История Италии. Том I

Нигде в Европе не было, естественно, такой густой сети цветущих городов как на Апеннинском полуострове — в самом средоточии Римской империи. Их кризис обозначился уже в III в. Путеолы, а затем и Остия, морские ворота римской торговли, потеряли значение. Население "вечного города", возможно, сократилось вдвое по сравнению с временами Августа. Города, погребенные под пеплом Везувия, больше не восстанавливались. Пришли в упадок Мутина, Болонья, Верчелли, в пределах городской черты появились заброшенные пустыри. Дольше других держались некоторые центры Паданской равнины, особенно ее северо-восточного угла, где Аквилея даже переживала подъем. Однако варварские вторжения IV–V вв. постепенно погрузили всю страну в хаос. Сельские жители спешили укрыться за городскими стенами; зато ремесленники бежали в села, спасаясь от налогов. Здания ветшали, денег не было, древние фамилии вырождались, промышленность и торговля замерли. В середине VI столетия гнет византийской бюрократии и война с вандалами довершили это бедственное состояние. Милан был снесен, Рим — разгромлен и опустошен.

Наконец нахлынули лангобарды, и для многих городов удар оказался более жестоким, чем все предыдущие. Например, Аквилея так и не смогла оправиться. Павия пала после трехлетней осады. Впрочем, укрепленные центры Ломбардии и Венето были захвачены спустя 40 лет при короле Агилульфе, а Лигурия вместе с Генуей — только при Ротари. Завоевание растянулось почти на столетие. Лангобарды проникли в Тоскану, Умбрию и Абруццы. К середине VII в. началась более или менее мирная пора для городов. Однако что от них осталось? Они сберегли 1/20 или 1/30 прежнего населения, а их территории отчасти были распаханы или превращены в выгоны для скота. В Италии, как и во всей Европе, установилось господство натурального хозяйства. Казалось, античный город исчез, завещав средневековью одни великолепные развалины.

Но такой вывод был бы слишком поспешным[218]. Уже в VIII в. итальянская городская цивилизация обнаружила первые признаки оживления — на 200 или 300 лет раньше, чем в заальпийских странах (не считая Испании и Южной Галлии). Несомненно, перед нами город, возникающий на совершенно новой социально-экономической основе: в связи с новой формой отделения ремесла от земледелия, новой структурой городской поземельной собственности и новыми классовыми отношениями. Он развивается в раннефеодальной среде и неизбежно оказывается ее органическим элементом. В этом смысле перед нами — новый город, в котором бесполезно искать механическое продолжение античной традиции. Еще Исидор Севильский понимал, что "городом именуются не камни, а жители", не просто тип застройки (urbs), а характер человеческой общности (civitas).

Пережитки позднеримских отношений и порядков оказались в Италии необыкновенно цепкими (достаточно напомнить о работорговле, уцелевшей и в эпоху Ренессанса). Конечно, хозяйственные, правовые или художественные реликты подчас приобретали неузнаваемый смысл, подобно тому как языческие руины разбирались, чтобы послужить строительным материалом для христианских соборов. В Риме по-прежнему существовали сенат, префектура, деление на 12 районов, но античными были только названия. Средневековая коммуна может быть объяснена муниципией не больше, чем поэзия Данте — влиянием Вергилия. "Непрерывность развития" — миф, если подразумевать под этим отсутствие качественного перелома и неизменность исторической сущности.

Вместе с тем преемственность двух столь несходных цивилизаций ни в чем не ощущается так наглядно, как в судьбе итальянских городов. Подавляющее большинство их (по крайней мере, если говорить о сколько-нибудь крупных) — бывшие римские центры, часто восходящие в свою очередь к поселениям этрусков, умбров или лигуров. Причем они не просто возникли на месте античных муниципий: городская жизнь в Италии подчас затухала, но никогда не прекращалась полностью. Даже при Теодорихе отстраивались крепостные стены, действовали термы, возводились новые церкви и дворцы (особенно в Равенне, Вероне и Павии). Позже кое-что сумели подновить византийцы. Нашествие лангобардов не затронуло некоторых городов, другие быстро оправились.

Генуя стала посредницей между лангобардами и греками и лишь после 642 г. потеряла значение на три столетия. К середине VII в. ожила Кремона. Площадь Болоньи еще при остготах уменьшилась до 25 гектаров, зато Парма тогда же расширилась до 23. В конце империи Верона занимала 35 га, Павия — 25, Лукка — 39, Флоренция — 24. Не вся эта территория была заполнена домами, но в "темные века" раннего феодализма размеры городских ареалов в общем сохранялись. Недавние раскопки во Флоренции показали, что в VI в. она приобрела кольцо стен, в VII в. — Баптистерий (перестроенный в XI в.), в VIII в. — церкви Сан-Пьер Маджоре и Санта-Мария Маджоре, в IX в. — Санта-Репарата. Если сопоставить античный и современный планы Флоренции или Турина, окажется, что они не лишены сходства, несмотря на двухтысячелетнюю дистанцию.

Запустение Рима особенно потрясало воображение современников: "Цветущий Константинополь зовется новым Римом, а стены и достоинство старого Рима в упадке". Не надо, однако, забывать, что в "старом Риме", где когда-то жило около миллиона человек, сокращение населения до 30 тысяч делало упадок более резким и заметным, чем в любом другом городе. Но это число жителей в средние века было вполне достаточным, чтобы Рим оставался значительным центром.

В античных городах стояли варварские, а затем византийские гарнизоны. Там, где обосновались лангобарды, эти же города вскоре превратились в военно-административные столицы герцогств (дукатов). Тут — часто со времен империи — находились и епископские курии. У римлян civitas — центр округа, носящего то же название. Церковь скопировала эту организацию, и границы церковных округов (диоцезов) практически не менялись. Епископат укрепился после принятия арианами-лангобардами католичества и прекращения ко второй половине VII в. распрей среди варварской знати.

Все это означало, что в городе размещались дука или королевский гастальд со своими судьями и чиновниками, епископ с клириками, воинские отряды и фиск: картина, далекая от мертвого безлюдья. Поддерживались постоянные связи с королевской администрацией в Павии.

Разумеется, некоторые древние города все же погибли — под воздействием не только общего кризиса, но и неблагоприятных политических обстоятельств, конкуренции соседей и т. д. (иногда по соседству отпочковывались новые поселения: таковы Сарцана или Масса Мариттима в Тоскане). Однако когда пришла пора подъема феодальных городов, им в большинстве случаев не пришлось возникать заново. Ведь все более или менее подходящие места были уже заняты! Все места, где не свирепствовала малярия, возвышенные и сухие, выгодные в стратегическом и административном отношении, у речных излучин и на скрещении сухопутных дорог, поблизости от горных перевалов и морских бухт, — короче, благословенные природой, — успели оценить римляне. И основные средневековые трассы торговых связей, от Сирии до Каталонии, от Северной Африки до Рейна — те же, что и трассы античности, повлиявшие на расположение италийских городов. Вот почему начиная с VIII в. едва тлевшие очаги городской цивилизации в высшей степени облегчили и ускорили становление феодальных центров ремесла и торговли.

Нам известны, конечно, и вновь основанные города. Но их мало по сравнению с остальной Европой. Они возникают, в отличие от Франции или Германии X–XI вв., не в один период и не в результате одного процесса, а на протяжении многих столетий и по самым разным историческим причинам (Феррара в VII в., Венеция в IX в., Алессандрия в XII в., Удине, Кунео и Витербо в XIII в.). В конце концов разве зарождение новых центров не происходило в любую эпоху?

Иначе обстояло дело с некоторыми мелкими городами, вроде Прато, Сан-Миньято или Сан-Джиминьяно. Порой "борги" закладывались старыми крупными городами. Но иногда их судьба напоминала "классический" заальпийский вариант.

Например, первые сведения о Сан-Джиминьяно относятся к 929 г. Вначале на холмах в долине Арно появился замок (castrum) епископа Вольтерры. Вскоре к замку прилепилось поселение (burgum). Примерно к X в. был создан рынок. Король Уго Прованский подтвердил епископские права и привилегии. В Сан-Джиминьяно потянулись выходцы из окрестных деревень, заводившие мастерские и лавки. Для купцов и паломников, ехавших по "дороге франков" (которая вела из пьемонтских долин в Рим), понадобились трактиры-гостиницы. Очевидно, к концу X в. "борго" обнесли стенами, а замок оказался в середине города[219].

Городская экономика раннего средневековья

Главной артерией Северной Италии была По с множеством притоков, прорезавших всю великую равнину между Альпами и Апеннинами. Каждый город или сам стоял на реке, или обзаводился, подобно Милану и Брешии, близлежащими речными пристанями. Система По вела к морю. Адриатические порты связывали византийскую, а через ее посредство и лангобардскую Италию с Константинополем, Сирией и Балканами. В VII–VIII вв. здесь первенствовали Равенна и Комаккьо. В 715 г. король Лиутпранд дал привилегии "рыцарям из Комаккьо", торговавшим преимущественно солью, добывавшейся недалеко от устья По. Их корабли доходили до Пьяченцы. С ними конкурировали жители провинции Венето. На маленьких островках лагуны издавна обитали рыбаки и охотники, занимавшиеся также соляным промыслом. Уже в VI в. Кассиодор восторгался "многочисленными кораблями" жителей Венето, которые "чувствуют себя, как дома", плавая между Истрией и дельтой По. При вторжении лангобардов лагуна дала приют и безопасность беглецам. Судоходство и торговля обеспечили процветание возросшего населения. В начале IX в. возник город Риальто (который лишь с XIII в. стали называть Венецией). Разбой сарацинов на Тирренском море прервал связь Византии с Провансом, а лангобарды захватили Равенну. В результате возросло значение венецианцев, начавших устанавливать контроль над Адриатикой и оттеснять Комаккьо.

Через эти двери, открытые на Восток, Ломбардия получала дорогие ткани, пряности, лошадей, рабов. Пакт Лотаря подтвердил право венецианцев торговать беспошлинно, "согласно древнему обыкновению", "путешествуя по земле и проезжая по рекам, где им заблагорассудится". Из внутренних областей вывозили вино, оливковое масло, но прежде всего — зерно. В Павию стекались и южноитальянские, и заальпийские купцы. Судя по источнику X в. (Liber Honorantiae civitatis Papiae), крупнейшие монастыри и церкви имели здесь подворья, погреба, странноприимные дома (xenodochia). Свозившиеся в Павию земледельческие продукты венецианцы импортировали не только на свои острова, но и в Византию. В X в. с ними стали соревноваться купцы Феррары и Павии. Создала собственный флот Анкона.

В конце X в. выдвинулись Пиза и Генуя. Купцы ломбардских городов, пользовавшиеся в VIII в. кораблями Комаккьо, затем начали сами строить суда.

По закону Айстульфа (754 г.), купечество выделялось в особый слой, разбитый на три военно-податные категории. Наиболее крупные "негоцианты" приравнивались к земельным собственникам и служили в коннице, остальные — в тяжелой и легкой пехоте. Коммерческая активность отразилась и в характере налогов — за право стоянки корабля (palifictura), натуральный побор за провоз товаров (ripaticum) и рыночная пошлина (teloneum).

По крайней мере десять лангобардских городов чеканили золотую монету.

Меньше известно о ремесле, но все же в источниках упоминаются строители, ювелиры, мыловары, кожевники, оружейники, сапожники, портные и пр. "Дорога франков" способствовала подъему Лукки и Сиены. В Лукке зародилось производство шерстяных и, возможно, шелковых тканей.

Есть скудные сведения о подчиненных государству ремесленных корпорациях ("схолах" и "министериях") в Равенне, Риме, Павии и Пьяченце.

Набеги арабов и венгров задержали, но не остановили экономический прогресс. Показательно, что в X в. цены на земельные участки и дома росли гораздо быстрей в городе, чем в деревне[220].

Выжившие города с самого начала сохранили значение военно-административных центров и не знали политической зависимости от сельских феодалов (кроме Фриуля, Луниджаны, Монферрато и других горных, главным образом окраинных, областей). В результате франкского завоевания лангобардские дуки и гастальды сменились графами, не имевшими прочных корней в городах. Италия не знала законченной иерархической системы, действительно крупных феодалов появилось немного, притом их поместья были крайне разбросаны, если речь не идет об отсталых, малонаселенных районах. В будущем возвысились лишь те знатные фамилии, которые сумели укрепиться в каком-нибудь важном городе. Так, позже д’Эсте срослись с Феррарой, захватив ее и сделав центром родовых владений. А маркизы Каноссы, которым не удалось проделать нечто подобное, канули в Лету.

Отсутствие централизации и относительная слабость светских сеньоров позволили ломбардским епископам уже в IX в. необычайно поднять свой престиж. На фоне феодальной раздробленности, усугубленной венгерскими опустошениями, церковь выступала как могущественный земельный собственник, связанный с городской экономикой прочней, чем светская знать. Епископы могли опереться на мелких вассалов (вальвассоров), использовать посреди анархии преимущества всеобъемлющей церковной организации и идеологической монополии. Постепенно распространяя свой судебный, фискальный и административный иммунитет на городскую территорию, они вытесняли графов в контадо и сами становились "епископами-графами".

Когда распалась империя Карла Великого и выделилось Итальянское королевство с традиционным центром в Павии, когда затем угасла династия Каролингов, с 888 г. началась нескончаемая и запутанная борьба за железную лангобардскую корону. В ней приняли участие маркизы Фриуля, Ивреи и Монферрато, герцоги Бургундии и Сполето, графы Прованса и Шампани. Иными словами, попытки объединить Северную и Среднюю Италию вокруг королевского трона исходили из отсталых окраин и даже из областей, лежащих вне естественных границ страны. Италия не знала королевского домена, географически и исторически предназначенного стать ядром нации. Поэтому власть итальянских королей должна была остаться номинальной. Светские и особенно церковные сеньоры, засевшие в городах, вели себя независимо. Например, Беренгарий II потребовал у епископов заложников, чтобы обеспечить их послушание, однако натолкнулся на единодушный отпор не только врагов (вроде епископа Комо), но и собственных сторонников (во главе с епископом Верчелли). Не удивительно, что Оттон I и его преемники, стремясь сокрушить прованских графов и маркизов Ивреи, поспешили опереться на епископов, подтвердив и очень расширив их привилегии.

Только к середине XI в. императорский титул окончательно соединился с итальянским королевским титулом. Но тут же вспыхнула война Священной Римской империи и папства. Епископы участвовали в ней на той и на другой стороне. Внутри города, однако, зрели новые социальные силы, подтачивавшие их власть.

Экономический подъем в XI–XIII вв.

С XI в. североитальянские города вступили в период классического расцвета. Военные галеры и торговые парусники связали их с самыми культурными областями Средиземноморья, от Каталонии до Константинополя, а альпийские перевалы — с прирейнской Германией и Северной Францией. Традиционная для итальянских купцов роль посредников между Западом и Востоком неслыханно возросла в результате крестовых походов. Итальянцы дали крестоносцам флот и деньги, без которых нечего было и мечтать о заморских завоеваниях. В обмен они приобрели не только часть обильной военной добычи, но и, что гораздо важней, торговые привилегии. Едва ли не в каждом городе, захваченном крестоносцами, а также в некоторых арабских и византийских городах появились улицы или кварталы, принадлежавшие итальянцам. Церковь, рынок и пристань были обычными приметами такой колонии, пользовавшейся самоуправлением, независимой по отношению к местным властям, но зато более или менее крепко связанной с далекой метрополией. Постепенно здесь складывалось из эмигрантов постоянное итальянское этническое ядро. Благодаря колониальным форпостам итальянские купцы не только освоили прибрежную полосу Восточного Средиземноморья, но и добирались с XIII в. до Внутренней Азии, а через Александрию получали экзотические индийские товары: пряности, драгоценные камни, слоновую кость. В течение нескольких столетий — до Васко да Гама и Колумба — итальянцы сохраняли это монопольное положение, сравнительно легко затмив провансальских, испанских и балканских конкурентов.

Ширилась и сухопутная торговля — от Богемии до Фландрии. Со второй половины XIII в. в ее сеть втянута Англия. Итальянцы задавали тон на знаменитых шампанских ярмарках (главным предметом импорта были грубые сукна, в том числе некрашеная ткань-полуфабрикат). В 1209 г. Филипп-Август пожаловал им первые привилегии. С 1278 г. встречаются упоминания об объединении итальянских купцов в Шампани и Французском королевстве во главе с "ректором" или "капитаном" (universitas mercatorum Italiae); в него входило не менее 15 городов Тосканы, Пьемонта, Ломбардии и других областей. (Вот одно из ранних свидетельств национального самосознания, пробуждаемого реальными нуждами!) В самой Италии ярмарки не играли сколько-нибудь сопоставимой роли, хотя можно упомянуть ярмарки на площади Святого Марка в Венеции, в Милане, Пьяченце, Генуе, Ферраре, Павии и др.

Естественно, экономический подъем раньше всего обозначился в приморских городах. С особой быстротой, опережая поначалу даже Венецию, возвысились тирренские государства — Генуя и Пиза, принявшие участие уже в первом крестовом походе. Пизанцы укрепились в Яффе и Аккре, с 1119 г. начали бесконечные войны с Генуей из-за Корсики, опередили генуэзцев в Сардинии, добились блестящих преимуществ в Тунисе и обосновались в Монпелье. Население Пизы, составлявшее в 1164 г. не более 11 тыс. чел., к 1233 г. выросло вчетверо. Обладание устьем Арно и близость "дороги франков" связали пизанскую гавань с внутренними районами Тосканы и Ломбардии. В XIII в. поток товаров, провозимых через Порто Пизано, примерно поровну распределялся между Левантом, Африкой и Южной Италией (вместе с Сицилией); половина всего оборота находилась в руках южноитальянских и тосканских купцов. Объем морского экспорта-импорта, судя по данным таможенных пошлин, составлял в 1247 г. около 900 тыс. лир, а к 1274 г. увеличился на 40 %[221].

Однако под натиском Генуи с моря и Флоренции с континента пизанское могущество пошатнулось. Сардинию пришлось уступить арагонцам, а в 1284 г. пизанский флот потерпел ужасающее поражение в битве с генуэзцами неподалеку от собственной гавани, при островке Мелории — там же, где в 1241 г. столкновение принесло удачу пизанцам. Отныне Пиза раз и навсегда потеряла значение средиземноморской державы. Еще более столетия республика сохраняла независимость и богатство, но выбыла из большой исторической игры.

Генуя 200 лет дожидалась этого часа своего высшего торжества. Основы ее преуспеяния были заложены в XII в.[222] Стены, воздвигнутые в 1154 г., опоясывали лишь 50 га, но именно тогда были застроены самые многолюдные и пышные кварталы. К тому времени относятся наиболее древние и полные сборники коммерческих договоров, сохранившихся в архивах Генуи. Эти нотариальные "минуты" свидетельствуют, что, при всей важности торговли с византийским и мусульманским Востоком, для Генуи (как и для Пизы) в XIII в. решающими оставались трассы, ведшие в Сицилию, на итальянский Юг, в Сардинию и на Корсику, в Северную Африку, Испанию и Прованс. А главный внешнеполитический конфликт заключался в борьбе с Пизой за господство в Западном Средиземноморье. Со второй половины XIII в. сюда, на Запад, стали проникать венецианцы, а генуэзцы в свою очередь усилили экспансию на Востоке, и после краха Пизы ареной соперничества оставшихся двух великих морских держав стало все Средиземноморье. В 1261 г. генуэзцы помогли Михаилу Палеологу восстановить Византийскую империю и были вполне вознаграждены в ущерб венецианцам, укрепившись на Боспоре и черноморских берегах. Этот громкий успех, сопоставимый с победой при Мелории, послужил для Генуи началом золотого века. Оборот генуэзского порта, удвоившийся между 1214 и 1274 гг., в последующие 20 лет возрос в четыре раза.

В 1298 г. генуэзцы разгромили венецианский флот опять-таки у берегов противника, при Курцоле. Но Венецию было несравненно трудней поколебать, чем Пизу. В XII в. венецианцам, издревле преобладавшим в восточной торговле, пришлось потесниться. Политическая обстановка в Константинополе складывалась для них неудачно, пока в 1204 г. четвертый крестовый поход одним ударом не изменил положения, сделав Венецию "госпожой одной четверти и одной восьмой" рухнувшей Византии. Между Венецией и Константинополем протянулась цепь укрепленных портов и островных баз. Государственная навигация на главных линиях стала регулярной уже в XIII в.; частные корабли уходили все чаще в многолетние плавания. Становились обычными фигуры таких предприимчивых и закаленных людей, как купец и моряк Романо Майрано, избороздивший все уголки Средиземноморья. С XIII в. появился новый тип вооруженного торгового судна (galera da mercato) водоизмещением свыше 100 и до 500 тонн.

Падение Латинской империи подорвало монополию венецианцев на Востоке, но отнюдь не катастрофически. Заветнейшая цель Венеции — превращение Адриатики в свое внутреннее море — в середине XIII в. была уже близка к осуществлению. Только города Южной Далмации сохранили остатки самостоятельности, и все еще держались упорные анконцы.

В XII в. Анкона, расположенная на кратчайших путях из Тосканы, Умбрии и Романьи к Леванту и устроившая свои торговые "фондако" в Константинополе и Александрии, считалась, по словам арабского географа, "одним из центров христианского мира" — при населении в 10–12 тыс. чел[223]. Неприступные башни помогли республике выдержать в 1173 г. осаду венецианского флота и объединенной армии городов Марки. Только в 1264 г. по договору с Венецией анконцам были запрещены любые перевозки вне Адриатики и на севере ее, но Анкона (в союзе с Генуей) продолжала дерзко нарушать эти условия.

Однако в целом к XIV в. венецианцы держали под своим контролем торговые связи Паданской равнины с Адриатикой. Доставка по суше находилась преимущественно в руках континентального купечества. Венеция по-прежнему снабжала солью Ломбардию, вывозя взамен зерно (также из Апулии и Калабрии). В XIV в. годовой экспорт соли достиг 50 тыс. тонн, а морской импорт зерна, вероятно, 20 или 30 тыс. тонн[224]. Более четверти объема всей венецианской торговли приходилось на Северную Италию. Колоритная картина коммерческих предприятий на Востоке не должна затмевать для нас более прозаическую, но ничуть не менее значительную деятельность итальянцев в близлежащих землях и водах. Венеция или Генуя, превратившись в общеевропейские центры, не переставали быть прежде всего центрами итальянскими.

Политическая раздробленность, неравномерность развития отдельных областей, географические, социальные и культурные различия, изрезанность рельефа, конкуренция на внешних рынках и воздействие международной транзитной торговли помешали складыванию единого итальянского рынка. Тем не менее в XIII–XIV вв. торговые связи были уже достаточно крепки — и не только во внутриобластном масштабе. Между Севером и Югом, приморскими и внутренними районами существовала экономическая общность и заметная специализация производства. Купцы плыли и ехали через долину По с востока на запад, от северных озер к Генуе и далее на каботажных судах к Пизе и Неаполю, из Пьемонта в Рим, из Венеции через Феррару и Болонью в Тоскану, из Сицилии и Неаполя — хлебных кладовых полуострова — на север, вдоль Адриатического побережья и к Флоренции сушей, из Тосканы через Умбрию в Марку. С начала XIII в. повсеместно появились объединения возчиков (vetturali), подряжавшихся для доставки грузов.

Характерно изобилие гостиниц — повсюду, в самых маленьких городишках, даже в селах. Во Флоренции их число в 1394 г. достигло 622, не считая 234 в контадо. В одной из гостиниц Ареццо в 1385 г. за 19 дней побывало 180 постояльцев; их имена сохранились — это преимущественно купцы из 25 областей Италии. Текли товары, смешивались люди и наречия. Вот заурядная коммерческая операция: некий аретинец отправляет сиенское сукно через Пизу в Палермо, где его приобретает болонский купец.

Конечно, внешняя торговля оставалась одним из решающих факторов и необходимым условием экономического прогресса полуострова. Но нельзя забывать, что крупнейшим рынком сбыта для итальянских импортеров являлась сама Италия с ее растущими населением и промышленностью, а в экспорт все больше вовлекались предметы отечественного производства.

Например, Флоренция к XIV в. была уже накрепко соединена торговыми и денежными узами со всеми уголками страны. Она получала медь из Массы, олово из Венеции, железо и лес из Калабрии, серу из Искьи, лен из Гаэты, тмин и мыло из Апулии, сахар из Сицилии, скот, хлопок, воск, соду, изюм, масло, вино из Романьи. Ее жители ели хлеб, выпеченный из южноитальянского зерна, и клали в кушанья генуэзскую соль; ее купцы перевозили товары на пизанских или венецианских судах; ее сукнодельческие мастерские нуждались в красителях из Аквилы и Кортоны, в стальных кардах из Милана. В свою очередь, Флоренция вывозила сукна и сотни видов ремесленных изделий во все края Италии. В 1252 г. Флоренция (примерно одновременно с Генуей) впервые, после длительного господства в Европе серебряной валюты, стала чеканить золотую монету: полновесный, в 24 карата, флорин. "Начали упомянутые новые флорины распространяться по свету", — с восторгом пишет купец Джованни Виллани, рассказывая, как в Тунисе тамошний король расспрашивал пизанцев о городе, где делают такую замечательную монету, и как те не желали говорить, и как некий "мудрый" флорентиец посрамил перед королем Пизу, которая не имела своей золотой монеты[225]. У хрониста были основания гордиться: флорин вскоре действительно обошел — вместе с флорентийским сукном — весь известный тогда мир, добравшись до Китая.

XIII век ясно выявил тенденции итальянской торговли, наметившиеся уже в предыдущем столетии. Можно было бы указать на пять таких динамических особенностей.

Во-первых, коммерческое оживление и общий подъем, исходя вначале из приморских эмпорий, неуклонно распространялись на внутренние районы, принимая все более глубинный и органичный характер.

Во-вторых, менялись объекты торговли: вместо дорогих, редких и компактных товаров начинали преобладать дешевые и тяжелые грузы массового потребления. Это крупные партии продуктов питания (особенно зерно и соль, а также вино, масло, скот, соленая рыба и др.); далее — шерсть, необработанные сукна, квасцы и красители; наконец, металлы, оружие, строительные материалы, кожа и меха. Типичный пример: в 1312 г. венецианец Джованни Планкони пустился в плавание с грузом строительного камня и леса. Выгрузив камень в Заре (для венецианских войск, ведших осаду), он доставил лес в Сицилию, наполнил там корабль зерном и отвез на Балеары; затем забрал в Сардинии соль и вернулся на родину, пробыв в пути четыре месяца.

В-третьих, совершенствовалась организация торговли: кооперирование денег и энергии, которое в Генуе известно с XII в. под названием "коменда"[226]. Суть коменды в том, что один компаньон (socius stans) дает капитал, а другой (socius tractans или tractator) берет на себя риск и тяготы плавания. Впрочем, рисковали оба — если не жизнью, то карманом. Лишь в случае благополучного исхода поездки купец получал 25 % прибыли, а инвеститор остальные три четверти. Договор заключался только краткосрочный, на конкретный рейс. Удача обещала принести 40–50 % прибыли от затраченной суммы.

Сколотив средства, "трактатор" мог вложить свой пай в новое предприятие. Тогда он обеспечивал треть исходного капитала, деля доходы пополам с компаньоном, оставшимся в городе. Эта форма коменды называлась в Генуе "морским товариществом" (societas maris). Она особенно характерна для Венеции, где упоминается уже в 1072 г. под именем "коллеганца". В генуэзских комендных договорах порой оговаривалось, какие товары должны быть закуплены и в каком количестве. Венецианская коллеганца — всегда только денежная, т. е. "трактатор" имел полную свободу действий. Но по возвращении был обязан представить отчет компаньонам.

Со второй половины XIII в. и венецианцы и генуэзцы стали отдавать предпочтение иной, более зрелой форме кредита, показывающей возросшую регулярность и надежность торговых операций. При "морском займе" (cambium maritimum) твердый процент прибыли инвеститоров (20–30, а то и 50 % годовых) обеспечивался заранее по договору — независимо от коммерческого успеха или провала экспедиции (конечно, при условии, что пираты и штормы пощадят судно). От обычного займа это отличалось по существу лишь подотчетностью купца кредиторам. Для финансирования заморской торговли венецианские богачи ассоциировались, учреждая "компании".

Каждая компания могла иметь дело с несколькими купцами, и наоборот — "трактатор", собираясь в дорогу, получал ссуды и товары у разных лиц.

Компании приобрели особое значение и важность в городах Тосканы, где они имели совсем другой характер. Купцы объединялись на определенный (скажем, годичный) срок, возобновляя время от времени договор. Доходы и убытки распределялись пропорционально размерам паев. Ядро компании состояло из членов одной семьи; поэтому компании сохранялись под прежним именем многие десятилетия: перед нами предшественники будущих торговых домов.

Тосканские компании превратились в основную ячейку экономической активности[227]. Они сочетали купеческие интересы с ростовщическими. И это слияние торгового и ссудного капитала составляет четвертую особенность городской экономики Северной и Средней Италии. Во Флоренции не цех менял Камбио, а купеческий сукнодельческий цех Калимала был средоточием кредитного дела. Не менялы, а крупнейшие купцы ссужали всю Европу. Сиена со знаменитыми в XIII в. компаниями Буонсиньори и Салимбене, Пьяченца с компанией Буррини, Пистойя с Амманато, Рим, Асти и Флоренция превратились в центры международного ростовщичества (с постоянными представительствами в Марселе и Париже, Брюгге и Лондоне). Нормальный ссудный процент колебался между 7 и 12 %.

Флорентийские компании в последней трети XIII в. кредитовали папскую курию, немецких архиепископов, фландарских графов, французского и английского королей. Их деятельность включала в свою орбиту также промышленность. Уже в 1244 г. мы находим упоминание о компании, созданной для производства сукон. Флорентийским компаниям предстояло сыграть роль экономического рычага, который способствовал появлению первых в мире мануфактур. Это было высшим итогом тенденции, составлявшей пятую особенность городской экономики: центр тяжести во многих случаях перемещался от посреднической торговли к промышленному экспорту. Выдвигались города, в которых торговый капитал сумел, не ограничиваясь посредническими функциями и импортом, выявить местные экспортные возможности и опереться на ремесло. Таковы Флоренция, Милан или Болонья.

Первые достоверные следы ремесленных цехов можно обнаружить только к концу XII в. (не раз высказывались догадки об их более раннем происхождении, но точных данных нет). Повсюду сначала появляются купеческие корпорации, которые и в будущем сохранят особое влияние и привилегированное положение. Иногда они включают также ремесленников или выступают от их имени.

В Пизе купцы объединяются в 1162 г. (ordo mercatorum), в 1201 обособляются судовладельцы, ведущие морскую торговлю (ordo maris); в течение полувека эти две корпорации представляют и пизанское ремесло. В Парме "общество купцов", судя по статуту 1219 г., охватывает и суконщиков, мясников, сапожников, железников. В Риме нечто сходное наблюдается уже в XII в. Во Флоренции в 1182 г. некие "консулы купцов" принимают платежи от имени коммуны, а в 1184 г. подписываются под договором с Луккой. В документе 1193 г. упоминаются "семь цеховых ректоров". Возможно, эти "консулы" и "ректоры" стоят, как и в Парме, во главе широкой торгово-промышленной ассоциации.

Собственно ремесленные цехи выделяются и формируются позже. Классический пример — история флорентийских цехов. В официальных перечнях с конца XIII в. они следуют в строго определенном порядке, указывающем на социальную иерархию. Среди семи "старших цехов" почетное первое место занимают судьи и нотариусы, а решающей силой оказываются сукнодельческие корпорации Лана и Калимала, к которым примыкает цех менял Камбио, ведавший чеканкой городской монеты и насчитывавший в 1239 г. свыше 350 членов. Основание цеховой пирамиды составляют пять "средних" и девять "младших" цехов. Всего, таким образом, во Флоренции был 21 цех. Это число, установившееся к 1287 г., затем оставалось неизменным в течение полутора столетий. Цифра, конечно, небольшая, но она никоим образом не характеризует степень дифференцированности и развитости флорентийского ремесла.

Немногочисленность флорентийских цехов объясняется преимущественно политическими причинами. На протяжении многих десятилетий господствовавшее в городе дворянство лишало ремесленников права иметь своих консулов и знамена, политическую и военную организацию. Старшие цехи окончательно добились этого права лишь в 1266 г., младшие — в 1287 г. Цехи стали важнейшей формой консолидации пополанов в социальных конфликтах. Мелкие и разрозненные ассоциации не могли бы рассчитывать на успех в тяжелой борьбе против дворянства. Поэтому в развитии флорентийского ремесла, шедшем с конца XII в. по обычному пути дифференциации и отпочкования новых цехов, очень скоро наметилась противоположная тенденция к интеграции, подчас к искусственному соединению совершенно различных профессий (часто по территориальному признаку) в рамках одной корпорации. В конце концов эта тенденция решительно возобладала. В августе 1282 г. еще существовало 32 цеха. Через пять лет их число сокращается до 21: торговцы льном входят в цех старьевщиков, каменщики объединяются с плотниками, латники со шпажниками и т. д.

В конце XIII в. флорентийские цехи превращаются в организации, вне которых отныне нет полноправной гражданственности. В их руках — политическая власть. Оформление новых цехов означало бы теперь уменьшение доли уже существующих корпораций в управлении городом и нарушило бы сложившееся соотношение сил. Число 21 становится незыблемым традиционным устоем флорентийской конституции. Для кратковременного появления в 1378 г. трех новых цехов понадобится вооруженное восстание.

Мелким экономическим ассоциациям оставалось или влиться в один из официальных цехов, или влачить жалкое существование. Городские статуты 1322 г., провозгласившие, что "никакой цех или сообщество, которые не названы в "Установлениях Правосудия", не могут иметь уставов или статутов, а также консулов, ректоров и синдиков", тем самым прямо свидетельствуют о массе ремесленников, находившихся вне государственной цеховой системы.

Не менее важно другое обстоятельство. Представители разнообразных профессий, объединившись в одном цехе, сохраняли в большей или меньшей степени автономию и образовывали внутри цеха свои коалиции. Возникали причудливые федерации, случайные по экономическому составу, сложные по административной структуре и все же выступающие в политическом, военном, правовом и отчасти финансовом отношениях как единое целое.

Например, "цех торговцев у ворот святой Марии" — это, говоря словами Ф. Вальсекки, "скопление цехов, общее название и относительное единство которых определялось одинаковым топографическим расположением мастерских"[228]. Очень показателен "цех врачей и аптекарей-торговцев восточными товарами" (ars medicorum et spetiariorum), детально исследованный Р. Часка[229]. Вначале цехом заправляли только врачи и богатые купцы, торговавшие пряностями, сахаром, арабской водкой, парфюмерией и лекарствами. В 1296 г. с ними сравнялись галантерейщики, ибо среди них "в большом количестве имеются зажиточные, почтенные и достойные люди". Кроме трех главных "членов" (membra), в цех входили другие корпорации, лишенные права юридического представительства перед коммуной, но получившие собственные уставы, систему регламентации и штрафов, кассу и выборных чиновников.

Среди второстепенных "членов" выделялись живописцы и шорники. Последние в свою очередь делились на пять ответвлений: ременщики, изготовители конской упряжи, камзольщики и т. д. К врачам двух категорий (fisichi е cerusichi) примыкали парикмахеры и могильщики; к торговцам пряностями — колбасники, пергаментщики, свечники и т. д. Что касается корпорации галантерейщиков, то к ней принадлежали ремесленники примерно 30 специальностей! Всего в "цехе врачей" было представлено около 50 профессий. Он стал громадным симбиозом мелких цеховых групп. В 1297 г. в нем насчитывалось 505 мастеров, к 1320 г. их число возросло до 2000. Список товаров цеха, расходившихся по Италии, достиг 300 наименований.

А. Дорен совершенно справедливо называл 21 цех Флоренции "ассоциациями ассоциаций", "политическими цехами" — в отличие от цехов "экономических"[230]. По-видимому, во Флоренции, помимо сукноделия и внецеховых профессий, насчитывалось 80–85 дифференцированных ремесел. О размахе производства свидетельствуют в 1336 г. 300 обувных мастерских и 146 пекарен. Рядом с Генуей л вслед за Миланом Флоренция являлась международным центром оружейного дела, а слава ее художественных изделий уступала только славе венецианцев.

Политическая интеграция почти незнакома заальпийским цехам (за исключением, пожалуй, Пикардии и Рейнской области). В Италии же она встречается повсеместно, ибо цеховая и государственная структуры опосредствовали друг друга. Поэтому в Пизе после 1277 г. было 10 корпораций, но от цеха судовладельцев зависели ремесленники 24 профессий. В Пистойе 11 официальных цехов охватывали 30 ремесел. О Милане, крупнейшем промышленном городе Ломбардии, нет точных данных; характерно, что нам известны всего 8 названий миланских цехов XIII в. В Парме насчитывалось 24 цеха, в Павии — 25, в Бергамо — 20. В Болонье первое упоминание о цехах в 1219 г. связано с их участием в управлении, а в 1228 г. цехи захватили власть, и затем их число (около 20) почти не менялось целое столетие. Как и во Флоренции, это внутренне разнородные и сложные ассоциации. Болонские статуты содержат длинный перечень профессий, для которых сурово запрещена любая форма объединения.

Зато мы не случайно обнаруживаем множество цехов в Вероне при тирании Скалигеров. Вообще в Северо-Восточной Италии ремесло относительно слабее, но цехов больше (например 70 или 80 в Падуе в XIV в.), потому что здесь они не хозяева государства, а его слуги. Максимальным количеством цехов (142) могла похвалиться Венеция, где ремесло — особенно судостроительное, текстильное и стеклодельное — испытало удивительный расцвет, но находилось под бдительным контролем олигархического правительства.

С другой стороны, цехи Ломбардии и Тосканы были чужды мелочной производственной регламентации и жесткой эгалитарности. Как правило, вступление в цех оставалось простым делом; цеховая монополия чаще всего отсутствовала. Во Флоренции, например, цеховая регламентация купли-продажи была запрещена в 1290 г. постановлением коммуны, а Кремона в 1299 г. установила наказание за посягательства на свободу труда и торговли.

Итак, итальянские цехи родились сравнительно поздно, не утратили экономической гибкости и приобрели во многих городах особое политическое значение. Все это со временем облегчит их раннекапиталистическое перерождение в тех отраслях, где на протяжении переломного XIII в. сложилась наиболее благоприятная конъюнктура, преимущественно в сукноделии.

Шерстяная одежда нужна была всем. Овец разводили повсюду. Спрос отличался устойчивостью, а сырье находилось под рукой. Поэтому сукноделие — самая распространенная и характерная отрасль средневековой промышленности. Итальянские города не составляли исключения. Сперва это были грубые ткани из местной шерсти. Но уже с конца XII в. обозначилось нечто новое. Крупные купцы Генуи, Флоренции, Болоньи и других городов издавна занимались перепродажей чужеземных сукон. Теперь они начали отдавать их предварительно ремесленникам для окраски и дополнительной аппретуры. Генуэзские купцы-"шерстяники" (draperii) приглашали мастеров из Лукки, болонское "общество купцов" (societa dei mercanti) переманивало красильщиков и сукновалов из Вероны и Флоренции. В самой Флоренции первое упоминание о суконном цехе "купцов Калималы" относится к 1192 г.

В сукноделие вторгся торговый капитал. Ремесленники отделывали импортное сукно, доставленное из Фландрии или Северной Франции, и производили дорогую тонкую ткань, которая будет продана за сотни и тысячи километров от мастерской. Между ними и рынком стал богатый купец, доставляющий издалека полуфабрикаты, раздающий их в обработку и забирающий готовый товар. Взаимоотношения купцов и ремесленников регулировались в рамках своеобразного торгово-промышленного цеха, который неизбежно перерождался. Само название "цеха" такая корпорация получала постфактум, возникая сначала как купеческое объединение.

Рядом вскоре появился "цех шерсти" — Лана, носящий одинаковое наименование во Флоренции, Пизе, Болонье и т. д. Торговый капитал, ограничивавшийся ранее улучшением и перепродажей готовых сукон, овладел теперь сукнодельческим производственным циклом в полном объеме. В источниках флорентийская Лана упоминается с 1212 г., а под 1218 г. мы находим показательную формулу: "консул купцов цеха шерсти". Тогда же Лана перешла на импортное сырье. Это в первую очередь шерсть из Испании, Португалии и Северной Африки ("гарбо"). В последней трети XIII в. начало постепенно возрастать значение английской шерсти. В 1277–1278 гг. из Англии вывезли в Италию 4235 мешков шерсти, т. е. количество, достаточное для производства около 15 тыс. кусков сукна (не менее 150 тыс. метров). В 1290 г. одна лишь Флоренция импортировала из Англии 2380 мешков.

Так на протяжении XIII в. росло производство, связанное не с контадо, а с далекими заморскими рынками. Калимала и Лана защищали интересы не мелких мастеров, а людей, вступавших в деловую связь чуть ли не со всем известным тогда миром, кредитующих пап и королей. К XIV в. появились первые в истории сукнодельческие мануфактуры.

Флорентийские источники свидетельствуют преимущественно о блестящих и словно неожиданных результатах этого процесса. Зато его ранние этапы хорошо прослеживаются на болонском материале, где статут Ланы 1256 г. рисует выразительную картину производства, попавшего в руки богатых скупщиков и находящегося в пред-мануфактурной стадии[231]. Здесь существует уже четкое деление на полноправных "людей цеха" (homines artis), именуемых также просто "купцами", и "работников" (laboratores), которые считаются не членами, а лишь "подчиненными цеха" и "трудятся собственноручно" (qui laborant manibus). В статуте упоминается 11 профессиональных категорий этих "работников", совершающих некоторые операции в мастерских (stationes) хозяев, но в большинстве своем — на дому, и "получающих шерсть в работу". Им строго запрещено приобретать "все относящееся к их ремеслу" иначе, как у "хозяев мастерских цеха шерсти". Болонские "работники" середины XIII в., конечно, еще не наемные пролетарии, но уже и не традиционные мастера. В конце столетия во Флоренции этот процесс заходит уже далеко.

С опозданием и в меньших масштабах новые экономические отношения затронули занесенное в XII в. из Египта производство тканей из смеси льна и хлопка (fustagni), проникли в шелкоделие. И хлопок и шелк-сырец импортировались из Леванта. До XIII в. шелкоделие было развито только в Лукке. Венецианцы и генуэзцы предпочитали производить шелк в колониях, где под рукой оказывались и сырье, и квалифицированные руки. Повышение спроса и военно-дипломатические смуты на Востоке побудили перенести эту отрасль промышленности в метрополии.

Венецианские купцы стали раздавать коконы в обработку формально независимым надомникам. Раннекапиталистические тенденции наложили отпечаток в Венеции также на судостроение, монетный двор (начавший чеканить с 1284 г. золотые дукаты) и стеклодувные мастерские на острове Мурано[232]. Сходные явления заметны в Генуе.

XIII век обозначил в Италии вершину "классической" средневековой городской экономики и — одновременно — начало ее разложения. С одной стороны, расцвет внешней торговли, ориентация производства на иногородний и чужеземный рынок, обеспечение купеческим капиталом сырья, сбыта и финансирования. С другой стороны, дифференциация и усовершенствование сукнодельческого производства, рост зависимости ремесленников и создание внутри цеха возможности наемного труда. Перестройка задела главным образом одну — правда, ведущую — отрасль промышленности, и притом в немногих, хотя и важнейших, городах. До поры до времени эта эволюция не выходила за феодальные рамки, а купец-промышленник оставался средневековой фигурой. И все же в итальянской экономике XIII в., пожалуй, самый существенный итог — не ослепительные заморские предприятия, не размах и дерзость купеческих авантюр, не золото ростовщиков, а то, что неприметно менялось в недрах сукнодельческой или шелкодельческой боттеги. Уже в следующем столетии торговый капитал, вызвавший к жизни экспорт тканей, получил тем самым прочную основу внутри страны, а пополанская верхушка переросла в раннюю буржуазию. Это наложило на историю Италии особый, лишь ей присущий отблеск и отдалось многозвучным эхом в политике и культуре Ренессанса.

Возникновение коммуны

Главное политическое содержание описываемой эпохи в жизни Северной и Средней Италии — освобождение городов из-под гнета епископов и прочих феодальных сеньоров и превращение их в независимые государства-коммуны. В XI в. коммуна зародилась, в XII в. победила, в XIII в. — достигла зенита.

Уже под 850 г. мы обнаруживаем в хрониках известие о волнениях горожан в Кремоне, под 891 г. — о "заговоре народа" в Модене, под 897 г. — об изгнании епископа в Турине. В 924 г. кремонские купцы "с дьявольской дерзостью" сгружали товары вне епископской пристани Вульпариоло. По-видимому, все начиналось с борьбы за свободу плавания, рыбной ловли, выпаса, порубки и помола. Далее нужно было покончить с ненавистными налогами (особенно с обложением торговых сделок — teloneum). Растущие богатство и мощь горожан нуждались в новых финансах, новой администрации, новом правосудии и новой дипломатии. Времена венгерских и сарацинских набегов миновали, и епископский замок посреди города, перестав быть в глазах жителей убежищем, превратился в тягостную помеху.

В удобный момент группа влиятельных людей вступала в "заговор" (conspiratio) против епископа-графа, создавая на определенный срок сообщество (communitas), скрепленное клятвой (conjuratio). Затем коммуна расширялась, теряла временный характер, добивалась у сеньора признания и начинала выступать от имени всего города — сперва вместе с епископом, потом вместо него. Таким образом, возникнув на частноправовой основе, коммуна перерастала в публичную власть. Издавна в делах епископского суда и управления участвовали должностные лица из горожан (скабины, адвокаты, кураторы), существовали народное ополчение, собрание прихожан и ассамблеи при епископской курии (boni homines). Эти политические традиции были усвоены коммуной. Ее законодательные функции осуществлялись собранием всех полноправных членов на площади перед собором (парламенто или аренга). Исполнительная власть принадлежала коллегии консулов, избиравшихся на год от районов (ворот) города, иногда раздельно по сословиям. Число консулов колебалось в разных городах и в разные периоды от двух до двадцати. Со временем выборы приобретали регулярность, и упрочение консулата свидетельствовало о торжестве коммуны.

Вот некоторые даты. В источниках коммуна упоминается: в Кремоне под 1078 г., в Пизе под 1081 г., в Генуе под 1099 г., в Вероне под 1107 г. В конце XI в. коммуна возникла в Лукке, Анконе, Асти; в начале XII в. — в Бергамо, Тревизо, Бассано, Падуе, Виченце. После смерти маркизы Матильды в 1115 г. коммуна победила во Флоренции, Сиене, Ферраре. Консулат появился в Кремоне к 1130 г., Вероне — к 1136 г., Флоренции — к 1138 г., Верчелли — к 1141 г., Фаэнце — к 1150 г. и т. д.

Иными словами, коммуна утвердилась в большинстве городов на протяжении трех-четырех десятилетий: где в результате восстаний, где посредством выкупа сеньориальных привилегий, где — воспользовавшись благоприятным случаем. Коммунальное движение сочеталось в Ломбардии и Тоскане с борьбой за церковную реформу, искусно разжигаемой папами Александром II и Григорием VII. Интересы пап, стремившихся укрепить и централизовать церковную организацию, сокрушив непокорных епископов проимперской ориентации, причудливо скрестились с интересами горожан. Впрочем, отношения епископов с Империей тоже были далеки от идиллии. Североитальянский епископат оказался между двух огней. Горожанам оставалось воспользоваться этим.

Миланские архиепископы и крупная знать, составлявшая их курию, почти всегда поддерживали Империю. И все же ссоры Ариберта с Конрадом II и Генрихом III, а затем Ансельма да Ро с Генрихом IV ослабили позиции этих крупнейших сеньоров Севера. В XI в. Милан потрясли три последовательные волны восстаний: в 1035–1037 гг., в 1041–1044 гг. во главе с рыцарем Лансоном и, наконец, реформационное движение 50–70-х годов того же века во главе со знатными клириками Ариальдом, Ландульфом и Эрлембальдом. Итогом бурного столетия стало появление миланской коммуны (к 1098 г.) и консулата (к 1117 г.)[233].

Шествие коммуны не везде было триумфальным. В некоторых центрах Марки Тревизо и Пьемонта, Кампании и даже Тосканы (Вольтерра, Ареццо) эта борьба растянулась вплоть до XIV в. В окраинных городах на границах с Германией и Бургундией победа досталась горожанам с огромным трудом (пример — Верчелли, где с привилегиями епископа покончили лишь в 1243 г.) или вовсе не далась (Тренто, Ченеда, Аоста, Триест, Пирано остались под властью графов). Но не они, а свободные коммуны решали судьбы Италии.

Первая и главная проблема, с которой пришлось столкнуться коммунам, заключалась в усмирении окрестной знати. XII век заполнен грохотом рушащихся родовых замков. Их владельцев насильно переселяли в город, а коммуна, подчиняя контадо в радиусе 10–15 километров своей юрисдикции, превратилась в маленькое независимое государство. В Южной Германии или Северной Франции коммунальное движение вспыхнуло примерно в то же время (сигнал был подан восстаниями в Вормсе 1073 г. и в Камбре 1077 г.), но привело к существенно иным результатам. Там оно совпало с усилением королевской или княжеской власти и явилось важной предпосылкой национальной (или, напротив, областной) централизации на феодальной основе. А в Италии политический подъем городов, лавировавших между Империей и папством, лишь увековечил раздробленность страны, Когда Империя при двух Фридрихах подкрепила свои притязания наиболее осязаемо и грозно, коммуны уже успели опериться и смогли постоять за себя.

В XIII в. повсюду в Северной и Средней Италии границы городов-государств, вобрав территории бывших графств и диоцезов, смыкались друг с другом. Правда, отступление старого феодализма шло весьма неравномерно: сеньориальные режимы сохранялись по периферии областей, прижимаясь к отрогам Апеннин и Альп. Таковы владения маркизов Маласпина в Луниджане, маркизов Алерамичи в Монферрато, графов Бьяндрате в Пьемонте, Убальдини и Гвиди на востоке, Герардеска и Альборандеска на юге, Обертенги на северо-западе Тосканы. Все они оказались твердым орешком для городов.

Тем не менее достаточно бросить взгляд на политические карты Италии 1000 г. и 1300 г., чтобы оценить своеобычность итальянского средневековья.

Какие социальные силы обеспечили этот прогресс? Традиционный ответ: купцы и ремесленники. Епископов свергли те круги городского населения, которых позже будут называть пополанами. Люди, создавшие экономическую мощь городов, выковали и коммунальную свободу.

Однако факты сложней ясной схемы. Ибо в судьбах итальянской коммуны есть большая разница между зрелостью XIII–XIV вв. и детством XI–XII вв. Наиболее активную роль в утверждении консулата сыграл мелкий и средний нобилитет — тот самый слой, который был в конце концов обречен именно коммуной на жесточайшее историческое поражение.

В источниках идет речь о "людях Кремоны", "народе Флоренции" или "гражданах Генуи". За терминами, лишенными отчетливости, очевидно, скрываются все свободные жители (кроме духовенства). Перед лицом епископа и крупной знати горожане сохраняли единодушие. Но ведущей военной и политической силой были рыцари-вальвассоры, milites. Так обстояло дело в Милане и Риме, Флоренции и Генуе.

Перед нами, впрочем, урбанизированные феодалы — явление, почти не известное в заальпийских странах (за исключением Прованса). В беспокойном X веке число вальвассоров резко возросло: каждый очередной претендент на итальянский трон, каждый епископ и просто родовитый сеньор готов был пожаловать бенефиции людям, умеющим владеть оружием. В сравнительно более мирном XI веке образовалось избыточное рыцарство, плохо обеспеченное и воинственное, не знавшее, куда себя девать. То была общеевропейская проблема, отчасти решенная крестовыми походами. В Северной и Средней Италии рыцарство неизменно тяготело к городам, остававшимся военно-административными центрами. Мелких феодалов привлекали сюда епископская курия и городской рынок. Их дела в контадо шли неважно. Правда, в 1037 г. указ Конрада II превратил их бенефиции в наследственные лены. Но продолжались и дробление поместий, и произвол крупной знати (преимущественно немецкого происхождения).

В последнем пункте настроения рыцарей совпадали с желаниями купцов и ремесленников. А главное — осевшие в городе вальвассоры, сохраняя в целом феодальный облик, очень рано сами стали проникаться торгово-ростовщическими интересами. Уже в XII в. закладывался фундамент будущего процветания знаменитых компаний Буонсиньори, Толомеи, Скали или Фрескобальди. Недаром на мошне каждого ростовщика, встреченного Данте в Седьмом круге ада, красовался древний дворянский герб. Хронист Стефани противопоставлял "городских нобилей" (nobili della citi'a) и знать контадо (nobili di fuori)[234]. В Милане это размежевание было почти символически подчеркнуто событиями 1040–1041 гг., когда Ариберт со своими "капитанами" бежал и, опираясь на контадо, осадил город, защищаемый вальвассорами и "популярами".

В Тоскане или Романье грань между двумя категориями феодалов выглядит еще более четко — но лишь до середины XII в. По мере принудительного водворения знати контадо в город обстановка осложнялась. Раньше сплоченные горожане воевали с окрестными замками. Теперь борьба блока мелких нобилей и пополанов против знати перешла на городские улицы. Однако главная суть борьбы не изменилась. Переменились декорации, но на сцене остались прежние актеры. И даже в декорациях заметна преемственность. Переселившиеся феодалы воздвигали огромные дома-крепости с высокими башнями (до 120 и более локтей), зубцы которых напоминали замки контадо. Рыцарям приходилось возводить в ответ не менее внушительные башни, которые строились на общие средства соседями по кварталу и родственниками (консортериями). Если прежде знать контадо ощущала себя инородным городу телом, то теперь она считает себя его частью. Она уже не стремится уничтожить коммуну, а оспаривает у рыцарства власть над нею. "Нобили, владевшие в окрестностях замками и держаниями, желали стать консулами и править, как господа, а другие, тоже знатные и благородные люди, но не имевшие замков, противодействовали им"[235]. Иными словами, сугубо итальянский процесс урбанизации затронул старофеодальную верхушку. Совет тосканской знати в Эмполи в 1260 г., на котором решалась судьба Флоренции, выразительно обнаружил итоги этой эволюции. Предложение снести с лица земли ненавистный пополанский оплот, исходившее от полунезависимых графов контадо, не нашло поддержки у большинства. Высокородный Фарината Уберти, с гневом обнаживший меч и поклявшийся в любви к родному городу, тем самым не только дал повод Данте написать несколько прекрасных терцин, но и доказал, что крупный нобилитет сильно изменился по сравнению с XI в.

Граница, разделявшая знать и рыцарство, была относительной и подвижной. И вообще группы, составлявшие население итальянского города, не знали в XII–XIII вв. сословного окостенения и незыблемых барьеров. Бурное экономическое развитие размывало всякие барьеры, порождая множество переходных социальных состояний и структурных средостений. Не учитывая этой удивительной и сложной изменчивости, невозможно что-либо понять в истории средневековой Италии.

Однако относительность границ не означает их исчезновения. Констатируя господствующее положение рыцарства в городах XII в., нельзя забывать, что это — нобили особого рода, мало похожие на своих, скажем, северофранцузских собратьев, что они принципиально отличны от прежней земельной знати и что потому, собственно, вальвассоры и смогли слиться с коммунальным движением, отнюдь не лишив его антифеодального смысла.

С другой стороны, социальная перестройка городского дворянства в XII–XIII вв. и даже в XIV в. не зашла настолько далеко, чтобы оно попросту слилось, отождествилось с "жирным народом". Это промежуточный слой. Рыцари предводительствовали в сражениях горожан против знати, но когда крупная знать оскудела и размылась, была изгнана и оттеснена, — сами оказались мишенью для окрепших купцов и ремесленников. Теперь они — вчерашний правый фланг коммуны — стали главной полуфеодальной преградой на пути пополанов.

Сорок лет назад Н. Оттокар выступил с ревизией коммунальной истории, отвергая глубинную природу политических конфликтов. В его изображении итальянский город создан прежде всего аристократией, переселившейся из контадо (и отчасти верхушкой крестьянства), и не носил "ограниченно бюргерского характера". Между городом и контадо осуществлялись поэтому взаимопроникновение и "тесное единство". Внутригородские противоречия были лишены экономического содержания и являлись "лишь фрагментарными и поверхностными аспектами более полной и общей реальности".

Последователь Оттокара И. Плеснер развил его построения, объявив основой экономического процветания города феодальную ренту. В наши дни концепция Оттокара — Плеснера признается "преувеличенной" и обставляется оговорками даже их учениками, но продолжает в той или иной форме оказывать воздействие на многих западных исследователей (Лестокуа, Эспинас, Сестан, Фьюми, Виоланте, Кристиани и др.)[236]. Споря друг с другом о конкретных особенностях и происхождении патрициата, эти исследователи сходятся на отрицании социально-экономических различий между городским нобилитетом и пополанскими верхами. Разве нобили не вели коммерческих операций, а купцы не покупали земли? Разве рыцари не участвовали в создании коммуны? И, стало быть, разве позволительно считать пробуждение коммуны явлением антифеодальным? Даже крупнейший прогрессивный историк Джино Луццатто, стоявший на иных методологических позициях в отношении "крупных торговых коммун XIII–XIV веков", считал раннюю коммуну плодом деятельности сравнительно мелких феодальных земельных собственников[237].

Однако другой видный знаток итальянской экономической истории Армандо Сапори подчеркивает: "Существенно не то, что движущей силой нового института были… мелкие феодалы: аристократическая коммуна консулов предвещала коммуну цехов". И еще: "косвенный факт", который оказался решающим для самой возможности возникновения коммун, заключался в "подъеме торговой активности" с X в., сначала на морских побережьях, а затем во внутренних областях страны[238].

Верная мысль! Разумеется, незачем спорить с фактами и реставрировать точку зрения, выработанную романтической историографией прошлого столетия. Конечно, ранняя коммуна не была государством купцов и ремесленников. Достаточно изучить списки генуэзских или флорентийских консулов, чтобы убедиться в этом. В Милане, например, вальвассоры действовали радикальней, чем купцы. Выборы в миланский консулат производились от трех сословий: капитанов, вальвассоров и купцов, причем купеческие консулы пользовались меньшими правами. К выборам допускались только лица, владеющие землей. Сигнал к началу коммунальной эпохи дало городское рыцарство. Как писал Дж. Вольпе, "буржуазия приходит потом"[239].

Но когда возникала коммуна, бюргеры не сидели сложа руки. Купеческие интересы бывали (например в Кремоне) первым поводом для конфликта с епископом, в консульских списках встречались и купеческие фамилии. За спиной вальвассоров, подталкивая их к решительным действиям, кипела городская масса, возбужденная лозунгами реформы. В Ломбардии восстала "патария" — грозное слово, которым обозначались еретически и революционно настроенные низы, оказавшие могучее воздействие на ход событий. В борьбе против крупной знати рыцарский консулат нуждался в поддержке бюргерства. И получил ее.

В ранней коммуне существенней всего историческая перспектива. Коммуна появилась потому, что рост города вступил в противоречие с сеньориальным строем. Рост города, т. е. торговли и ремесла — воистину решающий "косвенный факт". Именно экономические стимулы привлекали в город вальвассоров, втягивали их в новую социальную атмосферу и обеспечивали их союз с бюргерством. Купцы и ремесленники сами по себе были еще недостаточно крепки. Поэтому до поры до времени лидировал мелкий нобилитет, представлявший интересы города в целом. Коммуна есть опосредствованный результат торгово-промышленных сдвигов и одновременно — политическая предпосылка дальнейшего прогресса. История склонна к иронии. Значение консулата состоит в том. что он подготовил условия, отрицающие его.

Империя, папство и города

Подъем городов совпал по времени с появлением в стране немецких императоров и возвышением пап. Идиллические отношения слуги-наставника и властелина-ученика, которые связывали ученого Сильвестра II и мистически одержимого Оттона III, скоро сменились обоюдным ожесточением Григория VII и Генриха IV. Начиная с середины XI в. Священная Римская империя и папство, эти два космополитических гиганта Европы, сводили счеты на итальянской земле. Их насквозь феодальные универсалистские притязания прочно переплелись с домашними делами ломбардцев и тосканцев. В результате первой серьезной пробы сил императору пришлось изведать унижение Каноссы, а папе — разгром Рима норманнами и бесславное угасание в далеком плену у Роберта Гвискара. Тогда же в Италии обозначилась поляризация всех политических лагерей и конфликтов вокруг папского и императорского престолов. Возникли "партия церкви" и "партия Империи", получившие спустя 100 лет наименования "гвельфов" и "гибеллинов". Города небезуспешно лавировали между Сциллой и Харибдой. Одни из них поддерживали Генриха IV в обмен на дипломы, дарующие суверенитет (например, Пиза, Сиена и Лукка). Другие добивались того же, выступая на стороне папской курии (например, Флоренция и Милан).

Вторая, гораздо более мощная полоса войн отмечена походами Фридриха I Гогенштауфена. Фридрих впервые появился в Италии в 1154 г., с тем чтобы, по традиции, получить императорскую корону из рук папы на римском Капитолии. Он держался надменно с Адрианом IV, нарушал условия Вормсского конкордата, но еще пренебрежительней обошелся с горожанами Рима, отвергнув их послание и не соблюдая старинных обычаев, требовавших народного одобрения при венчании. Вспыхнувшее тут же восстание римлян Фридрих подавил, устроив резню, послужившую прологом к его итальянской политике последующих 20 лет. Однако в Риме он все же закрепиться не смог и был вынужден удалиться за Альпы, В 1157 Г. на рейхстаге в Безансоне Фридрих велел прогнать папского легата. Опять возникла ситуация, напоминавшая способ инвеституре. В 1158 г. Барбаросса вступил в Ломбардию, и Ронкальский сейм послушно провозгласил его неограниченную власть над Италией. Опытные юристы из Болонского университета нашли полное подтверждение этим притязаниям в "Кодексе" Юстиниана.

Фридриха поначалу поддержали многие города. Папе Александру III он противопоставил собственных антипап, избранных прогерманской частью кардиналов. Междоусобица городов и схизма церкви помогли Фридриху сокрушить в 1160 г. мятежную Кремону, а весной 1162 г. после долгой осады сдался Милан и был буквально сровнен с землей. Наступил кульминационный момент успехов Барбароссы и испытаний для итальянцев.

Варварская расправа над Миланом оказалось все же для Фридриха роковой: она побудила сплотиться под знаменем Александра ш страну от Королевства Обеих Сицилий до Венецианской республики. Главное же — она заставила города забыть о раздорах. Барбаросса обладал всеми свойствами великого императора: безмерным честолюбием, полководческим и политическим талантом, жестокостью и "тевтонской хитростью". Он сумел справиться с оппозицией в Германии, натравив большинство своих вассалов на самого могущественного из них, Генриха Льва, герцога Баварского и Саксонского из рода Вельфов. Он решил в конце концов и норманскую проблему, женив сына Генриха на дочери Рожера II Констанции, наследнице сицилийского престола, и это стоило всех выигранных им сражений. Он заставил Александра III бежать во Францию. Одно только оказалось ему не под силу: героическое сопротивление североитальянских городов. Отстроившийся Милан стал душой Ломбардской лиги 1167 г.

Первая серьезная неудача постигла Фридриха под стенами новой крепости Алессандрии, воздвигнутой Лигой. Затем 29 мая 1176 г. городское рыцарско-пополанское ополчение обрушилось на императорский лагерь близ Леньяно. Победа была сокрушительной, Фридрих еле ускакал, оставив свой меч и знамя в виде трофеев ломбардцам. Без войска и без денег императору пришлось согласиться на унизительное соглашение, лишавшее его плодов прежних походов и скрепленное Венецианским конгрессом в 1177 г. Спустя ровно 100 лет после Каноссы германский император снова смиренно целовал папскую туфлю. Новостью было, однако, присутствие на конгрессе представителей городов в качестве суверенного политического участника переговоров. В 1183 г. по Констанцскому миру Фридрих I торжественно признал коммунальные свободы.

Третий и главный этап борьбы, связавший в один узел интересы пап, Фридриха II Гогенштауфена и городов, изобиловал не менее яркими перипетиями, но оказался еще более длительным, упорным и кровавым. Свыше 30 лет, почти не отвлекаясь на Германию и на Восток, уверенно опираясь на полуарабскую Сицилию и феодальный Юг, Фридрих II с энергией и изворотливостью, предвещающими дипломатию Возрождения, пытался покорить северные города и осуществить планы своего деда. Порой он был, казалось, близок к этому: социальная обстановка усложнилась по сравнению с XII в., среди городов ослабло единодушие, императора поддерживало самое сильное государство Северной Италии — веронская тирания Эццелино да Романо. Неожиданная смерть Фридриха II в 1230 г. оборвала борьбу. Последовавшие затем поражения и гибель его преемников Манфреда и Конрадина послужили кратким эпилогом. На полвека Италия избавилась от императорских вторжений (немецкая угроза сменилась французской, исходящей из Неаполя от "анжуйцев" Карла I или Роберта I). В XIV в. походы Генриха VII и Людвига Баварского уже похожи на последние запоздалые вспышки. К середине XIV в. Священная империя покинула итальянскую политическую сцену, а распри гвельфов и гибеллинов потеряли значение.

Если рассмотреть столкновение Империи и папства в масштабе трех столетий, то станет очевидным, что, хотя чаши весов постоянно колебались, Империя потерпела поражение. Но выиграло в конечном счете не папство, ибо "авиньонское пленение" мало похоже на победу. Выиграли города Северной и Средней Италии, пусть они и оплатили это сполна кровью и тяжкими испытаниями. Ибо предприятия Генриха IV увенчались рождением коммуны, походы Барбароссы — переходом к подестату, войны Фридриха II — возникновением "малой коммуны" во главе с пополанским "капитаном".

Иначе говоря, в ходе каждого из трех основных раундов поединка между Империей и папством коммунальное движение поднималось на новую ступень. Военно-дипломатические потрясения, накладываясь на внутренние городские противоречия, одновременно и осложняли, и подхлестывали становление городов, играя роль катализатора социально-политических процессов.

Таков внешний фон, который окрашивал собой историю итальянского города в партийные цвета гвельфов и гибеллинов.

Однако причины гвельфо-гибеллинской распри в любом городе следует искать не выходя за его стены.

В гвельфском лагере на переднем плане заметны купцы и ремесленники, в гибеллинском — феодальная знать. Но исключений так много, что нельзя говорить о правиле. К гибеллинам примыкали и торгово-промышленные центры: Генуя, Пиза, Сиена, Пистойя, Лукка, Реджо, Кремона, Мантуя, Равенна, Павия, Верона. Если в большинстве коммун пополаны были гвельфами, а нобили — гибеллинами, то в тех же Пизе и Сиене, Ферраре и Риме, Пьяченце и Орвиетто дело обстояло иначе. И Бранкалеоне, демократический диктатор Рима, и Джованни Тиньози, радикальный вождь горожан Витербо, выступали под гибеллинскими знаменами.

Случалось, что обе партии объединялись: например, в Ареццо гвельфская и гибеллинская знать дружно боролась против цехов. То же самое происходило в Парме в 1297 г. Гвельфский вождь маркиз д’Эсте охотно поддержал гибеллинов Ламбертации против гвельфской Болоньи. Когда Карл Анжуйский попытался подчинить Ломбардию, против него выступили совместно гибеллинские и гвельфские города.

За формулами "гвельфизма" и "гибеллинизма" скрывались разнородные, иногда диаметрально противоположные явления. Гвельфы — это и нищие ломбардские патарены, и маркизы д’Эсте, и флорентийские купцы. Гибеллины — это и тосканские графы, и генуэзские судовладельцы, и епископы Ареццо, и мятежные "апостольские братья", смотревшие на Империю как на орудие небесного промысла, которое сокрушит неправедную церковь и расчистит путь к светскому царству святого духа.

Очень часто город, городское сословие или отдельная семья принадлежали к гвельфскому лагерю только потому, что враждебные им город, сословие, семья соответственно стояли за гибеллинов. И наоборот. Города, соперничавшие с Миланом, входили, по традиции, в гибеллинскую партию, ибо Милан был гвельфским. Большинство городов Кампании, Умбрии и Марки неизбежно тяготело к гибеллинизму, так как здесь опасность папской теократии выглядела осязаемей, чем где бы то ни было. Генуя питала слабость к гибеллинизму из-за соперничества с Венецией и Робертом Неаполитанским, а папы Григорий X или Николай III — из страха перед Анжуйской династией. Но Генуя переметнулась к гвельфам, когда стремилась сокрушить Пизу; Пиза же оставалась неизменно гибеллинской, потому что ненавистная ей Флоренция поддерживала гвельфов. А так как у власти в гибеллинской Пизе стояли пополаны, то пизанская знать часто выступала с гвельфским кличем. Впрочем, трудно указать город или фамилию, которые не меняли бы партийной ориентации. Например, Сиена и Лукка переходили из одного лагеря в другой в зависимости от их взаимоотношений с Флоренцией. Конечно, лозунги гвельфизма и гибеллинизма носили крайне условный характер. Удивительно, что при этом они все же играли вполне действенную роль в итальянской политической практике. Традиционная принадлежность к одной из двух партий сохраняла известное значение, даже когда традиция шла вразрез с обновившейся социально-политической ситуацией. Картина борьбы выглядит в итоге настолько пестро и хаотично, что термины "гвельфизм" и "гибеллинизм" сходны с алгебраическими знаками, которым можно придать любой конкретный смысл.

Юрист XIV в. Бартоло да Сассоферрато рассуждал: "В провинциях и городах, где возникли враждующие партии, они должны как-то называться; поэтому упомянутые названия едва ли не употребляются чаще обычного. Но вообще-то здесь ни при чем ни церковь, ни империя, а лишь раздоры, которые существуют в городе или в провинции… Предположим, в городе правит некий тиран, который со своей партией называется гвельфом, и какой-нибудь благомыслящий человек враждебен его домогательствам. Так как этот человек враждебен тирану, то в этом городе он именуется гибеллином. И вообразим в другом городе, независимо от первого, некоего тирана-гибеллина. Конечно, наш благомыслящий человек борется против него, и здесь он — гвельф"[240].

Ясней не скажешь. Партии в обоих городах остаются неизменными, как бы они ни назывались. Отсюда не только бессодержательность лозунгов "гвельфизма" и "гибеллинизма" в общеитальянском масштабе: в каждом данном городе и в каждый данный момент борьба гвельфов и гибеллинов соответствовала точному социальному размежеванию. И сущность его не исчезала, если партии менялись именами. В столкновениях гвельфов и гибеллинов отразились основные социальные противоречия эпохи. Под этими лозунгами скрывалась прежде всего борьба итальянского бюргерства и мелкого городского рыцарства против феодальной знати. С другой стороны, в обстановке постоянных чужеземных нашествий и притязаний гвельфские традиции давали итальянским городам готовые и удобные идеологические и организационные формы для борьбы против Империи и Арагона, а гибеллинские традиции — столь же удобные формы для борьбы против папства, Франции и анжуйцев. Каждая коммуна придерживалась обычно той ориентации, которая помогала защитить независимость.

Исторические корни шумной схватки двух партий следует искать в развитии коммун. Экономическое развитие городов-коммун влекло за собой социальный раскол в них, все обострявшийся дуализм феодального и антифеодального лагерей. В условиях полной политической раздробленности страны в каждом городе социальные противоречия сказывались в области внешнеполитической, очень сложно переплетаясь с дуализмом Империи и антиимперских сил — особенно папства. То и другое сквозь призму разнообразнейших местных интересов преломилось в дуализме гвельфов и гибеллинов. Что же касается того, какие именно силы итальянского общества примыкали к гибеллинам, а какие — к гвельфам, то это всегда определялось конкретными обстоятельствами.

От консулата к пополанской коммуне

Итальянские города неожиданным образом оказались обязаны Фридриху I упрочением своего коммунального устройства. После того как на Ронкальском совещании в 1158 г. Барбаросса громогласно лишил их юридической независимости (iura regalia), он попытался подтвердить это практическими шагами и стал рассылать по городам наместников-правителей (викариев или подеста). Коммуны при первой же возможности вышвыривали их вон. Но сама административная идея подестата пришлась по вкусу. Например, болонцы в 1165 г. убили наместника и посадили собственного подеста.

Коллегия консулов отжила. Рост и дифференциация населения, появление обширных дистриктов, участившиеся военные столкновения, усложнение структуры коммунальных советов — все это требовало централизации исполнительной власти. Не случайно в Кремоне, Сиене, Вероне и др. выделилась должность, так сказать, первого консула (rettore). А главное — изменилось соотношение социальных сил. Консульский нобилитет был уже не в состоянии господствовать безраздельно. Его теснили богатеющие пополаны (часто в блоке с неродовитым рыцарством). Фигура подеста олицетворяла неустойчивое социальное равновесие. Конечно, нобилитет пытался навязать угодную ему кандидатуру. Пополаны предпочитали, чтобы подеста не имел корней среди местной аристократии. Нужен был посторонний человек, способный держаться в стороне от раздоров и блюсти общегосударственные интересы. После бурной борьбы, примером которой могут служить кремонские события 1209–1217 гг. или народное восстание в Губбио в 1240 г., в подавляющем большинстве итальянских городов установился новый порядок. На должность подеста стали приглашать чужеземцев.

Сначала подестат возникал более или менее спорадически. Рядом с ним некоторое время продолжала свое существование и консульская коллегия. Вскоре она исчезла. Во Флоренции первое упоминание о подестате относится к 1193 г., а его окончательная победа — к 1207 г. В Тревизо сведения о подестате начинаются с 1173 г., в Верчелли с 1177 г., в Виченце — с 1179 г., в Генуе — с 1190 г., в Ареццо — с 1192 г., в Анконе — 1199 г., в Вероне подестат возобладал с 1169 г., в Парме и Падуе — с 1175. Сроки, естественно, зависели от особенностей внутриполитической и военно-дипломатической ситуации. Но во всей Северной и Средней Италии этот переворот, начавшийся в разгар походов Барбароссы, занял не более 20–30 лет и завершился в начале XIII в.

Подеста приглашали на год. Чтобы быть избранным, требовались рыцарское звание, хорошая репутация и не менее 30 лет от роду. Подеста располагался в специальном укрепленном палаццо со своими лошадьми и другим имуществом, в сопровождении вооруженной охраны, нескольких судей и нотариуса. Весь штат он привозил с собой из родного города, сам содержал и оплачивал. Коммуна устанавливала ему значительное вознаграждение и окружала почетом. Однако его обязанности городского военачальника и судьи были строго регламентированы и обозначены в статутах, впервые появившихся к началу XIII в. Подеста считался председателем советов коммуны и повиновался их коллективной воле. Он мог быть переизбран только по истечении определенного перерыва (divi’eto) и, прежде чем сдать полномочия, подвергался дотошной публичной ревизии (sindacato). Короче говоря, подеста, в отличие от консулов, являлся платным чиновником на службе у коммуны. Иногда честолюбие побуждало его притязать на нечто большее, и тогда концентрация власти в руках подеста становилась опасной. Кстати, оба правила — "дивьето" и "синдакато" — касались и прочих должностей и характерны для классической итальянской коммуны, стремившейся обезопасить себя от злоупотреблений и тирании. Эти конституционные гарантии были весьма эффективны… если они соблюдались. Создание подеста свидетельствовало о расширении социальной базы коммуны. Все отчетливей вырисовывалось основное социальное противоречие Италии XIII в. между нобилитетом в целом и торгово-промышленным населением (тоже в целом). Это противоречие все повелительней проступало сквозь любые промежуточные формы, локальные варианты, сложные нюансы, сквозь хаос междоусобиц и путаницу партий. Populares или milites? Бюргерства или дворянство? вопрос решился в середине столетия. Старой аристократической коммуне в большинстве городов пришел конец.

Смерть Фридриха II послужила сигналом для перестановки исторических сил, особенно в Тоскане. В 1250 г. пополаны победили во Флоренции, Лукке, Орвието; в 1253 г. — в Сиене и Вольтерре; в 1254 г. — в Пизе, в 1255 г. — в Болонье и Фаэнце, в 1257 г. — в Генуе. Государственная структура постепенно приняла необычный вид. Рядом с "генеральным" и "специальным" ("креденца") советами коммуны, в которых были представлены и побили, и пополаны, появились аналогичные пополанские советы. Рядом с подеста как общегородским магистратом появился "капитан народа" (capitano del popolo), возглавлявший пополанское ополчение и выполнявший вообще те же функции, что и подеста, но только в отношении пополанов. Таким образом, внутри коммунальной организации и параллельно с ней возникала пополанская "малая коммуна" — с собственной армией, гербом, знаменами, чиновниками, судопроизводством и даже конституцией (в виде "статутов капитана", независимо от "статутов подеста"). Основные проблемы выносились па совместные заседания городских и пополанских советов, что давало купцам и ремесленникам явный перевес.

Это был переворот, с которым можно сопоставить по важности лишь само возникновение коммуны. Фигура подеста сохраняла административное, но потеряла политическое значение. Совершился переход к капитану. Такова схематическая суть изменившейся итальянской ситуации. Реальная картина поражает, однако, пестротой. Разнообразие и "перепад" социально-экономических уровней на протяжении XIII в. резко усугубились. Соответственно увеличилось несовпадение форм и темпов политического развития. Пополанская коммуна — явление менее распространенное, чем коммуна аристократическая. Если через консулат и подестат прошли все или почти все города, то с пополанской республикой дело обстоит несколько иначе. Условием ее прочного триумфа были мощные цехи. Часто это условие запаздывало или отсутствовало.

Если в Милане или Болонье пополаны стали господами положения еще во второй четверти XIII в., а в большей части Тосканы — в 50-е годы, то в Ареццо капитанат появился в 1308 г. и притом безуспешно. В Перудже капитанат возник с 1250 г., в Губбио — с 1258 г., но в обоих умбрийских городах "малая коммуна" кратковременно победила лишь в XIV в. А Феррара не знала ее никогда. В Анконе пополаны достигли победы в 1342 г. и вскоре испытали разгром. В Падуе капитанат установился в результате восстания в 1279 г., но послужил (как и в Мантуе или Вероне) ступенькой к тирании. Сказалась относительная слабость цехов в Северо-Восточной и Средне-Восточной Италии (Марка Тревизо, Марка Анкона, Умбрия, Абруццы, а также Кампания). Появление разнородных ранних синьорий крайне усложнило и без того сложную политическую карту Италии.

Далеко не всюду классовые сдвиги в городе XIII в. отличались такой же зрелостью и определенностью, как в Парме. Первые сведения о вооруженных столкновениях пополанов и рыцарей Пармы относятся к 1242 г. Спустя два года цеховые и квартальные консулы были включены в советы коммуны, "подеста купцов" Уго провозглашен капитаном, "и народ добился всего, чего желал"[241] (et quiquid voeuit populus, in totum habuit). Вот отличный эпиграф к истории эпохи! Впрочем, пармским пополанам предстояло еще испытать императорскую осаду в 1247 г., гибеллинскую аристократическую синьорию Гиберто в 1253–1259 гг., компромиссное правление в 1265 г. двух подеста, гвельфа и гибеллина. Только в 1266 г. капитанат возродился и приобрел устойчивость, но самые трудные и ожесточенные схватки между пополанами и феодалами начались именно после прихода пополанов к власти, в конце XIII в. Поверженная пармская знать не переставала быть живучей и опасной. Не повсеместно и не сразу "народ добился всего, чего желал". Это дорогого стоило — переварить дворянство в собственном чреве, без помощи королевской власти.

Извилистым был путь и флорентийцев к тому, что хронисты называют la signoria del popolo. В первой половине XIII в. рыцари и пополаны Флоренции сражались бок о бок под гвельфским стягом против крупной феодальной знати. В октябре 1250 г. пополаны сумели самостоятельно сбросить гибеллинское иго (основная часть нобилей-гвельфов находилась тогда в изгнании) и захватили политическую инициативу. Была создана "малая коммуна".

После изгнания знати в 1251 г. был торжественно изменен герб коммуны, опозоренный гибеллинами: вместо белой лилии на красном фоне отныне над гвельфскими войсками Флоренции возвышалась красная лилия на белом фоне. И рядом со знаменем коммуны развевалось, напоминая о великих политических переменах, пополанское знамя с красным крестом на белом поле. "Народ в это время держал управление с великою верностью и любовью к своей коммуне и был победоносен"[242].

Период 1250–1260 гг. характеризуется следующими чертами.

Пополаны стали преобладающей, решающей политической и военной силой в городе, а нобилям пришлось с затаенной ненавистью уступать им. Вплоть до 1260 г. 12 старейшин-анцианов, оставаясь формально только пополанским советом, фактически будут управлять всей коммуной. Гвельфский блок дал зияющую трещину. Однако гибеллины оставались страшным врагом. Они докажут это при Монтаперти. Страшны они были, правда, уже не столько сами по себе, сколько благодаря союзникам в Тоскане, и, главное, Гогенштауфенам. Но как бы там ни было, пополаны нуждались в рыцарской гвельфской коннице, и относительное единство гвельфского блока все еще сохранялось.

В 1260 г. над Флоренцией сгустились тучи. Изгнанная знать, получив поддержку Сиены и Манфреда, приславшего ей на помощь отряд во главе с графом Джордано, вновь угрожала городу. В начале сентября флорентийское войско пришло к речке Арбия, "в место, называемое Монтаперти". 4 сентября началось сражение. Гибеллины, избежавшие изгнания и находившиеся в рядах флорентийского войска, внезапно изменили на поле битвы. "Они сами кричали: "Смерть флорентийцам!"", — с ужасом отмечает хронист[243]. Некий мессер Бокка дельи Абати подскакал к мессеру Пацци, державшему "знамя народа", и отсек мечом ему руки; флорентийцы с содроганием увидели, как их боевое знамя неожиданно рухнуло на землю. (Предатель Абати угодит потом в ледяную стужу дантовского Ада, и его коченеющую душу поэт собственноручно подвергнет неистовому истязанию, "за Монтаперти лишний раз отмщая".) 1500 пополанов было взято в плен, 2500 пали мертвыми; воды Арбии окрасились кровью.

16 сентября во Флоренцию торжественно вступили немецкие войска, а за ними — гибеллинская знать. Первое, что сделал граф Джордано, — уничтожил конституцию 1250 г. и связанные с нею порядки и учреждения. В палаццо, где раньше заседали пополанские старейшины, теперь обосновался королевский викарий.

Так очередное вмешательство внешних сил отбросило на несколько лет назад развитие Флоренции, и все нелегко доставшиеся успехи флорентийских пополанов в борьбе против "своих", местных феодалов были перечеркнуты в один день. "И по этой причине была уничтожена власть народа, длившаяся со столькими победами и величием десять лет"[244].

Спустя шесть лет, в ноябре 1266 г., пополаны снова поднялись на восстание. Ибо "народ Флоренции был движим желанием вершить свои дела без господина"[245]. Но в итоге флорентийцы получили на шею вместо немецких наемников — французских, вместо засилья гибеллинского нобилитета — засилье нобилитета гвельфского. Вскоре битва при Тальякоццо покончила с вековыми посягательствами Гогенштауфенов, лишила крупную знать самой важной опоры и тем самым открыла простор для новых противоречий. Пополанам предстояли теперь долгие годы борьбы с другой фракцией феодального сословия — с гвельфским дворянством. "Этот раздор, — говорит Макиавелли, — оставался скрытым, пока гибеллины внушали страх, но как только они были обузданы, обнаружил свою силу"[246].

Только в 1282 г. пополаны "заговорили в смелых и пламенных речах о своей свободе и об испытанных несправедливостях, и набрались такой отваги, что создали законы и порядки, которые было бы трудно поколебать"[247]. Отныне высшую исполнительную власть осуществлял приорат — избиравшийся каждые два месяца совет из шести представителей старших цехов. С июня 1282 г. до 1293 г. Калимала, судейский цех, Камбио и Лана дали по крайней мере 256 приоров из 381. Иными словами, к власти пришли представители крупной торговли, сукноделия и банковского дела. Законодательные функции находились в руках пяти постоянных советов, в которых большинство принадлежало 600 членам цехов.

Так был заложен фундамент флорентийской пополанской республики. В дальнейшем на нем воздвигались все более замысловатые надстройки. В приорате выделилась верховная должность гонфалоньера правосудия, в 1320 г. над приоратом возвысился совет "12 добрых людей", в 1335 г. возник самый высокий пост "хранителя мира" (bargello) и т. п. Государственная структура итальянских коммун отличалась чрезвычайной изменчивостью и представляла собой удивительное зрелище на фоне средневековой жизни, где столь важны обычное право, неподвижность, традиции. Тогдашняя поговорка утверждала, что "флорентийский закон держится с вечера до утра, а веронский — с утра до полудня". И впрямь, городские статуты претерпели во Флоренции с 1213 до 1307 г. семнадцать метаморфоз. Непрерывно менялась система выборов, заключавшихся во многоступенчатой жеребьевке. Вводились новые принципы налогообложения. Чеканилась новая монета. Появлялись новые советы, комиссии, должности. Причем старые обычно не успевали исчерпать себя и не упразднялись. В результате новые политикоюридические институты и процедуры наслаивались сверху. И тирания не отменяла республиканской конституции, а надстраивалась над ней. Причина: неслыханный ранее динамизм и противоречия итальянского общества. Неустойчивое равновесие пополанских и дворянских сил, зигзаги политической борьбы, недоверчивость и хитроумие партий, восстания и компромиссы — все оставляло рубцы и шрамы на теле коммунального организма.

Гибкость и подвижность этого организма вели к своей противоположности. Государственная система становилась слишком громоздкой. Дробление власти должно было помешать появлению тирании, но в сущности облегчало ей путь, так как коммунальный аппарат утрачивал оперативность. Горожане искали выход в создании очередного органа, наделенного высшими полномочиями. Однако широкие полномочия требовали бдительного контроля. Узел запутывался еще больше. И все чаще его разрубал ударом меча предприимчивый честолюбец. Разумеется, этот своеобразный правовой кризис коммуны лишь отражал кризис политический. Опальный Данте едко упрекал Флоренцию:

Поэт намекает на ноябрьский переворот 1301 г., отдавший Флоренцию в руки французского принца Карла Валуа и дворянской партии "черных гвельфов". Непрочность "тончайших уставов" была связана с борьбой тех, кого в Италии называли пополанами и магнатами.

С точки зрения социальной, пополаны — это все свободное население города за вычетом нобилитета и духовенства. С точки зрения правовой, это лишь те, кто имел собственный кров, платил прямые налоги и в качестве члена торгово-промышленной или военно-территориальной корпорации приобретал гражданские прерогативы.

В ломбардских документах уже с XI–XII вв. среди пополанов различаются "большие" (majores), "средние" (mediocres) и "меньшие" (minores). Хронист Фьямма полагал, что "популюс" — "та часть, которая живет куплей-продажей" (qui vivunt de emptionibus et venditionibus), в отличие от "живущих трудом своих рук"[248]. В XIII В. резко выделилась богатая верхушка. Во Флоренции ее называли "жирным народом": это нотариусы, менялы, торговцы шелком и восточными специями, меховщики и галантерейщики из старших цехов, но прежде всего — купцы, банкиры и суконщики Ланы и Калималы, начавшие к XIV в. превращаться в раннюю буржуазию. Пополанская демократия — по преимуществу их власть.

"Тощий народ" — в широком смысле слова — составляли тысячи ремесленников и мелких торговцев. В хрониках "жирный народ" отождествляется со старшими цехами, а "тощий народ" — с младшими и средними цехами. Социальная реальность, однако, выглядит гораздо сложней. Богатые и влиятельные мясники, ювелиры, торговцы солью и маслом из "средних" цехов были во многом близки к "жирным пополанам". С другой стороны, шорники, гончары, оружейники, колбасники или портные, входившие в старшие флорентийские цехи "врачей и торговцев восточными товарами" или "ворот святой Марии", по существу принадлежали к "тощим". Большинство их было лишено полноправного голоса в делах цеха или пользовалось невысокой степенью автономии. Тем более это следует сказать о бесправных и зависимых ремесленниках — красильщиках, ткачах, сукновалах и т. д., входивших в Лану и Калималу. Наконец, к "тощему народу" примыкали внецеховые ремесленники, официально не принадлежавшие к пополанскому сословию, подобно наемным мастеровым, слугам и прочему бедному люду.

Нужно иметь в виду неоднородность и противоречивость "тощего народа", многообразие промежуточных элементов между отдельными его группами и всю пестроту оттенков внутри групп. И все же этот термин достаточно выразительно указывал на основную дифференциацию внутри пополо, между торгово-денежными кругами и ремесленной массой. Впрочем, только в конце XIII в. низы впервые выступили самостоятельно и заявили о своих особых требованиях и надеждах (волнения в Болонье в 1289 г. и 1295 г., в Парме в 1291 г., во Флоренции в 1295 г. и т. д.; движение плебейской секты "апостолических братьев" и расправа над их вождем Сегарелли в 1301 г.). Острые внутрипополанские противоречия чрезвычайно осложняли политическую жизнь итальянских городов. Но главным ее нервом по-прежнему оставался конфликт между пололо (в целом) и нобилитетом.

Между тем сам нобилитет заметно изменился. Хотя на окраинах дистриктов все еще отсиживались полунезависимые графы, хотя и в городах оставалось немало знати старого пошиба, все же даже такие заповедники феодализма, как владения маркизов Маласпина в Луниджане, неуклонно дробились и уменьшались. А в передовых коммунах процесс урбанизации дворянства с конца XIII в. пошел ускоренными темпами. Феодальный класс как бы размывался с двух сторон: одни нищали, вырождались, вымирали, другие постепенно "опополанивались". Дворянские земли уплывали к ростовщикам, их крестьяне получали свободу по торжественному постановлению коммуны, а сами они, отбросив фамильную гордость, занимались кондотьерством или коммерцией, подобно трем разорившимся отпрыскам знатного рода в одной из новелл "Декамерона".

Происходил и встречный процесс: часть разбогатевших пополанов примыкала к аристократии, имитируя ее быт, приобретая поместья и замки, обзаводясь рыцарскими званиями и гербами. Хронисты называют подобные социально переродившиеся, одворянившиеся фамилии "мнимыми пополанами". Им всегда противопоставляются "добрые пополаны", "добрые купцы и ремесленники".

Итак, если в начале XIII в. каждый дворянин был феодалом и грань между пополанами и дворянами обнаруживалась более или менее отчетливо, в каждой дворянской фамилии (или почти в каждой) насчитывались лица рыцарского звания, а быть рыцарем означало быть нобилем, то в конце этого же века положение сильно изменилось. Благородное происхождение теперь далеко не всегда совпадало с реальной экономической и политической принадлежностью к патрициату.

Поэтому в итальянском политическом словаре появилось новое обозначение патрициата: "магнаты" или "гранды" (magnates, grandi). Состав и облик магнатства весьма своеобразны. Но перед нами то же сословие, которое господствовало при консулате и потеряло власть с возникновением "малой коммуны". Хотя не всякий магнат был нобилем по крови и не всякий нобиль считался магнатом, в хрониках и документах оба понятия обычно употребляются как синонимы. Недаром основанием для занесения в список магнатов служило рыцарское звание или родство с рыцарями. Ведь рыцарское достоинство — характернейший дворянский атрибут, который легко поддавался проверке и давал точный правовой критерий. При таком определении грандства было задето большинство знатных фамилий. Одновременно под удар попадали выскочки, стремившиеся удостоиться рыцарского посвящения. А некоторые фамилии с древней родословной выводились из-под удара, ибо отсутствие среди них рыцарей объяснялось их близостью к пополанам.

Впрочем, встречались и рыцари-пополаны, и магнатские фамилии, не имевшие рыцарей, но занесенные в список "по общему мнению", т. е. попросту решением пополанских властей.

Иными словами, несомненное совпадение понятий "нобилитет" и "магнатство" носило относительный характер. И не удивительно. Расстановка политических сил только в общем и целом соответствовала изменчивой экономической основе. Юридические формулы, отражавшие реальность, не могли обойтись без некоторой гибкости и неопределенности.

По мнению Н. Оттокара и его последователей, магнаты — это олигархия, не имеющая социально-экономических признаков, а ее конфликт с пополанами лишен классового содержания и сводится к столкновению "государственного принципа" с "эгоистическим партикуляризмом"[249]. Модернизированный вариант концепции Н. Оттокара развит в работах М. Беккера и Е. Фьюми. Подчеркивая, что и пополанская верхушка, и гранды — однородный "правящий слой", "выражение буржуазного и плутократического класса", Е. Фьюми утверждает, что их антагонизм "трудно, если не невозможно, перенести на экономическую почву"[250].

Тем самым историческая тенденция выдается за результат. Городской нобилитет действительно обуржуазивался, однако этот процесс был далек от завершения не только на рубеже XIII–XIV вв., но и спустя столетие. Законы об освобождении крепостных и реквизиции магнатских земель, фискальная и продовольственная политика коммуны свидетельствуют, что патрициат отнюдь не оторвался от аграрной основы. А одворянивание некоторых плутократов как раз обнаруживает цепкость и притягательность феодальных традиций.

Превращаясь в купцов и банкиров, нобили поначалу сохраняли аристократические корни и политическую окраску. За нобилями сбереглось такое преимущество, как наследственные навыки в военном деле. Они по-прежнему составляли городскую кавалерию. Живучесть дворянства объяснялась и феодальным окружением. Например, флорентийским грандам приходили на помощь немецкие рыцари Фридриха и Манфреда, французские рыцари Карла Анжуйского и Карла Валуа, но пополанам обычно приходилось рассчитывать лишь на себя. Именно всеитальянским и европейским соотношением сил объяснялись поражения флорентийских пополанов в 1248, 1260, 1267 и отчасти в 1301 г. Наконец, важным обстоятельством, усиливающим нобилитет, было отсутствие единства внутри пополо. Сложность политической борьбы определялась глубокими экономическими изменениями, сжатыми в сравнительно небольшом промежутке. Новые социальные конфликты созревали раньше, чем старые успевали утратить свое значение. Феодальные и раннекапиталистические тенденции наслаивались друг на друга. Всего за полвека до рождения Данте были сожжены в окрестностях Флоренции последние замки независимых феодальных сеньоров, а через полвека после его смерти вспыхнуло грозное восстание предпролетариата — флорентийских чомпи.

Нигде борьба пополанов и магнатов не вылилась в такие классические формы, нигде ее антифеодальный дух не сказался с такой мощью, как во Флоренции конца XIII в. с ее "Установлениями правосудия" и движением Джано делла Белла. Почва была разрыхлена. Следующее столетие превратило Флоренцию в самый передовой город Италии. Именно поэтому возникает вопрос, насколько мы вправе, говоря: "Флоренция", подразумевать: "Италия"? Уровень флорентийского исторического опыта в известном смысле был, конечно, исключением, а не нормой: идет ли речь о масштабах мануфактуры, о дерзости искусства или о радикализме гуманистической мысли. Но это, так сказать, нормальное исключение. В необычном концентрировалась всеитальянская специфика.

Общее и локальное в истории итальянского города

Исследователям — от К. Гегеля до Дж. Вол&пе и Е. Сестана — часто приходило в голову, что нет общей истории итальянских городов, но каждый из них имеет свою, неповторимую историю. Разумеется, на это можно было бы многое возразить. С одной стороны, локальность чрезвычайно характерна для всей средневековой жизни. В каждой местности молились своему святому. И все средневековье есть вместе с тем преодоление локальности и движение к всеобщности, от натурального хозяйства к товарному обмену, от диалектов к языку, от племен к национальности, от корпораций к государству, от сословий к классу, от "этого феода" или "этого города" к единству исторических судеб в масштабе страны.

С другой стороны, подобные трудности связаны со свойствами любого исторического объекта: перед нами всегда не только отдельное, но и особенное. Феодализм во всех странах и на всех этапах выглядит индивидуально, и в этом смысле следовало бы говорить о "феодализмах", а "классический" северофранцузский феодализм — лишь своеобразная форма, в которой он откристаллизовался в небольшом уголке земного шара, которая была изучена раньше и полней прочих и на материале которой выработаны наши исторические понятия. Один и тот же социальный спектакль люди разыгрывают по-разному в разные времена и при несходных условиях. Но мы без труда узнаем знакомую пьесу, даже если в местном варианте что-то изменено и опущено.

От Умбрии до Пьемонта мы обнаружим города, которые больше похожи друг на друга, чем на своих заальпийских соседей. Их сближают античная почва и происхождение, необычайно раннее развитие, посредническое положение между остальной Европой и Востоком, специфика цехов и аграрного фона, политическое господство над деревней и превращение в независимые государства, общая угроза этой независимости в лице пап и германских императоров, коммунальный строй, идеологические традиции. И, наконец, то простое и важнейшее обстоятельство, что все эти города к XI–XIII вв. населены итальянцами. Поразительно, что переход к подестату или зарождение пополанской коммуны прокатывались волной по Северной и Средней Италии в краткие сроки, подчас совпадая до мелочей. Структура советов, налоговая система или антимагнатские законы были обычно похожи. Как похожи кароччо, с которыми итальянские горожане выступали в поход. Как похожи от Перуджи до Вероны процессии "бичующихся". Как похожи ранние синьории, которых не найти северней Альп и южней Рима.

Похожи — и одновременно непохожи! Все-таки только более глубокое исследование локальных особенностей позволит нам лучше понять, что такое "североитальянскии город" вообще. Нельзя отождествлять Италию с Флоренцией или Венецией. Историкам еще слишком плохо известно, что происходило в каждом городе и в каждый исторический момент. Возможно, ни в одной западноевропейской стране пестрота местных условий не бросается в глаза так, как в средневековой Италии. Это различия почвенные, климатические, этнические, языковые, экономические, политические и культурные. Речь идет о городах приморских, равнинных или горных; в густонаселенных или полупустынных районах; с преобладанием ремесла, транзитной торговли или аграрных интересов; со следами лангобардского или византийского господства; с церковными или светскими сеньорами; с тиранией, олигархией или республикой; с коммуной, возникшей сразу или исподволь, в бою или посредством выкупа и т. п. Достаточно было проехать 20–30 километров, чтобы попасть в новое государство. И за каждой городской стеной были свои законы, своя монета, свое произношение, своя школа живописи. свои легенды, наконец, местный патриотизм, "привязанность к своей колокольне" (amor di campanile). Сама природа позаботилась об областном делении, которое, унаследованное от античных провинций, закрепилось в лангобардских "марках" и сохранилось в сущности до наших времен без особых изменений. Поныне сказывается и резкая неравномерность в развитии областей. Без учета исторического микроклимата наше знание итальянского города неизбежно останется схематичным.

Какова в таком случае типология итальянских коммун? Браться за их классификацию, думается, при современном уровне разработки этой проблемы было бы преждевременно. Поэтому примеры, приведенные ниже, должны лишь выборочно проиллюстрировать, как общие закономерности преломлялись сквозь местную специфику.

Очевидно, следует согласиться с Дж. Луццатто, утверждавшим, что старая проблема происхождения венецианской знати никогда не будет решена окончательно из-за недостатка источников. Мольменти и Чесси полагали, что с IX в. феодальная аристократия уступила первенство торговому патрициату. Кречмайер и Дорен, напротив, настаивали, что патрициат — это и есть вчерашняя аристократия, изменившая социальный статус. По мысли Сапори, ее облик определился уже в VI в.: римские нобили, бежавшие от лангобардов на островки лагуны, должны были сразу же вложить энергию и сокровища в торговлю и пиратство. А советский исследователь Н. П. Соколов считает, что часть знатных пришельцев все же связала свои интересы не с морем, а с земельной собственностью. Возможно, за борьбой "провизантийской" и "профранкской" партий в VIII в. кроется столкновение двух, позже слившихся фракций венецианской знати — сугубо феодальной и купеческой[251].

Как бы там ни было, к началу X в. венецианский патрициат обрел социальную однородность. Аграрные, ростовщические и торговые интересы переплелись и стали едины, как христианская троица, но персонифицировались, в отличие от нее, в одном лице. Причем на первом плане оказалась коммерция. Например, лишь ⅕ состояния дожа Раньери Циано, скончавшегося в 1268 г., заключалась в недвижимости, а около половины было вложено в 132 контракта коллеганцы.

Урбанизация венецианской знати завершилась тогда, когда в остальной Италии эта проблема еще даже не возникала. Нет итальянского города, в истории которого столь важную роль сыграла бы география. Земли, пригодной для обработки, на лагуне очень мало. Зато моря — сколько угодно. Здесь легче стать рыбаком, чем пахарем, и проще обзавестись кораблями, чем поместьями. Разумеется, нобили владели виноградниками, лугами, салинами, домами и крепостными. Но эти участки дробились, свободное крестьянство никогда не переводилось, а львиная доля земель принадлежала церкви. Поэтому богатство и могущество венецианской верхушки не могли основываться на недвижимости. Между тем сама природа вручила венецианцам ключи от системы По и помогла им сделаться господами Адриатики.

По мере расширения венецианской экспансии крупнейшие патриции обзаводились владениями в дельте По, Северо-Восточной Италии, на Балканах, на Крите и Кипре. Однако на родине их социальный и политический статус оставался прежним. Перед нами торгово-денежная олигархия, надменная и практичная. Древняя родословная и тугая мошна в Венеции были нераздельны, как две стороны медали. Это предопределило своеобразие венецианской истории, не знавшей антагонизма между аристократией и пополанскими верхами. Те, кого во Флоренции называли "магнатами" и "жирными", в Венеции — суть одно и то же.

Отсюда удивительная внутренняя стабильность венецианского государства, просуществовавшего, кажется, дольше, чем любой другой город-государство в мировой истории: целое тысячелетие! Речь идет вовсе не о пресловутом "отсутствии классовой борьбы", на которое любили указывать буржуазные историки Венеции. Устойчивость обеспечивалась не гармонией социальных сил, а, наоборот, их крайним неравенством, при котором опасная зыбь не переходила в штормы. Венецианское государство не ведало глубоких внутренних потрясений, характерных в XII–XIII вв. для прочих итальянских коммун, ввиду подавляющего перевеса патрициата над неорганизованной и бесправной массой. Здесь, как и всюду, общество было расколото на nobiles u populares, но экономический прогресс не расшатывал, а укреплял позиции знати. Если во Флоренции "жирный народ" в схватках с дворянством искал поддержки низов и привлекал младшие цехи к управлению, то в Венеции патрициат мог не поступаться ничем. Власть изначально пребывала в его руках. Поэтому не было надобности во "второй коммуне" — и она не появилась. Ремесленные цехи оставались чисто хозяйственными корпорациями под строгим правительственным контролем.

Во главе венецианского государства с конца VII в. (т. е. еще до рождения города на Риальто) находились выборные "герцоги" (dux, duca). Их принято ретроспективно именовать "дожами", хотя этот титул обнаруживается в источниках на венецианском диалекте только с XIII в. (doge, doxe). Упрочение дожата в IX в. свидетельствовало о победе центростремительных тенденций. Впрочем, фамильные распри среди знати не прекращались еще два столетия. Когда патрициат наконец превратился в сплоченное сословие, сознающее и ревниво оберегающее общие интересы, полнота власти, сосредоточенной вокруг трона дожа, показалась излишней.

В середине XII в. возникла венецианская коммуна. В то время как по всей Северной Италии складывались ранние синьории, венецианцы неуклонно ограничивали старинные полномочия своих правителей. Церемонии с участием дожа приобретали все большую пышность, по мере того как убывала его реальная сила. Раньше господство патрициата олицетворялось в каком-нибудь Доменико Флабьянико, Себастьяно Циани или Энрико Дандоло. Теперь зрелая олигархия желала править непосредственно и облачалась в конституционные одежды. Постепенно оформились Малый совет, Совет сорока, Совет "приглашенных" (будущий сенат) и т. д. Верховным органом стал Большой совет, включавший в себя к середине XIII в. остальные ассамблеи и магистратуры. Административные функции небывало дифференцировались и усложнялись, а выборы должностных лиц проводились с хитроумной многоступенчатостью. В 1268 г. дожа избрали так: Большой совет выделил из своего состава 30 человек, те выделили девятерых, а 9 избрали 40 электоров среди членов Совета и вне его. Затем 40 выделили 12, те избрали 45, снова выделили 11 и, наконец, 11 определили 41 человека, которым предстояло назвать имя дожа. Эта система должна была преградить пучь опасным честолюбцам, изредка в истории Венеции пытавшимся узурпировать власть при поддержке недовольных ремесленников и матросов. Если когда-то ряды патрициата пополнялись выходцами из средних слоев населения, то в XIII в. пропасть между знатью и пополанами расширяется. В 1298 г. был принят закон, по которому в выборах дожа могли принимать участие только те, чьи предки по отцовской линии входили в советы. Это "Закрытие Большого Совета" означало превращение венецианского патрициата в замкнутую касту.

Характер социальной эволюции двух республик на Тирренском море во многом сходен и отличается от венецианского варианта. Оба города были известны еще в античные (а Пиза, возможно, и в этрусские) времена. Упоминания о пизанских и генуэзских епископах встречаются соответственно с IV и V вв. Оба города затем оказались центрами лангобардских герцогств и франкских графств. Но Пиза раньше вышла в море. Пизанский флот в IX в. уже появился в Адриатике и успешно сражался с сарацинами у африканских берегов. О будущей сопернице Пизы источники хранят в тот период непроницаемое молчание. Генуя включилась в средиземноморскую игру только к XI в., уверенно наверстывая упущенное.

Генуэзская коммуна была создана на рубеже XI–XIII вв. (вначале на три года, как объединение частных лиц, для защиты торговых интересов на Востоке) и называлась "компанией" (аналогичная Compagna Pisana возникла несколькими десятилетиями ранее). В 1122 г. "компания" стала постоянной, в 1130–1131 гг. начали различать "консулов коммуны" и "консулов правосудия", в 1143 г. был принят городской статут — первый в Италии из всех дошедших до нас. Создание генуэзской коммуны, очевидно, поддержали сторонники церковной реформы и одобрил архиепископ Ариальд. Консулат не сразу овладел всей полнотой власти. Еще в середине XII в. консулы клялись действовать "к чести нашего архиепископата, нашей матери-церкви и нашего города". В Пизе также виконт в первой половине XII в. еще устанавливал эталоны меры и веса и собирал налоги, а пизанский архиепископ сохранил политическое влияние даже в XIII в.

Господствовавший в Генуе и Пизе патрициат — преимущественно феодального происхождения. Это крупные и средние земельные собственники, выходцы из контадо, быстро приобщившиеся к морской торговле. Они пустили прочные корни в городе, но не потеряли и старых корней. Они стали купцами и судовладельцами: членами "компании" были, судя по генуэзскому статуту 1143 г., те, кто "отправляет свое добро морем" (pecuniam suam per mare portet). Но статут регламентировал также строительство башен и вассальные отношения. Генуэзские патриции выдвигали из своей среды своеобразные фигуры рыцарей-моряков, вроде Бенедетто Захариа, победителя при Мелории, излюбленным ложем которого, по выражению Р. Лопеца, служила палуба галеры. Но были и другие, лишь изредка вкладывавшие деньги в заморские предприятия. Были, наконец, и нобили вне коммуны, поддерживавшие архиепископов против консульской аристократии. Генуэзская знать, в отличие от венецианской, очень разнородна. Ее раздоры никогда не прекращались.

Нам известно 41 имя консулов, правивших генуэзской коммуной в первые 30 лет ее существования. 23 из них занимали эту должность дважды, трижды, а то и четырежды. Многие консульские фамилии восходили к виконтскому роду Обертенгов: Каффаро, Спинола, Эмбриаки и др. К концу XII столетия положение не изменилось: в Генуе верховодит довольно узкая олигархия. В 1182–1194 гг. три знатные фамилии во главе с Вольта дали 20 консулов из 78, а одиннадцать фамилий — более 40 консулов. Все эти люди — крупные землевладельцы, вассалы архиепископов. И они же, как свидетельствуют акты коменды, играли ведущую роль в левантийской торговле.

Если в Венеции различия между socius stans и socius tractans не имели социального характера, то в Генуе дело обстояло, видимо, несколько иначе. Патриции часто кредитовали заморские путешествия сидя дома. Задавали тон немногие крупные и знатные коммерсанты, но в предприятиях участвовали, в качестве "трактаторов" с небольшими паями, и люди поскромней. Рядом с торговой аристократией и в Генуе и в Пизе вырастали новые торгово-денежные слои.

В XIII в. эти слои усилились благодаря прогрессу ремесел и прежде всего сукноделия, основанного на импортном сырье. Пизанский цех Лана не зависел от знати Генуэзские draperii, покупавшие необработанную фламандскую ткань и раздававшие ее для окраски и аппретуры, не упоминаются в списках консулов. Пизанские богачи Гамбакорта, Делле Браке и десятки других — все это пополанская верхушка, сумевшая повести за собой ремесленников и бросить вызов патрициату.

В Пизе народное восстание 1254 г. привело к власти совет анцианов и "народного капитана". В Генуе пополаны победили в 1257 г. под руководством Гульельмо Бокканегра, также получившего звание "капитана". В одном и том же 1270 г. пизанцы изгнали своих нобилей, а генуэзцы создали пост "народного аббата" в противовес капитанату, попавшему в руки аристократии. В обеих приморских республиках дальнейшая борьба шла с переменным успехом. Цехи здесь (особенно в Пизе) значили в политическом отношении больше, чем в Венеции, но не стали опорой государственной системы, как во Флоренции. А позиции патрициата, традиционно главенствующего в крупной торговле и в политике, были все еще крепки. Впрочем, на рубеже XIV в. судьбы Пизы и Генуи, дотоле сходные, резко расходятся. Одной предстоял постепенный упадок, другой — кратковременный, но замечательный расцвет.

Милан, наравне с Венецией, — по-видимому, самый крупный город Италии, с населением от 100 до 200 тысяч, к исходу XIII в. находился в центре водной и сухопутной паутины. Притоки связывали его с По, а каналы, проложенные уже в XII в., с северными озерами. Через Милан шел важнейший транзит из Венеции в Южную Германию. Однако это не привело к решительному преобладанию торговли, как в приморских городах. Миланское ремесло славилось добротным недорогим сукном и лучшим в Европе оружием; цехи рано обрели силу и независимость. С другой стороны, военностратегическое значение Милана питало активность феодальной знати, мало изменившейся с XI в. и по-прежнему группировавшейся вокруг архиепископского дворца. И еще одна чисто миланская особенность: нигде мелкий нобилитет не был так основательно урбанизирован и так обособлен организационно (корпорация вальвассоров называлась Моттой).

Вообще для Милана характерно очень ясное политическое и правовое размежевание сословий (показательно, что в консулате "капитанам" принадлежало 9 мест, вальвассорам — 6, "гражданам", т. е. пополанам, — 5). Масштаб и зрелость социальных конфликтов XI в. (лучше исследованных) достались в наследство и последующим столетиям.

Под 1198 г. в источниках впервые упоминается "Креденца святого Амвросия", организация цехов, созданная в противовес старой "Креденце консулов". По существу это означало зарождение "малой коммуны". Креденца Амвросия быстро обзавелась своей резиденцией, своими судьями, частично взяла под контроль городские финансы и противопоставила миланскому правительству собственных консулов.

Подестат в Милане не привился. Каждая партия выдвигала угодных ей людей; избирали сразу нескольких подеста, притом из местных уроженцев. И понятно: подестат — это уступка консульской аристократии под давлением пополанов, уже достаточно крепких, чтобы оказать такое давление, но еще не готовых к захвату власти. В Милане же мощь пополанов к началу XIII в. была настолько внушительна, союз Креденцы Амвросия с Моттой давал такой заметный перевес, что промежуточная государственная форма не могла развернуться. В 1212 г. цехи и вальвассоры при поддержке части купечества начали наступление на патрициат.

Антифеодальные преобразования были заморожены в годы борьбы с Фридрихом II, когда вновь решался вопрос о жизни или смерти коммуны. Зато неудачи императора вдохновили миланцев в 1240 г. на создание капитаната. Первым пополанским старейшиной (анцианом) стал Пагано делла Торре, доблестный рыцарь особой и чисто итальянской социальной складки, заметной от Лансона до Джано делла Белла. Вскоре он скончался, но в 1247 г. титул анциана попал в крепкие руки его племянника Мартино делла Торре. Так закрепилось политическое лидерство этой семьи дворян-суконщиков. Аристократический консулат отжил свой век. Налоговые, поодовольственные и административные реформы сделали 40–50-е годы XIII в. высшей Фазой развития Миланской республики. Взлет оказался недолгим. Переход в 1259 г. к демократической синьории делла Торре свидетельствовал о кризисе, ибо продлить пополано-вальвассорское господство в иной форме было уже невозможно. За кризисом последовало крушение: спустя полвека в городе надолго установилась аристократическая тирания Висконти.

Внутренняя эволюция Болоньи во многом протекала иначе. Это едва ли не самый пополанский и республиканский город XIII в. Недаром Болонья подарила Италии знаменитый университет с его юристами, возродившими римское поаво, и основателя поэтической школы "сладостного стиля" Гвидо Гвиницелли, писавшего: "Иной человек говорит: "Я благороден, ибо таков мой род". Он подобен грязи, а благородство — солнцу. Ибо нельзя поверить, что может быть благородство без мужества, благородство, доставшееся по наследству".

Болонская знать, к которой обращены эти слова, была несравненно менее дифференцированна, чем в Милане, и противоположность между нею и пополанами выступала поэтому в более чистом виде. Особого промежуточного слоя втянувшихся в торговлю вальвассоров здесь не было. Правда, в трех наиболее почетных и богатых корпорациях — купцов, менял и нотариусов — встречались, как и повсюду в Италии, родовитые имена. Но антинобильское законодательство затронуло и этих людей.

Местные Меркаданца и Камбио (заметна тенденция к их сращиванию с перевесом торговли над ростовщичеством) не вели международных операций широкого размаха. Болонские купцы перекупали у ломбардцев и тосканцев оптовые партии товаров. Чтобы заключить такую сделку, нужно было принадлежать к Меркаданце. И никто, кроме членов Меркаданцы, не имел права торговать импортными изделиями в городе и дистрикте Болоньи и в некоторых соседних областях. Старое болонское купечество ревниво оберегало свою посредническую монополию. Разумеется, речь шла прежде всего о дорогих сукнах — французских, фландрских, флорентийских, миланских, кремонских и пр. (в статуте перечисляются три десятка сортов). Неокрашенные ткани отдавались в работу красильщикам, находившимся в подчинении у Меркаданцы. Менялы держали лавки (tabula) на рынках Модены, Феррары, Анконы, Равенны, Римини. При всем том болонский торгово-ростовщический капитал был относительно слаб: господствуя в Романье, он в свою очередь явно зависел от чужеземных дельцов. В Болонье существовал даже "цех флорентийских купцов", влияние которого непрерывно усиливалось. Возможно, именно отсутствие собственных крепких позиций во внешней торговле и неизбежная неустойчивость сырьевой базы и сбыта помешали развиться предмануфактурным росткам в болонской промышленности и привели в конце концов к упадку, постигшему славный город в XIV в.

Другая существенная особенность Болоньи заключалась в том, что Меркаданца и Камбио не входили в политическую структуру промышленно-торговых цехов и, строго говоря, не считались частью пополо (ср. с Миланом). Они назывались societas, а не ars, их должностных лиц именовали "консулами", в отличие от цеховых "министериалов" и "анцианов пополо". Однако, несмотря на трения и колебания, болонское купечество блокировалось с цехами, против нобилитета, напоминая в этом отношении скорее своих флорентийских, а не миланских собратьев. Это же можно сказать о самой мощной в Италии (благодаря университету) болонской корпорации нотариусов, включавшей к концу XIII в. 2000–2500 членов.

Исключительное значение в Болонье имела военно-территориальная организация пополанов, оформившаяся к 1230 г. в тесной связи с цеховой, но параллельно и независимо от нее, и состоявшая в середине столетия из 24 "общин по оружию" (societa delle armi), в том числе трех общин ломбардцев и тосканцев. Этот институт характерен для всех североитальянских городов и обычно встречается под именем "компаний" или vicinia. Он играл немалую роль и в Парме или Вероне. Но, кажется, только в Болонье "общины по оружию" достигли такой административной и политической зрелости (вплоть до статутов, утвержденных в 1255 г.). Наравне с цехами они посылали своих представителей в советы коммуны и определяли состав правительства (по "Генеральному статуту" 1248 г. половина анцианов избирались от цехов и половина — от "общин по оружию"). Вместе с цехами и торгово-денежными корпорациями "общины по оружию" были одним из трех китов, на которых зиждилась Болонская республика (in favorem omnium Artium et Armorum, societatum Cambii et Mercadandie). Остается прибавить, что с 1255 г. в "общины по оружию" не имели доступа нобили и члены их семей[252].

Купцы и менялы играли, конечно, гораздо более внушительную роль в жизни болонской коммуны, чем любой из остальных цехов. В 1268 г. в генеральном пополанском совете участвовало по 33 представителя от Меркаданцы и Камбио и лишь по 8–16 от прочих ассоциаций. Но в своей совокупности промышленные цехи и "общины по оружию" имели солидное большинство. Они и задавали тон в политике, постепенно оттеснив и феодальные, и купеческие круги. Впрочем, ремесленно-торговая среда была неоднородна. Среди цехов и внутри них ускорялось расслоение: ярким симптомом послужило в 1289 г. восстание тех, кого хронисты называют "народцем" и "голоштанными пополанами" (puovello, povolo senza braghe)[253]. Тем самым Болонья на пять лет опередила первое самостоятельное выступление флорентийских "тощих".

В XIII в. Болонья была, так сказать, своеобразным историческим "полигоном", где испытывались политические и правовые формы, оказывавшие затем воздействие на многие другие города, и особенно на Флоренцию. Причем болонские события упреждали сходные потрясения флорентийской истории на 20–30 лет. Вот основные вехи. В 1228 г. в результате "великой распри между рыцарями и пополанами" Болонья получила первую пополанскую конституцию, и со временем власть сосредоточилась в руках цеховых анцианов. В 1255–1257 гг. возник капитанат, были приняты новая конституция, лишавшая магнатов гражданских прав, и декрет об отмене крепостного права ("Райский акт"). Победа была полной. В 1274 г. ушли в изгнание гранды-гибеллины во главе с Ламбертацци, в 1280 г. они вернулись, но их изгнали повторно. В 1282 г. началось составление "Святых и святейших Установлений" — третьей пополанской конституции. В эти десятилетия социальная борьба в Болонье достигла кульминационного напряжения, и за ней внимательно следила вся Италия.

Выразительный эпизод иллюстрирует политический облик этого города. В 1249 г. болонцы взяли в плен сына-бастарда Фридриха II, короля Сардинии Энцо. Он предложил фантастический выкуп — выложить вокруг города пояс из серебряных монет. Но пополаны пренебрегли и выкупом, и откровенным сочувствием болонской знати к пленному королю. Они предпочли любезно выстроить для Энцо специальный тюремный палаццо. Сын императора провел в городе ремесленников и нотариусов 23 года и умер, не дождавшись свободы. Эта маленькая история, пожалуй, не могла бы случиться ни во Франции, ни в Англии, ни в Германии. Только в Северной Италии она была в порядке вещей.

Судьба средневекового Рима омрачена его античной славой. "Вечный город" оказался жертвой исторического престижа. Ибо традиция требовала, чтобы Рим был столицей католического мира и, следовательно, центром Папского государства. Политическая драма римлян заключалась прежде всего во взаимоотношениях со святейшей курией. Далее, слава этого города неизменно гипнотизировала императоров, именовавших себя "римскими". Наконец, Рим особенно привлекал к себе высокомерную и воинственную знать, разыгрывавшую кровавый балаган вокруг апостолического престола. Короче говоря, проблемы, стоявшие перед римской коммуной, были не из легких.

Принято считать, что Рим сильно отставал в экономическом росте от других итальянских городов: преимущественно розничная торговля; промышленность, еле удовлетворявшая местные потребности; полуаграрный колорит. Эта в общем справедливая оценка, однако, нуждается в серьезных оговорках. Во-первых, отставание вряд ли наметилось ранее XIII в., когда прогресс захватил большинство не только приморских, но и внутренних районов страны. Во-вторых, отставание имело относительный характер — на фоне немногих крупнейших городов Ломбардии и Тосканы. Тем не менее римские купцы вели широкий экспорт соли, зерна, кож, мехов, вин, мрамора, предметов роскоши, участвовали в объединении итальянцев на шампанских ярмарках. "Местный" рынок включал папскую курию, бесчисленных приезжих и паломников и отличался космополитическим размахом, требуя разнообразных ремесленных услуг.

Кредитные операции римских ростовщиков соперничали по масштабам с Флоренцией и Сиеной.

В-третьих, слабость цехов объяснялась здесь, помимо уровня ремесла, и общими политическими условиями. Прав Дж. Луццатто, отмечающий, что успехи коммуны были не только следствием, но и важнейшей предпосылкой расцвета промышленного производства: повсюду образование коммун предшествует образованию цехов[254]. Мало указать, что в Риме недостаточность экономического развития вела к политическим неудачам пополанов. Существовала и обратная зависимость. Власть понтифика и хозяйничание аристократических группировок замораживали жизненные соки города. Римские пополаны были слабы в значительной степени потому, что были сильны их противники.

Среди римской знати можно встретить крупных ростовщиков, но к торговле и промышленности она не была причастна. Этим многочисленным феодалам, гораздо более феодальным, чем патриции Флоренции или Генуи, противостояли купцы и ремесленники (populus), иногда находившие поддержку у мелких рыцарей (milites). Ситуация напоминала миланскую — но социально-экономический уровень Милана был иной. И Милан не являлся средоточием католической церкви.

Напор пополанов привел в середине каждого из трех столетий к трем кульминационным взрывам, отмеченным тремя очень разными фигурами: Арнольд, Бранкалеоне, Кола ди Риенцо. В первой половине XII в. Римом правили префект и семь чиновников, назначаемых папой, формально подлежавших также имперской юрисдикции, а практически выдвигаемых знатью.

Осенью 1143 г. очередное столкновение римлян с папой привело к избранию ими общинного совета — "сената". Очевидно, в восстании принимали участие не только пополаны, но также и рыцари и даже некоторые "капитаны", нашедшие выгодным выступить против курии. Когда недавно созданный "святой сенат" пошел на уступки папе, римляне в 1114 г. его обновили и поставили во главе города "патриция"; на этот пост был избран нобиль Иордан Пьерлеони. Основное требование движения заключалось в отмене папских "регалий", т. е. совокупности политических, военных, судебных, финансовых и хозяйственных прав и привилегий, делавших папу полновластным феодальным сеньором Рима. В движение оказались втянуты весьма разношерстные группы населения, а в идеологии восставших характерно и причудливо смешивались античные реминисценции, гибеллинские лозунги и еретические настроения. Связующим было стремление уничтожить светское владычество церкви.

В 1145 г. на папский престол взошел Евгений III, восьмилетний понтификат которого оказался однообразно бурным: папе то приходилось бежать из непокоренного Рима, то удавалось вернуться, пока события не принуждали его к новому бегству. Тем временем в городе появился Арнольд Брешианский, и движение начало принимать более решительный характер. Арнольд был тогда уже человеком достаточно известным. Он учился у знаменитого французского вольнодумца Абеляра, сеял возмущение среди горожан Брешии против местного епископа, удостоился осуждения Латеранского собора и проклятия Иннокентия II. Изгнанный в 1139 г. из Италии, он отправился во Францию и вновь примкнул к Абеляру, пока Людовик VII по требованию папской курии не подверг его новому изгнанию. Арнольд нашел приют в Цюрихе и "сразу же осквернил всю местность духом своего безнравственного учения", ибо "не допускал, чтобы граждане тех мест, где он проживал, находились в мире с духовенством"[255]. Не удивительно, что ему пришлось удалиться и из Цюриха. Заключительный и самый важный этап его бунтарской деятельности начался с 1145 г. в Риме.

Арнольд, "не чувствовавший потребности в еде и питье", "изнурявший свое тело грубой одеждой и постом", "осуждавший все плотское", аскет, страстотерпец и проповедник, принадлежал к достаточно распространенному в средние века, так сказать, "савонароловскому" типу деятелей. Он сочетал монашеские добродетели с острым социальным критицизмом и тяготел к политической практике не менее сильно, чем к любомудрию. Богослов Бернар Клервосский писал об Арнольде, что "слова его мед, а учение — яд"; подробностей этого учения мы, к сожалению, не знаем. Источники сберегли лишь их обобщенную и очень типичную суть: изобличение симонии и разбоя пап, кардиналов и всего священнического сословия; призыв к тому, чтобы церковь вернулась к евангельской бедности и, во всяком случае, удовлетворялась десятиной. Епископат должен быть отменен, а духовные пастыри лишены мирской власти. Император же пусть получит корону из рук римской республики. Мысль Арнольда тянется к античности, он мечтает отстроить Капитолий, восстановить сословие "всадников", вернуть квиритов и трибунов. Во всем этом он характерный идеолог коммунальной революции XII в.

В 1152 г. Арнольд возглавил заговор наиболее активных элементов римского движения, "без ведома знатных и богатых". В то время как брешианец обличал папу в Риме, римский папа Евгений отсиживался в Брешии, требуя выдачи еретика. Преемник Евгения Адриан IV в 1155 г. впервые в истории наложил интердикт на "вечный город". Римляне не выдержали четырех дней без обедни в предпасхальные дни и дрогнули, Арнольду пришлось отправиться в еще одно, последнее свое изгнание. Близ Рима показалось войско Фридриха Барбароссы. Фридриху нужна была коронация на Капитолии, папе — среди прочих условий — поимка и выдача Арнольда. Сделка между будущими врагами состоялась, немецкие войска вступили в предместье Рима. Ответом на коронацию было отчаянное восстание римлян, потопленное в крови. Арнольд Брешианский был повешен 18 июня 1155 г., труп его сожжен, пепел брошен в Тибр. Двенадцатилетняя римская эпопея, однако, не осталась в историческом отношении бесплодной. Пополанское восстание 1143 г., вызвавшее к жизни "сенат", можно считать началом римской коммуны. Спустя 12 лет, после долгих трагических перипетий, Адриан IV с помощью войск Фридриха Барбароссы сумел овладеть положением. Но итогом героического сопротивления римлян было не только страшное кровопускание и мученическая гибель смелого еретика Арнольда Брешианского. Коммуна все же уцелела. Правда, это означало лишь создание аристократического противовеса теократии. Ясных доказательств участия пополанов в управлении городом у нас нет. Но даже такая коммуна подготовила возникновение римской "мерканции" и цехов.

Численность сената, аналогичного поначалу консульской коллегии в других городах, колебалась и достигала максимума в 56 человек. Рядом с сенатом зародились и коммунальные советы. К 1205 г. окончательно закрепился новый порядок: на должность сенатора избирался один человек, обычно на полгода. В сущности это соответствовало переходу от консулата к подестату. С весьма немаловажным отличием: римские "сенаторы" принадлежали к местной знати.

В 1252 г. пополаны настояли на приглашении сенатора-чужеземца. Выбор пал на болонца Бранкалеоне из рода Андало. Этот знатный гибеллин начал с того, что повесил нескольких нобилей "на окнах их замков". Этот друг Фридриха II и Эццелино попытался установить в Риме порядки в духе родной Болоньи! Объяснялось ли поведение Бранкалеоне его политическими пристрастиями или, что естественней предположить, честолюбивым желанием поддержать достоинство своего сана и логикой борьбы с феодальной анархией? Так или иначе, в 1254 г. его провозгласили "капитаном римского народа". Он возглавил карательные антимагнатские экспедиции в дистрикте, усмирил непокорных Колонна и укрепил организацию цехов, стремясь, видимо, к оформлению "малой коммуны".

Военные финансовые тяготы и жесткий стиль правления Бранкалеоне, незрелость римского плебса и происки знати привели к политическому кризису. Всесильный сенатор в 1255 г. даже попал в тюрьму, но когда нобили опять подняли головы, был вновь торжественно призван пополанами к власти — до внезапной смерти в 1258 г. События, связанные с его именем, — самая интересная страница в истории римской коммуны XIII в. Последние десятилетия этого века полны потрясений и поражают неустойчивостью ситуации. Папству отныне приходится считаться с цеховым объединением и пополанскими советами. Но лишь в краткие моменты (1267 г. или 1284 г.) пополанам удается сыграть активную роль в делах "вечного города", который остается жертвой местных и европейских феодально-церковных интересов и интриг[256].

Разумеется, итальянская история решалась главным образом в нескольких крупнейших центрах всеевропейского уровня и славы. На переднем плане высятся великолепные Венеция, Милан или Рим: к ним справедливо прикованы взгляды историков. Далее виднеются хуже изученные Сиена или Болонья, Асти или Мантуя. За ними толпятся еще более скромные коммуны вроде Ареццо или Модены, Фаэнцы или Тортоны и, наконец, множество маленьких городов, население которых чаще всего не превышало четырех-пяти тысяч. Их жизнь плохо известна, хотя они в высшей степени достойны нашего внимания.

Заметно пропитанные аграрным духом, они тем не менее перестраивали социальную структуру контадо и помогали урбанизировать страну. У каждого из них своя история; свой епископ, у которого они мучительно отвоевывают свободу; свои феодалы, которых они постепенно укрощают; местные купеческие династии и ремесленные традиции; собственная экспансия против совсем мелких поселений и замков (borghi, castelli); свои периоды процветания, совпадающие преимущественно с XIII в., ибо очень скоро они поглощаются дистриктами больших коммун, сохраняя элементы самоуправления. Радиус и сила их цивилизующего влияния как будто невелики, но зато таких городов было много, подчас в десятке километров друг от друга, и, словно тонкие кровеносные сосуды, они ветвились густой паутиной вокруг основных торгово-промышленных артерий. Для неподвижной феодальной старины попросту не оставалось места.

Заметим, кстати, что Лондон, или Кельн, или Гамбург, или Гент отнюдь не уступали по размерам ломбардским и тосканским центрам, а Париж разительно превосходил многолюдством любой итальянский город. Если "феодализм в Италии был сломлен исключительным развитием городов" (К. Маркс), то это определялось не только взятыми изолированно успехами флорентийцев да венецианцев, но особой частотой и плотностью городского расселения на весьма значительной территории, с которой не идут в сравнение даже Фландрия, Рейнская область или Прованс, а также благоприятной для итальянцев общей конъюнктурой в средиземноморском регионе.

Один из характерных маленьких городов — Сан-Джиминьяно в Тоскане, удивительно сохранившийся доныне, словно оцепеневший шесть веков тому назад.

В 1227 г. в Сан-Джиминьяно вместе с контадо проживало 6500–7000 человек, к началу XIV в. примерно в два раза больше, в том числе около 8000 в самом городе: это была высшая точка развития (между прочим, в современном Сан-Джиминьяно не насчитывается и четырех тысяч жителей). Первые столкновения людей Сан-Джиминьяно с их сеньором, епископом Вольтерры, восходят к 1129 г. Вскоре зародилась коммуна; к 1230–1231 гг. ее борьба с епископом достигла крайнего накала; но только к концу XIII в. город окончательно обрел независимость и разделался с привилегиями клира. Приходилось все время остерегаться аппетитов Флоренции и Вольтерры, лавируя между ними. Сан-Джиминьяно был важным стратегическим пунктом на скрещении торговых путей между Сиеной, Луккой и Пизой. Коммуна извлекала доход из габеллы, сан-джиминьянские возчики подряжались перевозить вьюки с шерстью, хлопком и льном из Пизы, в 1262 г. в городе было уже 9 гостиниц. Контадо поставляло на вывоз отличные вина, оливковое масло, зерно, скот. Возникло крупное товарное производство шафрана (для лекарств и особенно красителей). Купцы Сан-Джиминьяно объединились в товарищества и закупали урожай не только на корню, но и в счет будущего года. В 1258 г. в городе было 8 цехов (остальные ремесленники не имели права ассоциации). Получили развитие стекольное дело, добыча серебра, сукноделие.

Однако самое поразительное — международный размах сан-джиминьянской торговли. Купцов из этой неприметной коммуны можно было встретить в Леванте (главный маршрут — через Пизу в Аккру), Малой Азии, Северной Африке, Сардинии, на ярмарках Шампани и в Провансе. Всюду они поспевали по пятам купечества больших городов, останавливаясь во флорентийских или сиенских фондако, подчиняясь их юрисдикции. В Неаполе, Мессине и Палермо сан-джиминьянцы не только торговали, но и давали деньги в рост; в Пизе с 1232 г. у них был собственный фондако с гостиницей. К 1332 г. свыше 60 сан-джиминьянских компаний имели свои представительства за пределами родного города. По налоговому обложению 1277 г. значилось 1011 податных "очагов", причем 25 семей (2,5 %) платили 24 000 лир (28,9 %), а 558 семей (55,2 %), вносивших до 20 лир каждая, давали лишь 6 % всей суммы (5000 лир). 11,5 % семей были почти неимущими, внося менее 5 лир, а богачи Сальвуччи давали 5367 лир. Иными словами, социально-экономическая дифференциация зашла достаточно далеко. Конфликт пополанов и магнатов разгорался здесь, как и, скажем, во Флоренции — конечно, с поправкой на нивелирующие провинциальные масштабы.

Во-второй половине XIII — первой половине XIV в. прогресс Сан-Джиминьяно достиг кульминации, затем последовало поглощение Флоренцией и упадок.

Вот такие Сан-Джиминьяно повсюду на протяжении столетий участвовали в общем движении, вовлекаемые в орбиту крупных центров. Их "спутники" — они обживали все уголки и создавали тот высоко развитый фон, вне которого Флоренция или Милан выглядели бы загадочно.

Национальная общность и политическая раздробленность

Средневековую Италию принято называть "страной городов". Впрочем, не менее традиционное возражение сводится к тому, что преобладающей производственной сферой в феодальную эпоху повсеместно было сельское хозяйство, и при самых блестящих успехах городской экономики Италия, конечно, не составляла исключения. В нашем распоряжении нет достаточных статистических данных, чтобы судить о соотношении городского и сельского населения. Хотя можно предположить, что в некоторых наиболее развитых районах в XIII–XIV вв. перевес был все же в пользу города. Дело, однако, не просто в экономической или демографической статистике. Известно, что она сама приобретает огромное значение лишь в рамках качественного анализа. Ибо в изменчивой общественной структуре обычно доминируют элементы, выделяющиеся не количественно, а функционально. Во Франции или Англии история городов составляла важную часть общенациональной истории. В Северной и Средней Италии эти понятия в известной мере покрывали друг друга, особенно если речь идет о политике и культуре. Разумеется, нельзя забывать об аграрной среде, в которую были вкраплены итальянские города. Но специфика самой этой среды в значительной мере определялась воздействием урбанистических факторов. Нет другой крупной средневековой страны, в судьбе которой деревня сыграла бы настолько скромную роль.

Так как в XIII в. североитальянские коммуны окончательно присвоили себе суверенные права и, устояв против императоров, стали практически единственными носителями государственности, проблема политического сплочения Италии превратилась в проблему объединения городов. Но города неспособны самостоятельно решить эту задачу (кроме Ганзы, мы не знаем ни одной устойчивой конфедерации городов, хотя бы в областном масштабе и ради ограниченных целей). Повсюду в Европе централизация свершалась с их непременной помощью, однако централизующим началом была внешняя по отношению к ним королевская власть. А король основывался на сугубо феодальной мощи собственного домена, совпадавшего с естественным центром народности.

В Италии не нашлось своего Иль-де-Франса и Парижа. Необычно раннее развитие городов размыло феодальные массивы. Непосредственной опорой претендентов на королевский трон поэтому оказались горные малонаселенные окраины или небольшие соседние княжества, пока их не оттеснили германские императоры. Отныне попытки объединить страну исходили не от национальной династии, а от чужеземных завоевателей. Битва при Леньяно явилась поэтому не только спасением коммунальной свободы, но и торжеством коммунальной децентрализации. За прогресс приходится расплачиваться.

Ценой независимости Италии стало ее единство.

С другой стороны, впечатляющие, но эфемерные успехи веронских Скалигеров или миланских Висконти подтвердили невозможность сплочения Италии вокруг какого-нибудь крупного города. Эгоистическая гегемония одного города ущемляла интересы прочих. Коммунам подошел бы беспристрастный арбитр вроде дантовского всемирного монарха. Но историческая действительность не предоставила варианта, в котором преимущества консолидации сочетались бы с выгодами автономии. Большинство городов поначалу хорошо принимало и Карла Анжуйского, и Генриха VII, отчасти даже Гогенштауфенов. Очень быстро наступало отрезвление.

Следует подчеркнуть, что распространенное мнение об отсутствии в Италии центростремительных тенденций — ошибочно. Города невыносимо страдали от непрерывных междоусобиц и опустошительных вторжений. Купцы и банкиры были лишены серьезной государственной поддержки за рубежом. Чересполосица границ воздвигала частокол пошлин. Политические конфликты затрудняли подвоз продовольствия и обрекали горожан на голод. Хаос мешал течению коммерческих дел. Отсутствие королевской власти крайне осложняло подавление знати. Каждый город в одиночку пытался выжить в вечной войне с остальным миром.

Например, на протяжении столетия рядовая коммуна Фаэнца сталкивалась с окрестными графами Куньо и Траверсара, сражалась за Барбароссу и против него, была взята после восьми месяцев осады войсками Фридриха II, отбивалась от Равенны и других соседей, противостояла папам и "романским графам". Одновременно на другом конце страны, в Пьемонте, коммуна Верчелли дралась со своим епископом, враждовала с Павией, Новарой или Пармой, металась между Миланом и Гогенштауфенами, сражалась с маркизом Монферрато и снова с епископом. Но подобными фактами пестрят хроники любого города. Особенным напряжением отмечена вторая четверть XIII в. Страна обливалась кровью. Горожан охватывали отчаяние и страшная усталость. В 1233 и 1260 гг. Италию захлестнули мгновенные волны на редкость массового миротворческого движения. "Ибо вся Италия была истомлена и истерзана многими бичами и развращена многими грехами и пороками". Жители, босые и полуобнаженные, бичуя друг друга попарно, с хоругвами и пением псалмов, выходили на улицы, двигались из города в город, призывая к покаянию. Вдруг от Умбрии до Марки Тревизо прекращались социальные распри, родовые вендетты и военные экспедиции, вчерашние враги обменивались поцелуями, власти не смели возражать и присоединялись к процессиям, тираны произносили смиренные клятвы, и у всех на устах было одно слово: мир. Разумеется, спустя несколько недель жизнь входила в привычное и тревожное русло. Братание всех городов и политических партий Северной Италии в августе 1233 г. по призыву проповедника Иоанна Винченцкого, на которое, как уверяет восторженный хронист, собралось четыреста тысяч человек, — не продержалось и месяца. Но эти настроения глубоко симптоматичны, а их импульсивность и размах впрямь необычны.

В Европе XII–XIII вв. образование централизованных государств шло в соответствии с обособлением народностей. Настоятельная потребность эпохи затронула также Италию. В XII в. проснулось итальянское национальное самосознание. Его следы заметны уже в призывах римлян к Конраду III в 1149 г. или в анонимной антииспанской поэме о взятии Майорки (Liber Maiolichinus). Среди идеологических свидетельств XIII в. следует выделить хронику Салимбене, "с великим рыданием" писавшего о "несчастной Италии" и о раздорах среди "нас, итальянцев". Соперничество с испанцами и французами и особенно немецкое вторжение оказались в этом отношении лучшими учителями. Возникали региональные союзы городов ("веронское сообщество" в 1164 г., тосканская лига в 1198 г. и т. д.). Первая "ломбардская" лига (1167 г.) провозгласила "согласие" ради "общей пользы". Ее руководители, собравшись в Венеции в 1177 г., заявили, что борются против императора во имя "чести и свободы Италии". По словам хрониста, "города, давшие клятву друг другу, стали все как одно тело". Вторая "ломбардская" лига существовала около 30 лет. Обе лиги функционировали и в дни мира, после исчезновения императорской угрозы.

Военные блоки подкреплялись валютными договорами и торговым арбитражем, в Совете лиги обсуждались и внутренние дела ее членов.

Милан, Пиза, Павия, Падуя, Флоренция и др. охотно именовали себя "вторым Римом", "дочерью Рима" и т. п. В глазах современников Italia — это не только "итальянское королевство", но и Апеннинский полуостров, жители которого ("латиняне") сродни по античному происхождению, языку и нравам. Клич "Долой немцев!" составил первую связную фразу в горькой повести итальянского патриотизма, которому уже Данте сумел дать осознанное и высокое выражение.

Конечно, флорентийский изгнанник видел намного зорче и дальше, чем другие. Но каким бы смутным ни было национальное чувство в душах его читателей, знаменитые слова "Италия, раба, скорбей очаг, в великой буре судно без кормила" — обращены именно к ним и рассчитаны на понимание. Это не значит, что мы вправе поставить знак равенства между патриотизмом XIV и XIX вв. Разумеется, есть неизмеримая дистанция между дантовскими инвективами и истолкованием их у Сильвио Пеллико или Мадзини. Не стоит увлекаться: ведь средневековый сепаратизм оказался гораздо весомей национального самосознания. Призывы Данте и Петрарки, как известно, не помогли.

Однако, важно одно: итальянская раздробленность была не фатальным абсолютом, а постепенно выработанным результатом столкновения противоречивых исторических тенденций. Причем преграды заключались не только в недостаточности экономических связей, конкуренции на внешних рынках, неравномерности развития и расхождении местных интересов. Это в порядке вещей. При складывании национальных государств всегда бушуют центробежные потоки. Во Франции, Испании или Англии сепаратизму было противопоставлено насилие. Но в Италии отсутствовал стержень, без которого в средние века немыслима централизация — не было национальной монархии.

В XIII в., по-видимому, еще существовала какая-то возможность выбора, и ситуация сохраняла некоторую пластичность. Однако в XIV–XV вв. стремления к консолидации привели лишь к полицентризму и окончательному закреплению областного размежевания. В итоге вместо дантовской Монархии появились монархии. Итальянская специфика, так сказать, отвердела. И проблема национального объединения отодвинулась на несколько столетий.

Формирование итальянского языка. Первые шаги литературы

Перерастание разговорных латинских диалектов в итальянскую речь началось, несомненно, еще в лангобардские времена. В документах VII–VIII вв. просвечивают топонимические и синтаксические сдвиги. Шутливый стишок, записанный в начале IX в., обнаруживает эту эволюцию более отчетливо. Но первым памятником итальянского языка принято считать краткую свидетельскую формулу 960 г. При тяжбе Монтекассинского монастыря с феодалом Родельгрино Аквинским писец, к счастью, зафиксировал одну из фраз в точности, как она прозвучала (Sao ко kelle terre, per kelle fini que ki contene, trenta anni le possette parte Sancti Benedicti — "мне ведомо, что эти земли, в означенных здесь границах, вот уже тридцать лет принадлежат отцам-бенедиктинцам" — так выглядит фраза, с которой начинается достоверная история языка Петрарки). От XI в. сохранилось немногим больше: три фрагмента. От XII в. ровно столько же (в том числе четырехстрочная надпись на феррарском соборе). Первый образчик тосканской речи датируется лишь началом XIII в. и весьма символичен: это отрывок из счетной книги флорентийского менялы. Таким образом, на протяжении пяти или шести столетий итальянский язык формировался словно бы подспудно, почти не прорываясь в письменность. Очевидно, латынь оставалась понятной для жителей Италии дольше, чем где бы то ни было. Зато, когда итальянский язык (idioma volgare) запоздало и внезапно вторгся в литературу и превратился в важный фактор культурно-исторического развития, ему понадобилось каких-нибудь несколько десятилетий, чтобы достичь под пером Данте неслыханной зрелости, рывком обогнав остальные европейские языки. Не случайно это произошло именно в XIII веке. Торжество городских коммун было ознаменовано рождением национальной культуры.

Пока же, в XI–XII вв., безраздельно господствовала латинская образованность, хотя и не давшая в Италии таких оригинальных плодов, как в Северной Франции, но произведшая на свет обильную литературу: комментарии, теологические трактаты и гимны, учебники риторики, военно-политические поэмы и, наконец, прекрасные хроники (вроде миланских хроник Арнольфа и двух Ландольфов или генуэзских анналов Каффаро).

В первой половине XIII в. латинская традиция сохранила монополию в ученой и эпистолярной прозе, но в поэзии ей пришлось потесниться, чтобы дать место могучему северофранцузскому и провансальскому влиянию. Впервые появились поэты, пишущие не на латинском языке, но то был и не итальянский, а своеобразная смесь северофранцузского языка с местными говорами: франко-венетский, франко-миланский диалекты. Итальянцы тогда зачитывались бретонским циклом и "Романом о Розе", аллегоризм которого впечатлил не только флорентийского эрудита Брунетто Аатини, но и его ученика, будущего автора "Божественной комедии". Распространились переводы и переделки французских chansons de geste, превращавшие храброго Роланда в римского сенатора Орландо. Характерно, что на французском языке были написаны такие важные памятники итальянской культуры столетия, как "Книга о сокровище" Латини и "Миллион" Марко Паоло.

Еще явственней сказалось увлечение провансальской поэзией: близость социальной почвы, на которой выросла эта поэзия, к итальянским условиям, чувственный отблеск античности, привлекательность более разработанного и притом родственного "народного" языка, богатство форм и изощренность версификационной техники — легко объясняют, почему творчество трубадуров получило прочное значение образца и обязательного элемента литературных знаний. (Спустя сто лет Данте в "Комедии" все еще непринужденно переходит на провансальский язык, предполагая, очевидно, знакомство с ним и у своих читателей.) С конца XII в. некоторые трубадуры переселялись в Италию (например Рамбальдо Ваквейрос), а после альбигойских войн они во множестве искали приюта при всех сиятельных североитальянских дворах, от Монферрато до Марки Тревизо. Вскоре у них появились подражатели — итальянские трубадуры, писавшие на провансальском (Ланфранко Мигала, Сорделло и др., до нас дошло около 30 имен, из них половина — генуэзцы).

Провансальское влияние, скрестившись с арабским, отразилось и в первой, собственно итальянской, сознательной поэтической традиции, возникшей на Юге, при дворе Фридриха II, где стихи писали все: сам император, члены его семьи, сановники. Среди поэтов "сицилийской школы" можно обнаружить флорентийца, аретинца, генуэзца (по происхождению); хотя в основу был положен сицилийский диалект, его сильно латинизировали и очистили, стремясь приблизить к другим диалектам и сделать общепонятным. Часто указывалось на риторическую сухость и подражательность этой поэзии.

Первый шаг труден. Для оправдания сицилийцев достаточно указать, что они подарили мировой поэзии жанр сонета.

Культурные течения, шедшие из Сицилии и с итальянского Севера, удачно сомкнулись в Болонье — с ее политическими традициями, университетом и собственными трубадурами (вроде Рамбертино Бувалелли). Нотариус Гвидо Гвиницелли (умер ок. 1276 г.) придал "культу Дамы" философский смысл и окрасил рационализмом, а главное — решительно заменил рыцарские достоинства моральными добродетелями. Куртуазная поэзия была пересажена

на сугубо городскую почву. В таком виде она перекочевала во Флоренцию, где знатный Гвидо Кавальканти (ок. 1260–1300) и целая плеяда способных молодых людей из магнатской и пополанской верхушки придали ей рафинированность и завершенность. Так возникла школа "сладостного стиля", из которой вышел Данте (1265–1321).

Но "Комедия" никогда не была бы создана, если бы Данте опирался только на традицию "двух Гвидо". Данте вобрал все, что было значительного в недолгой истории итальянской литературы, начавшейся с 30-х годов XIII в. Простонародный тон — от самой древней сицилийской канцоны Чьело д’Алькамо до флорентийцев Гвидо Орланди, Рустико ди Филиппо и талантливейшего сьенца Чекко Анджольери, сумевшего сплавить горький лиризм и буйный гротеск; политический пафос и поэтическая публицистика Гвиттоне д’Ареццо; глубокая наивность и нежная вера Франциска Ассизского с его поэмой на умбрийском диалекте о "брате — Солнце"; чувственно-мистическое исступление Якопоне да Тоди и драматичные песнопения (laudi) флагеллантов — все эмоциональные и стилевые потоки влились в "Комедию" — и растворились в гениальной индивидуальности автора. А также вся средневековая латинская ученость, вся религиозная и этическая проблематика и все социальные страсти. Фигура Данте крайне сложна, как сложно культурное развитие итальянской коммуны в XIII в. Флорентийский изгнанник подытожил это развитие — и тем самым распахнул двери в Возрождение. "Эпоха Данте" переломна. Редко бывает, чтобы исторический поворот, затронувший любую грань жизни, от экономической структуры до структуры личности, с такой рельефностью и хронологической точностью обозначался бы датами поэтической биографии. Чрезвычайно существенно то, что один исследователь назвал "загадкой Дученто": почему итальянская литература возникла так поздно и, не дав на протяжении XIII в. истинно оригинальных и великих свершений, вдруг выдвинула титаническое творчество Данте?

Среди прочих причин следует принять во внимание "практический" уклон городской культуры: первые университеты Италии XII в. готовят не богословов, а врачей и юристов; в середине XIII в. Фибоначчи и Вителло создают в области алгебры, геометрии и оптики более независимые и интересные сочинения, чем опусы итальянских трубадуров. Что касается Бонавентуры и Фомы Аквинского, то их теология есть продукт не столько Италии, сколько парижской Сорбонны (и явление скорей европейское, чем национальное).

Важно то обстоятельство, что в Италии не было почвы и места для классической рыцарской культуры (XIII век принес худосочные заимствования). А чисто городская культура задерживалась в своем росте, пока поноланы оставались в тени консульского нобилитета. Вообще, если для Франции XII–XIII веков характерна зрелость социальных форм, то в Италии этого периода — непрерывное переходное брожение.

Цепкость латинских традиций и влияние соседних старших литератур (на volgare) обусловили в целом подражательную слабость словесности Дученто. Сформирование итальянской народности и расцвет коммунальной жизни позволили литературе быстро использовать и плодотворно изжить ученичество. Напрашивается сравнение с Россией, успевшей за столетие, миновав Возрождение, ускоренно пройти уроки французского классицизма и европейского Просвещения и, начав в XVIII в. с младенческого лепета, величественно шагнуть к своему Данте — к Пушкину.

Эволюция искусства

Итальянское искусство XII–XIII вв. — весьма специфический вариант романского стиля. На романскую основу, в общем сходную с тем, что было в остальной Европе, органично наслаивались сильные воздействия древнеримских традиций и "греческой манеры" (восточновизантийского происхождения). С другой стороны: если за Альпами классическое городское средневековье выразило себя в готике, пришедшей на смену раннефеодальной художественной культуре, то в Италии романское искусство с подъемом коммун лишь обрело дополнительную свежесть и, углубляясь на рубеже XIII–XIV вв., вылилось в формы, которые можно с одинаковым успехом считать и последним словом средневековья, и первым словом Ренессанса. Мощная волна готики не могла не затронуть Италии. Но, во-первых, она сюда нахлынула позже, а исчезла раньше, чем в других странах, продержавшись в пластике и живописи примерно столетие. Во-вторых, это господство никогда не было безусловным. Тенденции, возникшие в дантовскую эпоху — на протяжении Треченто не исчезли. Они сохранились, словно заторможенные, чтобы затем внезапно возродиться в начале XV в. (в принципиально новом качестве). В третьих, сама итальянская готика — особенно в средней Италии — компромиссна: даже в архитектуре, где ее влияние было наиболее заметным.

Созревание национального романского стиля происходило неравномерно. Оно началось с архитектуры в XII в., захватило скульптуру в середине XIII в. и только в 80-е годы XIII в. достигло вершины в живописи. В том же порядке эти виды искусства подвергались готической экспансии. В результате, когда "проторенессанский" дух овладел живописью, архитектура успела его изрядно позабыть.

Поэтому Филиппо Брунеллески придется, возводя купол флорентийского собора, оглядываться не в XVI и даже не в XIII век, а еще дальше. Вдохновлявшие его известнейшие образцы — Баптистерий или Сан Миньято во Флоренции, Бадия в Фьезоле и др. — относятся к XI–XII вв. Типично романский широкий разлет полуциркульных арок, коринфский ордер достаточно массивных колонн, небольшие уютные размеры, нерасчлененные объемы, которые не кажутся статичными благодаря особому изящному членению плоскости стен и строгонарядным инкрустациям из белых, темно-зеленых и красных мраморных плит. Удивительное сочетание геометрической простоты конструкций и нежной тонкости ритма и деталей.

Соответствующий стиль в скульптуре преимущественно связан с именами Никколо Пизано (ок. 1220 — ок. 1280) и его ученика Арнольфо ди Камбио (ок. 1240 — ок. 1310), в живописи — с именем Пьетро Каваллини (ок. 1250 — ок. 1330). Опять-таки Тоскана и Кампанья впереди, хотя первые импульсы, по-видимому, исходили, как и в поэзии, из окружения Фридриха II. Гораздо более традиционны, но все-таки движутся в том же направлении мастера, усвоившие уроки передовой византийской иконографии, с ее драматичными сюжетами, композиционной собранностью, полихромностью палитры. Это сьенские живописцы Гвидо и Дуччо, флорентиец Чимабуэ, римлянин Коппо да Марковальдо. У Пизано скульптура начинает отделяться от плоскости стены, а Каваллини добивается сходного эффекта в своих фресковых фигурах. Зарождается вкус к материальности и чувственной осязаемости фактуры и пространства. Лица индивидуализируются: например, Франциск Ассизский в изображении "византийствующего" Чимабуэ или грешники из "Страшного суда" Никколо Пизано. Индивидуализируются и творческие манеры, впервые давая исследователям основания для персональной аттрибуции. Это искусство по-прежнему не нуждается в правдоподобии. Его фундаментом остается спиритуализм. Но оно ищет не бога в человеке, а человека в боге.

Поиски увенчиваются живописью Джотто (1276? — 1337). Он моделирует фигуры с помощью светотени и дает им плоть; размещает их друг за другом, создавая трехмерное пространство (однако не подчиненное законам перспективы, а условно-замкнутое); заменяет абстрактный фон обобщенным пейзажем или интерьером. Современники восторгались у Джотто естественностью "подражания", но, возможно, имели в виду нечто большее. Для зрителей джоттовский предмет был непривычно достоверен, но главное не в том, что они "узнавали предмет". Они узнавали себя. Джотто не был реалистом. Это позднейшая мерка вообще не идет к делу, Джотто давал синтетическое выражение человеческих страстей сливая, как и Данте, символ и реальность. Его церковные росписи стали фактом светской культуры и внушали людям, вступившим в XIV век, что искусство самоценно. Именно эта гуманистическая концепция, а не техника воспроизведения предметной действительности позволила замечательному флорентийцу стать родоначальником новой европейской живописи.

Итак, особенно с середины XIII в., в пору появления пополанской "малой коммуны", ясно обозначились перемены, с изучения которых начинает каждый, кто интересуется генезисом итальянского Возрождения. Но характеристика интеллектуальных и эстетических веяний эпохи как "Проторенессанса" была бы неизбежно односторонней. Перед нами зрелая средневековая городская культура, приобретшая в итальянском климате очень ранние и заметные антикизирующие тенденции и обладающая оригинальным и автономным содержанием. Разумеется, в отношении к Ренессансу — это "Проторенессанс"; как бюргерство в отношении к буржуазии — "протобуржуазия". Ретроспективный подход правомерен, но всегда несколько выпрямляет исторический процесс. Важным оказывается не сам факт, а что он дает для исследования последующих фактов. Обнаруживая в том, что делали и создавали люди, вполне объективный смысл, о котором они, впрочем, не подозревали, легко упустить из виду иной существенный смысл — о котором не подозреваем мы. Стремясь установить, что могло значить итальянское искусство XIII в. для подготовки Кваттроченто, постараемся не проглядеть, что оно значило для современников. В художнике дорого чуткое выражение настоящего, а не "устремленность к будущему". Джотто и Арнольфо ди Камбио действительно возделали почву для Мазаччо и Донателло — и долго казались неуклюжими и наивными при сравнении со своими ренессансными преемниками. Лишь относительно недавно распространилось понимание того, что прогресс в искусстве — двусмысленная вещь и что итальянские "примитивы" нельзя оценивать на основе более поздних критериев художественного совершенства.