хотелось, так это красть машинку. Машинка — не камень, в кармане не вынесешь. Именно поэтому Жорик и не стал вступать в сговор с бывшим одноклассником Горошкиным. Боялся испортить репутацию.

И тем самым вынудил Антона Савельевича искать «партнера» на стороне.

Гриша поужинал, просмотрел блоги в Сети, полчаса потратил на родное издание (раздел новостей, раздел слухов и анекдоты) и решил, что пора идти кормить Ярда.

Ему и раньше приходилось ухаживать за котом, когда «Заря» уходила в двухдневный экскурсионный рейс по реке Гусь. Это случалось нечасто, но все же случалось, и Станислав Аркадьевич никогда не боялся оставить квартиру на кота и журналиста: оба они существа ответственные и неглупые.

И вот Ярд уминает вареную рыбу, в кухне чуть слышно бубнит приемник, свет притушен. Все как в детстве. Гриша достал с полки «Трех мушкетеров» и забрался под плед, словно вернулся на десять лет назад.

Не успел д’Артаньян въехать в Менг, в дверь позвонили.

Незнакомый полноватый дядечка, одетый представительно и даже стильно, спросил:

— Это вы Станислав Аркадьевич?

— Нет. Его срочно вызвали на работу. А что случилось?

— Вы знаете… извините… я не представился. Меня зовут Георгий Викторович Лебедев, может, слышали?

В руках у гостя был солидный кожаный портфель.

— Нет.

— Ну, как… я заведую сетью аптек «Здравие». Одна как раз тут у вас, недалеко от остановки. Хорошее название, правда? Вот, держите, это моя визитка. А когда хозяин придет? Мне бы очень хотелось с ним поговорить.

— Очень приятно. А я журналист, моя фамилия — Корецкий.

(Грише нравилось, как это звучит. Как в известном сериале: «Здравствуйте! Моя фамилия — Турецкий».)

— Как это правильно! О таких людях нужно писать! Нужно, чтобы в городе о нем знали. В наше время так мало людей, которые искренне посвящают себя научному поиску, не размениваясь на стяжательство… извините. Но ведь я прав?

— Разумеется. Станислав Аркадьевич не сказал, когда вернется, но ему можно позвонить. Заходите в квартиру, что на лестнице стоять?

— Неудобно, без приглашения.

— Нисколько. Или вы торопитесь?

— Нет-нет, не тороплюсь…

Так Жорик оказался в доме изобретателя. И первое, что он увидел, — камень. Большой, округлый, слабо мерцающий то ли отраженным, то ли собственным светом, кристалл лежал на полу, неподалеку от буфета. Внутренним чутьем Жорик понял: оно. Теперь нужно только подождать, когда журналист отвернется… ну что же он не отворачивается… ай! А это еще кого принесло?

В дверь снова звонили.

— Приветик, — сказала Татьяна, — я за книжкой, мне разрешили.

— Заходи. — Гриша впустил девочку в квартиру.

Книги, подобранные для нее Станиславом Аркадьевичем, лежали стопочкой на столе. Но первым делом девочка заскочила на кухню, схватить печенинку. Таня зашла сразу после кружка, дома еще не была и потому очень хотела есть. С кухни донесся ее ворчливый голос:

— Нет, ну вы посмотрите только! Опять целая гора посуды!

Зажурчала вода. Гриша обругал себя: чем сидеть без дела, мог и сам привести посуду в порядок. Вообще-то слово «опять» было сильным преувеличением.

Откуда-то появился большой черный кот, улегся около камня, лизнул его и замурлыкал.

Гриша позвонил хозяину, сообщил о гостях и услышал, что тот скоро вернется. Совещание закончилось.

И в этот момент в прихожей появились еще два «гостя»: Танюшка по забывчивости не заперла входную дверь. Люди это были крупные, молодые и не очень трезвые. Они сразу заняли немалую часть пространства, словно поглотили его, и заоглядывались.

— Где тут Машинка? — спросил один, тот, что постарше. Его блестящая макушка сверкнула в свете лампы. — Хозяин это… велел отвезти.

— Куда? — растерялся Гриша. — Я ему только что звонил, он ничего не сказал!

Тот, что помоложе, он был в кепке, скривил рот:

— Тебя, фраера, не спросили, да? Ты че завелся, да?

С кухни выглянула Таня, а Жорик подумал, что самое время хватать камень и тикать.

Но до камня было три шага и кот. Потому он поднялся и спросил высоким голосом:

— Вы что себе позволяете? Это нарушение неприкосновенности чужого жилища! Я полицию вызову!

— Молчи, дядя! — скомандовал «Кепка».

— Таня, беги, зови полицию! — шепнул Гриша, снимая очки. — Я их задержу!

Таня стремительно проскочила через прихожую на лестничную площадку.

— Эй, куда! — взревел лысый, рванув следом.

В дверях он столкнулся с Горошкиным: доцент сгрыз ногти до локтей, пока ждал подельников, ушедших в разведку. Не дождался, отправился следом.

Сначала из квартиры выскочила знакомая девчонка. Затем — лоб в лоб, один из пропавших «партнеров». От столкновения Горошкин чуть не потерял сознание. Однако не успел он закатить глаза, как из квартиры донесся страшный визг и грохот. Голос визжавшего показался Антону Савельевичу знакомым, и он рванул на звук.

Визжал Жорик. В руке его светился вожделенный камень, а на руке, вцепившись всеми лапами и зубами, висел шестикилограммовый Ярд и рычал не по-кошачьи.

Одновременно второй «партнер» наседал на Гришу, который пытался собой загородить швейную машинку «Зингер». У журналиста Корецкого глаз наливался свежим фингалом, а в руках он сжимал старинную чернильницу на медной подставке. У обладателя кепки был расквашен нос и порезана щека.

Увидев Жорика с камнем в руках, Горошкин завопил, словно подстреленный, и повис на свободной руке аптекаря. Оба покатились по полу, сбили с ног «кепку», тот стукнулся башкой о буфет. Стукнулся, но сознание не потерял, а начал материться так виртуозно, что Грише захотелось немедленно записать.

Именно в этот момент вновь хлопнула входная дверь, и в квартире появился Станислав Аркадьевич.

Он печально осмотрел поле битвы и вдруг рявкнул: «Всем встать!»

Командной силы в его голосе было столько, что участники безобразия немедленно поднялись с пола.

— Вот, — сказал виновато Жорик, протягивая хозяину отвоеванный у кота камень. — На полу валялось. Я подумал, может, нужное чего… извините.

Станислав Аркадьевич посмотрел на Гришу и тот виновато опустил глаза. Ведь это по его вине случились безобразия. На его присмотр была оставлена квартира. И вот. У буфета стекло треснуло, весь пол в грязных следах. Непорядок.

— Извините, — пробормотал Гриша, — я не смог их остановить…

— В холодильнике есть лед. Приложи к глазу; а вы, Антон Савельевич? Что это вы устроили? Что за безобразие?

— Я… я услышал шум… хотел пресечь… все-таки могло пострадать такое… все же живая вода, которую вы производите, представляет научную ценность… а вдруг бы что случилось… — он сбился.

— Вы же ученый. Какая живая вода? Это ненаучно, сами говорили.

— А параллельные миры? А… а карп?

— Какие параллельные миры? Подумайте сами. Где вы их видите?

— Но машинка… я бы смог доказать…

Поняв, что проболтался, Антон Савельевич смолк.

— Машинка? «Зингер» двадцать третьего года выпуска, рабочая модель. Неплохо, кстати, шьет. И вы собирались с этим изделием предстать перед коллегами? И рассказывать про живую воду? Ну посмотрите на ситуацию со стороны. В лучшем случае, ученые покрутят пальцем у виска. В худшем — вызовут «неотложку».

Горошкин представил себя со стороны и чуть не заплакал. Хорош бы он был — со швейной машинкой на ученом совете.

— А вы? — взгляд хозяина переместился на исцарапанного в кровь аптекаря. Жорик шмыгнул носом на манер первоклассника. Ему было плохо и больно. И очень, очень неудобно.

— Я? Просто зашел. Поговорить. Я много про вас слышал…

— Врет он! — обрадованно воскликнул Горошкин. — Он себе все хотел захапать, и Машинку, и камни. И производить живую воду в промышленных количествах!

— Глупости, — смутился Жорик. — Вот, спросите у молодого человека.

Гриша как раз вернулся в комнату.

— Да, он, кажется, хотел с вами поговорить.

— Ну-ну. — Взгляд Станислава Аркадьевича стал еще более печальным. — А зачем же вы у кота игрушку отняли?

— Я думал, может, это нужное что-то…

Щеки Жорика залились краской.

«Кепка», не дожидаясь, когда его начнут расспрашивать, заговорил сам:

— А че сразу я? Это вот он! — толстый палец уперся в побитого Горошкина. — Он нас нанял, чтобы, значит, Машинку… эту вот… забрать и к нему перевезти…

— Кругом предатели, — прошептал Горошкин.

Тихо, но все услышали.

— Ох, — побледнел вдруг Гриша, — а Танюшка-то! Она за полицией побежала, а за ней их второй выскочил…

Оба, и журналист, и хозяин квартиры, сорвались в коридор, но никуда бежать уже было не надо. Дверь открылась, за ней стояла гордая Таня и два человека в форме.

Она представила:

— Познакомьтесь, это мой отчим, дядя Слава. А это его друг дядя Иван. Они в полиции работают!.. Эх, жалко, лысый сбежал.

— Сбежал? — удивился Станислав Аркадьевич.

— Ну, да. Я его на выходе дверью приложила, он в снег бухнулся. Грохот был! Но пока домой бегала, он, наверное, очухался и уполз.

— Ну проходите. — Станислав Аркадьевич впустил новых знакомых в комнату.

И тут все увидели, что Горошкин стоит возле машинки и злорадно улыбается.

— Сейчас крутану! — крикнул он. — Я псих, отойдите на безопасное расстояние!

— Отойдите, — обеспокоился Станислав Аркадьевич. — Не ровен час, крутанет. Я не могу предположить последствия.

— Почему? — удивился Гриша. — Сами же говорили, проницаемость — односторонняя. Ну, напустит воды… так пол-то все равно мыть.

— Эй, — быстро заговорил изобретатель. — Отпусти ручку! Я эту штуку перенастроил. Слышишь? Она недоделана! Можешь ведь пропасть, дурья твоя голова!

— Это блеф! — азартно воскликнул Горошкин и все же сделал то, что собирался. Машинка застрочила, аккуратно, стежок к стежку сшивая миры. Силуэт Горошкина замерцал, начал таять. А на его месте, в луже мутной воды стало проявляться нечто крупное и серое.

— Тюлень! — опознала Таня новое действующее лицо. — Какой милый! Тюленьчик!

— Двусторонняя проницаемость! — воскликнул Гриша. — У вас получилось!

— Говорил же, не успел доделать! — всплеснул руками Станислав Аркадьевич.

— Е! — ухнул «Кепка». — В тюленя превратился! Не надо меня в тюленя! Только не в тюленя! Лучше в полицию!

Жорик, пока все отвлеклись, попытался пробраться в прихожую, но бдительные полицейские не допустили.

— А куда мы его теперь? — Таня попыталась подойти к зверю, но тот испуганно закричал и отступил к стенке. — Он же совсем дикий!

— Может, в дельфинарий? А как быть с Горошкиным? Нельзя же его там оставлять? — Гриша сказал это, а потом подумал, может, было бы и неплохо.

— Ой! Нельзя! — Тане стало жалко доцента, попавшего к тюленям. — Надо его вернуть.

— Выход один. — Станислав Аркадьевич посмотрел на мокрого зверя внимательно и печально. — Придется учить его пользоваться швейной машинкой!

Горошкин за сутки не сдвинулся с места. Кругом были тюлени, много, много тюленей. Они лежали так тесно друг к другу, что Антон Савельевич боялся пошевелиться, чтобы не потерять свой кусочек свободного пространства. Именно благодаря этому его и удалось вернуть живым и почти невредимым.

Станислав Аркадьевич за вечер устранил все недоделки, а Вафля, как назвали тюленя, оказался скотиной сообразительной, и уже на следующий день смог мордой крутануть ручку «Зингера». Дело не обошлось, конечно, без привязывания к ручке сырой рыбы, зато с тридцать третьей попытки она уверенно сдвинулась с места. Этого оказалось достаточно.

Мокрый и жалкий, в слегка пожеванном плаще, доцент сидел в углу комнаты и таращился на окружающих.

— Тюленьчик был лучше, — безжалостно констатировала Татьяна. — Он добрый был. И покладистый.

Станислав Аркадьевич накапал гостю валерьянки, дал сухую куртку и выставил вон. Без всякой жалости. А сам приступил к последовательному демонтажу Машинки.

— Зачем? — чуть не со слезами спросил Гриша. — Это же такое… такая…

— Вот именно, что оказалось — ни за чем! Кому в нашем мире понадобилась моя машинка? Авантюристам и бездельникам! Да и тем — никакой пользы, один ущерб.

— Но… как же живая вода?

— Камни-то у нас остались. Исследуем, проанализируем. Научимся сами делать. Не хуже природных. А за машинку ты не переживай. У меня появилась новая мысль. Думаю, нам под силу реализовать идею телепортации.

— Как?

— А вот так. Тюлень-то был наш. Земной. Настоящий.

Алексей Волков. Билет

Казалось, что время давно истекло, и напряженное ухо ловило радостное треньканье звонка, но в коридоре царила неправдоподобная тишина — ни хлопанья дверей, ни шумного топота, и тогда Славка не выдержал и скосил взгляд на часы. Вопреки ощущениям до конца урока оставалось семнадцать минут. Рука Василия Иннокентьевича вновь скользила по списку, и весь класс застыл в тревожном ожидании, которое можно было бы озвучить четырьмя словами: «Лишь бы не меня!»

— Итак, кто у нас давно не отвечал? — учитель словно чувствовал состояние ребят и специально тянул время.

Тридцать пар глаз упорно смотрели в сторону, стремясь показать, что в помещении никого нет. Но Василий Иннокентьевич преподавал около двадцати лет, и доказать свое отсутствие ученики не сумели.

— Рыжиков, — вздох облегчения, как шелест листвы при внезапном порыве ветра, вырвался из двадцати девяти легких.

Славка медленно — вдруг передумает? — поднялся из-за парты и застыл.

— Можно с места, — учитель с легким интересом рассматривал ученика.

Остатки надежды стремительно улетучились, и следом за ними начало быстро таять самообладание. В голове настойчиво вертелось: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» Надо сказать, на редкость не к месту. Василий Иннокентьевич преподавал не литературу или историю, а физику, и там не было места былым сражениям и их красочным литературным описаниям. Диким усилием воли Славка попытался сосредоточиться, и кто-то словно милостиво сменил пластинку: «Пифагоровы штаны во все стороны равны». Но и этот стишок никуда не годился, и Рыжиков об этом прискорбном факте смутно догадывался. Затравленный взгляд скользнул по просветленным лицам товарищей, по обложке закрытого — хоть бы одним глазком взглянуть! — учебника, и догадка переросла в уверенность. Пифагор был ни при чем. Славка теперь это точно знал. Не знал он лишь то, что требовалось сейчас изложить Василию Иннокентьевичу, изложить точно и ясно, без двусмысленных толкований. В сознании стала вырисовываться мысль о величайшей несправедливости, в силу которой он, даже не читавший заданного материала, должен растолковать неведомое учителю, то есть тому, который и так прекрасно знает всю школьную программу. Но учитель о несправедливости, видимо, не догадывался и уже начал проявлять признаки нетерпения.

— Я… — рот раскрылся с трудом, и голоса было почти не слышно.

— Учил, — с показным сочувствием подсказал Василий Иннокентьевич.

Рыжиков с готовностью кивнул. Мысли перестали выплывать из тайников подсознания, и в голове установилась полнейшая, странно осязаемая пустота. Кто-то с задней парты, кажется Максимка Удалов, пытался подсказать, но то ли шепот разбился о неведомое науке поле, то ли по более простой причине: что звуки в пустоте не распространяются, Славка ничего услышать не смог. Услышал учитель, и его взгляд ударил говорившего сильнее мифической плетки. Подсказка умолкла на полуслове.

— Садись. Двойка, — Василий Иннокентьевич взял ручку и прицелился в клетку напротив фамилии вызываемого.

Все. Рука Рыжикова машинально легла на учебник и — о чудо! — в ту же секунду прямо в воздухе перед глазами возникли нужные страницы. Времени разбираться не было. Волнуясь, что наваждение исчезнет, Славка сначала медленно и неуверенно, а затем все быстрее и тверже начал читать…

Рука учителя застыла над журналом. Василий Иннокентьевич с удивлением посмотрел на Рыжикова, который вдруг ни с того ни с сего начал отвечать урок, как-то странно водя перед собой глазами и явно не подглядывая и не подслушивая, чего учитель от него не ожидал. Смутно чувствуя подвох, педагог быстро скользнул взглядом по классу, однако на лицах учеников было столько изумления вперемешку с откровенным любопытством: «Неужели выучил?», что Василий Иннокентьевич только усмехнулся и подумал про себя: «А ведь может, если захочет. И, главное, почти дословно по учебнику. Вот это память!»

— Честное слово, я ничего не читал!

— Ничего не читал, а пятерку заработал! — в голосе Максима Удалова звучало нескрываемое недоверие.

— Я же вам рассказывал, — Рыжиков подавил вздох. — Как только дотронулся до учебника, сразу увидел его раскрытым на нужных параграфах, и просто стоял и читал. Знаете, я даже подумал, а вдруг Вася видит, но ничего не говорит.

— Может, у тебя память феноменальная, — на лице еще одного приятеля, Кольки Замятина, промелькнула догадка. — Один раз посмотрел на страницу, и запомнил?

— Да я ее в глаза не видел! Говорю же: учебник ни разу не открывал!

— Да… — Колька потух.

В молчании друзья вышли на Пушкинскую, и Максим молча кивнул и двинулся к дому.

И тут Замятина осенило:

— А ты не экстрасенс?

— Что? — не понял Славка.

— Ну, эти… О них сейчас все пишут… Которые людей лечат без лекарств одним прикосновением рук, другие будущее предсказывают, третьи предметы силой мысли поднимают, четвертые через закрытую книгу умеют читать. Пальцами коснутся — и порядок!

— Не знаю, — Рыжиков неуверенно пожал плечами.

— Зато я знаю! — глаза Замятина светились восторгом и торжеством. — Представляешь? Подходишь ты к коробке со «Спринтом» и уже видишь, где выигрыш, а где пустышка. Ты же миллионером можешь стать! — Колька увлекался все больше и больше. — Главное, чтобы о твоих способностях никто не знал. Понимаешь: никто. А то ничего не получится. Давай бросим портфели и сразу двинем. У рынка лотереей торгуют.

— У меня денег нет, — до Славки постепенно доходило значение его скрытых возможностей, и пустяковая преграда мгновенно испортила настроение.

— Ерунда! Трояк я достану! — остановить порывы Замятина не удавалось еще никому. — Только давай выигрыш пополам.

— Давай, — в этот момент Рыжиков был щедр. Да и как не расщедриться в пятнадцать лет, когда будущее утопает в радужных мечтах, а перед глазами уже плывет призрак сказочного богатства, которое сделает его знаменитым на весь Великий Гусляр. Восьмиклассник Вячеслав Рыжиков выиграл в «спринт» три автомобиля «Волга»! Деньги сделают всемогущим, все куплю, что только захочу! И от этого предвкушения счастья хотелось обнять весь мир, сделать его еще светлее и лучше. И, конечно, рядом должен быть друг. Надежный и лишь чуть-чуть менее удачливый, верный помощник во всех начинаниях.

— Ну, тогда я мигом! — темперамент Кольки не позволял ему ждать. — Только помни: никому ни слова! — последние слова донеслись уже из подъезда. — Никому!

Им повезло: у входа на рынок в сочетании азарта и нерешимости стояла небольшая толпа. Время от времени то один, то другой наклонялся над притягивающей взоры коробкой и робко тянул билет. Остальные, как по команде, в волнении заглядывали ему через плечо. «Без выигрыша» — слов никто не произносил, но они тут же, неслышимые, становились известными всем. Тянувший виновато отходил в сторону, старательно пряча глаза и не находя в себе сил уйти от заветного ящика.

Чуть в стороне от толпы приятели заметили пенсионера Ложкина. Тот сам не играл, не хотел рисковать рублем, зато неотрывно следил, не выиграет ли кто-нибудь? К добру ли, к худу…

Выигрышей не было, разве что совсем уж по мелочам, и Ложкину процесс наблюдения надоел. Он что-то пробормотал про статистику, помянул Минца и медленно поковылял с базара.

— Помни, — в последний раз наставлял Замятин, — на всякие мелочи не разменивайся. Бери «Волгу» или «Жигуль». В крайнем случае — «Запорожец».

Славка рассеянно кивнул. На его лице блуждала странная, немного смущенная улыбка, а в голове царил хаос из обрывков грядущих свершений, которые обязательно будут выполнены, как только… Рыжиков уже ощущал на себе восторженные взгляды девчонок, подобострастие ребят, завистливый шепоток за спиной…

— Ну, что ты? Давай! — он почувствовал легкий толчок Замятина, и как во сне двинулся вперед, разрезая стоящую толпу.

— Один, — голос был какой-то чужой, не его. Пожилая женщина, не глядя, взяла протянутый рубль и кивнула на коробку.

Все в том же полусне, Славка неестественно медленно коснулся рукой зеленоватых билетов. Пальцы почему-то слегка дрожали, а в голове гулко отдавались резкие, неприятные удары собственного сердца. Перед глазами стлался туман, и сознание никак не могло включиться в происходящее. «Этот», — пальцы наконец захватили билет и потянули его из коробки. Руки не слушались. Пришлось приложить немало усилий, чтобы надорвать и развернуть обертку. Чувствуя глуповатую улыбку, Славка протянул женщине вкладыш. Та взглянула и что-то произнесла, однако смысл слов не доходил, а перед глазами все мелькали куски будущей легкой жизни.

Женщина повторила снова и вложила вкладыш в послушную Славкину руку. Тот продолжал стоять, как вкопанный, и продавщица начала сердиться.

— Что ты мне суешь? Урна справа! — наконец прорвалось в сознание Рыжикова.

Все с той же глупой улыбкой Рыжиков посмотрел на бумажку и с трудом прочитал: «Без выигрыша».

Славка опять не понял, и лишь очередной толчок Замятина вернул его к реальности.

— Не тот, дурак! — услышал он шепот друга. — Тащи еще! Только будь внимательнее! Сосредоточься, ну!

— Еще один, — все так же машинально Рыжиков протянул второй рубль, и рука опять зависла над коробкой.

«Этот. Или этот», — пальцы чуть касались билетов в поисках манящей удачи. Что-то упорно влекло к дальнему левому углу, и рука покорно двинулась туда.

На вкладыше были все те же безжалостные слова: «Без выигрыша».

Отказываясь верить, Славка повернулся к Замятину и прочитал на его лице столько разочарования, что сомнения немедленно пропали. «Но как же так?» — промелькнуло в голове, а рука уже сама тянулась с последним рублем.

Привлеченная «крупной» игрой толпа возбужденно зашевелилась.

На этот раз Славка выбирал мучительно долго, и женщина хотела прикрикнуть на него, но почему-то передумала и усмехнулась. От волнения дрожь в пальцах усилилась, и от этого стало неприятно и стыдно. Наконец, будь что будет, Рыжиков ухватил билет и застыл с ним, не решаясь надорвать.

— Дай сюда! — Замятин побледнел от ожидания, но действовал ловко.

Вытянувшие шеи «болельщики» скоро смогли прочитать все те же магические слова: «Без выигрыша».

— Экстрасенс! — Колька презрительно сплюнул и двинулся к выходу.

Славка устремился следом. Его щеки горели от мучительного стыда, и нестерпимо хотелось спрятаться, провалиться сквозь землю, сделать все, что угодно, лишь бы исчезнуть, скрыться с глаз свидетелей его позора.

Внезапно Колька повернул к нему разочарованное злое лицо и бросил как оплеуху, четко и неумолимо:

— Зубрилка и обманщик! Чтобы завтра трояк у меня был! — и, свернув в сторону, быстро пошел прочь.

Через месяц Василий Иннокентьевич принимал экзамены за восьмой класс. Один за другим ученики подходили к столу, где сидел строгий и жестокий, как им казалось, преподаватель, и тянули билеты. Лица одних сразу вытягивались от разочарования, другие, наоборот, начинали счастливо улыбаться, причем первых, как всегда, было больше.

Время шло, а Рыжиков все еще торчал в коридоре, не решаясь зайти. Мальчишеская жизнь почти не оставляет времени на учебу. Поэтому вопросов Славка знал немного, и волновался все сильнее и сильнее. Наконец, он пересилил себя, вошел в класс и на негнущихся ногах медленно подошел к учительскому столу. «Не сдам, не сдам», — упорно билась в мозгу предательская мысль. Но пути назад уже не было.

Рука наугад коснулась билета и — что это? — перед глазами возникли напечатанные с противоположной стороны бумаги вопросы. На секунду Славка опешил, но тут же начал лихорадочно соображать. Ничего подобного он не знал. Однако билет еще не был поднят, и это давало определенные права. Рука легла на следующий. Ответы на него были легче, но ненамного. «А если этот?» — Рыжиков коснулся третьего и счастливо вздохнул. Этот билет он знал.

С появившейся уверенностью Рыжиков изящно поднял листок бумаги и перевернул. Все было точно так, как он только что прочитал. Прочитал прямо в воздухе, не подглядывая и лишь касаясь листка кончиками пальцев.

Победоносно посмотрев на обреченно сидевшего над непонятными вопросами Замятина, Славка непринужденно назвал Василию Иннокентьевичу свой счастливый номер и пошел готовиться к ответу.

«Зубрилка», — мелькнуло воспоминание, но прежняя обида куда-то исчезла, и давняя несчастливая игра вызвала лишь легкую улыбку.

Алексей Волков. Гипнотизер

У каждого человека есть мечта. Обычная или неповторимая, реальная или фантастическая, материальная или духовная, но обязательно большая, ибо маленькая мечта уже и не мечта, а так, всего лишь желание.

У Эдуарда Лапкина тоже была светлая мечта, которую он лелеял днем и ночью, в школе, дома, на улице, тайком от друзей. Шли дни, проходили года, но, как часто водится, она оставалась все той же, неосуществимой, заветной, манящей, ускользающей, как горизонт.

Лапкин мечтал получить пятерку. На первый взгляд это так просто: сел и выучил. Но именно здесь скрывалась самая неодолимая преграда: учить что-либо Лапкин не хотел. Сотни раз открывал он учебники, но огромное отвращение вынуждало его тут же вскочить из-за стола и устремиться на улицу. Не было силы, способной удержать, остановить Эдика.

У его приятеля Максима Удалова такой удерживающей силой в детстве был отцовский ремень. И пусть теперь превратившегося в юношу мальчишку никто не стегал, успел образоваться условный рефлекс. Хочешь учиться, нет, а все равно приходится. Родители же Лапкина изначально верили в исключительность сына, доверяли ему, и, если честно, не имели понятия, хорошо ли учится их единственное чадо.

После каждой попытки что-либо выучить Эдик терял часть сил, и к концу восьмого класса утратил их окончательно. С тех пор учебники не открывались практически никогда. Целыми днями Лапкин странствовал по своим друзьям: тому же Удалову, Замятину, Купцову или просто лежал на диване и читал какую-нибудь увлекательную приключенческую книгу. Воображал себя на месте героев, проживал вместе с ними кусок жизни, благо о школах там речь, как правило, не шла. А порой откладывал очередное творение Дюма или Сабатини и мечтал о том, как когда-нибудь станет круглым отличником.

Так все и продолжалось. Двойки утром, мечты о блестящих собственных ответах — вечером.

Однажды к мечте прибавилась затаенная зависть. Эдик стал тайно завидовать Рыжикову, сумевшему не уча заработать пять по физике. По утверждению приятеля — увидев нужные страницы прямо через закрытый учебник. Этот случай впервые навел Лапкина на мысль о непознанных свойствах человеческого организма и дал толчок к действию. Теперь Эдик часами держал руку на какой-нибудь книге, силясь прочитать там если не главу, то хоть страницу. Все было тщетно. Славкиным талантом он не обладал. Однако раз поманившая реальностью мечта уже не отпускала из своих объятий, и оставалось лишь найти к ней свой путь, такой же неповторимый, как пятерка в журнале.

А между тем в Великом Гусляре, как и во всех прочих городах необъятной страны, начался новый учебный год, и опять потянулись обычные школьные будни. Незаметно прошли первые две недели. Вызывали пока мало, и Лапкин получил лишь одну оценку: два по физике.

Впрочем, выше троек оценок он и не знал.

Бестолково промелькнул лучший день школьной недели — суббота. Вернее, та его часть, когда занятия уже позади и можно наслаждаться блаженным ничегонеделаньем и сознанием того, что впереди еще целые сутки свободы. Хотя и омраченные неотвратимостью подло надвигающегося понедельника. Однако субботним вечером о понедельнике еще не думается, зато свобода звучит в душе подобно прекрасной мелодии. Отдавшись ей во власть, Лапкин долго шлялся вместе с Удаловым и Рыжиковым по знакомым с детства улицам, строил всякие планы, дышал ароматами бабьего лета.

Разошлись поздно, когда в большинстве окон стал гаснуть свет, но кто думает о времени в такой вечер? Разумеется, первым опомнился Максим. Он побаивался, что влетит не от отца, так от матери, и потому заторопился домой. У остальных родители были менее суровы, но все равно надо когда-то возвращаться.

Сон не торопясь смежил веки Эдика, и потянулись нелогичные, но сладкие видения. Снился Василий Иннокентьевич. Растроганной, торжественной и приятной была его речь: «Молодец, Эдик! Наконец-то я услышал от тебя отличный ответ. Не сомневаюсь, что и дальше ты всегда будешь отвечать точно так же».

Рука учителя потянулась к журналу, и Лапкин знал: сейчас она выведет напротив его фамилии жирную, упитанную пятерку. Но в последний миг рука застыла, а сам учитель медленно повернулся в сторону двери. Оттуда прямо на него летела огромная ленивая муха и басовито, в полном соотношении со своими размерами, гудела.

Василий Иннокентьевич с силой запустил в нее ручкой, однако не попал и в панике замахал руками. А муха резко дернула его за волосы, долбанула невесть откуда взявшимся клювом и взмыла вверх.

Учитель схватился за голову и мешком рухнул на пол. «Это нечестно, сначала пятерку поставьте!» — захотел крикнуть Эдик, только слова застряли в горле. Муха плавно развернулась и ринулась в новую атаку. На этот раз на Лапкина. Ее гигантские фасетчатые глаза уставились на девятиклассника и в них словно промелькнуло: «Стой! Сопротивление бесполезно! У тебя каменные руки. Ты их не поднимешь!»

Эдик скосил глаза на свои руки. Они действительно были каменными, хорошо хоть, не кирпичными, и поднять их мог разве что башенный кран.

«Нет!» — крик ужаса исторгся из груди, но он не смог остановить летающего хищника. Зловеще жужжа, муха взвилась на дыбы и раскрыла свой страшный клюв…

Солнце только что взошло над крышами. Его лучи врывались в комнату, отражались от мебели и стен, кричали о наступлении нового дня и необходимости вставать. Но вставать не хотелось, хотелось вернуться в сон, и лишь воспоминания о так и оставшейся в нем хищной мухе мешали это сделать.

Но там ли?! Отчетливый гул продолжал преследовать Лапкина и здесь. Гул шел откуда-то сзади. Холодея от возвращающегося страха, Эдик осторожно повернулся, насколько сумел, в кровати, вывернул голову под немыслимым углом, а в довершение скосил слипающиеся глаза. Гигантской мухи не было, однако гул не умолкал. Глаза Лапкина раскрылись шире, и наконец-то парнишка увидел виновницу кошмара. Ленивая, как все ее осенние собратья, она медленно и бесцельно летала по комнате и ни на секунду не переставала жужжать. Муха в самом деле была довольно крупная, однако ничем не отличалась от обычной раскормленной мухи.

Эдик продолжал лежать, каждой клеточкой тела ощущая нарастающую злость против разбудившей его твари. Наконец, злость выросла настолько, что превзошла обычную утреннюю лень. И тогда Лапкин вскочил. Муха словно ждала этого и ловко увернулась от машущих рук. Гул стал громче, и желание убить виновницу возросло в той же пропорции. Только от желания до осуществления путь не близок, и Лапкин это знал.

«Ты только сядь. Сядь, дорогая, ну, сядь! Посиди, ведь ты устала. Хоть немного», — повторял Лапки, не сводя с черной тушки немигающего взгляда. Муха, похоже, услышала призыв, и не только услышала, но и послушала. Как загипнотизированная, она безвольно приткнулась к стене и обреченно затихла.

Лапкин не стал ждать ее выхода из транса. Рука на ощупь нашла на столе толстую книгу, и тут же последовал удар. Ни крика, ни стона, насекомые не способны на подобные звуки. Лишь резкий хлопок да грязное пятно на обложке и стене.

Эдик брезгливо отбросил орудие убийства и полез обратно в постель. Солнце продолжало светить по-прежнему, однако даже оно было не в силах помешать сну. Утреннему и потому особенно сладкому.

Было воскресенье…

На этот раз пробуждение было неторопливым и приятным. Сон уходил медленно, постепенно, и так же медленно возрождалась явь, не подстегнутая необходимостью немедленно вставать и идти в школу.

Лапкин лежал с полузакрытыми глазами и не то думал, не то грезил. Мысли текли такие же ленивые и нечеткие, как грань между сном и пробуждением. Лишь где-то за ними мелькали контуры чего-то важного, и Эдик лениво пытался его понять, но тщетно. Тогда он сделал усилие, попытался сосредоточиться, однако ничего из этого не получилось.

Все с тем же неуловимым ощущением главного Лапкин не спеша встал, оделся и подошел к окну. Начало осени выдалось неплохим. Солнечным, без туч и дождей, с яркой разноцветной листвой. Великий Гусляр утопал в красках. Хотелось бродить под кронами деревьев, упиваясь ароматами и легкой грустью. Хотелось что-то открыть, изобрести, написать нечто выдающееся, первым достигнуть Марса, словом, сделать невозможное и тем прославить в веках свое имя. Хотелось съездить с друзьями в лес и искать спрятавшиеся грибы или угадывать в сучьях фигуры людей и диковинных животных, хотелось познакомиться с красивой нежной девочкой и собрать для нее букет из листьев. Хотелось остановить время или повернуть его назад в лето. Хотелось делать все, кроме одного: учить уроки.

Однако совесть, или заменявший ее страх призывали заняться именно ими. Поддавшись этому голосу, Эдик даже взял учебник по физике с размазанной на обложке мухой. И тут вновь вернулась утренняя недосказанность, словно нечто умело пряталось и одновременно щедро расставляло ориентиры, по которым его можно найти. Но найти не удавалось, и несчастный учебник полетел на небрежно застланную постель. Лапкин посмотрел вслед, однако голос совести уже перешел на шепот, и школьник успешно притворился глухим.

Он плотно позавтракал, а может, рано пообедал, а затем наплел что-то матери и спокойно выскользнул на улицу. Все то же чувство недосказанности влекло куда-то в сторону школы, и Эдик решил подчиниться ему.

Рыжикова он узнал издалека по его темно-синей куртке. Славка шел навстречу, и Эдик искренне обрадовался. Больше всего он опасался, что придется шляться в одиночестве.

— А я как раз к тебе, — немного не доходя и не успев поздороваться, сообщил Славка. — Представляешь, Максимка совсем офонарел! Такая погода, а он уткнулся в учебники и говорит, что, пока не выучит, никуда не пойдет. Хотя папаша его вместе с Ложкиным и Минцем отправился на рыбалку.

— Врешь? — с тающей надеждой переспросил Лапкин. Такой подлости от Удалова он не ожидал. Купцов — другое дело, он может не учить и получать пятерки, но Удалов? Если и этот станет хорошо учиться, то что станет с ним, с Эдиком?

— Если бы… — Славка махнул рукой. — Я его чуть не силой тащил. Уперся — и ни в какую. Может, вдвоем попробуем?

— Пошли! — Эдик сказал это таким тоном, словно речь шла о пешей экспедиции в Антарктиду.

Вместо далекого шестого континента приятели двинулись в сторону Пушкинской.

— Знаешь, я прежде думал, что он на меня все еще дуется, — продолжал по дороге жаловаться Славка. — Ну, за «Спринт». Потом смотрю: вроде не похоже. Да и помирились мы с ним давно и по-людски. Чего я только не испробовал! Даже в кино звал за свой счет. Не помогло.

— Что? — брови Эдика невольно поползли куда-то в сторону затылка. Он не ожидал, что заскок Удалова окажется настолько серьезным.

— Да-да, — подтвердил Рыжиков. — Представляешь? И это кто? Макс? Да сказал бы мне о нем кто такое, я бы первым онемел! Звони, — они уже стояли перед дверью.

Лапкин резко нажал на кнопку звонка. Некоторое время в квартире было тихо, и Эдик уже собрался повторить, но дверь открылась, и на пороге выросла Ксения Удалова, мать Максима.

— Здравствуйте. Макс дома? — спросил Лапкин. Маму своего приятеля он немного побаивался.

— Максимка! Тебя! — крикнула тетя Ксюша, однако предупредила: — Вы проходите, только ненадолго. Ему учиться надо.

То, что открылось их взору, потрясло впечатлительного Эдика. Удалов-младший сидел за столом и учил. Перед ним лежали два учебника физики, старый и новый, какой-то толстый словарь и тетрадь, густо исчерканная формулами. Видно, Максимка не просто учил, но и пытался что-то решать. В первую минуту Макс даже не обратил на своих приятелей внимания, а когда, наконец, поднял голову, на его полноватом лице промелькнула гримаса недовольства.

— Здорово! Пошли погуляем, — с места в карьер начал Лапкин.

— Не сейчас, ребята, — Удалов лишь покачал головой. Его было не узнать. — Прежде разберусь со всем этим, — он кивнул на стол. — Вы лучше вечерком зайдите.

— Брось, — откладывать прогулку на вечер Эдик не хотел. — Все равно не спросят. Ты лучше посмотри, какая погода! Благодать! Сашку с собой возьмем.

— Не пойду, — Удалов тяжело вздохнул. — Я сегодня решил новую жизнь начать. Каждый день по четыре часа занятий.

Славка взглянул на Эдика, словно говоря: «Вот видишь! А ты не верил!»

Однако Эдик решил не сдаваться.

— Чудак! Кто же новую жизнь начинает с воскресенья? Надо с понедельника. Хочешь, завтра вместе начнем?

— Да я бы с радостью, — в голосе Удалова промелькнуло колебание. — Просто решил сегодня. Вернее, уже даже начал. А вы завтра присоединяйтесь. Лады? — и он посмотрел Лапкину в глаза.

«Оставьте меня в покое. Ну, пожалуйста. Мне же и так трудно», — прочитал во взгляде Удалова Лапкин. В свою очередь Эдик собрал все силы и так же, взглядом, попытался сказать: «Ты идешь с нами. Брось дурить. Все начнем учиться с понедельника. А сейчас пошли в парк». Он еще не досказал до конца, как почувствовал, что с Максом что-то произошло. Удалов безвольно поднялся и двинулся к двери, согласно кивая:

— В парк, так в парк.

Рыжиков застыл с разинутым ртом, потом перевел взгляд с Удалова на Лапкина и обратно, но понял только одно: Максим передумал и согласен идти гулять. Только почему-то хочет идти так, не одеваясь и не обуваясь.

— Оденься, — сказал Славка машинально, но Максим не расслышал и уже взялся за ручку двери.

— Ты что? Так и пойдешь? — тут же присоединился Эдик. — Одевайся.

Так же безвольно Удалов сунул ноги в туфли и накинул куртку. Он даже не посмотрел на мать, выглянувшую в коридор и с укоризной провожавшую взглядом сына. Дверь закрылась, как надежда на новый образ жизни, и приятели спустились по лестнице во двор.

Легкий ветерок обдул лица. Максим вдохнул раз, другой, и с недоумением огляделся. Впечатление было такое, словно Удалов абсолютно не знает, как оказался на улице. В душе Лапкина в который раз на протяжении утра зашевелилось все то же смутное чувство. Удалов провел рукой по непричесанным волосам, тряхнул головой и пробормотал:

— Ну и черт с ним!

— С кем? — поинтересовался Рыжиков.

— Просто с ним. Куда пойдем?

— Ты сам сказал: в парк.

— Я? — удивился Максим.

Эдик не отрывал от него взгляда. В голове отчетливо шевелилось: «В парк думал идти я, но вслух-то я этого не произносил!» И следом, как озарение: «Может, гипноз?»

Лапкин быстро перебрал в голове события последних часов. Муха, севшая на стену после его мысленного приказа. Удалов, согласившийся на прогулку, хотя Лапкин говорил взглядом. Да и не помнил Максим собственного согласия… Но насекомых загипнотизировать невозможно! Уж это Лапкин точно знал. Значит, случайность? А вдруг нет? Лапкина затрясло от возбуждения. Перед глазами завертелась сцена: внушение учителю, восхищенный и недоумевающий класс, долгожданная пятерка…

Однако делать выводы было рано, и Эдик решил поэкспериментировать.

Первым объектом он выбрал здорового кота, лениво сидевшего рядышком с тротуаром. Кот как раз вальяжно повернул голову, и, как только взгляды встретились, Лапкин собрал всю силу воли и начал мысленно твердить: «Я собака. Я большая злая собака».

Кот немедленно встрепенулся и вгляделся внимательнее. Неясно, понял ли он, что на самом деле Лапкин — собака, или просто решил, что перед ним заурядный хулиган, однако хвост взметнулся трубой, и животное припустило во всю прыть.

«Не доказательство», — подумал Лапкин и стал выбирать очередной объект.

Шедшей навстречу девушке он попытался внушить представление о своей мужской красоте и был вознагражден ослепительной улыбкой. Одинокому, невесть откуда взявшемуся на Пушкинской солдату передал взглядом, будто перед ним — генерал. Солдат, к изумлению Удалова и Рыжикова, вдруг перешел на строевой шаг и лихо отдал ребятам честь. Наконец, апофеозом Лапкину удалось загипнотизировать продавщицу мороженого, и приятели получили не только по порции эскимо, но и сорок копеек сдачи с воображаемого рубля.

Однако тут Эдик сам испугался содеянного и присмирел, опасаясь, что его маленькая тайна станет известна всем. К счастью, ни Славка, ни Макс ничего не поняли. К мороженщице Лапкин подошел один, и давал ли он деньги, мальчишки не видели.

Больше чудес в этот день не было, и он закончился так, как заканчиваются все воскресенья: телевизором, ужином и сном. Разве что последний пришел не сразу, с трудом одолев вставшие на его пути радужные мысли об открывшихся перспективах и мечты.

Хотя кто может похвастаться, что всегда засыпает вовремя?

И наступил понедельник с его неизбежным сознанием начала бесконечной учебной недели. В первый раз оно не оставило тяжести в сердце Лапкина. Наоборот. Он жадно, хотя и с волнением, ждал. Ждал урока физики, и тот пришел как положено, на втором часу занятий. И, как положено, начался он с опроса.

В последний момент Лапкин струсил. Он опустил глаза и сидел тихо, боясь ненароком привлечь внимание учителя. А тот, видно, и не думал вызывать Эдика. Наверно, не хотел портить себе настроение. В этот день Василий Иннокентьевич спрашивал только лучших, и прекрасны были ответы и их оценки. То и дело раздавалось: «Садись, пять!» И тогда в душе Лапкина вновь проснулась заветная мечта.

И он решился. Все так же, не вставая с места, он уставился Василию Иннокентьевичу в глаза и как можно тверже и сильнее мысленно произнес: «Я только что ответил. Я только что все ответил».

Василий Иннокентьевич встрепенулся и, к удивлению всего класса, произнес:

— Лапкин, ты разве забыл, что после ответа надо подавать дневник?

Урок давно закончился, а Эдик все еще сидел в классе. Что-то перевернулось у него внутри, и казалось, будто он падает с большой высоты и скоро последует сокрушительный удар. Воздух свистел от огромной скорости, и в его свисте слышалось: «Дурак! Надо было внушать, что не просто ответил, а ответил отлично! К ответам-то твоим все привыкли! Дебил!»

А падение продолжалось, и уже была видна земля, раскинувшаяся, словно огромный дневник, в котором стояла не менее гигантская свежая двойка.