Испытание

СИВОЛОБ ПОДОЗРЕВАЕТ…

Допрос политрука Сиволоб начал круто.

— А ну, пан Гармаш, — сказал он, — проверь категорично, крепок ли на ноги его благородие, господин большевик. Если тебе не трудно…

— Мне не трудно! — заверил Гармаш и, подойдя к арестованному, с силой ударил его по скуле.

Политрук растянулся на дощатом полу.

Староста сказал с укоризной:

— Вижу, некрепок на ноги красное благородие. Помоги ему подняться, пан Гармаш, если тебе не трудно…

— Мне не трудно! — сказал полицай и, схватив политрука за шиворот, рванул его вверх.

Арестованный, шатаясь, поднялся на ноги.

Сиволоб сжал в кулак свою бороденку, подергал ее и гаркнул:

— Отвечай правильно и категорично: фамилие, имя, отчество?

— В Гладов… Отвезите меня в Гладов, — с трудом выговорил арестованный, прижимая руку к скуле.

— Ты кого учишь, красная зараза! — снова заорал Сиволоб. — Сам знаю, куда тебя везти. Я тебя на тот свет свезу!

— Господин староста, — сказал арестованный, — есть приказ немецкого командования: задержанных солдат и командиров Красной Армии гражданские власти должны немедленно доставлять в ближайшую немецкую комендатуру. Виновные в невыполнении этого приказа несут строжайшую ответственность по законам военного времени!

Сиволоб и полицай переглянулись.

— Тебе откуда известны немецкие приказы? — встревоженно спросил староста.

— Гражданским давать показания отказываюсь, говорить буду только с офицерами германской армии.

— Смотри, какой важный, — зловеще сказал полицай. — Надо еще разок проверить, крепок ли он на ноги! — он поплевал на ладонь и сжал кулак.

— Погодь, пан Гармаш, — остановил его староста. — Пан лесник и без нас неплохо отутюжил его. И ты его разок приголубил. Надо и для господ немцев работенку оставить.

— Больно хлипкий комиссаришко, — ухмыльнулся Гармаш. — На вид — бугай, а дал связать себя, словно телок…

— Втроем они, — сказал арестованный.

— Втроем? Откуда у лесника народ ночью взялся? — недоверчиво спросил староста. — Врешь ты! Ночевать по хатам посторонним настрого запрещено.

— Это, видать, его сыновья: двое парней!

— Ах, вот оно что! Смотри, что страх делает! В глазах задвоилось! Из одного мальчишки двое парней стало. Парень-то у Марченко один, да и тот малый — школьник…

— Два там, а не один!

— Буде врать-то! Неправдой жить — бога гневить! Уж я ли не знаю, кто под моим началом находится? Один у Марченко мальчишка, и лет ему в аккурат тринадцать… Мне, брат, все известно…

— Плохо знаешь, — дерзко возразил арестованный… — Два там мальчишки! Два! Точно заметил! — И добавил: — Вот и не знаешь, кто у лесника хоронится. Он там в лесу может целый полк спрятать…

— Цыц болтать! — крикнул Сиволоб. — Больно разговорчив! — Он повернулся к Гармашу: — Прикажи заложить лошадь. Сейчас придет Марченко, мы с ним и отвезем этого пролетариата в Гладов. Послушаем, какие он песни запоет у господина коменданта…

Тимофей Петрович и Сиволоб возвращались из Гла-дова. Они ехали на телеге; староста, понукая лошадь, не переставал болтать:

— Как он там заерзал, когда ты орден-то выложил и про Буденного сказал. А господин комендант как зыркнет на него, так он аж затрясся! В общем, все! Упокой, господи, душу раба твоего!

Болтовня старосты раздражала Тимофея Петровича. Он думал о предстоящей встрече с мальчиками.

— И как ты его скрутил? — не унимался Сиволоб. — Такой здоровенный комиссарище! У него от страха аж в глазах задвоилось. Все твердил, что тебе два пацана помогали. Я думал, ты хлипкий…

— Силой бог не обидел…

— Господь ведает, кому даровать силу…

На повороте Тимофей Петрович соскочил с телеги.

— Ты что? — удивился староста. — Поехали ко мне. Такое дело обмыть надо. Выпьем за упокой души красного пролетариата. У меня самогон — первач!

— Не могу. Всю ночь не спал из-за этого политрука. Пройдусь пешком до дома — и спать! Завтра зайду…

— Будь по-твоему! Почтенье!

Староста щелкнул кнутом, и лошаденка тяжело поскакала к деревне.

Тимофей Петрович шел медленно, стараясь оттянуть разговор с ребятами. Неподалеку от дома он остановился и устало провел ладонью по лицу. Было ясно, что попытка мальчиков освободить политрука — это начало борьбы, борьбы против него. "Чем кончится этот "бунт"? — спрашивал себя в смятенье Тимофей Петрович. — Что они выкинут завтра? Один необдуманный поступок — и они попадутся. А тогда — конец всем! И им, и ему! А тут еще — Владик! Как уберечь мальчика от немцев? Сколько можно прятать его в лесу? Придет осень, наступят холодные ночи…"

Так ничего и не придумав, он направился к дому.

Мальчики оказались в шалаше. После всех волнений, после бессонной ночи они спали непробудным сном.

Тимофей Петрович смотрел на спящих ребят задумчиво и печально. Но это продолжалось недолго. Тронув Владика за плечо, он сказал сердито:

— Вставай!

Тимофею Петровичу казалось, что ребята крепко спят, но едва он заговорил, как оба разом проснулись.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Тимофей Петрович, стараясь не смотреть на сына. — Ты помнишь, Юрась, наш недавний разговор?.. Помнишь, я предупреждал: если хоть одна душа узнает про Владика, ему придется уйти от нас. Помнишь?

— Помню…

— Владика видел этот… политрук… Значит, он больше не может у нас оставаться. Ты должен сейчас же отвести его в овраг. Оставишь его в малиннике и немедленно вернешься домой.

Тимофей Петрович видел, как побледнел Владик, как Юрась сжал кулаки.

— Почему? — Юрась задыхался. — Почему Владик не будет жить с нами? Где же он будет жить?

— Делайте то, что я говорю. Сейчас же! Владик, не смей уходить из оврага, жди меня там. Ступайте!

— Пойдем, Юрась. — У Владика был вид обреченного. — Я не останусь у вас, раз Тимофей Петрович не хочет… Ни за что не останусь!

— Тебе же лучше будет. Через пять минут чтобы вас здесь не было. А ты, Юрась, сразу же возвращайся обратно…

Перед уходом Владик обернулся было попрощаться, но Юрась дернул его за рукав.

— Пойдем… нечего тебе… с ним…

И они ушли.

Тимофей Петрович остался один. Лицо его было угрюмо, глубокая морщина, пересекавшая лоб, стала еще глубже…

Слова политрука встревожили Сиволоба. А что, если Марченко и в самом деле прячет у себя какого-нибудь парнишку? Еще недавно немецкий комендант предупреждал старосту:

— Ты будешь строго отвечать за вверенную тебе деревню. У нас есть сведения, что крестьяне прячут детей комиссаров Следи хорошо, чтобы этого не было, иначе ты будешь иметь от меня одну большую неприятность!..

Что означали слова "одну большую неприятность", — Сиволоб отлично понимал: скорее всего, виселица.

Поразмыслив, Сиволоб решил, не откладывая, нагрянуть внезапно к Марченко. Он сунул в карман маленький бельгийский браунинг и зашагал в сторону леса.

Дорога была ему знакома издавна. Когда-то здесь его отцу и деду принадлежали сорок десятин самой лучшей земли. Сейчас на этой земле переливалась бархатистыми волнами колхозная пшеница. Это тоже заботило старосту. Скоро немцы прикажут убирать хлеб. А кто его станет убирать? Мужиков в деревне не осталось, тракторы поломаны! А немцы грозят за каждый неубранный гектар наказанием "по законам военного времени"…

Сиволоб тяжело вздохнул, вытащил из серебряного портсигара сигарету, но не успел закурить, как увидел идущего навстречу лесника.

— Почтение уважаемому Кузьме Семенычу! — Тимофей Петрович снял кепку.

— И тебе почтение, пан Марченко, — снял картуз староста. — Куда путь держишь?

— Да так… есть у меня тут в одной ближней деревушке дельце… — уклончиво и многозначительно протянул Тимофей Петрович. — Пошаливать народ начинает… О партизанах что-то болтают. Надо прояснить…

— Прошу тебя категорично, пан Марченко: что узнаешь — сообщай мне. Ты мужик мозговитый, да и я стреляный! Вместе мы порядок наведем…

— Не сомневайся, Кузьма Семеныч. Что узнаю, — сообщу… Какие хлеба! Какие хлеба! — сокрушенно воскликнул Тимофей Петрович. — Как же нам убрать все это? Главное, чтобы немцы успели вывезти все зерно! Тут уж нам с тобой надо быть начеку день и ночь. А то ведь и красного петуха пустить могут!

— Это кто же посмеет?

— А хоть бы и партизаны… Сам знаешь, просачиваются из окружения… полигрук-то откуда взялся? Из окружения! Значит, и другие могут объявиться. Тут нам с тобой ухо востро надо держать, Кузьма Семеныч…

— Это ты верно… Тут надо быть настороже. А только я и на бога надеюсь. Истинно сказано: коли бог за нас, так никто на нас! И еще имей в виду, если ты там у себя… в лесу, значит… заприметишь кого… неизвестные какие появятся. я уж на тебя надеюсь…

— А как же! От меня не уйдут! Политрука-то, как скрутил, — сразу к тебе. Мог бы прямо в Гладов, дескать, смотрите, господа немцы, служу вам верой и правдой, комиссара поймал. А только я порядок уважаю: староста — первый человек на деревне…

— За это — спасибо… Закуривай, пан Марченко. Сигареты немецкие, такие духовитые, что и одеколону не требуется. Бери, бери, про запас парочку спрячь, неужели для тебя пожалею…

Взяв сигарету, Тимофей Петрович простился и пошел к большаку. Сиволоб подождал, пока он скроется, и степенным шагом направился дальше. Он был доволен, что лесника не будет дома. А уж у мальчишки он без труда выведает правду.

Подойдя к дому Марченки, Сиволоб увидел Юрася. До сих пор староста не встречался с ним. Он думал, что Юрась взрослее и выше. "А может, это и не сын, а тот, второй, о котором говорил политрук?"

Староста подошел к мальчику. Юрась сразу же узнал Сиволоба, он видел его тогда, сидя в горнице тети Сани…

— Здравствуй, голубчик, — сказал ласково староста. — Мне бы повидать сынка Тимофея Петровича. Не знаешь, скоро он придет?

— Кто придет?

— Сынок Тимофея Петровича.

— Это я…

— Смотри пожалуйста, — добродушно удивился Сиволоб. — А я, брат, думал, что ты совсем другой. Будем знакомы: я староста из Зоричей — Кузьма Семеныч Сиволоб. Поди, слыхал от папаши?

— Слыхал…

— А я шел мимо, — думаю, дай зайду напиться, жарища — не приведи господь. Угости кваском с ледника.

— Нет у нас кваса, — отрывисто сказал Юрась.

— Эка жалость. Кваску бы — в самый раз!

Юрась молчал, ожидая, что еще скажет староста. Сиволоба немного смущал неприветливый вид мальчика, его явное нежелание поддерживать разговор. Он подергал острую бороденку и, продолжая улыбаться, участливо спросил:

— А что милый, тебе не скучно здесь одному? Все один да один!

— Нет, не скучно.

— Ну да, конечно, — живо подхватил Сиволоб. — К тебе, верно, дружки приходят… место у вас хорошее, тихое. В таком месте погостить — божья благодать. Только одному и в раю тоска. А вдвоем здесь куда как хорошо! Тебе бы сюда товарища! Верно?

— Мне и одному не скучно, — ответил Юрась и, чтобы избавиться от старосты, прибавил:

— Марченки дома нет… Придет не скоро…

— Знаю, что нет. Только, что же это ты родителя по фамилии зовешь? Большевики вас так учили? Чтобы, значит, никакого уважения к старшим?

— Старшие тоже разные бывают…

— Вот уж это худые слова… большевистские. Видать, мозги-то у тебя набекрень. Ну да ладно, как, говоришь, зовут того мальчугана?

— Какого?

— Да который у вас ночевал… Помогал политрука связывать…

— Никто у нас не ночевал…

— А ты вспомни.

— Никто не ночевал…

— Значит, ты все один, ровно волк в лесу. И поиграть не с кем… Может, к вам гости ходят, тогда дело другое…

— Кто к нам ходить будет? Только вот вы и пришли…

— Да… Невесело живешь… Что ж ты делаешь день-деньской?

— Читаю…

— Это хорошо. Я тоже люблю на сон грядущий. Новый завет читаю. Ты-то читаешь Новый завет?

— Новый завет? А кто автор?

— Не богохульствуй! Книга сия написана по вдохновению святого духа, она есть непогрешима и свята! Понял?

— Не, не понял…

— Тебе папаша про Библию толковал?

— Не, не толковал…

— Ай, нехорошо, не похвально. Категорично! Поговорю, поговорю с родителем твоим, сделаю внушение. — Тут Сиволоб вспомнил, ради чего он затеял разговор о чтении, и сменил негодующий тон на добродушный. — Что же ты читаешь? Поди, все про разбойников да сыщиков?.. Покажи-ка, дружок, свои книжицы. Где они у тебя?

Не дожидаясь ответа, Сиволоб быстро поднялся на крыльцо и вошел в дом. Цепким взглядом он обвел комнату, и сразу же заметил на стене темный квадрат обоев.

— А тут чей портретик висел? Видать, недавно сняли…

— Ленина… Здесь висел портрет Ленина, — выговорил твердо Юрась.

— Ленина?! — староста побагровел, глаза его так и застыли на темном пятне. Вдруг Сиволоб досадливо хлопнул себя по лбу:

— Тьфу, беспамятный! Забыл, совсем забыл я, что при красных твоему батьке без портрета этого нельзя было… для маскировки, значит… — Снова глаза его воровато забегали по комнате. В углу он увидел сандалии Владика. Они были явно меньше ноги Юрася. Староста засопел.

— Добрая обувка, — сказал он.

— Вы про книги спрашивали, — начал Юрась, но Сиволоб перебил его:

— Твои сандалии?

— Мои…

Сиволоб взял одну сандалию, перевернул ее вверх подошвой. На гладкой блестящей коже отчетливо виднелся фабричный штамп — "Скороход".

— Новенькие. Видать, только что куплены. — Твои, значит?

— Мои…

И без того кривой рот старосты, перекосился совсем.

— А ну надень. Интересно посмотреть, каково на ноге выглядит…

— Они мне малы, — нашелся Юрась.

— Когда же ты успел из них вырасти, ботиночки совсем новенькие?..

— Они мне сразу были малы… Мама без меня покупала… Ошиблась номером…

— Давно твоя мать была в Питере?

— В Ленинграде мама не была.

— А гляди: на подметке написано "Скороход". Видишь? А где такая фабрика? В Питере! А мать в Питере, говоришь, не бывала. Значит, их кто другой завез к вам?

— Мама их в Минске купила. В Минске до немцев все было: и из Ленинграда, и из Москвы, и из Киева…

Сиволоб насупил редкие брови.

— Не ври! Не было ничего при красных! Ну, да не об этом речь. Про книги разговор был. Показывай, какие у тебя есть книжицы…

Юрась смешался: свои немногие книги — "Как закалялась сталь", "Судьба барабанщика", "Тимур и его команда", "Овод", "Чапаев" и "Приключения Шерлока Холмса" — он держал в шалаше.

— Вот тут мои книги, — указал он на полку, где стояли учебники.

Сиволоб снял с полки толстую старую книгу и попытался прочесть название:

— Это по-каковски написано? Никак по-немецки?

— Это немецкий учебник. Книга для переводов. Я с нее перевожу на русский язык.

— Скажи пожалуйста! Значит, ты по-немецки можешь?

— Могу…

— А ну почитай, я послушаю, что написано.

— Вы же по-немецки не понимаете?

— А ты по-русски читай. По-немецки мне ни к чему, ты мне по-русски давай, что тут написано…

— Пожалуйста.

Юрась неторопливо стал выбирать упражнение из старинной немецкой книги. Мама называла эту книгу "Хрестоматия для гостей". Составленная каким-то полуграмотным немцем в конце прошлого века, она неизменно вызывала смех, когда мама или Юрась начинали переводить из нее.

Остановившись на упражнении, которое называлось "О собаке, змее и родителях", Юрась начал читать:

— "Петр Великий основал Петербург на берегу Невы, но мальчик продал собаку того старого графа и этого молодого князя садовнику моего доброго отца. Мой добрый отец и моя добрая мать — суть добры. Мои родители любят собаку старого графа и эту красивую змею молодого князя".

— Ерунду читаешь! — сказал недоверчиво Сиволоб, заглядывая в книгу, точно он мог проверить, что там напечатано.

— Я перевел все точно. Вот, смотрите, картинки: змея, собака, садовник, Петр Великий…

— Не думал я, что немцы такие глупости пишут, — сказал староста, но тут же спохватился: — Это при старом режиме, при кайзере Вильгельме так немцы писали, пока у них фюрера не было… Теперь немцы хорошо пишут, гладко.

— Теперь они хорошо пишут, — подтвердил Юрась. — Вчера Марченко привез из Гладова немецкий приказ, я читал. Там все гладко написано: кого повесить, кого расстрелять, кого в лагерь, кого в тюрьму…

Староста уставился на Юрася, не понимая, издевается мальчишка или говорит серьезно. На всякий случай он заметил:

— Не одобряю, что родителя зовешь по фамилии. Отродясь такого не слыхал. Обязательно скажу ему. Пусть он тебе через одно место ума прибавит! Истинно говорится: сокрушай детям кости смолоду…