Исполинское радио

По статистике выходило, что Джим и Айрин Уэсткот всеми своими данными (общественное положение, годовой доход, политические идеалы и так далее) соответствовали так называемому среднему уровню. Они окончили колледж, женаты девять лет, имеют двоих детей, живут в большом доме на двенадцатом этаже, неподалеку от Саттон-плейс, посещают театр в среднем 10,3 раза в год и надеются со временем обосноваться в Уэстчестере. Айрин Уэсткот — милая, не очень красивая женщина с пушистыми каштановыми волосами и открытым, широким лбом, на котором ровно ничего не написано. В холодную погоду она носит хорьковую шубу, выкрашенную под норку. Джим Уэсткот не то чтобы моложав, он просто не хочет сдаваться: коротко стрижет свои начинающие седеть волосы, одевается, как одевались у них в колледже, говорит решительно, самоуверенно, с подчеркнутой прямолинейностью.

Единственное, что отличает Уэсткотов от большей части их знакомых, соседей и бывших однокашников, — это любовь, которую они оба питают к серьезной музыке. Они постоянно посещают концерты, а дома часами просиживают у приемника и слушают музыку.

Приемник у них был старенький, капризный, полный неожиданностей и совершенно неизлечимый. Ни Джим, ни Айрин ничего не смыслили в устройстве радиоприемника, как, впрочем, и вообще в механических приспособлениях, которыми они привыкли пользоваться. Когда приемник отказывал, Джим просто начинал стучать рукой по ящику. Иногда помогало.

Как-то вечером, в воскресенье, они слушали Шуберта, и вдруг в самой середине квартета музыка оборвалась. Джим несколько раз стукнул по ящику, но без всякого результата: Шуберт исчез безвозвратно. Джим сказал жене, что купит новый приемник, и на следующий же день, в понедельник, вернувшись со службы домой, объявил ей, что приемник уже куплен.

Утром во вторник покупку доставили к черному ходу. Айрин позвала няню и домового слесаря, и, когда они втроем втащили в гостиную огромный эвкалиптовый ящик, он показался ей чудовищно уродливым. Айрин гордилась своей гостиной: мебель, стены, драпировки были выдержаны в одном стиле; к убранству комнаты она относилась так же серьезно, как к своим нарядам. Новый приемник вторгся в ее владения с назойливостью непрошенного гостя. Она растерялась от количества кружочков и рычажков, которыми он был оснащен, и долго присматривалась к ним, прежде чем воткнуть вилку в штепсель.

В кружочках загорелся зловещий зеленый огонек, и откуда-то издалека полились звуки фортепьянного квинтета. Впрочем, впечатление, будто звук идет издалека, длилось всего какую-нибудь секунду, ибо квинтет со скоростью, превосходящей скорость света, обрушился на Айрин всей своей мощью, заполнил собой комнату и сбросил фарфоровую безделушку со стола на пол.

Айрин кинулась к приемнику уменьшить звук. Она с ужасом глядела на безобразный ящик, таивший в себе такую страшную, неуемную силу. Но тут вернулись дети из школы, и она отправилась с ними в парк. Только под вечер, когда Эмма, накормив детей, купала их в ванне, могла она снова заняться приемником. Она включила его, приглушила звук и уселась слушать знакомый и очень любимый ею квинтет Моцарта. Слышно было хорошо. «У нового приемника звук гораздо чище, чем у старого», — подумала она. И решила, что звук важнее всего, а ящик, в конце концов, можно задвинуть за диван. Но только она примирилась с новым приемником, как начались помехи. К песне струн присоединился треск, словно где-то горел фитиль взрывателя, и музыку все время сопровождало какое-то шуршание, напоминавшее шум морского прибоя. Айрин принялась крутить по очереди все рычажки управления, но помехи ничем не удавалось заглушить. Она перестала возиться с приемником и сидела грустная и растерянная; теперь она уже думала только о том, чтобы не утерять нить мелодии. Стена гостиной выходила на лестницу, и Айрин вдруг поняла происхождение помех: приемник воспроизводил колебания тросов лифта и грохот хлопающих дверок кабины. Он перехватывал все звуковые волны. Он реагировал на электрический ток какого бы то ни было происхождения, и вскоре в музыке Моцарта Айрин стала различать телефонные звонки и жалобный вой пылесоса. А прислушавшись, она уже узнавала звонки в квартиры, треньканье лифта и жужжание электрических бритв.

Приемник передавал шумы, исходящие из соседних квартир.

Убедившись, что не в силах справиться с могучим чудовищем и его злополучным тяготением к диссонансам, она выключила его и пошла к детям.

Джим Уэсткот, как только пришел с работы, бросился к приемнику и доверчиво повернул ручку. Джима постигла та же участь, что и Айрин. По станции, которую он избрал, пел мужской голос — в одну секунду он покрыл огромное пространство и обрел такую мощь, что в квартире задрожали стены. Джим повернул звукорегулятор, и голос приутих. Затем, через одну-две минуты, начались помехи. Послышались телефонные и дверные звонки, к ним присоединились скрежет и жужжание электроплиток и чайников. Характер шумов был теперь другой, чем днем: электрические бритвы были выключены, пылесосы водворены в свои чуланчики, и помехи отразили те изменения в ритме жизни, какие наступают с заходом солнца. Джим еще немного покрутил рычажки, но не мог устранить шумы, и в конце концов выключил радио, сказав жене, что позвонит утром в магазин и задаст им жару.

На другой день Айрин завтракала в городе, а когда вернулась, Эмма сказала, что был мастер и починил радио. Не снимая шляпы и мехов, Айрин прошла в гостиную попробовать, как оно работает теперь. Раздался «Миссурийский вальс». Он напомнил ей жесткие и резкие звуки старого патефона, которые доносились к ним с другого берега, когда они летом жили на озере. Она ждала, что после вальса будут какие-нибудь объяснения, но их не было. Наступила тишина, а затем снова жалобно заскрипела исцарапанная пластинка. Айрин повернула переключатель, и в комнату ворвалась кавказская музыка со всеми своими атрибутами: топотом сапожек без каблуков и глухими ударами в бубен, но сквозь музыку по-прежнему слышались звонки и гул голосов.

Пришли из школы дети, Айрин выключила радио и прошла в детскую.

Джим в тот день вернулся с работы усталый, принял ванну и переоделся. Затем вышел в гостиную, где сидела Айрин. Только он включил радио, как Эмма объявила, что обед готов, и они пошли к столу.

Джим так устал, что даже не пытался поддерживать разговор за столом, и скучающее внимание Айрин, задержавшись ненадолго на еде, перекочевало на серебряные подсвечники с остатками порошка; которым их чистили, а с подсвечников — на доносившуюся из соседней комнаты музыку. Вдруг, к изумлению Айрин, громкий мужской голос заглушил прелюдию Шопена.

— Господи Иисусе, Кэйт! — кричал голос. — Почему это тебе всегда приспичит играть на рояле, когда я дома?

Музыка резко оборвалась.

— А когда же мне играть? — возразил женский голос. — Я целый день на службе.

— Я тоже.

Мужской голос произнес нехорошее слово по адресу пианино. Хлопнула дверь. Снова полились печальные, страстные звуки.

— Ты слышал? — спросила Айрин.

— Что?

Джим расправлялся с десертом.

— Да радио. Кто-то начал разговаривать во время музыки. Он выругался!

— Верно, какая-нибудь пьеса.

— Нет, это не пьеса.

Они налили себе кофе и с чашками в руках пошли в гостиную. Айрин попросила Джима попробовать какую-нибудь другую станцию. Он повернул ручку.

— Ты не видела мои подвязки? — спросил мужчина.

— Застегни мне сзади, — сказала женщина.

— Где мои подвязки? — повторил мужчина.

— Ты застегни, — сказала женщина, — и тогда я найду твои подвязки.

Джим переключил радио на другую станцию.

— Я просил бы тебя не оставлять огрызки яблок в пепельнице! — сказал мужской голос. — Я ненавижу этот запах.

— Странно! — воскликнул Джим.

— Очень даже, — сказала Айрин.

Джим еще раз повернул переключатель.

— «Потеряли котятки на дороге перчатки, — произнес женский голос с подчеркнуто английским акцентом, — и в слезах прибежали домой. «Мама, мама, прости, мы не можем найти…»

— Боже мой! — воскликнула Айрин. — Да ведь это же англичанка, которая смотрит за детьми миссис Суини!

— «Мы не можем найти перчатки…»[12], — продолжал английский голос.

— Выключи эту штуку, — сказала Айрин: — вдруг и они слышат нас.

Джим выключил радио.

— Это мисс Армстронг, гувернантка миссис Суини, — сказала Айрин. — Должно быть, она читает девочке вслух. Они живут в квартире семнадцать «Б». Я разговаривала с мисс Армстронг в парке. Я прекрасно знаю ее голос. Очевидно, мы попадаем в чужие квартиры.

— Этого не может быть! — сказал Джим.

— А я говорю, что это мисс Армстронг! — с жаром повторила Айрин. — Я знаю ее голос. Я прекрасно знаю ее голос. Как ты думаешь, нас она тоже слышит?

Джим опять повернул ручку. Сперва издали, потом все ближе и ближе, славно его несло к ним ветром, послышался голос англичанки.

— «Потеряли перчатки? — вопрошала она. — Вот дурные котятки!»

Джим подошел к радио и громко крикнул:

— Алло!

— «…Я вам нынче не дам пирога, — с той же безупречной дикцией объявила гувернантка. — Мяу-мяу, не дам, мяу-мяу, не дам, я вам нынче не дам пирога!»

— Конечно, не слышит, — сказала Айрин, — Попробуй что-нибудь еще.

Джим включил другую станцию, и гостиная наполнилась шумом вечеринки, вышедшей из берегов. Кто-то играл на рояле и пел.

Стоял жизнерадостный гомон.

— Хватайте бутерброды! — кричала женщина. Послышались взвизги хохота и звон разбитой посуды.

— Это, должно быть, Фуллеры, из одиннадцатой «Е», — сказала Айрин. — Они ждали гостей сегодня, я знаю. Я встретила ее в винной лавке… Ну что за прелесть! Попробуй еще что-нибудь! Интересно бы послушать жильцов из восемнадцатой «В».

В тот вечер Уэсткоты прослушали монолог, посвященный ловле лососей в Канаде, партию в бридж, реплики гостей, которым, должно быть, показывали любительский фильм, повествующий о двухнедельном пребывании на Си-Айленде, и жестокую супружескую ссору, в которой все время фигурировал какой-то банковский чек. Они выключили радио чуть ли не в первом часу и легли спать в полном изнеможении от смеха.

Ночью проснулся мальчик и попросил пить. Айрин дала ему воды.

Она выглянула в окно детской и увидела безлюдную улицу. Огни были всюду погашены. Айрин прошла в гостиную и включила радио. Раздался кашель, стон, и мужской голос спросил:

— Как ты себя чувствуешь, моя милая?

— Да ничего, — отвечал усталый женский голос. — Ничего… Но знаешь, Чарли, — продолжал голос уже с некоторым воодушевлением, — я не знаю, что со мной делается последнее время. Совсем сносно я чувствую себя самое большее минут пятнадцать-двадцать в неделю. Показываться еще одному доктору не хочется: счета от врачей и без того кошмарные, но только я редко чувствую себя прилично, очень редко, Чарли…

Верно, немолодые люди, подумала Айрин. По тембру голосов она решила, что им, должно быть, лет под пятьдесят. Айрин почувствовала, что дрожит, тихий трагический разговор взволновал ее, к тому же дуло из раскрытого окна спальни. Айрин вернулась к себе и легла в постель.

На следующее утро Айрин приготовила завтрак (Эмма жила внизу, в полуподвале, и приходила только к десяти часам), заплела дочке косы и проводила детей и мужа до лифта. Как только они уехали, она пошла в гостиную и включила радио.

— Я не хочу идти в школу, я не пойду в школу! — кричал детский голос. — Я ненавижу школу! Я не пойду в школу! Я ненавижу школу!

— Нет, ты пойдешь в школу! — отвечал разъяренный женский голос. — Мы заплатили восемьсот долларов, чтобы поместить тебя в эту школу, и ты пойдешь, хоть умри!

По другой станции транслировалась изношенная пластинка «Миссурийского вальса». Айрин повернула ручку и застала несколько семейств за утренним завтраком. Многие страдали несварением желудка, многих обуревали различные страсти: кого — чувственность, кого — беспредельное тщеславие. Одни впадали в отчаяние, другие продолжали верить в силы добра. Жизнь Айрин и в самом деле была почти такой, какой она представлялась на поверхности, — простой и безмятежной, и ее сильно озадачил подчас до грубости откровенный язык утренних разговоров. Когда пришла няня, Айрин вдруг спохватилась, что занимается подслушиванием, и быстро выключила радио.

В начале первого Айрин вышла из дому: они с приятельницей условились вместе позавтракать в городе. Она разглядывала красивые равнодушные лица женщин, спускавшихся с ней на лифте, в меховых накидках и шляпках с шелковыми цветами. Которая из них ездила на Си-Айленд? Которая превысила свой кредит в банке? Лифт остановился на десятом этаже, и в кабинку вошла женщина с двумя собачонками. У нее была высокая прическа, на плечах — накидка из норки. Она тихо напевала «Миссурийский вальс».

Во время завтрака, за которым Айрин выпила две рюмки мартини, она пытливо всматривалась в лицо подруги: интересно, какие у нее тайны? Они сговорились, что после завтрака вместе отправятся по магазинам, но Айрин сослалась на срочное дело и пошла домой. Она сказала Эмме, что будет занята, прошла в гостиную, плотно притворила двери и включила радио. Она выслушала какой-то тягучий разговор племянницы с теткой, которая пришла к ней в гости; в другом месте званый завтрак кончился истерическим взрывом; в третьем — хозяйка ожидала гостей к коктейлю.

— Хорошее виски ставьте только тем, у кого седые волосы, — наставляла она прислугу. — Постарайтесь скормить гостям печеночный паштет прежде, чем подавать горячие закуски. И потом вот что, милая, нет ли у вас пяти долларов взаймы? Мне нужно дать лифтеру на чай.

День умирал, а разговоры становились все оживленнее. В окне виднелся кусочек неба над Ист-Ривер. Обрывки облаков толпились в нем, точно южный ветер разорвал зиму в клочья и гнал ее на север. Гости собирались на коктейль, школьники и бизнесмены возвращались домой.

— Смотри, какой огромный бриллиант! Я нашла его утром в ванной… на полу, — сказал женский голос. — Должно быть, выпал из браслета миссис Данстон вчера.

— Продадим, — сказал мужчина. — Понесем на Мэдисон-сквер, к ювелиру, и продадим. Миссис Данстон не разорится, а нам лишние две сотни не повредят…

— «Где ты была сегодня, киска?» — пропела соседская гувернантка. — «У королевы у английской». — «Что ты видала при дворе?..»

— При чем тут шляпа? — взвизгнул женский голос, покрывая гул гостей. — При чем тут шляпа, когда тут просто-напросто роман! Уолтер Флорелл так и говорит. Он говорит, при чем шляпа, когда роман?

Тот же голос, но чуть потише, прибавил:

— Ну, говори же кому-нибудь что-нибудь, мой милый, ну ради бога! Если она заметит, что ты просто так стоишь тут и молчишь, она больше не станет нас приглашать, а я так люблю ходить к ним в гости!

В тот вечер Уэсткоты были званы куда-то обедать, и, когда Джим пришел со службы, Айрин уже одевалась. Заметив, что она грустна и рассеянна, Джим налил ей стаканчик виски. Знакомые жили где-то неподалеку, и они пошли пешком. Небо было просторное, полное света. Стоял прелестный весенний вечер — из тех, что будорожат душу и будят воспоминания. Воздух мягко ласкал лицо и руки.

На перекрестке духовой оркестр «Армии спасения» играл «Иисуса сладчайшего».

Айрин прижала локоть мужа к себе, и оба остановились послушать музыку.

— Все-таки это очень хорошие люди, правда? — спросила она. — Смотри, какие у них хорошие лица! Ах, они, верно, гораздо лучше многих из наших знакомых!

Она вытащила из сумки пять долларов, подошла к оркестру и положила бумажку на барабан. Ее лицо светилось лучезарной печалью — муж никогда еще не видел ее такой. И за столом он заметил, что она держится несколько необычно. Перебивает хозяйку. Самым невежливым образом, в упор, разглядывает гостей. Если бы ее дети вели себя так, они были бы непременно наказаны.

На следующий день Джим вернулся домой часам к шести. Дверь открыла Эмма; он успел снять шляпу и начал уже стягивать с себя пальто, как в коридор вбежала Айрин с растрепанными волосами и мокрым от слез лицом.

— Поднимись в шестнадцатую «В», Джим! — закричала она. — Не снимай пальто. Поднимись в шестнадцатую «В»! Мистер Осборн бьет жену. Они уже два часа как ссорятся, а сейчас он ее избивает. Ступай наверх сейчас же!

В гостиной слышался визг, непристойные ругательства и звуки ударов.

— Зачем ты слушаешь всю эту мерзость? — сказал он и повернул ручку. — Это ведь просто неприлично! Все равно что заглядывать в чужие окна. Совсем ни к чему тебе все это слушать. Ведь можно же выключить.

— Ах, это так ужасно, так отвратительно! — произнесла Айрин сквозь рыдания. — Я целый день слушаю, мне так страшно.

— Зачем же ты слушаешь, если страшно? Я купил этот проклятый приемник, чтобы доставить тебе удовольствие, — сказал он. — Я за него заплатил хорошие деньги. Я думал, что ты будешь радоваться, Я хотел, чтобы ты радовалась.

— Не надо, не надо, не надо со мной ссориться… ну, пожалуйста! — простонала она и положила ему голову на плечо. — Тут все только и делают, что ссорятся. Все, все ссорятся. И сходят с ума из-за денег. У миссис Хатчинсон мать умирает от рака во Флориде, и у них нет денег, чтобы поместить ее в клинику Мейо. По крайней мере мистер Хатчинсон говорит, что у них нет денег. А одна женщина в нашем доме живет со слесарем. Ты только подумай, с этим уродом! Какая гадость! А у миссис Мелвилл больное сердце… А миссис Хендрикс устраивает сцены мистеру Хендриксу за то, что его собираются уволить в апреле… А девушка, которая ставит все время «Миссурийский вальс», — просто шлюха… А у лифтера чахотка… И мистер Осборн бьет миссис Осборн…

Она рыдала, она вся дрожала от горя, и тыльной стороной ладони вытирала слезы.

— Зачем же ты все это слушаешь? — повторил Джим. — Зачем ты слушаешь всю эту чушь, если она так действует на тебя?

— Ну не надо, не надо, не надо! — закричала она. — Жизнь ужасна, гнусна, омерзительна! Но мы с тобой не такие, правда, милый? Правда ведь? И у нас двое детей, у нас прекрасные дети. Ведь в нашей жизни ничего нет гнусного, в нашей с тобой жизни? Ведь нет?

Она обвила его шею руками и пригнула к себе его голову.

— Мы счастливы, мой милый, правда? Счастливы?

— Ну, конечно же, счастливы, — сказал он устало, преодолевая досаду. — Разумеется, счастливы. Я завтра же заставлю их починить это распроклятое радио, или пускай забирают назад.

Он погладил ее шелковистые волосы.

— Бедная!

— Ты меня любишь, правда? — спросила она. — Мы ведь не придираемся друг к другу на каждом шагу, не делаем гадости, и деньги для нас не главное, правда?

— Правда, правда, моя девочка.

Наутро пришел мастер и починил радио. Айрин опасливо повернула ручку и с радостью прослушала рекламу калифорнийского вина и Девятую симфонию с шиллеровской «Одой к счастью». Она не выключала радио весь день, и оно вело себя вполне пристойно.

Когда Джим вернулся с работы, транслировалась какая-то испанская сюита.

— Все в порядке? — спросил он.

Ей показалось, что он немного бледен. Они выпили по коктейлю под звуки «Хора кузнецов» из «Трубадура». За оперой последовало «Море» Дебюсси.

— Я сегодня оплатил счет за приемник, — сказал Джим. — Он стоит четыреста долларов. Надеюсь, что ты будешь получать хоть какое-то удовольствие за эти деньги.

— Еще бы, — сказала Айрин.

— Четыреста долларов на земле не валяются, — продолжал он. — Я хотел купить вещь, которая доставила бы тебе удовольствие. В этом году мы не можем швыряться деньгами, как прежде. Ты, оказывается, еще не оплатила счет за платье. Я видел его у тебя на туалетном столике. — Он посмотрел на нее в упор. — Почему ты сказала, что оплатила его? Зачем ты солгала?

— Ах, Джим, я просто не хотела, чтобы ты волновался, — ответила она. — Я думала расплатиться в этом месяце из хозяйственных денег. В прошлом месяце мы ведь покупали чехлы для мебели, и потом эта вечеринка…

— Пора бы, Айрин, научиться немного разумнее обращаться с деньгами, которые я тебе даю, — сказал он. — Ты должна понять, что в этом году у нас будет меньше денег, чем в прошлом. Мы сегодня поговорили с Митчеллом по душам. Никто ничего не покупает. Мы все бьемся, чтобы распространить новые акции, а ты знаешь, какая это длинная история. Ведь я не становлюсь моложе с каждым годом. Мне тридцать семь. Скоро я буду совсем седой. Дела мои сложились хуже, чем я ожидал, и теперь уже вряд ли поправятся.

— Понимаю, мой милый, — сказала она.

— Придется экономить, — продолжал Джим. — Надо подумать о детях. Скажу тебе честно, наши денежные дела меня очень и очень волнуют. Я совсем не уверен в завтрашнем дне. Никто в нем не уверен. Если бы со мной что случилось, осталась бы страховая пенсия, но в наше время на ней далеко не уедешь. Я работал, как вол, чтобы ты с детьми могла жить в достатке, не зная нужды, — сказал он с горечью. — Но мне тяжело видеть, как все мои силы, вся молодость уходят в меховые накидки, радиоприемники, чехлы какие-то и…

— Замолчи, Джим! — сказала она. — Ну, пожалуйста! Услышат.

— Кто услышит? Эмме не слышно отсюда.

— А радио?

— Надоело! — закричал он. — Мне надоели твои страхи и тревоги. Радио не слышит нас. Никто нас не слышит. А если и услышит, подумаешь! Кому какое дело?

Айрин встала из-за стола и пошла в гостиную. Джим подошел к двери и закричал ей вслед:

— Что это ты вдруг сделалась такой добродетельной. За какие-нибудь сутки превратилась в святошу. Разве это не ты украла драгоценности своей матери еще до того, как завещание вошло в силу? Ты не дала сестре ни цента из денег, которые принадлежали ей по праву. А помнишь, как она нуждалась? Ты отравляла существование Грэйс Хауленд, и где, скажи, были твоя святость и добродетель, когда ты пошла делать аборт? Я забыть не могу твоего спокойствия. Ты сложила свои вещички и отправилась убивать ребенка, словно на курорт собралась. Главное, если бы была какая-нибудь причина, какая-нибудь мало-мальски уважительная причина…

Пристыженная и подавленная, Айрин стояла возле громоздкого ящика, все еще держа руку на переключателе, медля расстаться с музыкой и смутно надеясь, что приемник заговорит с ней добрым голосом гувернантки детей миссис Суини. Джим стоял в дверях и все еще что-то кричал.

— Токио. — Голос в приемнике был ровный, бесстрастный. — В результате железнодорожной катастрофы, имевшей место сегодня на рассвете, погибло двадцать девять человек. Буффало. Сегодня утром монахини католического дома призрения для слепых детей потушили возникший там пожар. Температура воздуха сегодня — восемь градусов. Влажность — восемьдесят девять.