Исполинское радио

Рождество

На рождество всегда бывает грустно. С этой мыслью Чарли и проснулся, когда зазвенел будильник. Он почувствовал, что нашел, наконец, объяснение той неопределенной тоске, которая томила его еще со вчерашнего вечера.

За окном было черно. Не слезая с постели, Чарли потянул за цепочку и зажег свет. Рождество — один из самых печальных дней в году, подумал он. Миллионы людей населяют Нью-Йорк, и из них из всех почему-то он один в этот праздник должен вставать в шесть часов. Только он.

Чарли оделся и стал спускаться по лестнице. Он жил на самом верху. Из квартир доносилось тупое сонное кряхтенье и храп. Кое-где горел свет, оставленный с ночи. Чарли позавтракал в ночном фургоне-закусочной, сел в надземный поезд и поехал к центру. У Третьей авеню он слез и пошел пешком до Саттон-плейс.

Все спало. Дома подставляли уличным фонарям свои черные окна. Миллионы людей спали, и это всеобщее забытье порождало в нем чувство отрешенности. Он шагал по вымершему городу, в котором время остановилось. Чарли открыл стеклянные двери жилого дома, где он последние полгода работал лифтером, и прошел через элегантный вестибюль в вахтерскую. Там он надел полосатый жилет с медными пуговицами, галстук-бабочку, брюки с голубыми лампасами и сюртук.

В кабине лифта на скамейке подремывал ночной лифтер. Чарли разбудил его. Лифтер хриплым голосом сказал, что дневной швейцар болен и не придет. Значит, некому будет заменить Чарли в обеденный перерыв, и когда кому-нибудь из жильцов потребуется такси, Чарли надо будет выбегать на улицу и свистеть.

Через несколько минут лифт вызвали в четырнадцатую квартиру, где жила миссис Хьюинг, женщина, как говорили, не совсем добропорядочная. Миссис Хьюинг, очевидно, так и не ложилась: она была в меховом пальто, накинутом поверх вечернего платья. За ней следовали ее две чудные собачки. Чарли спустился с миссис Хьюинг и смотрел ей вслед; она вышла на темную улицу и подвела собачек к краю тротуара. Через две-три минуты она вернулась, и он поднял ее в четырнадцатую квартиру. Выходя из лифта, она сказала:

— С праздником, Чарли.

— Какой же это праздник для меня? — ответил Чарли. — По-моему, рождество — самое грустное время. Я ничего не говорю про жильцов, тут народ щедрый и все дают чаевые, но, понимаете, я живу один, в номерах, никого-то у меня нет — ни семьи, ни родных,— так что мне этот праздник не в праздник.

— Бедный Чарли, — сказала миссис Хьюинг. — Вот и у меня нет семьи. Оно вроде тоскливо одному, верно?

Миссис Хьюинг свистнула своим собачонкам и прошла вместе с ними к себе, а Чарли спустился на первый этаж.

Было тихо. Чарли закурил сигарету.

Как всегда в это время, весь дом задрожал частой дрожью. Начинала действовать отопительная система. Пар сердито заурчал — сперва в батареях вестибюля, затем по всем шестнадцати этажам; впрочем, это не было истинным пробуждением дома и не вывело Чарли из его угрюмого одиночества. Чернота за стеклянными дверьми начала синеть, но этот синий свет не имел источника, он появился ниоткуда и повис в воздухе. И когда в этом скорбном свете стала вырисовываться безлюдная улица, Чарли захотелось плакать.

У подъезда остановилось такси, и из него вывалились мистер и миссис Уолсер, пьяные, в вечерних нарядах. Чарли поднял их на самых верхний этаж, где они занимали квартиру. Встреча с Уолсерами навела его на мрачные размышления: как непохожа была его жизнь в номерах на жизнь обитателей этого дома — какой чудовищный контраст!

Начались вызовы из квартир — кое-кто отправлялся к ранней обедне; таких, впрочем, оказалось всего трое. Попозже, к восьми, еще несколько человек отправились в церковь. Большая часть жильцов была погружена в сон, и все же по шахте лифта уже потянулись запахи жареного бекона и кофе.

В самом начале десятого Чарли повез вниз няню с ребенком. У обоих были загорелые лица, они недавно прибыли с Бермудских островов. Чарли никогда не бывал на Бермудах. Восемь часов в сутки он сидит в тюрьме, заточенный в клетку — шесть футов на восемь — и шестнадцать этажей в высоту. Вот уже десять лет Чарли добывает себе хлеб, работая лифтером то в одном доме, то в другом.

По его расчетам, каждая его поездка составляет в среднем восьмую часть мили. Когда он думал о том, что все эти тысячи миль, которые ему довелось проездить на лифте, он мог бы проделать на собственном автомобиле, когда представлял себе, как мчался бы он сквозь туманы, нависшие над берегами Карибского моря, и как потом останавливал бы машину на каком-нибудь коралловом пляже одного из Бермудских островов, в его душе поднималось негодование и он начинал винить в ограниченности своих рейсов не устройство лифта, допускающее движение только по вертикали, а людей, которых ему приходилось возить вверх и вниз в этом лифте. Это они загнали его в клетку лифта, они подрезали ему крылья.

Звонок прервал его размышления. Это вызывали Деполи из девятой. Деполи поздравили его с праздником.

— Спасибо, — ответил Чарли, спускаясь с ними, — но для меня это не такой уж праздник. Рождество — грустная пора для бедного человека. Я живу один в номерах. У меня ведь нет семьи.

— Где вы обедаете сегодня, Чарли? — спросила миссис Деполь.

— У меня никакого рождественского обеда не будет, — сказал Чарли. — Бутерброд — вот и весь мой обед.

— Ах, Чарли!

У толстой миссис Деполь было чувствительное сердце; жалобный стон Чарли ударил по ее праздничному настроению, она словно вдруг увидала человека, мокнущего под проливным дождем.

— Ах, как бы я хотела поделиться с вами своим рождественским обедом! — сказала она. — Я ведь родом из Вермонта, и, когда была маленькой, у нас всегда садилось очень много народу за рождественский стол. Почтальон и школьный учитель и все, у кого не было своей семьи. Ах, как мне хотелось бы разделить с вами рождественский обед — как в детстве... Да и почему бы нет, в самом деле? За стол вас не посадишь, потому что вы ведь не можете отойти от лифта, правда? Но как только мистер Деполь разрежет гуся, я вам позвоню и приготовлю для вас подносик... И вы подниметесь к нам, — ладно? И отведаете наш рождественский обед.

Чарли поблагодарил, дивясь про себя ее доброте; но тут же подумал, что, когда к ним съедутся все их друзья и родственники, она, вероятно, позабудет о нем.

Затем его вызвала старая миссис Гэдсхилл, и, когда она пожелала ему веселого рождества, он понурил голову.

— По правде сказать, миссис Гэдсхилл, что мне рождество? — сказал он. — У меня ведь семьи своей нет. Я живу один, в номерах.

— У меня тоже нет семьи, Чарли, — сказала миссис Гэдсхилл. Голос ее звучал напряженно — чувствовалось, что она силится подавить обиду. — То есть, я хочу сказать, что сегодня никто из детей ко мне не приедет. У меня трое детей и семеро внуков, но никто из них не может выбраться ко мне в Нью-Йорк, чтобы провести рождество со мной. Трудно, я понимаю. Конечно, нелегкое это дело — путешествовать с детьми во время каникул... Я-то, правда, в свое время справлялась... Ну, да всякому свое. Не будем судить, в чужую душу не влезешь. Но я очень сочувствую вам, Чарли. Я тоже, как и вы, без семьи и тоже одинока, как вы.

Слова миссис Гэдсхилл не вызвали у Чарли умиления. Пусть она и одинока, но все же у нее десять комнат в квартире, прислуги — три человека, денег, бриллиантов — горы!.. А какие ей подают обеды и ужины! Еда, которую ее кухарка выносит каждый день на помойку, составила бы целое пиршество для ребятишек, живущих в трущобах... Чарли уселся поглубже в кресло в вестибюле и принялся думать о бедных детях.

Им доставалось хуже всех. С осени их начинали взвинчивать, говоря, будто рождество — это их день. А со Дня благодарения им уже не давали забывать о предстоящем празднике. Все было устроено так, чтобы они не могли забыть о нем. Елочные украшения, гирлянды, колокольный звон, елки на площадях и в парках, изображения Санта-Клауса на каждом углу. А во всех журналах и газетах, в праздничных витринах и на афишах говорилось, что, если они будут хорошо себя вести, они получат все, чего только ни пожелают.

Никто не мог избежать этой предпраздничной суеты, даже неграмотные, даже слепые. Это было в воздухе, которым дышали несчастные дети. Всякий раз, что они выходили на улицу, они видели дорогие игрушки в витринах магазинов и писали письма Санта-Клаусу; родители обещали детям переправить ему эти письма, а сами, уложивши детей, бросали их послания в печку. Но вот наступало рождество. Как было объяснить им, что Санта-Клаус ходит только к богатым детям, а до хороших детей ему дела нет? Какими глазами смотреть на них, когда единственное, что вы можете подарить им, — это воздушный шарик или леденец на палочке?

Возвращаясь с работы несколько дней назад, Чарли видел, как по Пятьдесят девятой улице шла женщина с маленькой девочкой. Девочка плакала. Он подумал, — нет, он был уверен! — что она плачет оттого, что видела столько игрушек в витринах магазинов и не могла понять, почему ей нельзя получить хотя бы одну из них. Ее мать, верно, работает прислугой или официанткой. И Чарли представил себе, как они в сочельник идут домой, представил себе их комнату — те же зеленые стены, что у него, тот же холод, — как они садятся есть суп из консервов; вот девочка подвешивает свой дырявый чулочек и засыпает, а мать роется у себя в сумочке, ищет, что бы туда положить...

Звонок из одиннадцатой квартиры прервал его грезы. Он поднялся; его ждали мистер и миссис Фуллер. Когда они пожелали ему веселого рождества, он ответил:

— Не очень-то мне приходится веселиться на рождество, миссис Фуллер. Рождество — невеселый день для бедного человека.

— У вас нет детей, Чарли?

— Живых четверо, — ответил он. — Двоих похоронил.

От великолепия собственной лжи у него захватило дух.

— Миссис Лири у меня ведь калека, — прибавил он.

— Ах, как грустно, Чарли, — посочувствовала ему миссис Фуллер.

Она вышла из лифта и вдруг повернулась к нему.

— Я хочу подарить что-нибудь вашим детям, Чарли, — сказала она. — Сейчас мы с мистером Фуллером идем в гости, но, когда я вернусь, я непременно дам вам кое-что для ваших детишек.

Он поблагодарил ее. Его вызвала четвертая квартира, и он поехал за Уэстонами.

— Для меня это не ахти какой праздник, — сказал он им в ответ на поздравления. — Ведь рождество — печальный праздник для бедного человека. Я, видите ли, одинок и живу в номерах.

— Бедный Чарли, — сказала миссис Уэстон. —Как я вас понимаю! Во время войны, когда мистер Уэстон был далеко, я провела рождество одна-одинешенька. У меня не было ни елки, ни рождественского обеда, ничего. Я жарила себе яичницу и плакала.

Из вестибюля раздался нетерпеливый голос мистера Уэстона.

— Я вам очень сочувствую, Чарли, — повторила миссис Уэстон и побежала догонять мужа.

К полудню атмосфера в шахте подъемника изменилась: на смену бекону и кофе пришли ароматы домашней птицы и дичи, и весь дом, как одно огромное хозяйство, был поглощен приготовлением огромного пира. Дети все уже возвратились со своими нянями и боннами из Центрального парка. То и дело к дому подъезжали машины с бабушками и тетушками. Люди, проходящие по вестибюлю, были одеты во все праздничное, новое, в великолепные меха, и в руках у них были веселые, разноцветные свертки.

Чарли продолжал жаловаться всем, кто поздравлял его с рождеством, изображая себя, в зависимости от настроения, то одиноким холостяком, то бедным человеком, обремененным огромной семьей. Однако ни собственные меланхолические излияния, ни сочувствие слушателей не утешали его нисколько.

В половине второго девятая квартира вызвала лифт, и, когда Чарли поднялся, в дверях стоял сам мистер Деполь, держа в руках фужер и мешалку для коктейля.

— Вот, Чарли, чтобы и у вас было рождественское настроение, — сказал он, наливая ему коктейль. Затем появилась горничная с подносом, на котором стояли прикрытые тарелками блюда. Из гостиной вышла миссис Деполь.

— С праздником, Чарли, — сказала она. — Я попросила мистера Деполя разрезать гуся пораньше, чтобы и вам, видите ли, отведать. Сладкое я не поставила на поднос, потому что, боюсь, растает. Когда мы дойдем до сладкого, мы вас снова вызовем.

— Какое же рождество без подарков? — сказал мистер Деполь, вынес какую-то большую, плоскую коробку из передней и положил ее поверх тарелок на поднос.

— Из-за вас у меня в самом деле получилось рождество,— сказал Чарли. Слезы навернулись ему на глаза. — Спасибо вам, спасибо!

— С праздником, с праздником! — кричали они ему вслед, покуда он шел с подносом в кабинку лифта. Он спустился и отнес обед и коробку в вахтерскую. На подносе был суп, какая-то рыба под соусом и кусок гуся. Послышался звонок, но прежде чем подойти, он сорвал крышку с картонки и обнаружил в ней домашний халат. Щедрость супругов Деполей, вместе с выпитым коктейлем, слегка ударили ему в голову, и в двенадцатую квартиру он поднимался в состоянии восторга. В дверях стояла горничная миссис Гэдсхилл с подносом, а за ее спиной — сама миссис Гэдсхилл.

— С праздником, Чарли! — сказала она.

Он поблагодарил ее, и на глазах у него снова навернулись слезы. По дороге вниз он выпил рюмку коньяку, которая стояла на подносе миссис Гэдсхилл. На жаркое у миссис Гэдсхилл было рагу. Чарли стал прямо пальцами выбирать куски баранины. Снова зазвонили, и он поднялся в одиннадцатую квартиру.

— С праздником, Чарли, — сказала миссис Фуллер; она стояла в дверях, прижимая к груди множество пакетиков, завернутых в станиолевую бумагу, — совсем как на рекламе. Мистер Фуллер обнимал ее одной рукой, и у обоих был такой вид, словно они вот-вот заплачут.

— У меня тут несколько вещичек для ваших деток,— сказала миссис Фуллер. — А вот это — для миссис Лири, а это вот — для вас. Отнесите их себе в лифт и возвращайтесь. Мы вам тут обед припасли.

Он унес вещи в лифт и вернулся за подносом.

— С праздником, Чарли, — кричали Фуллеры, и Чарли захлопнул дверцу шахты. Он понес обед и подарки в вахтерскую и вскрыл коробку, предназначавшуюся для него лично. В ней лежал бумажник из крокодиловой кожи с инициалами мистера Фуллера в одном из уголков. У них на обед был тоже гусь. Чарли оторвал кусок мяса руками и запил его коктейлем. Раздался звонок. Он снова поднялся. На этот раз вызывали Уэстоны.

— С праздником, Чарли, — сказали они, поднесли ему коктейль со взбитым белком, кусок индейки и подарок — еще один халат. Затем позвонили из седьмой, и он получил там обед и кое-какие игрушки для детей. Затем позвонила четырнадцатая, и, когда он поднялся, в передней стояла миссис Хьюинг, в легком халате, держа в одной руке пару сапог для верховой езды и несколько галстуков в другой. На лице ее были следы недавнего хмеля и слез.

— С праздником, Чарли, — сказала она нежно. — Я хотела подарить вам что-нибудь и все утро думала о вас; я обыскала всю квартиру, и вот все, что я нашла подходящего для мужчины. Мистер Брюер больше ничего не оставил. Вам, наверное, сапоги ни к чему, но вот галстуки, может быть, пригодятся?

Чарли взял три галстука, поблагодарил ее и поспешил в лифт, так как кто-то уже нетерпеливо его вызывал.

К трем часам дня вся вахтерская была уставлена подносами. Они уже не умещались на столе, и на полу от них становилось тесно. Их скопилось четырнадцать штук, а звонок все звонил да звонил. Едва примется Чарли за один обед, как уже надо отправляться за следующим, и в разгаре ростбифа от Парсонов он поднимался к Деполям за сладким. Всякий раз он запирал дверь вахтерской, ибо понимал, что милосердие — дело интимное и что его благодетели были бы огорчены, если бы узнали, что не они одни пытались утешить его в одиночестве. Тут были гуси и индейки, куры и фазаны, вальдшнепы и голуби. Тут были форель и семга, моллюски под кремом и устрицы, омары, крабы, снетки и креветки. Пуддинг из слив, пирожки с мясом, муссы, слоеные торты, бисквиты, эклеры, пирожные с кремом и целые моря растаявшего мороженого. У него образовался склад халатов, носков, галстуков, запонок, носовых платков, а кто-то, спросив, каков номер его воротника, вынес ему три зеленые рубашки. Тут был и стеклянный чайник, наполненный, как гласила этикетка, жасминовым медом, четыре бутылки одеколона, алебастровые подставки для книг и дюжина кухонных ножей. Лавина милосердия, которую Чарли навлек на себя, заполнила весь чулан, и было даже немного жутко — он словно задел какую-то пружину в женском сердце, которая грозила засыпать его халатами и едой. Запасы еды почти не сокращались, потому что все порции были чудовищно большие. Люди, очевидно, думали, что одиночество вызывает волчий аппетит. Он не успел распаковать подарки для воображаемых детей, но вино выпил все, и кругом него выстроились рюмки, бокалы и стопки из-под мартини, рома, виски, шампанского с малиной и всевозможных коктейлей.

Лицо его пылало. Он любит людей, и люди любят его. Какая интересная у него жизнь, какая удивительная и яркая! Сколько невероятных приключений и необычайных встреч! А его профессия, это постоянное преодоление высоты — сотни футов опаснейших путешествий по вертикали, — ведь все это требовало сообразительности и отваги летчика. Неприятные стороны жизни — зеленые стены меблированных комнат, долгие месяцы безработицы — все растаяло бесследно. Никто его не вызывал, но он сам зашел в лифт и на максимальной скорости поднялся на верхний этаж, а потом — вниз, и еще раз вверх, вверх и вниз, вверх и вниз, — чтобы испытать свою удивительную власть над пространством.

Позвонили из двенадцатой, и он на мгновение остановился, чтобы прихватить миссис Гэдсхилл. Когда лифт начал спускаться, он вдруг в порыве восторга отпустил ручки управления и крикнул:

— Пристегните ремни, миссис Гэдсхилл! Мы сейчас сделаем мертвую петлю!

Миссис Гэдсхилл взвизгнула и зачем-то села на пол кабины. «Отчего это она вдруг так побледнела? — подумал Чарли. — И зачем она села на пол?». Миссис Гэдсхилл взвизгнула второй раз. Чарли мягко и, как ему показалось, виртуозно, остановил лифт и открыл дверь.

— Простите меня, миссис Гэдсхилл, — сказал он смиренно. — Я не хотел вас пугать, я просто пошутил.

Она взвизгнула третий раз, выбежала в вестибюль и принялась громко звать управляющего.

Управляющий тут же уволил Чарли и встал у лифта сам. На минуту Чарли сделалось не по себе: неужели он — безработный? Это было его первое столкновение с человеческой низостью в тот день. Он уселся у себя в вахтерской и принялся грызть палочку от детского барабана. Пьяный восторг начал понемногу утихать, и он инстинктивно чувствовал, что где-то притаилось и поджидает его горькое похмелье. От обилия подарков и еды он раскис, почувствовал себя виноватым. Он горько раскаивался в том, что солгал, будто у него есть дети. Он ведь одинокий человек с самыми простыми запросами. Зачем понадобилось ему злоупотреблять добротой людей, населяющих все эти этажи? Пропащий он человек!

Вдруг сквозь клубы хмельных мыслей прорвался образ его квартирной хозяйки и ее трех тощих ребятишек. Он представил себе, как они все сидят у себя в подвальчике. Праздник рождества прошел мимо них. Ему сделалось пронзительно жаль их, и он вскочил. Мысль, что он может кого-то облагодетельствовать, может кому-то доставить радость, разогнала хмель. Он схватил большой холщовый мешок, в который собирали мусор, и принялся запихивать в него все — сначала подарки, которые предназначались ему лично, затем те, что были для его воображаемых детей. Он торопился, как человек, чей поезд уже подходит к перрону, — до того не терпелось ему увидеть, как засияют печальные лица матери и детей, когда он появится у них в дверях! Он переоделся и, воодушевленный небывалым чувством своего могущества, закинул мешок через плечо, как завзятый Санта-Клаус, вышел через черный ход, взял такси и поехал к себе на Ист-сайд.

Хозяйка и ее дети только что кончили есть индейку, присланную им местным Демократическим клубом, и еще не оправились от тяжести в желудке, когда Чарли принялся дубасить в дверь и кричать:

— С праздником! С праздником!

Он втащил за собой мешок и вывалил детские подарки прямо на пол. Тут были куклы и шарманки, кубики и шкатулки с швейными принадлежностями, костюм индейца и прялка. Чарли показалось, что его приход в самом деле, как он и предвкушал, рассеял подвальный мрак. Когда дети развернули половину игрушек, он поднес хозяйке купальный костюм и пошел к себе разбирать свои подарки.

Но дело в том, что дети хозяйки к прибытию Чарли получили столько подарков отовсюду, что уже не знали, что с ними делать, и мать позволила им развернуть кое-какие свертки при Чарли только потому, что сердцем почуяла его состояние. Зато, как только он вышел, она встала между игрушками и детьми и сказала:

— Вот что, дети, довольно подарков. Вон у вас сколько их набралось! Да ведь вы еще и с половиной новых игрушек не начали играть. Ты, Мэри-Энн, даже не взглянула на куклу, которую тебе подарило пожарное управление. А что бы нам взять и отнести остальные игрушки этим бедным детям на Хадсон-стрит— как их, Деккеры, что ли? Ведь у них совсем ничего нет.

И лицо ее озарилось каким-то неземным светом: она вдруг поняла, что может кого-то облагодетельствовать, внести в чей-то дом радость, пролить бальзам на раны людей, еще более страждущих, чем она сама. Квартирную хозяйку Чарли обуревали те же чувства, которые вдохновляли миссис Деполь и миссис Уэстон, когда они одаривали Чарли, те же чувства, под влиянием которых сам Чарли пришел к ней со своими дарами; те же чувства, которые потом заставят облагодетельствованную ею миссис Деккер вспомнить о «бедных Шеннонах», — чувства любви к ближнему, жалости и... собственного могущества.

— Скорей, скорей, не мешкайте, собирайте, складывайте подарки, — подгоняла она детей, ибо уже начинало темнеть, и единственный день в году — день разгула всеобщей благотворительности — был на исходе. Она устала, это верно, но отдыхать еще не время, не время...