Испытание

ФЛАГ НА КОЛОКОЛЬНЕ

Совещание подпольщиков на Красном острове продолжалось недолго. Спивак рассказал о положении на фронтах, прочел последние сводки Совинформбюро.

Когда стемнело, все стали расходиться: на острове остались только Спивак и Гурко с Кручиной.

— Ребята в деревне скучают, — сказал Кручина. — Хотят в лес уходить, партизанить…

Спивак разозлился:

— Пусть только посмеют!

— А и верно, — сказал Гурко. — Даром хлеб едят. Обученные бойцы! Переправим в лес, вот тебе и отряд партизанский!

— Видно, что у твоего батьки сын дурень! — сердито бросил Спивак. — Сбежать им не хитро. А только немцы в тот же час расстреляют и Тимофея и женщин наших, которые их вызволили. Можем мы на такое пойти?

— Доколе же им небо коптить? — спросил Кручина.

— Раздобудем оружие, наладим партизанский лагерь и, будь ласков, всю деревню уведем с собой. Вместе с живностью. И Марченко уйдет с нами. Уяснил?

— Малость понял…

— Передай бойцам, чтоб сидели тише воды, ниже травы! И пусть сил побольше набирают. Осень будет несладкой, а зима и того трудней!

— А насчет флага, товарищ Спивак? В силе остается? — спросил Гурко.

— А как же! Райком решил! Я в тебе не сомневаюсь…

— Можете положиться…

— Что с Владиком? Здоров?

— Хлопец в порядке. Конечно, тяжело ему взаперти. Воздухом дышит только по ночам, у открытого окна. И все про Юрася спрашивает да про Ленинград: не взяли ли немцы?

— Ленинград держится геройски, так и скажи ему. И дружок его жив, пусть надеется на встречу.

За полчаса до запретного времени, когда уже стемнело, но ходить по городу ещё разрешалось, Гурко и Владик вышли из дома. Извилистыми, узкими переулками они бесшумно пробирались к центру города.

Прошлой ночью Гурко уже проделал этот путь. Дважды его останавливал немецкий патруль, но Гурко предъявлял немцам ночной пропуск. Пропуск ему принес старик нищий.

— Грохот велел передать, — сказал старик.

Гурко знал: Грохот — подпольная кличка Спивака.

С ночным пропуском Гурко без приключений подошел к Соборной площади. Стоя в нескольких шагах от колокольни, он с трудом различал ее силуэт — такая выдалась темная, непроницаемая ночь. Крутая, спиралью, лестница начиналась почти у самого входа. Нужно было миновать три марша, чтобы укрепить флаг под куполом, в проеме, где висели тяжелые медные купола.

Гурко подымался медленно, ощупью. Благополучно миновав два марша, он приближался уже к третьему, когда, шагнув, почувствовал под ногой пустоту. Тоненький лучик карманного фонарика обнаружил провал: пять или шесть ступеней оказались разрушенными взрывной волной. Чертыхнувшись, Гурко налег на перила и с радостью убедился, что они крепки. Растянувшись плашмя на перилах, он подтянулся и осторожно ступил на лестницу. Под его тяжелыми шагами вновь заскрипели старые, исхоженные ступени.

До последнего марша оставалось совсем немного. Гурко уже ясно представил себе, как завтра утром жители Гладова увидят трепещущий на колокольне красный флаг. И вдруг на последнем и особенно узком повороте возникло новое препятствие. На пути лежал сорванный взрывом колокол. Гурко попытался обойти его, но в темноте все время натыкался на холодный металл. Он засветил еще раз фонарик и увидел, что между стеной и колоколом оставалась совсем узенькая щель. Протиснуться в нее рослый широкоплечий Гурко не смог. Подавленный неудачей, он вернулся домой.

И вот сейчас Гурко вел к звоннице Владика. Он посвятил мальчика в свой план перед самым выходом. Владик побледнел и молча начал шарить по углам едва освещенной ночником комнаты.

— Ты чего? — спросил Гурко.

— Кепку ищу. Мама вечером не разрешает без кепки…

…Они подошли к колокольне. Ничто не нарушало тишины, не слышно было топота ночных немецких патрулей. До запретного часа оставалось еще двадцать минут. За эти двадцать минут нужно было все сделать.

Гурко вытащил из-за пазухи флаг и передал его Владику.

— Не бойся, все будет хорошо! — прошептал он.

Владик скользнул в щель, и как ни прислушивался Гурко, он не смог уловить никакого шороха — так бесшумно поднимался мальчик на колокольню…

В эту ночь Юрась не уснул. Стоило закрыть глаза, и он видел перед собой лицо Кротова.

Он вспомнил последний разговор с ним:

— Вызволю тебя и сам не задержусь в гостях у фюрера собачьего, — говорил Егор, сипло покашливая. — Кротова на передовой ждут, без него наступленье откладывается. — И он усмехнулся своей немудреной шутке.

Теперь он убит… Убит потому, что не захотел сделать подлость, не подчинился фашисту… Значит, жизнь не самое дорогое на земле? Значит, есть для человека что-то дороже жизни? Что?

Некому Юрасю задать свой вопрос. Все вокруг спят тяжелым сном. Изредка кто-то тоскливо стонет во сне…

За крохотным грязным оконцем робко занялся рассвет. Завыла сирена. Юрась вышел из барака и направился к лагерным воротам.

У ворот уже стояла телега. Заключенные и конвоиры ждали унтер-офицера. Бегальке явился мрачный, невыспавшийся. В кулаке он сжимал плетеный кожаный хлыст. Бросив исподлобья взгляд на заключенных, он вскочил в телегу, резанул хлыстом воздух и гаркнул:

— Вперед, клячи!

Двенадцать пленных потащили телегу в Гладов.

Бегальке с ненавистью смотрел на спины везущих его пленных. Русские скоты видели его позор! Они видели его оплеванным! Того он пристрелил… Но остальные живы… И. наверное, смеются над ним! Конечно, смеются! Русский пленный плюнул в лицо германскому солдату. Такой позор можно смыть только кровью этих скотов! Он убьет десять русских. Не десять — сто! И надо торопиться, пока лагерь не передан в ведение полиции. Первым он прикончит мальчишку и этого бородатого. Все началось из-за него…

На повороте телегу тряхнуло.

— Быстрее! — заорал Бегальке. — Живо!

Учитель обернулся на окрик и вытер рукавом струившийся по лицу пот. Глаза фашиста налились кровью. "Очкастая падаль! Издевается, напоминает, что Бегальке вчера вот так же вытирал плевок!"

Фашист соскочил с телеги, взмахнул хлыстом и со свистом опустил его на голову пленного. Кусок свинца, заделанный в конце плети, оглушил учителя, и он упал под колеса телеги.

Телега остановилась.

— Краус! Оттащить в сторону! — приказал Бегальке. Конвойный схватил пленного за ноги и потащил на обочину дороги.

— Вперед! — приказал Бегальке. — Не оглядываться!

Пленные не видели, как унтер топтал учителя коваными сапогами.

— Ты посмел надо мной смеяться! Но ты никогда больше не будешь смеяться! И никому не расскажешь, что ты видел!

Догнав заключенных на окраине города, унтер снова уселся в телегу.

Кое-где в домах уже раскрывались ставни.

Юрась пристально вглядывался в окна домов. Почему-то ему казалось, что в одном из них он обязательно увидит отца. Екатерина Васильевна не могла не рассказать ему, что видела Юрася на площади, среди пленных. Неужели отец не придет и сегодня! Юрась сам не мог понять, хочет ли он увидеть отца. А вдруг отец и верно знал, кто этот "политрук"? Но тогда, значит… Нет, это невозможно, он бы не скрыл от меня… И почему его посадили в тюрьму? Почему его не трогают немцы? Всех коммунистов арестовали, а отца не тронули.

Телега тащилась по главной улице. Несмотря на ранний час, несколько человек, обгоняя пленных, торопливо шли к Соборной площади. Юрась увидел, что близ собора толпится народ. Встревоженный Бегальке соскочил с телеги.

— Вперед! — выкрикнул он. — Бегом! Марш-марш!

Пленные ускорили шаг. "Народ на Соборной площади! Что там случилось?"

Появление немцев никого не испугало, люди не бросились врассыпную. Это поразило Бегальке, но, сразу же овладев собой, он закричал:

— Расходись! Собираться запрещено!

Никто не шелохнулся, все стояли, смотря куда-то вверх. Бегальке задрал голову и не сразу поверил своим глазам: на колокольне развевался красный флаг. "Какая наглость! Сорвать! Сейчас же сорвать флаг!"

Унтер взглянул на пленных и не узнал их. Из лагеря вышли истощенные, грязные, измученные люди. Сейчас их плечи распрямились, разогнулись спины. Это были другие… опасные люди!

— Повернуться спиной к флагу! — крикнул он срывающимся голосом.

Пленные скорее догадались, чем поняли приказ немца, но продолжали стоять неподвижно, точно вросли в землю.

— Спиной! Повернуться спиной! — орали конвойные, угрожая автоматами.

— Разогнать толпу! — прохрипел Бегальке.

— У нас боров так хрипел, когда его резали! — сказал кто-то.

В толпе засмеялись.

Этот смех ошеломил гитлеровца. Они смеются! Смеются над солдатами фюрера!

— Краус! Немедленно — к военному коменданту! Сообщи! Нужна рота автоматчиков — расстрелять толпу!

Еще слышен был топот сапог Крауса, когда в толпе раздался голос Гурко.

— Расходитесь, братцы! — крикнул он. Дальше! Дальше отходите, видите, господин унтер-офицер сердится! Переходи на ту сторону! Веселее!

— Парень верно говорит! — сказал босой старик. — Расходитесь, граждане. Вдруг колокольня обвалится.

Толпа поредела. Люди по два-три человека стояли в разных концах площади. Взоры их по-прежнему были устремлены на колокольню.

Вскинув автомат, Бегальке дал по флагу очередь. Но, должно быть, у него дрожали руки: флаг, словно насмехаясь, пламенел на ветру.

Тогда Бегальке кинулся к колокольне. На бегу он крикнул конвойным:

— Пленным лечь на землю! Не поднимать головы! В случае неповиновения — стрелять!

— Ложись! Ложись! — заорали немцы, тыча в спины пленных прикладами.

Пленные распластались на земле. Конвойные успокоились. До сих пор им было не по себе. Их осталось только четверо, а пленных — одиннадцать. И еще эти люди в разных концах площади!..

Лежа на земле, Юрась слегка приподнял голову и вдруг заметил невдалеке продавца вишен. И тут же мальчик вспомнил, когда он впервые увидел его. Ну да! Старик приходил к отцу и спрашивал дорогу к Кручине.

— Братцы, ложись! — закричал вдруг Гурко.

Вслед за ним бросились на землю все, кто стоял поблизости. В ту же секунду раздался оглушительный взрыв. Грохот рухнувшей колокольни заглушил вопли двух раненных конвоиров. Кирпичные осколки со свистом рассекли воздух. Густая розовая пыль заволокла площадь.

— Бей их, братцы! Кирпичами! — раздался из толпы чей-то возглас…

Юрась не видел в этом розовом тумане, кто оторвал его от земли.

— Бежим, браток! Третья скорость!

По голосу он узнал Гурко.

Темной дождливой ночью лодка бесшумно ткнулась носом в травянистый мысок, и три человека вышли на берег. Четвертый остался сидеть в лодке.

— Может, передумал, возьмешь меня? — заговорил тот, что остался в лодке.

— Опять свое! Да пойми ты, пойми, что в Зоричах ты нужнее! Оккупанты не подозревают тебя. Безобидный старик, бывший почтальон…

— Они еще узнают, какой я есть безобидный старик! Прощевай, Яков Максимыч!

— До свиданья, товарищ Кручина. Значит, вчера у тебя все прошло хорошо?

— Всех перевез. Они уже на базе… вас ждут. Юраськой интересовались, беспокоились, жив ли…

— Кто обо мне беспокоился, дедушка Кручина?

— Дружки твои лагерные. Которые сбежали во время взрыва… Ну что ж, еще раз прощевай. Яков Максимыч. Прощевай и ты, Владька, и ты, Юраська! Отца-то успел повидать?

— Нет…

— А что так?

— Нельзя было, — сказал Спивак. — Придет время — свидятся.

— Тимофея-то Петровича, поди, возьмете в отряд? — ревниво спросил старик.

— Тимофея в отряд? Пусть не надеется! На своем месте он сейчас один целого отряда стоит. Так и передай ему.

— Обнимите его за меня… — сказал дрогнувшим голосом Юрась.

— Будет исполнено. Только скажу наперед: разобьем германа — выдерет тебя батька. Помяни мое слово — выдерет!

Юрась тихо рассмеялся:

— Пусть… Я согласен. Теперь согласен…

Дождь усилился.

— Возвращайся, друг, — обратился Спивак к старику. — Нам тоже пора. Надо успеть до рассвета…

Дождь перешел в ливень. Синие молнии секли небо, над головой грохотали взрывы. Три человека упрямо шли в глубь леса, навстречу новым испытаниям.