Испытание

В ЛАГЕРЕ

"Лагерь"! С этим словом у Юрася было связано столько воспоминаний! Много раз проводил он лето в пионерских лагерях, а в прошлом году был даже в Артеке. Долго вспоминал Юрась новых друзей. Вспоминал, как на закате огромное солнце лениво, словно нехотя, опускается в море. Юрасю казалось, что, когда там, на горизонте, огненный шар погружается в воду, все море сразу становится теплым и тихим. Потом оставалась только узенькая рубиновая полоска, которая внезапно, точно ее дернул за невидимую нить морской царь, тоже исчезла в воде, и тогда к небу взлетали веселые искры пионерских костров.

Счастливое, мирное лето! Оно было так недавно, но Юрасю кажется, что и костры, и песни, и закаты — все это приснилось ему…

В концентрационном лагере было более тысячи пленных. Загнанные за колючую проволоку, многие из них жили под открытым небом. Пленные ходили по лагерю голодные, грязные, на рваных их гимнастерках не было знаков различия. Задубелые от крови повязки лучше всяких слов говорили о том, как советские бойцы попали в неволю.

— Спать будешь рядом со мной, в бараке, — сказал Юрасю пленный, заросший рыжей щетиной. Голос у него был глухой и сиплый, из-под густых нависших бровей пристально смотрели запавшие серые глаза. — А насчет довольствия — на сегодня все съедено. Может, завтра повезет.

— Я не хочу есть, — сказал Юрась…

— Угораздило тебя попасть сюда! — с какой-то укоризной сказал солдат. — Сколько тебе годов-то?

— Четырнадцатый.

— Во, видали? — ни к кому не обращаясь, просипел солдат. — За что, спрашиваю, в этот рай попал? Батька в армии?

У Юрася задрожали губы. Он не плакал, когда его бил на допросе фашистский офицер, не плакал, когда за ним захлопнулись ворота лагеря. Но сейчас он не мог сдержать слез, потому что плакал не от боли, не от страха. Плакал, потому что стыдился сказать правду о своем отце.

Пленный по-своему понял слезы мальчика и погладил его по плечу.

— Не робей! — заговорил он успокаивающе. — Ничего фашист тебе не сделает. Подержит и выпустит. На кой ты ему сдался!

— Я не боюсь, — сказал зло Юрась. — Я убегу отсюда!

Тусклый взгляд солдата оживился:

— Вот это разговор! Не может того быть, чтобы мы здесь сгнили на радость гадам. Гляди в оба, зри в три! Правильно говорю?

Юрась кивнул головой.

— А коли так, держись за Егора Кротова.

— Кто это?

— Во непонятливый! Конечно, я! Второго Егора Кротова не отыщешь на всем глобусе!

Всю ночь Юрась пролежал с открытыми глазами. Слева от него тяжело дышал Егор Кротов, справа — беспокойно ворочался пленный, со светлой густой бородой. Про него Кротов сказал Юрасю:

— Учитель. Душевный человек…

Вой лагерной сирены поднял пленных в пять утра. Один за другим сползали они с неструганых дощатых нар и поспешно выходили во двор. Вышел и Юрась.

— Где здесь умыться? — спросил он Кротова.

— Эка чего захотел! — сказал без улыбки солдат. — Нет для нас у немца воды…

— Но без воды человек не может жить. Нам учительница говорила. Без пищи можно долго, а без воды нельзя…

— Пить фашист дает понемногу. Потому как лошадь без воды не может, а мы здесь за лошадей работаем.

— За лошадей?

— Ну да. Тебя-то. пожалуй, не возьмут. Потому как ты не коренник, не пристяжной, а так, стригунок, жеребенок вроде…

Юрась решил, что Кротов шутит.

— А когда здесь кормят? — спросил он.

— Кормежку, сынок, надо еще спроворить.

— Как это — спроворить?

Егор Кротов тяжело вздохнул:

— Эх, парень, парень! Завязли мы с тобой, что пчелы в дегте. Ну вот, кажись, и завтрак. Теперь не зевай!

Сквозь колючую проволоку заграждения Юрась увидел, что по дороге идут несколько женщин и два старика. Все они несли узелки или небольшие лубяные корзинки. Завидев их, пленные бросились к проволоке. Кротов, схватив Юрася за руку, побежал тоже. Мальчик не понимал, почему все бегут, но чувствовал, что нужно поспеть куда-то раньше других. И он бежал изо всех сил.

Они оказались у самой проволоки. Отсюда были хорошо видны идущие по дороге люди. Вот они свернули с большака и пошли по тропке прямо к лагерю. А на дороге, освещенной утренним солнцем, показались новые люди.

— Зачем мы сюда прибежали? — спросил Юрась.

— Видишь — народ идет? Это наш завтрак, обед, ужин, перекур и прочий разносол! Фашисту от этого кое-что обламывается. Сейчас увидишь…

Первым к заграждению подошел босой старик в треухе. Едва он поставил на землю корзину, как перед ним вырос часовой. Немец опрокинул корзину, и на траву высыпались яблоки, помидоры, морковка и что-то завернутое в тряпицу. Часовой развязал тряпицу, там оказался кусок сала. Ничего не говоря, немец сунул его в карман и отошел в сторону.

— Во, пес! — сказал Кротов. — Опять забрал сало!

Старик безропотно сложил все в корзину и подошел вплотную к колючей проволоке. Юрасю показалось, что где-то он его уже видел.

— Здравствуйте, родные, — сказал старик в треухе. Его дребезжащий голос тоже был знаком Юрасю. — Нет ли среди вас Стрижака? Иваном зовут.

Пленные зашумели:

— Стрижака ищут! Не слыхали, есть в лагере Иван Стрижак?

Стрижака в лагере не оказалось.

— Жив-здоров твой Иван, — участливо сказал Кротов. — Врагов бьет на фронте!

— Дай боже! Вестей, слышь, от него нет. Только и было, что одно письмецо-треугольничек…

Старик стал раздавать через проволоку свои приношения. Юрасю достались репа, морковка, сухарь, яблоко.

— Вот тебе и завтрак! — говорил Кротов. — Не даст нам народ погибнуть. Смотри, что делается!

У лагеря тем временем собралась толпа женщин. Они пришли из окрестных деревень. Каждая что-нибудь несла. Какая-то уже немолодая колхозница просунула через проволоку бутылку молока и приговаривала:

— Пейте, пейте на здоровье, сыночки. От всей деревни нашей будет вам отдача. А скажите, родные, не встречали вы на войне сына моего, Семена Зубова?

Вслед за ней все женщины наперебой начали расспрашивать:

— Окунева Валентина не встречали?

— Может, слыхали про моего мужа? Никита Репни-ков. Старшина он.

— А мой внучек — лейтенант младший. Митенька. Арефьев фамилия. Нет у вас Арефьева Митеньки?..

Немецкий часовой что-то выкрикнул и потряс автоматом.

— Приказывает расходиться, — перевел Юрась.

— Ты откуда сообразил? — спросил Кротов.

— Немецкий я знаю…

Толпа у проволоки начала редеть.

— Сейчас начнут коней снаряжать, — сказал Кротов. — Вот и Борисыч шагает. — К ним подошел учитель. — Тебе что досталось, Борисыч?

— Бульба! — сказал учитель, показывая картошку. — Деликатес! А это яблоко для армянина…

— Да, плох наш Азарян, — вздохнул Кротов. — В голову ранен. И у меня для него тоже припасено кое-что…

Они пересекли пыльную площадь и оказались у длинного деревянного сарая. Здесь же стояли повозки с бочками. Конвойные с долговязым рыжеусым унтер-офицером курили сигареты и лениво переговаривались.

— Эх, закурить ба! — мечтательно протянул Кротов и взялся за оглоблю.

— Мы будем сзади подталкивать, — сказал учитель. — Пойдем, мальчик.

Увидев Юрася, унтер оттолкнул его.

— Убирайся, дохлый крысеныш!

— Я вам не крысеныш! — сказал по-немецки Юрась.

— О! Какой нахальный мальчишка! Ты говоришь по-немецки? Где тебя обучали?

Юрась не хотел разговаривать с фашистом о матери, и он сказал:

— В нашей школе все ребята говорят по-немецки.

Унтер усмехнулся:

— Это хорощо. Русские дети теперь подданные Великой Германии, и они должны знать немецкий язык.

Он подал команду. Пленные потянули повозки к лагерным воротам. Позади, прихрамывая, шел долговязый унтер-офицер. У ворот часовой пересчитал пленных и раскрыл ворота.

Юрась долго еще слышал скрип несмазанных колес и гортанные выкрики немцев.

Бомба, упавшая в центре города, попала в собор. Большой старинный собор превратился в груду развалин. Только высокая звонница, стоявшая отдельно, чудом уцелела. Это было тем более удивительно, что взрывная волна повредила почти все ближайшие дома. Окна многих из них были забиты фанерой или досками.

Немцы спешили пристроить новый корпус: в тюрьме не хватало места для арестованных. Двадцать пленных разбирали развалины и свозили уцелевший кирпич к тюрьме.

— Думаешь, у фашиста машин нет? — говорил Кротов. — Есть! Только не хочет немей возить на машине. Хочет, чтобы мы на себе тащили. Для чего, спрашивается? А для того, чтобы нам унижение сделать, чтобы мы сами себя за скот считали.

— Это невозможно, дорогой Егор Егорыч, — заметил, тяжело дыша, учитель. — Не могут нас унизить варвары. Убить могут, а унизить — нет! Как сказал один русский поэт:

Они волокли груженные кирпичом телеги по безлюдным улицам. Редкие прохожие при виде немцев-конвойных поспешно прятались в подворотнях: гитлеровцы иногда "забавлялись" стрельбой по людям.

— Ненавижу немцев, — сказал Юрась.

— Не всякий немец плох, и не всякий русский хорош, — вздохнул Кротов. — Иной русский, на поверку-то выходит, ох какой немец. Из-за такого одного подлеца я и попал в неволю…

Унтер-офицер услышал разговор и пригрозил им автоматом.

Вечером, когда измученные работой пленные лежали на нарах, Юрась спросил:

— Вас как взяли в плен, товарищ Кротов? Раненым?

— Не зови ты меня, сынок, товарищем, — отозвался Кротов. — Немцы от этого слова чумеют. Зови просто дядя Егор. А взяли меня совсем не раненым, забрали здоровехонького, целехонького, голыми руками, как птенчика из гнезда. Да… — Он умолк, должно быть переживая вновь свою недавнюю беду. — А было дело вот как, — услышал снова Юрась его сиплый голос. — Попали мы в окружение, пошел я в разведку, отбился от своих и плутал голодный в лесу, может, неделю, а может, и боле. На который-то лень вышел я под вечер к хутору. Дождался в кустах ночи, постучался в хату. Пустила меня хозяйка переночевать, успокоила: гадов нет, не появлялись еще. Два дня я у нее прожил, ел досыта, спал в тепле. Только стала меня совесть поедом есть: товарищи мои бьются, кровью умываются, а я чаи распиваю, топориком тюкаю — забор хозяйке лажу. В общем, выбрал я ночь потемнее, дала мне она мужнюю тужурку, кепку старую, сухарей, сала не пожалела. Стал я пробираться на восток, к своим. Шагал, конечное дело, ночью, днем в лесу отсыпался. Как-то на рассвете выхожу к окраине, как говорится, населенного пункта. Гляжу — не деревня это, похоже — городишко. Вот уж, думаю, некстати: в городе немцев, поди, что тараканов за печкой. Поблизости домик стоит, двор забором деревянным обнесен. Подошел к забору, слышу, во дворе — вжик-вжик… вжик-вжик… Глянул в щелку — парень рубанком доски стругает. Ладно так работает, видать, в охотку. Вот, думаю, повезло: на рабочего человека наткнулся. Разузнаю у него, где фронт, пережду дотемна — и снова в путь-дорогу…

Стукнул в калитку, парень открывает, ничего не спрашивает. Без слов обо всем догадался.

Завел он меня в сарай, принес хлеба, молока — угощает. Ем я, а сам жду, когда вопросы будут. И точно.

— Кем в армии был? — спрашивает. — До войны чем занимался?

Отвечаю ему: "В армии связистом был, а до войны на заводе фрезеровщиком работал". Потом он говорит:

"Славные у тебя на руке часики. Поди, немало за них дал?" А я за них ничего не давал, это мне премия от завода была.

Съел я хлеб, выпил молоко — хозяин подушку принес из дому. "Отсыпайся, — говорит, — потому неизвестно, когда теперь снова на подушке спать будешь". И так это заботливо сено под голову мне подложил, тужуркой моей меня накрыл. И пошей из сарая. Слышу, замок на дверь навешивает. "Хитер, — смекаю, — человек. Раз замок висит, кому в голову придет, что здесь кто-то прячется?"

Заснул я, как в омут провалился. Не помню, сколько спал, только проснулся оттого, что кто-то меня за плечи трясет. В полутьме вижу, хозяин стоит надо мной, улыбается приветливо, рот от уха до уха растянут.

— Каково спалось? — спрашивает. — Не серчай, что разбудил. Дело того требует.

Тут он отошел в сторону, и показалось мне, что я еще сплю и сон страшный вижу: стоят у двери два фашиста, автоматы наизготовку! Бросились они меня обыскивать, ничего не нашли, а все равно один гад пнул ногой в живот. А я-то, веришь ли, о чем подумал? Хозяина пожалел! Не пощадят, дескать, его фашисты: красноармейца укрыл.

"Прости, — говорю, — добрый человек, из-за меня ты в беду попал!" А он схватил мою тужурку и на себя напяливает. "И часики, — говорит, — сымай. Они тебе боле ни к чему!"

Света божьего тогда я не взвидел. Плюнул в глаза его гадючие! Думал, сейчас пристрелят меня немцы. А они хохочут во все горло. Им это вроде представления.

Не удалось ему, Иуде, часы мои нацепить. Отобрали их немцы, да еще оплеуху ему влепили: дескать, не зарывайся, хватит с тебя и тужурки.

— Вот так-то, Юраська! Видишь теперь, что не всякий русский — русский! Хоть и горько такое говорить, а только правду и в землю не зароешь — пробьется!

Слушая Кротова, Юрась думал: "А чем мой отец лучше? Разве отец не выдал гестаповцам политрука?"

— Я тот дом с забором, тот сарайчик, пока дышу, не забуду, — прошептал Кретов. — Сейчас, конечно, первое дело — разгромить гитлерюгу. А уж потом я с тем Иудой ласковым повстречаюсь, побеседую с ним! Я его и в преисподней найду!

— Где же это случилось, дядя Егор?

— Да в этом самом в Гладове и случилось. От нашего лагеря до того проклятого забора ходу, поди, часа два, не боле. Рядом живет, Каин!