История Льва

Лёва и Шева [1-3]

Лёва не знает, когда это началось.

Может быть, когда они подорвали ванную. Кажется, в двенадцать лет.

Тогда Шева прочитал учебник по ядерной физике – дома такой лежал под ножкой стола (чтобы не шатался). Мягкий переплёт – удобно.

Он прочитал две страницы, вдохновился и решил, что срочно необходимо соорудить бомбу. Сказал Лёве, что хочет быть как Роберт Оппенгеймер.

- Это создатель атомной бомбы, - пояснил Шева, взахлёб пересказывая первую главу учебника.

- Так он, наверное, умный был, - заметил Лёва.

- А я чё?

- А ты – тупой.

Шева больно стукнул его кулаком в плечо, но верить в себя не перестал.

Через несколько дней он спустился к Лёве (Шева жил на четвертом этаже, а Лёва – на третьем), и с гордым видом протянул в руках коричневый баллончик. На баллончике надпись: «Полироль для мебели».

- Это что? – уточнил Лёва.

- Бомба.

- Это не бомба.

- Но, если бросить в огонь, будет бомба. Видишь, тут написано: «Взр… взыв…»

- Взрывоопасно.

- Ага.

- Но это не ты изобрёл.

Шева уязвлённо посмотрел на Лёву.

- Если кинуть в огонь, взорвётся, как бомба, - ответил он. – Нужно развести костёр.

Лёва, присев на одно колено, принялся натягивать синие кеды с тремя полосками по бокам. Шева удивился:

- Ты куда?

- На улицу, костёр разводить.

- Не, там баба Шура гоняет.

Лёва отбросил шнурки в стороны.

- Что тогда?

- Давай разведём костёр в ванне.

- Чего-о-о?

- В ванне, - повторил Шева с таким видом, будто это хорошая идея. – У тебя подходящая.

Когда человек заявляет, что хочет подорвать твою ванную комнату, а ты, зная, что вечером тебя за это убьют родители, разрешаешь – как это называется? Наверное, любовь.

Но Лёва ещё об этом не знал.

Ему хотелось порадовать Шеву. Почувствовать себя нужным. Сделать для него что-то значимое. Что поделать, если значимое для Шевы – это взрыв газового баллончика?

- Ладно, давай, - кивнул Лёва.

Костёр выложили на дне ванны: натаскали сухих веток со двора, между ними проложили куски бумаги. Хорошо, что ванна была старая, чугунная, с облезшим покрытием – Лёва надеялся, что это как-то скроет следы копоти и гари. Шева чиркнул спичкой, поджёг газетную вырезку с заголовком «Штурм в Белом доме» и пламя от неё передалось на соседние ветки. Они аккуратно опустили полироль в огонь и Шева, открыв рот от восторга, прильнул щекой к чугуну, в ожидании взрыва.

Лёва потянул его за руку:

- Пошли, пока башку не снесло.

- А чё, снесёт? – радостно уточнил Шева.

- Скорее всего.

Дверь в ванную оставили открытой, а за происходящим наблюдали с другого конца коридора – он был длинный и упирался в совмещенный санузел. Мальчики затаились за комодом с обувью и ждали, почти не дыша. Ничего не происходило. Минуту, другую, третью, пятую. Потом Шева не выдержал и поднялся на ноги.

- Чё так долго? – возмутился он, навострившись к ванной.

Лёва услышал, как что-то щёлкнуло. Раньше, чем он успел сообразить, что это за звук, он схватил Шеву за руку и дернул обратно, вынуждая сесть. Шева был мелкого роста, легкий как пушинка, и в два счёта подчинился этому действию, снова хлопаясь на колени рядом с Лёвой. Тогда и прогремел взрыв.

Лёва заметил, как баллончик подбросило к потолку, искры взметнулись вверх, резко окрашивая белую известковую штукатурку в черный. Ванна с жалобным стоном треснула на середине. Сизый разъедающий дым повалил в коридор, и Лёва хотел подняться, чтобы открыть окна, но обнаружил, что в порыве страха схватил Шеву и прижал к своей груди. Тот так и сидел, прислонив голову к Лёвиному плечу.

«Может, хрен с ними, с этими окнами?» – блаженно подумал Лёва.

Только когда Шева закашлялся он, опомнившись, мягко отстранился и пошёл по всем комнатам – распахивать рамы.

Два часа спустя, когда вернулись родители, когда мама кричала, что он уголовник, когда отец, в наказание, двенадцать раз («Двенадцать – это потому что тебе сейчас двенадцать») отстегал его по спине, Лёва думал: «Это того стоило». Те секунды, когда они сидели у комода, прижавшись друг к другу, стоили всего, что случилось после.

Так это и началось.

А продолжилось не очень хорошо.

Спустя два года, прислонившись плечом к стенке полуразрушенного флигеля, Лёва наблюдал, как Шева, с битой наперевес, несётся к нему через заросли пришкольного сада.

Поблизости уже не было никакой школы – когда-то была, вроде ещё до войны, а во время блокады в здание попала бомба. Его снесли, но флигель с полуподвальным помещением остался – его мигом забрала под свои нужды местная, как любила повторять Лёвина мама, шпана. Она ж не знала, что он тоже – «шпана».

Шева, добежав до Лёвы, свистяще задыхаясь затараторил:

- Быстрее, быстрее, пошли вниз!

Лёва пошёл, недовольно уточняя:

- Чё опять случилось?

- Мы сарай грабанули.

- Какой сарай? Где?

Они прокрутили ключом в массивном навесном замке и скрылись за дверью. Внутри пахло пылью, сыростью и почему-то типографской краской. Обернувшись, Лёва увидел на стене свеженький плакат с «Бивисом и Баттхедом» – наверное, Вальтер распечатал, он любил такое.

- Сарай Митрича, - продолжил Шева, отдышавшись. – А он заметил и начал солью стрелять.

- А где Кама и Грифель?

- Не знаю, они в другую сторону побежали, а я сразу к тебе, я же знал, что ты тут.

Прислонив биту к стене, Шева поднял с пола пластиковую бутылку с водой (Лёва мельком отметил, что она валяется там уже не одну неделю) и начал жадно пить из горла. У него стало совсем худое вытянутое лицо, впалые квадратные глазницы, а пальцы – тонкие и длинные, как у пианиста. Больше всего Лёве нравилось смотреть, как Шева запускает пальцами в отросшие спутанные космы, смахивая потемневшие пряди с лица. Иногда Лёва представлял, как проделывает это с его волосами самостоятельно – своей рукой. Думать об этом было приятно и странно.

Вот и сейчас, отбросив бутылку с водой, он повторил этот жест с волосами, и у Лёвы на секунду спёрло дыхание. Но эта очарованность быстро испарилась: сразу же, как Шева потянулся к верхней полке, прибитой возле двери – там лежал целлофановый пакет и тюбик клея.

- Может, не будешь сейчас? – с надеждой в голосе спросил Лёва.

- А когда? – развёл руками Шева. – Мне потом домой, мамка сказала вернуться до восьми.

Он, выдавив клей в мешок, приложился к нему ртом и несколько раз глубоко вдохнул. Лёва уже знал, что будет дальше: глаза закатываются, тело расслабляется, он, прислонившись к стене, сползает на пол. Иногда лежит совсем обездвиженный, как мёртвый, а иногда тело подёргивается от мелких судорог. Второй вариант Лёве нравился больше – так он хотя бы понимал, что Шева жив.

Лёва сел на пол и, аккуратно приподняв голову Шевы, подвинулся ближе, опуская её к себе на колени. Ему хотелось погладить волосы, провести кончиками пальцев по лицу, но он не решался – вдруг Шева откроет глаза и всё поймёт не так? Или наоборот – так.

И он не трогал его, только водил рукой над телом, совсем не касаясь. Если глянуть со стороны – шаманство какое-то. Лёве самому становилось смешно, но только такая близость была теперь доступна. Даже как тогда, в коридоре, обнять и прижать к груди не получалось – не подворачивалось момента.

Когда Шева начинал хмуриться, Лёва безошибочно угадывал: сейчас очнётся. Он осторожно выбирался из-под него, опускал голову обратно на пол, а сам отползал в противоположный угол подвала – как можно дальше.

Шева просыпался, как ни в чём ни бывало, и легко поднимался на ноги. После этого обычно говорил какую-нибудь ерунду. Ну, типа: «А что задавали по математике?» или «Пойдёшь в воскресенье на Робокопа?». Даже странно, что был этот подвал, этот клей в мешке, эта бита у стены.

Даже странно.


Кама, Грифель, Вальтер, Пакля – все они когда-то делили песочницу с Лёвой и носили нормальные, человеческие имена, а теперь из людей превратились в погоняла, в скинхедов с битами в перевязанных руках. Первое время Лёва ещё помнил, как их зовут на самом деле: Грифель – это, кажется, Гриша, а Вальтер – Валя, с Камой и Паклей – сложнее, они старше, попали в это болото раньше остальных, и Лёва не знал их другими.

Юра превратился в Шеву через год после взрыва в ванной комнате. Почему именно Шева – Лёва пропустил, в тот период они гораздо реже общались. Лёва бестолково шатался за ним по школе, почти умоляя сходить в кино, или погулять, или пострелять в тире, или, чёрт с ней, ещё раз подорвать ванную, но Шеву его компания только раздражала.

- Чего ты привязался? – сквозь зубы цедил Шева, стараясь идти по школьному коридору сильно впереди Лёвы.

Опешив, он отвечал:

- Я думал, мы лучшие друзья. Да куда ты так несешься? Юра…

Резко остановившись, Шева повернулся к Лёве и почти прокричал:

- Я не Юра! Я – Шева! Не зови меня Юрой больше никогда.

Так это и случилось: теперь он был с ними, а не с ним. Лёва стал его утомлять: начал казаться слишком хорошим, слишком послушным, слишком правильным. Скучным. Со скинами можно было нюхать клей, шататься по городу с битой или монтировкой, а с Лёвой – ну, ничего веселее взрыва они никогда не делали. Осознав, что такой, как есть, он не нужен, что Шева не променяет своих новых друзей на него, Лёва решил стать таким, «как надо». Одним из них.

Но слияние с компанией было только внешним. Лёва попросил отца купить ему армейские ботинки в военторге, чём привёл папу в сладостный восторг – наконец-то сын возмужал и начал интересоваться военной тематикой! Может, так и до охоты скоро дойдёт.

Конечно, дорожка, на которую ступил Лёва, вела отнюдь не к охоте и даже не к армии. Лёва закатывал над ботинками синие джинсы, заправлял за пояс тёмную футболку, надевал бомбер с красной подкладкой и становился одним из них. Скинхедом.

Так он становился похож на них снаружи, но не внутри. И парни, конечно, это чувствовали.

Развалившись в подвале на старых креслах и подушках, притащенных с помойки, Кама спрашивал, лениво выпуская табачный дым в потолок:

- Котик, а ты у нас случайно не позер?

Лёва сразу и не понял, что он к нему обращается. Что ещё за «котик»?

Надеясь увести от темы, он и зацепился за это слово:

- С чего это я «котик»?

- Ну, надо же тебе какое-нибудь погоняло придумать, - пожал плечами Кама. – А ты – Лев. Кошачье.

Вальтер хихикнул из своего угла:

- Котики гуляют сами по себе.

Кама поддержал:

- Да. Прямо как ты, Лев.

Он смотрел на него, с подозрением прищурив раскосые глаза (такие раскосые, что Лёва порой удивлялся: откуда в Каме этот национализм «за русских» и против самого себя?). Медленно подойдя к нему, Лёва осторожно вытянул недокуренную сигарету из смуглых пальцев и затушил её об стену рядом с головой Камы. Бросив окурок ему под ноги, он веско произнёс: - Я не «котик», - и, отходя, добавил: - Кури на улице, здесь плохая вентиляция.

Парни проследили за этим движением с сигаретой затаив дыхание. И ждали: как Кама отреагирует?

Никто не смел указывать Каме: он был главным, за «старшего». Лет ему было шестнадцать или семнадцать – больше, чем остальным. И когда Кама, такой вальяжный и взрослый, поднял бычок и швырнул его в приоткрытую форточку, а затем сел обратно, вытаскивая из пачки следующую сигарету, кто-то удивлённо присвистнул. Спустил с рук.

Конечно, Кама продолжил курить в подвале, но больше никто не называл Лёву ни «котиком», ни позером. Так он и остался в компании единственный без клички – просто Лёва.

Для Шевы это значило много: Лёва переплюнул самого Каму в его глазах! Парни переговаривались между собой: когда Каму загребут в тюрягу, на его место придёт Лёва.

А загрести было за что. «Скинхеды» – оно само по себе звучало хреново, а в случае подвальной компании так вообще – одно название. Обычные беспризорники, гопники и наркоманы – в лучшем случае повторяли стиль одежды, а некоторые и этого не делали. Никакой идеологии ребята не придерживались и четких политических взглядов не имели (для половины из них слова «идеология» и «политические взгляды» были труднопроизносимыми в принципе). Парни усвоили всего несколько правил: они грабят стариков, женщин, «чурок» и «пидорасов». Одних – потому что слабые, других – потому что нужно ненавидеть («Так принято у настоящих скинхедов» - объяснял Кама). Лёва ничего не знал про «настоящих скинхедов», но чувствовал, что и Кама про них ничего не знает.

Кама относился к Лёве с завистливым уважением: у него, у Камы, были какие-то комплексы насчёт своей смуглой внешности с азиатскими чертами, и он с нескрываемым восхищением называл Лёву «образцом чистой расы».

- Это нордическая раса, - объяснял Кама остальным, демонстрируя Льва как учебный макет. – Белая кожа, светлые волосы, голубые глаза… Твои родители немцы?

- Не уверен, - нехотя отвечал Лёва.

- Ты что, точно не знаешь?

- Да мне как-то плевать.

- Плевать на свою национальность? – уточнил Кама с предосудительной усмешкой.

Лёва пожал плечами:

- Ну, конечно, не так сильно, как тебе – на свою.

Парни заулюлюкали, демонстрируя то ли возмущение, то ли одобрение. Скорее – первое. В компании его не особо жаловали.

Однажды, бесшумно войдя в подвал, Лёва услышал, как Вальтер спрашивает Каму:

- Почему ты его просто не выгонишь? Он же нихрена не делает, никуда с нами не ходит.

Кама ответил очень легко:

- Потому что он умный. Больше здесь никто этим похвастаться не может.

Лёва растерянно подумал: не шибко-то он умный, раз бегает за таким тупицей.

Лёва знал Шеву с самого рождения и мог заверить наверняка: ума парню всегда недоставало. Он был генератором самых дурацких и опасных идей, последствия которых не мог просчитать (а Лёва мог, но всё равно поддерживал эти идеи, потому что это было важным для Шевы). Сотни раз Лёва прокручивал в голове тот день, когда они взорвали ванную – тот день, когда он впервые ощутил это пугающее влечение к нему, и никак не мог понять: откуда оно взялось? Иногда ему казалось, что оно появилось гораздо раньше, может быть, еще в начальной школе, когда Лёва, сидя за одной партой с Шевой, десятки раз «случайно» касался его колена своим, а может, и того раньше, в детском саду, в песочнице, когда Саша Громов насыпал Шеве песок за шиворот, а Лёва в отместку отлупил того лопаткой. Может, всё это, скопившись внутри него, привело к тому дню, когда они жались друг к другу за комодом, и Лёва сладко дрожал от этих ощущений.

Теперь, вернув себе дружбу с Шевой, Лёва решил во что бы то ни стало вернуть и самого Шеву – обратно к нормальной жизни с ясным сознанием. Но Шева был не критичен: он не хотел ничего слушать о том, что «бить и грабить людей – нехорошо», ну а фразу: «У этой компании сомнительные моральные ценности» Шева вообще не понял.

Тогда Лёва стал разбираться с проблемой не словами, а делами. Утром, спустившись в подвал раньше остальных, он взял с полки мешок с клеем (и ещё несколько запасных тюбиков из старого фанерного ящика) и выкинул это добро в ближайшую мусорку. Шева, не обнаружив клей на месте, закатил настоящую истерику – Лёва даже подумал сначала, что он прикалывается, специально себя накручивает: ну, не может же нормальный человек так истерить из-за клея?

А Шева плакал, орал до визга, до хрипоты, до потери голоса, у него вздувались вены на шее и лопались сосуды в глазах, и он всё равно продолжал орать, уже бесшумно, бил ногами и руками по стенам, и требовал, чтобы Лёва вернул ему клей. Когда требования не сработали, он начал умолять, унижаться, падать на колени, и жарким шепотом (голос-то сорван) повторял: - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Скажи, куда ты его дел? Умоляю, умоляю, я сделаю всё, что ты захочешь, что угодно!

Лёва чувствовал себя стыдливо и унизительно – так, будто ему приходилось ползать на коленях, и он, пятясь от Шевы, сдавленно просил:

- Прекрати, пожалуйста. Встань.

Заливаясь злыми слезами, Шева не унимался:

- Ну, хочешь, я отсосу тебе или хер дам потрогать, ты же голубой!

Лёва так опешил, что чуть было не спросил: «Откуда ты знаешь?». Но истерика Шевы сделала новый виток:

- Ты, наверное, поэтому его и забрал, хочешь меня шантажировать, хочешь, чтобы я делал тебе всякие мерзости за клей, ну давай, я их сделаю, говори, что тебе нуж…

- Заткнись, - холодно оборвал его Лёва.

И, в отличие от всех предыдущих просьб, эта – сработала. Шева резко замолчал.

- Я его выкинул.

- Куда? – одними губами спросил Шева.

- В мусорку.

Шева начал вставать с колен.

- Вот здесь? Во дворе?

Лёва растерялся:

- Ты… Ты собираешься рыться в ней?

Шева, ничего не ответив, поднялся и, пошатываясь, на дрожащих ногах направился к двери.

Лёва понял: это война. Первый бой он проиграл.

- Ладно, подожди.

Шева обернулся.

- У меня дома есть клей, - негромко произнес Лёва. – Я тебе принесу.


Пелагея читала по слогам:

- Я лю-бо-вал-ся им, я дер-жал его в сво-их объ-я-ти-ях, я за-бы-вал се-бя ра-ди его кра-со-ты…

Слова она произносила нарочито «правильно», как по написанному, если «его», то обязательно выделялся «гэ», если «любовался», то делала акцент на букве «о» в середине.

- Ка-ко-е бла-жен-с-тво за-бы-вать се-бя ра-ди дру-гих…

В комнате стоял полумрак, только настольная лампа тускло горела над книжкой. Сестра сидела за письменным столом, склонив голову над текстом, и водила указательным пальцем под каждым словом.

Лёва рывком поднялся с кровати, прошёл к столу.

- Что это за книжка? – спросил он, выдёргивая из рук сестры хрестоматию за второй класс.

Пролистав две страницы назад, он увидел заголовок: «Г.Х.Андерсен. Чайник».

- Понятно, - буркнул Лёва, возвращая Пелагее книгу.

Он шагнул обратно, к своей кровати, и сел на клетчатое покрывало. В последнее время ему во всём мерещились знаки: будто все книги и фильмы про Шеву.

В коридоре послышался шум: захлопали дверцы антресолей, кто-то нервно выдвигал и задвигал обратно ящики комода. Впрочем, ясно было – кто.

- Опять ты в моих вещах порядок наводишь! – из-за двери голос отца звучал приглушенно и будто бы не так злобно, как обычно.

Мама едва слышно оправдывалась:

- Да я вообще не лезу в твои вещи…

- Всегда тут лежали два тюбика, теперь ни одного!

- Я ничего не брала.

Лёва внутренне сжался, вцепившись руками в покрывало.

- А кто их тогда взял!.. Лев, иди сюда!

Пелагея, вздрогнув, перестала читать. Лёва поднялся с кровати и медленно пошёл к двери – всё это время сестра не сводила с него больших напуганных глаз. Прежде чем выйти в коридор, он с вымученной бодростью подмигнул девочке.

- Где клей? – резко спросил отец, едва Лёва оказался перед ним.

- Я не брал, - ответил он, и удивился, как пискляво это прозвучало.

Ему стало противно от самого себя: какой он жалкий рядом с отцом, совсем не такой, как перед парнями в подвале.

Папа долго смотрел ему в глаза: радужка – небесно-голубая, как у самого Лёвы, и вообще, он весь – будто бы и есть Лёва, только на двадцать лет старше. Раньше мальчик этого не замечал.

Лёва не выдержал – отвёл взгляд первым.

- Значит, и до этого докатился, выкормыш, - стекленея взглядом произнёс отец.

«Выкормыш» – так он называл его с детства. Сыном, ребёнком, да хотя бы отпрыском – нет, никогда. И Пелагею приобщал к этому слову, когда ругался с матерью: «Опять твои выкормыши бардак устроили!».

- Папа, я не…

Не слушая его, отец вкрадчиво проговорил, указывая на выдвижной ящик комода:

- Здесь лежали два тюбика. Сейчас нет ни одного. Я их не брал. Мать их не брала. Где они?

Лёва, переглатывая, попятился назад.

- Я-я-ясно, - протянул отец и, сделав два шага в сторону – к кладовке.

Распахнул полированные дверцы, зашарил рукой внутри. Лёва прикрыл глаза, вспоминая: на левой стенке кладовки три крючка – на двух из них висят охотничьи ружья, на третьем – резиновый прутик, обтянутый кожей. Жокеи бьют такими лошадей. Отец – Лёву.

- Иди в комнату и снимай футболку, - с ленцой в голосе приказал отец.

- Папа…

- Я кому сказал! – гаркнул он, и у Лёвы заложило уши – больше от страха, чем от крика.

Лёва шагнул назад, в их с сестрой спальню, и негромко попросил Пелагею:

- Выйди.

Сестра, помедлив, осторожно спустилась со стула. Проходя мимо Лёвы, она дотронулась до его руки своей маленькой ладошкой. Потом вышла.

И зашёл отец.

Лёва стянул через голову домашнюю футболку с облупившейся желто-оранжевой надписью «Jumanji». Вопросительно глянул на отца.

- Спиной, сам не знаешь, что ли… - бросил тот.

Лёва повернулся лицом к стене и, зажмурившись, приготовился к четырнадцати ударам. Четырнадцать – как четырнадцать лет.

Раньше он сильно плакал – особенно пока был дошкольником. Отец тогда бил толстым ремнем с тяжёлой пряжкой (остался после службы на флоте) и Лёва кусался, пинался и дрался, защищая себя. И орал, конечно. Но чем больше орал, тем сильнее доставалось, и, в конце концов, Лёва научился терпеть побои молча. Плакал уже потом, когда отец уходил, оставляя его в комнате одного.

А теперь, в четырнадцать, он уже совсем не плакал. Никогда.

На двенадцатом счёте Лёва не выдержал. Он резко отпрянул в сторону и тринадцатый удар пришёлся по стене, повредив жгучим концом прутика светлые обои.

Раньше, чем отец успеет рассвирепеть ещё больше, Лёва закричал:

- Я не нюхал твой дурацкий клей! Это нечестно!

- А куда ты его тогда дел?!

- Я… У меня… Друзья попросили!

- Ты снюхал, друзья снюхали, какая разница?! – орал отец. – Вошкаешься с какими-то уголовниками! И сам такой же становишься!

- Да они не для этого!

- А для чего? Обувь подклеить? Два тюбика клея!

Лёва понял, как слабы его аргументы и замолчал, стыдливо спрятав взгляд. Он думал, что отец продолжит это бичевание кнутом, отвесит оставшиеся два удара, но вместо этого он, уходя, вломил сыну затрещину – аж в голове зазвенело.

Когда отец вышел за дверь, тихонько, на цыпочках, вернулась Пелагея. Она прошла мимо Лёвы к письменному столу и, снова открыв хрестоматию, начала читать там же, где остановилась в прошлый раз:

- А цве-ток да-же не ска-зал мне спа-си-бо, он и не ду-мал о-бо мне…

Утром они с Шевой пересеклись по дороге в школу. Впервые Лёва не стал ждать его (в очередной раз проспавшего) и побрёл к парковой аллее один. Школа находилась как раз через парк: пять минут, и ты на уроке.

На пешеходном переходе, пока Лёва ждал «зеленый», Шева нагнал его. Было видно, как хотел возмутиться, но, вглядевшись в Лёвино лицо, передумал. Спросил, показывая на свою щеку:

- Чё это у тебя тут?

- Отец врезал.

- А-а-а, – легкомысленно протянул Шева. – Как обычно.

Лёва смерил его сердитым взглядом. «Красный» переключился на «зеленый» и они одновременно шагнули на зебру.

- Вообще-то это из-за тебя, - оповестил Лёва как бы между делом.

- А я тут причём?

- Из-за клея. Он подумал, что я его нюхаю.

Шева пожал плечами:

- Сам виноват. Не надо было выкидывать.

От возмущения Лёва затормозил перед школьным крыльцом. Шева, не заметив этого, взметнулся по ступенькам вверх, и уже потом обернулся на Лёву. Тот стоял внизу, не двигаясь.

- Я… Я вообще-то помочь пытался.

- А я просил мне помогать? – хмыкнул Шева.

Лёва не сразу нашёлся, что и сказать. Неспешно поднявшись по ступенькам, он поравнялся с Шевой и, стараясь скрыть обиду в голосе, проговорил:

- Я мог бы сказать ему, что ты токсикоман, а он бы рассказал твоему отцу, и… И ничего бы не было!

Последнее Лёва понял с некоторым изумлением: ведь действительно – ничего.

- Тебя дома не бьют, – напомнил он Шеве. – Но я всё равно подставился вместо тебя.

Говоря это, Лёва чувствовал, что лукавит, что помочь Шеве можно гораздо проще: всё рассказать его родителям. Они уважаемые люди, работают в университете, отец – математик, мать – краевед. Непонятно только, в кого Шева такой дундук. Но если они узнают, они, наверное, смогут сделать всё правильно, проследят за ним.

«И он больше никогда с тобой не заговорит», – мрачно ответил Лёве внутренний голос.

«Зато будет здоров», - он начал спор сам с собой.

«А что тебе важнее?»

Шева сбил его с мыслей:

- Я знаю, почему ты мне помогаешь, – он показал в воздухе кавычки.

Лёва сделал вид, что это был вопрос:

- Потому что я твой друг.

- Ага, - саркастически закивал Шева. – Гомик ты, а не друг. Думаешь, я ничего тогда не заметил?

Первое, что пришло в голову Лёве: включить дурачка. Мол: «Когда тогда?» или «Что ты мог заметить?», но задавать эти вопросы всерьёз не хотелось. Лёва и сам знал на них ответы. И чувствовал, что Шева тоже их знает.

- Это я тебе помогаю, – пятясь к дверям, бросил Шева. – Тем, что молчу.

- Звучит, как начало шантажа, - холодно заметил Лёва.

Шева прыснул:

- Я не собираюсь тебя шантажировать. Если бы хотел, начал бы ещё вчера: «Я всем расскажу, если не отдашь мне клей», - он передразнил сам себя. – Но я же этого не сказал. Потому что я хороший друг.

- Я должен сказать тебе «спасибо»? – уточнил Лёва.

- Просто не лезь в это, – и, спешно нажав на ручку, Шева скрылся за школьными дверьми.


Лёва и Шева [4-6]

Красивое было у парня имя: Яков Власовский. Очень подходящее для какого-нибудь научного открытия: закон Власовского, эффект Власовского, теорема Власовского… Он и внешне был похож на ученого, по крайней мере, на будущего: белобрысый кудрявый ботаник в круглых очках из тонкой оправы. Астеничный, высокий, старомодный – его как будто одевала бабушка: светлые брюки, начищенные туфли, поверх белой рубашки – вязаная жилетка. А ведь в школе даже не было обязательной формы или дресс-кода – ходи в чем хочешь. Он ходил вот так – как ботаник. И учебник по биологии носил подмышкой, под стать остальному образу.

Лёва не обращал никакого внимания на Якова, пока не стал водиться с подвальной компанией. А после этого трудно было не обратить: Яков оказался их любимой жертвой. Причём самой бессмысленной жертвой: деньги с него стрясти было невозможно (рос Яков действительно с бабушкой и лишних доходов не имел), он не обладал ничем привлекательным для уличной шпаны, но издевались над ним только так: парню не повезло оказаться в списке людей, которых «нужно ненавидеть». И, судя по его внешности Иванушки-дурачка, Лёва сразу догадался: ненависть не связана с националистическими мотивами.

- Он педик, - объяснял Грифель, когда они втроём (он, Лёва и Шева) выходили из школы.

Перед этим Грифель, пробравшись в гардероб, харкнул на куртку Якова. Сам по себе, один, он был вот такой: трусливый и подленький исподтишка, пока никто не видит. Но Лёва это, конечно, видел – Грифель от него не прятался. И спросил – зачем?

- С чего ты взял, что он педик? – уточнил Лёва.

Они с Шевой учились в одном классе, в 9 «А», а Грифель и Яков – в параллельном, в 9 «Б». Даже странно, что Власовский попал в «Б» — за ним водилась репутация класса «для отсталых». Наверное, при расформировании начальной школы, когда всех переводили из третьего класса сразу в пятый (согласно новой образовательной реформе) Власовского определили в «Б» класс по ошибке.

- Он не скрывает, - хмыкнул Грифель. – Ему говоришь: «Ты педик», а он говорит: «Ну и что». И ещё че-то там… про биологию. Типа это всё биологическое, он ничё с этим сделает.

Лёва ярко представил, как Яков, поправляя указательным пальцем очки на носу, с гордым видом объясняет Грифелю, почему он, Яков то есть, голубой. Правда, сам Власовский говорил иначе. Он говорил: «формирование сексуальной ориентации», но Лёва таких терминов ещё не знал и рисовал эту картину своими словами.

Но однажды произошла совсем гадкая ситуация – после того, как Грифель обиделся на Власовского. У них состоялась какая-то дискуссия про шимпанзе, мол, Грифель опять начал стебаться над Яковым из-за «голубизны», а Яков сказал Грифелю, что «гомосексуальность встречается в природе среди других животных». Грифель ответил: «Мы не животные», а Власовский возразил: «В таком случае, зачем тебе пересадили мозг от шимпанзе?».

Лёва не сдержался от ухмылки, когда Грифель пересказывал случившееся в подвале. Заметив эту гаденькую усмешку, Грифель встрепенулся:

- А тебе чё, весело?

- Да, забавно, он тебя задвинул, – спокойно ответил Лёва.

Грифель, шмыгнув носом, переключился обратно на Якова:

- Да я ему сам задвину! Завтра! После уроков. Можно за кинотеатром подловить, со стороны Фрунзе, он всегда той дорогой возвращается. Кто со мной?

Вальтер, лениво возлегающий на помойном диване, слабо вскинул руку:

- Я.

Грифель вперил мелкие глаза-пуговицы в Шеву. Пакли не было в тот день, а Кама сидел в стороне, в своём излюбленном кресле-качалке (тоже с помойки) и курил в потолок. Его проблемы Грифеля не интересовали – слишком мелкое дело, чтобы он, Кама, руки пачкал об какого-то там гея-восьмиклассника.

Шева сделал вид, что не понял полувопросительного взгляда Грифеля и отвернулся.

- Ну? – упорно повторил тот.

- А? – с глупой растерянностью на лице откликнулся Шева.

Грифель нетерпеливо спросил:

- Ты пойдешь с нами?

Шева нервно задергал бегунок на молнии бело-синей олимпийки. Лёва внимательно следил за этим движением и, ловя его взгляд, Шева начинал нервничать ещё сильнее.

- А зачем? – негромко уточнил он.

Грифель завис на секунду. Ребята не привыкли слышать такие логичные вопросы.

- Навалять, - просто ответил Грифель. – Он же гомик, голубой.

Бегунок стремительно поехал вверх.

- Ну и что?

- Шева, ты чё, - опешил Грифель. – Ты чё, сам что ли этот…

- Чё ты несешь! – бегунок спешно уехал вниз. – Я пойду, просто спросил.

Лёва почувствовал странную боль в груди: как будто сердце оборвалось и полетело в бесконечную пустоту. Незнакомое горячее тепло больно обожгло глаза, он не сразу понял, что происходит: уже и забыл, как это – когда хочется плакать. Испугавшись захлестнувших его чувств, Лёва часто заморгал, прогоняя слёзы, и убедительно произнёс сам себе: «Успокойся. Не показывай им, что тебя это волнует».

Когда он попытался поймать взгляд Шевы, тот стыдливо отвёл глаза.

- А ты? – Грифель теперь переключился на Лёву. – Идёшь?

- Нет, - сразу ответил тот.

- Чё эта?

- «То эта», - передразнил Лёва. Больше никаких пояснений он не дал.

Думал, что Грифель накинется на него с теми же обвинениями, что и на Шеву («Ты чё, из этих»), но он сказал другое:

- Ну ты и ссыкло, конечно.

- А ты не ссыкло? Втроём на одного.

- Слыш, ты чё на своих залупаешься? – совсем обиженно пробубнил Грифель. – Кама, скажи ему…

Кама сидел с зажатой в зубах сигаретой, держал на коленях кассетную «Айву» и покачивался в такт музыке. Казалось, он был вообще не в этой реальности.

Лёва, рассердившись, решил действовать методами Грифеля. Поднялся на ноги и прошёл к Каме – резко выдернул провода из ушей. Парень обалдело уставился на него, хлопая раскосыми глазами.

- Скажи своим выкормышам, чтобы не трогали Власовского, - потребовал Лёва.

- Чё? – присвистнул Кама. – Котик, ты ничего не попутал?

- Я тебе не «котик», - отчеканил Лев. – Даже в тюрьмах есть какая-то мораль, а в твоей помойке – никакой.

Кама нехорошо прищурился, поднимаясь с кресла-качалки, и Лёва, развернувшись, метнулся к двери. Понял: если начнётся драка, ему не выстоять против всех.

- Ну да, ляпнул херню и теперь трусливо сигаешь, - усмехнулся Кама. – Да ты притормози, может, поговорим.

- Я тебе уже всё сказал, - бросил Лёва, прежде чем оказался за дверью.

Он задержался у выхода, чтобы отдышаться (странно, не бегал же), и запоздало подумал: как он на них сказал — «выкормыши». Отцовское слово.

Лёва услышал, как там, в подвале, заскрипели ножки табурета. Совсем близко раздался извинительный голос Шевы:

- Подождите, я щас, я с ним поговорю. Он не хотел.

И Шева выскочил из-за двери следом за Лёвой. Удивленно затормозил на пороге: было видно, что он разогнался для бега.

Лёва вопросительно посмотрел на него: чего, мол?

Шева зашипел:

- Ты совсем что ли? Так и засыпаться недолго.

У Лёвы вся злость куда-то схлынула – осталась в подвале, в том движении, когда он дёргал наушники Камы. Сейчас не было ничего: слабость и пустота.

Устало он проговорил:

- Ты правда собираешься идти с ними?

- А что делать? – Шева трусливо поежился.

- Не идти.

- Я не могу.

- Можешь.

- Слушай, после этой твоей сцены, если я тоже не пойду, это будет выглядеть…

- Как будто ты хороший друг? – подсказал Лёва.

- Если бы, - фыркнул Шева.

- Ясно.

Лёва разочарованно замолчал, отводя взгляд от Шевы. Тот виновато потупился. Спросил, шмыгнув носом:

- Что «ясно»?

- Если ты пойдёшь бить его, значит, ты и меня бы пошёл бить.

Шева возмущенно развёл руками:

- Ну, это же не ты!

- А в чём разница?

- Ты – мой друг. А он… никто.

- Вот как, - задумчиво проговорил Лёва.

Ему стало грустно, гадко и непонятно. И самое непонятное: почему он не может взять и разлюбить этого трусливого дёрганного торчка, у которого мозг всё больше и больше сжимается в орех от вонючего клея (и это заметно до безобразного – как он тупеет с каждым днём). Но Лёва, глядя на серое исхудавшее лицо, будто бы видел не его, а прежнего Юру – весёлого, идейного, безбашенного, слегка глуповатого, но такой очаровательной глупостью. Может быть, не только у Шевы, но и у него, у Лёвы, искаженная реальность.

Может, он видит в нём то, чего давно уже нет?


Лёва изучал расписание на первом этаже: у «Б» класса пять уроков, у «А» – шесть. Последний – физика. Лёва поморщился от предчувствия неприятностей: у Григорича пропускать себе дороже – он потом на контрольных даёт индивидуальный вариант «прогульщикам».

Шева, остановившись за Лёвой, глянул на расписание через его плечо. Лёва обернулся.

- Идёшь на физику? – с прохладой в голосе спросил он. Всё ещё злился за вчерашний разговор.

Шева помотал головой:

- Не.

- Почему?

- Да как-то не охота, – он пожал плечами и, отступив на шаг, устремился к гардеробу.

Лёва усмехнулся про себя этому «не охота». Нужно было найти Власовского.

Он караулил Якова на втором этаже возле спортзала – пятым уроком у «Б» класса была физкультура. Левое крыло второго этажа было полностью отдано спорту и спортивным достижениям: в холле висел стенд с кубками и медалями, а за ржавой фигурной решеткой располагались раздевалки и спортзал.

Пока Лёва делал вид, что очень увлечен разглядыванием кубков школьных команд по баскетболу и гандболу, в мужской раздевалке началась шумная перепалка с криками и ржачем. Крик был непонятный, а вот ржач – очень понятный: противный и уничижительный.

Из раздевалки выскочил Яков с раскрасневшимся лицом – Лёва отметил, что даже в футболке и спортивных шортах он выглядит, как уставший интеллигент. Остановившись возле раздевалки для девочек, Яков выпрямился и аккуратно постучал в дверь костяшкой указательного пальца. Из раздевалки мальчиков доносился хохот: - Прости, Яша, мы думали, тебе с девочками будет комфортней!

Лёва сразу понял, что случилось: вещи Якова закинули в девчачью раздевалку. Избитый трюк.

Чья-то копна рыжих волос выглянула из-за девчоночьей двери и с показательным цоканьем Якову вернули пакет с вещами. Развернувшись, он направился обратно к мужской раздевалке, но парни захлопнули дверь перед его носом и держали изнутри, не позволяя открыть. Гоготали при этом на весь этаж.

Из спортзала высунулся Костолом – физрук старшеклассников. Костоломом его прозвали за неприятную манеру выкручивать ученикам руки и ноги во время упражнений («Ну, кто так делает? Вот сюда руку, сюда» – и тянет до хруста в костях). Власовский сразу обратился к нему за помощью: - Алексей Евгеньевич, меня не пускают, - он взглядом указал на дверь раздевалки.

- И чё? – пробасил тот.

- Скажите им.

- «Скажите им», - противным голосом повторил Костолом. – Власовский, ты ж не в первом классе.

И Алексей Евгеньевич, открыв фигурную решетку, шагнул в спортивный холл, ухмыляясь собственной остро́те. Яков этого не видел, а Лёва, к которому физрук как раз повернулся самодовольным лицом, очень хорошо разглядел его гнусное выражение.

Яков, не растерявшись, принялся переодеваться прямо так – перед раздевалкой. Лёву накрыло приятное злорадство: он был на его стороне. Костолом растерянно обернулся:

- Власовский, ты ахренел?

Как ни в чём ни бывало, Яков стянул спортивные шорты и начал надевать школьные брюки. Сказал:

- Вы мне другого выбора не оставляете. В раздевалку меня не пускают, а вы ничего с этим делать не хотите. Значит, я переодеваюсь здесь.

Пока Костолом распалялся насчёт того, что Власовский «совсем берега попутал, не понимает где находится и с кем разговаривает», Яков уже успешно переоделся и заправлял рубашку в брюки. Лёва следил за этой сценой с нескрываемой радостью.

Костолом заметил его, притаившегося у стендов с довольной улыбочкой. Гнев физрука тут же перекинулся на Лёву:

- Гринёв, а тебе смешно?

- Смешно, - кивнул Лёва, не переставая улыбаться.

- Сейчас сделаю так, что будет не смешно!

- Зачем? - искренне удивился он.

Костолом не нашёлся, что на это ответить. Прошипев что-то вроде: «Совсем уже охамели», он заковылял пингвиньей походкой дальше по коридору.

Лёва и Яков встретились взглядами. Власовский, обдав Лёву порцией молчаливого презрения, сунул пакет с формой в рюкзак и направился к лестнице.

Лёва рванулся за ним и сам себе показался глупым и ненужным в этом порыве.

- Стой, подожди.

Яков обернулся:

- Чего тебе?

- Пошли домой вместе.

Было видно, как Власовский растерялся.

- Зачем?

- Так надо.

- Кому надо? – с подозрительным прищуром спросил Яков.

- Тебе надо, - раздраженно ответил Лёва. Его начала злить эта непрошибаемая упёртость.

Яков отстранился.

- Я никуда с тобой не пойду.

- Почему?

- Думаешь, я не знаю, что ты таскаешься с этим?

Под «этим», видимо, имелся в виду Грифель. Лёва устало вздохнул:

- Власовский, именно поэтому тебе лучше пойти со мной. Я знаю, что они собираются сделать.

- И что они собираются сделать?

- Подловить тебя за кинотеатром втроём и избить.

Лёва заметил, как в глазах Якова мелькнула тревога, и с твёрдым убеждением в тоне проговорил:

- Они будут ждать со стороны Фрунзе. Если не хочешь идти со мной, так хотя бы обойди по Гастелло.

Яков с сомнением посмотрел на Лёву:

- Почему я должен тебе верить?

- Потому что я знаю их планы, - Лёва был уверен, что такого аргумента будет больше, чем достаточно.

- Может, ты специально хочешь меня к ним привести? – начал предполагать Яков. – Может, они как раз будут стоять со стороны Авиационной?

Лёва должен был признать, что звучало это логично. Конечно, в глазах Якова он так и выглядел: дружок какой-то шпаны подошёл предупредить об опасности. Власовский же не знал, что это только внешне, что внутри там всё… Там всё очень сложно.

Разозлившись на идиотов из подвала, на недоверчивого Власовского и на самого себя, Лёва раздраженно проговорил:

- Ладно, я тебя предупредил, если хочешь пойти и сам проверить – иди.

Он пошёл вниз по лестнице, вперед Якова, но через один пролёт Власовский нагнал его. Сказал, будто одолжение сделал:

- Хорошо, пойдём вместе.

И они пошли, как два старых приятеля, сначала по проспекту Гагарина, а потом свернули на улицу Гастелло. Это была тихая улочка, по обе стороны от которой росли высокие пирамидальные тополя, клёны и лиственницы – редкая особенность для каменного Петербурга. Лёва не мог уложить у себя в голове: так тихо, умиротворенно, спокойно, а на параллельной улице три мразоты разгуливают с битами и монтировками. И среди них, этих мразот, его Юра.

Они неловко молчали всю дорогу. Хорошо хоть, что идти недалеко – минут пятнадцать по прямой.

Лёва проводил Якова до кирпичной пятиэтажки – она одиноко стояла среди нависающих домов с дворами-колодцами. Будто бы вырванная из эпохи.

У подъезда Яков виновато потупился – видимо, пожалел, что так резко разговаривал с Лёвой.

- Зачем ты меня предупредил? – спросил он.

Лёва ненавидел его за этот вопрос. И ещё больше ненавидел собственное осознание, что не будь Власовский геем, Лёва не стал бы его предупреждать. Не предупреждал ведь остальных – с кого они там рубли трясут каждый день. Даже не думал о них, а ведь тоже какие-то беззащитные мальчики и девочки, остающиеся без школьных завтраков. А тут… Всего лишь какой-то гомик, который сам же и нарывается.

«Да, такой же, как ты», - гаденько звучал внутренний голос в ответ на эти рассуждения.

Лёва понял, что слишком долго молчит. И поспешно брякнул первое, что пришло в голову:

- Просто так. Просто нечестно, когда трое на одного.

- А ты честный что ли? – усмехнулся Яков.

- Ну, я не люблю, когда так.

- А зачем тогда с ними таскаешься? – справедливо спросил Власовский. – У них ведь всегда «так».

Он опять поставил его в тупик своими вопросами. Зачем, да зачем… Не про Шеву же ему рассказывать.

- Чё ты заладил, Власовский, - раздражился Лёва. – Скажи: «Спасибо» и вали домой. Гомик.

Последнее он специально бросил, чтобы Яков как бы чего не подумал. Ведь если говоришь на других «гомик», то как будто бы сам не гомик от этого. Алиби.

Но Яков, похоже, всё-таки «чего-то» подумал. Потому что, смерив Лёву взглядом, он неожиданно сказал:

- Мне противны такие, как ты.

- Какие? – усмехнулся Лёва. – Которые тебе жизнь спасают?

- Нет, которые приспосабливаются ко всему, как крысы, - спокойно объяснил Яков. – Ты же это не всерьёз, про «жизнь спасают»? Не усматривай в себе того, чего нет.

Лёву так задели его слова, что он не сразу нашёлся, что ответить. Как обиженный ребёнок буркнул:

- Ну, значит, больше не буду тебе помогать.

Власовский только плечами пожал, направляясь к подъездной двери. Лёва, дёрнувшись с места, быстрым шагом пошёл прочь от этого дома. В голове со звенящей обидой прыгала единственная мысль: «Чёртов неблагодарный гомик».


Лёва пробирался к дому через заросли пришкольного сада. Там, у флигеля, его и перехватил Кама. Лёва не сразу заметил подвального предводителя – видимо, тот укрывался у внутренней стены полуразрушенного дома, – а когда вальяжно шагнул на улицу, первое, что захотелось сделать Лёве: бежать. Да, трусливо сигануть по диагонали через сад, выбежать к парку и мчать домой.

Он едва заметно дёрнулся в сторону, выдавая свой малодушный порыв. Кама не упустил из виду это движение и улыбнулся уголком рта.

- Тише, Котик, - миролюбиво сказал он.

Лёву не подкупило это миролюбие: он знал, как они любят усыплять бдительность мягким услужливым тоном, а потом бьют с размаху под дых. Он не мигая смотрел на Каму исподлобья, и в тот момент действительно напоминал кота: вставшего на дыбы, готового броситься или бежать в любой момент.

Кама выставил ладони вперед, как будто показывая, что он не вооружен.

- Я поговорить хочу, - улыбаясь, сообщил он.

- О чём?

- Дело есть.

- У меня нет с тобой дел.

Кама опять ухмыльнулся:

- Да? А мне казалось, что были.

- Тебе казалось. Никогда не было.

- Давай пройдём, – Кама кивнул на тяжелую дверь с амбарным замком – полуподвал. – Поговорим.

Лёва почти искренне рассмеялся:

- Серьёзно? Держишь меня за идиота?

- Я знаю, что ты думаешь, но никакой подставы.

Лёва справедливо заметил:

- Может, ты там всю свою шайку собрал с битами и монтировками, откуда мне знать?

- Их там нет. Они пошли пиздить твоего очкарика.

Прикинув в уме расстояние от Фрунзе до подвала, Лёва был вынужден признать, что, скорее всего, их действительно там нет. Он с сомнением посмотрел на Каму.

- Я могу сделать так, чтобы его больше не трогали, - неожиданно предложил тот. – Если мы с тобой договоримся.

- О чём договоримся?

- Я же сказал: давай пройдём, - он снова кивнул на подвал.

Лёва глянул на дверь за спиной Камы и помотал головой:

- Говори здесь. Никого же нет.

Кама, вздохнув, сделал несколько шагов к Лёве, сокращая расстояние между ними до одного метра. Лёва инстинктивно напряг мышцы, как для прыжка.

- У меня бабка умерла, - начал Кама и Лёва чуть не выдал: «Соболезную». Но тот быстро продолжил о другом: - Мне оставила однушку. Я хочу сделать там кухню.

Лёва растерялся от этого заявления: он что, зовёт делать ремонт в квартире?

Кама верно понял его замешательство. Пояснил:

- Я не про ту кухню. Не в том смысле.

- А в каком? – не понял Лёва.

Кама понизил голос:

- Я собираюсь бодяжить ханку.

Лёва отступил на шаг. Он не знал наверняка, что такое «ханка», но понимал, что ничего хорошего со словом «бодяжить» не сочетается.

- Не хочу заниматься этим один, - продолжал Кама. – С напарником оно как-то поспокойней будет, не считаешь?

Лёва переглотнул.

- Зачем ты меня об этом просишь?

Кама усмехнулся:

- А кого ещё? Этих бээфников?

Бээфниками презрительно называли тех, кто нюхал клей. И Лёву странно царапнула эта насмешка в тоне Камы: сам подсадил, а теперь нос воротит.

- Я никого не знаю умнее тебя, - сообщил Кама со сладкой улыбочкой, почти подлизываясь. – Как у тебя с химией в школе? Нормально?

Лёва помотал головой:

- Спасибо за предложение, но нет.

Кама перешел к аргументам:

- Это же не для себя, а на продажу. Бабки огромные. Будем делить пополам.

- Нет, я же сказал.

- Почему нет?

- Потому что это плохо, Кама! – воскликнул Лёва совсем по-детски. – Это наркотики, уголовщина и… И вообще!

Под «и вообще» он имел в виду: «Мой лучший друг, в которого я влюблен с детского сада, без которого я не представляю собственной жизни, уже второй год морально и физически разлагается от зависимости, а ты хочешь, чтобы я начал потворствовать деятельности, которая его убивает». Но Лёва конечно это только почувствовал – сформулировать не получилось даже в собственной голове. Слишком сильное признание, слишком страшные слова: «влюблен», «не представляю жизни»…

Кама, читая его, как открытую книгу, сочувственно спросил:

- Из-за Шевы?

Насупившись, Лёва буркнул:

- Причём здесь Шева?

Кама пожал плечами:

- Что бы там ни было, а он до тебя в любом случае не дотягивает.

- Что бы там ни было? – насторожился Лёва.

Кама, не переставая улыбаться, кивнул.

Лёва нахмурился:

- А что там может быть?

- Сам знаешь.

На Лёву нахлынул удушливый стыд: неужели так сильно заметно, какой он на самом деле? Но за стыдом пришла противная тревога: если Кама всё про него понял, что теперь будет?

Кама говорил негромко, мягко, даже доверительно, и смотрел на Лёву почти с мольбой в глазах, будто ему действительно так сильно нужна его помощь. И от этого Лёва начинал чувствовать к нему расположение: такой взрослый, опасный, независимый Кама не грозит, не шантажирует, не требует, а просит и подлизывается к нему, к Лёве. И ему даже всё равно, что он, Лёва, голубой, Кама всё равно с ним вежлив и обходителен.

И тут же Лёву кольнула догадка: вежливость и обходительность продлится не долго. Сейчас он ещё раз скажет «нет» и Кама начнёт свой шантаж: «А я тогда всем расскажу…».

Но кто ему поверит? Можно подумать, против Лёвы есть какой-то компромат. Да даже если все его мысли записать на кассету и прокрутить на радиостанции, едва ли из них можно будет вычленить хотя бы одно доказательство: так сильно он запрещает себе об этом думать.

- Нет, Кама, - твёрдо повторил Лев. – Я не буду тебе помогать.

Лёва ждал: «Вот сейчас, вот сейчас он скажет…».

Но Кама неожиданно легко согласился:

- Ладно.

Лёва удивленно вскинул взгляд: ладно? Ладно и всё?

- Я не хочу с тобой ссориться, ты умный парень, – продолжил Кама. – Так что… Заходи к нам. Как раньше.

И он протянул руку. Лёва посмотрел на его напряженную смуглую ладонь и сунул руки в карманы. Спросил со вздохом:

- Кама, ты беспринципный?

- Прости? – переспросил Кама, опуская руку.

Лёва в очередной раз подметил, какой Кама… интеллигентный. Почти как Власовский – было в них что-то неуловимо схожее. «Прости?» вместо «чё?», стройная приятная речь, хорошие манеры, светский тон – ну, будто бы командир белой армии, а не шайки туповатых малолеток. И от этого Лёва начинал подозревать, что Кама вообще не такой, каким пытается казаться. Скинхеды, нордическая раса, чистая кровь – всё это с самого начала, с его-то полуазиатской внешностью, отдавало бредом, а теперь и совсем посыпалось.

- Ты учишь, что чурок и пидоров надо гнобить, - пояснил Лёва. – Твоя шайка бегает с битами за Власовским с твоего молчаливого одобрения. При этом ты сам похож на «чурку», а мне руку протягиваешь и дружбу предлагаешь. Ты беспринципный?

Кама вытянул губы в снисходительной улыбочке:

- Лёва, ну, ты же сам понимаешь: их надо чем-то объединять. Должна быть сверхидея.

- Даже если она липовая?

- Сверхидея всегда липовая.

Лёва устало усмехнулся. Спросил:

- А зачем они тебе вообще? – имея в виду Шеву, Грифеля и остальных.

- Пассивный доход, - пояснил Кама, вытаскивая из кармана блок сигарет и зажигалку. – Я закурю, не возражаешь?.. – Лёва покачал головой, и Кама зажал сигарету во рту. Продолжил: – Они денюжки приносят. А мне ведь надо как-то объяснить деткам, почему бить людей и отбирать у них деньги – отличая идея.

- Потому что они старики, пидоры и чурки? – уточнил Лёва.

- Да, - легко согласился Кама, выдыхая дым. – А мы строим могучую русскую сверхдержаву без этого всего. О, опять «сверх», - Кама засмеялся. – Заметил, всё липовое имеет приставку «сверх»?

Лёва не разделил его радости: ничуть не изменился в лице.

- Им ведь на самом деле не очень нужны эти копейки, - объяснял Кама. – Вот этот, дружок твой… Юра, да? Он же из приличной семьи, родители преподы или кто там, они что, не могут дать ему денег? Да могут, конечно. Пацану просто нужна тусовка. Они все здесь ради тусовки. Ну, может, кроме Пакли…

Про Паклю знали, что он совсем какой-то неблагополучный: родители алкоголики, в квартире наркопритон, а сам Пакля состоит на учете в ПНД. Хорошо, что в подвале редко появлялся – потому что, как правило, ловил отходняки где-то под забором. Грифель рассказывал, что именно Пакля показал младшим, как «правильно» нюхать клей – ну, чтоб кайф продлить.

- Тусовка твоя дорого обходится, - холодно заметил Лёва.

И опять Кама безошибочно понял, о чём он.

- Я им клей не давал.

- Вообще-то давал.

- Ну, может и давал, - закивал он. – Но ведь не принуждал, да? Ты же не стал нюхать от того, что я сказал, что клей можно нюхать. Поэтому я сейчас с тобой об этом говорю, а не с кем-то другим.

Лёва не нашёлся, что ответить. Кама завораживал его своим обаянием, размеренностью в движениях, искренней, не напускной независимостью. И, конечно, Кама тоже был умным – Лёва не мог этого не признавать. Его тянуло к Каме, как тянет к интересным, к загадочным личностям, к знаменитостям с экранов – к тем, о ком больше слышал, чем знаешь на самом деле.

И всё-таки… Всё-таки Кама был подонок, хоть и симпатичный. Вспомнив об этом, Лёва сделал несколько шагов в сторону.

- Я пойду.

Кама кивнул:

- Заходи поболтать. Приятно, когда у собеседника острый ум.

Лёва, глядя под ноги, произнес:

- Может, зайду.


Лёва и Шева [7-8]

Лёва думал: когда ему скажут? Вторую неделю смотрел на растущий мамин живот и ждал перинатальной новости, но родители вели себя так, словно ничего не происходит. Ну, то есть, действительно как обычно: отец орал на мать, угрожающе замахивался и хватал её за волосы. На прошлой неделе мама коротко подстриглась, чтобы отцу не за что стало хвататься, так он ударил её по лицу – за смену имиджа («Ты же женщина!»).

Лёва хорошо помнил, как восемь лет назад они ждали появления Пелагеи. Это были лучшие месяцы их семейной жизни: папа не бил маму. Конечно, тогда он срывал злость на самом Лёве, но мальчику это казалось ерундой – ну, подумаешь, зато родители не ссорятся. За это, тогда ещё шестилетний Лёва, был готов отдать всё, может быть, даже свою жизнь.

Однажды он так и сказал маме. Отец наказал его за сломанный телевизор – Лёва играл резиновым мячиком в квартире и попал в экран. Экран не разбился, но после этого изображение на стареньком «Рубине» было исполосано вдоль и поперек. Папа тогда отвесил Лёве шесть (соразмерно возрасту) ударов флотским ремнем – тяжелая пряжка била по спине до крови. Вечером мама обрабатывала зеленкой и плакала, а Лёва говорил: - Не плачь. Зато тебя не бьёт.

И она плакала от этих слов ещё больше.

- Ну правда, это же хорошо, - утешал Лёва, поворачиваясь к маме лицом и обнимая за светлые волосы. – Мне ради тебя не сложно потерпеть.

- Ты не должен ради меня терпеть, - всхлипывала мама.

- Я ради тебя что хочешь могу, - храбрился Лёва. – Даже умереть.

Мама слабо улыбнулась:

- И что хорошего – умирать за других?

- А что плохого?

Она не ответила. Снова развернула его спиной, чтобы закончить с ссадиной, и уже совсем без улыбки сказала:

- Ты слишком жертвенный. Так можно быстро закончиться.

- Как это – закончиться? – не понял Лёва.

- Стать пустым. Чувствовал себя когда-нибудь пустым?

Лёва как следует подумал.

- Наверное, нет.

- Ещё почувствуешь, – пообещала мама.

И была права. Рядом с Шевой он чувствовал себя если не пустым, то стремительно пустеющим: как будто посреди жаркой пустыни отдаёт другу последний глоток воды, но он не выпивает и не возвращает – просто выливает на землю.

Устав ждать первого шага со стороны родителей, Лёва решил сам завести неизбежный разговор. Он поймал маму в субботу за уборкой, когда она была в хорошем настроении, а папы не было дома (и это почти всегда совпадающие моменты), и спросил грубовато, но с искренней обидой: - Мам, а вы когда собирались мне рассказать?

Мама удивилась тоже, кажется, вполне искренне:

- О чём?

- О ребёнке. Ты ж беременна.

Мама помрачнела. Перестала вытирать пыль с телевизора, отбросила тряпку на тумбу. Устало опустилась на диван. Лёва перепугался её реакции:

- Ты чего?

Она неожиданно попросила:

- Только папе не говори.

Лёва оторопел от такого заявления.

- Что не говорить? Что ты беременна?

- Да.

- В смысле? Это не от него что ли?

Он даже обрадовался этой догадке: круто, если не от него. Может, от кого-нибудь нормального?

Но мама оскорбилась:

- Что ты несешь? От него, конечно!

- А почему не говорить?

- Он разозлится. Куда сейчас третьего ребёнка?

- В смысле разозлится? Ты одна что ли в этом виновата?

Мама устало заговорила:

- Не одна, конечно, но всё равно, ты же его знаешь…

- А почему ты… ну…

Лёве было неловко говорить слово «аборт» при маме. Как будто матом ругаешься.

- Почему ты оставила ребёнка? – спросил он помягче.

Маме слово «аборт» далось легко. Она так и сказала:

- Он против абортов.

- И против третьего ребёнка, и против абортов?

- И против контрацепции.

- Тяжелый случай.

Но, конечно, куда более тяжелым случаем показалась удивительная невнимательность отца: сын заметил, что мать беременна, а муж – нет. Как бы то ни было, Лёва решил не вмешиваться: пусть сами в этих делах разбираются. Мысленно он пытался прикинуть сроки появления нового орущего комочка, которого тоже придется спасать от отца: если виден живот, значит, уже скоро. Может быть, четыре или пять месяцев – к сентябрю, как и Пелагея. Почему всё худшее с ним случается в сентябре? Осень, школа, новые дети.

Не то чтобы Пелагея была худшим. Но их семья – не самое благополучное место для младенцев, Лёва это хорошо понимал и из-за этого понимания чувствовал личную ответственность. Должна же хоть у кого-то быть эта ответственность.

А ещё этот Шева – тоже постоянно проезжался Лёве по нервам. На днях у него случился припадок, прямо в школьной столовой: на подходе к раковине он упал, как подрезанный – как персонажи мультиков. Лёва шёл следом за ним, и сначала подумал, что Шева споткнулся. Но он не вставал. Тогда Лёва подумал: обморок. Но тело Шевы начало содрогаться в судорогах, глаза закатились, макушка головы хаотично забилась о кафельный пол, и, ещё не до конца понимая, что и зачем он делает, Лёва скинул рюкзак с плеч и аккуратно подложил его под Шевину голову.

Конечно, вокруг ужас что началось: дети перепугались, побежали за школьной медсестрой, но пока её звали, приступ прекратился сам по себе. Шева перестал трястись, а через минуту открыл глаза, не понимая, что происходит. Он ничего не помнил.

К тому моменту, как в столовую зашла медсестра, Шева сидел на полу и ошалело смотрел по сторонам на толпу собравшихся зевак. Лёва расстегнул на себе вельветовую рубашку горчичного цвета (под ней была белая футболка) и кинул её Шеве на ноги.

- Это зачем? – не понял он.

- Ты обоссался, – ответил Лёва, не глядя на него.

Скорую помощь ждали там же, в столовой: Лёва стоял чуть в стороне, облокотившись на раковину, медсестра присела за ближайший стол. Шева так и сидел на полу, стыдливо помалкивая. Когда прозвенел звонок, любопытствующие начали расходиться и, в конце концов, столовая опустела.

Медсестра, Зоя Георгиевна, велела Лёве идти на уроки. Ну, как «велела» – вяло упрекнула в прогуле. Лёва отмахнулся, и она не стала настаивать.

- Может, пора завязывать? – негромко спросил Лёва. Так, чтобы слышал только Шева.

Он сердито посмотрел на него снизу-вверх:

- С чем?

- С клеем.

- Да это не из-за него, - буркнул Шева. – Я не нюхал сегодня.

- Тем хуже.

Приехала мама Шевы – быстрее, чем скорая. Она ворвалась в столовую: воздушная, вкуснопахнущая, в тёмной шляпке как у Мэрри Поппинс, в пальто из верблюжьей шерсти. Лёва сразу подумал: не голодают. Пока она кудахтала и охала над сыном, Зоя Георгиевна кратко изложила, что случилось.

- Так ты заболел, солнышко, - тряслась мама Шевы — и в так ей тряслись белые завитые кудри на голове. – А я думаю, чего ты так неважно выглядишь в последнее время.

Лёва чуть не сказал: «Да не из-за этого», но прикусил язык.

Когда фельдшер и медсестра всё-таки приехали, они приняли решение отвезти Шеву в больницу – на обследования. Поднявшись с пола, он завязал на поясе рукава Лёвиной рубашки и виновато сказал:

- Я тебе потом отдам…

- Оставь себе, - прохладно ответил Лёва.

Шева съежился – то ли от непроходящего чувства стыда, то ли от металлического тона Лёвы. Может, всё вместе. Почему-то Лёве захотелось наполнить эту чашу до краев, и он сказал удаляющейся Шевиной спине:

- Ты не переживай насчёт мокрых штанишек, с тобой такое уже случалось в детском саду.

Шева ничего не ответил, даже не обернулся, и тогда стыдливо почувствовал себя сам Лёва. Ну зачем он ему это сказал?


Вчера обменял вкладыши Сони на Панасоник с плеером, и сегодня, надев наушники на голову, весь день жал на кнопки, переключая треки с Lithium до Walking Contradiction. Первую на кассету записала Катя, а Каме этот патлатый панк-рокер Кобейн перестал нравиться после того, как покончил с собой три года назад: с тех пор он не слушал ни одной песни. Две вещи ему сложно простить другим людям: трусость и слабость. Ещё сложнее отличить одно от другого.

Lithium, как и Smells Like Teen Spirit, он обычно проматывает, с интересом вслушиваясь в ускоренную перемотку: голос и музыка слепляются в комок сюрреалистичных звучаний. Через раз после такого кассетную ленту зажевывает, и приходится вытаскивать её, чтобы подкрутить карандашом. Кама, пока делает это, поглядывает на Лёву, давя в себе внутренний спор: спросить или не спросить?

Вопрос настолько же прост, насколько и глуп, поэтому Кама не позволяет себе его спрашивать.

Какую ты любишь музыку?

Или ещё хуже:

Какая твоя любимая музыкальная группа?

Вопрос-мостик, который прокладываешь к другому, чтобы узнать его лучше: такого Кама себя не позволяет. Такого в их кругах не позволяют даже с девчонками: тем нужно подмигивать, причмокивать: «Кс-кс-кс» и сразу залезать клешней под топик — иначе сойдешь за чмошника и каблука, стелящегося перед телками.

Стелиться перед пацанами не просто «хуже», это непозволительно. Эти двое — Шева и Лёва — не отлипающие друг от друга и делящие одну жвачку на двоих, может, пока и сойдут за лучших друзей. Мелкие, находящиеся на нижней ступени их иерархии, ничего не значащие, как мальки в аквариуме — таким можно чуть больше, хотя Шева, это видно, усваивает правила игры быстрее. Пока Лёва спрашивает: «Пойдешь сегодня ко мне?», Шева смекает, что этот вопрос — полный зашквар, и уже начинает закатывать глаза, отсаживаясь от Лёвы подальше. Тот воспринимает это, как личную обиду, явно не вдупляя в правила. Конечно, он знает: нельзя выглядеть гомиком. Но он определенно не понимает, что выглядит.

Кама думает: когда этот тощий торчок его отошьёт — отошьёт сто процентов, потому что он опытным взглядом видит: Шева не такой, как они, — он, может, и присядет рядом с Лёвой в попытке сказать что-нибудь утешительное, сказать: «Да много еще таких будет», или: «Он не понимает, что потерял», или: «Он вообще этого не стоит». А потом, когда Лёва удивится этой поддержке, когда почувствует неожиданную близость с тем, от кого её никак не ожидал (а Кама уверен, что хорошо маскируется), то в возникшей доверительной тишине, он, наконец, спросит: Какую ты любишь музыку?

Или еще лучше:

Какая твоя любимая музыкальная группа?

И тогда он пожалеет, что поменял вкладыши Сони на громоздкий Панасоник с плеером, ведь через Сони можно было бы послушать один плеер на двоих.



После девятого класса старшая школа значительно опустела: большинство ребят забирали документы и расходились по колледжам и техникумам. Лёва оставался – не знал, куда ему податься. Зато отец, конечно, всё знал за него, вот только Лёву не устраивали его предложения. Он взял себе ещё два школьных года – за это время собирался придумать, куда бежать.

Шева тоже оставался: оно и понятно, родители мечтали, чтобы сын пошёл по их стопам – в какие-нибудь университетские профессора. А Лёве казалось произойдёт чудо, если Шева доживёт до университета. Выглядел он неважно. После второго припадка ему поставили эпилепсию и это всё усложнило. Теперь родителям стало ещё проще не замечать, как сын худеет, бледнеет и съеживается в асоциальное существо – «Он же болеет!». Удивительное равнодушие. И самое паршивое, что стабильное.

Лёва замечал такое отношение ещё к маленькому Юре. Он помнил, как за ним, за Лёвой, мама приходила в детский сад – всегда в шесть часов. А Юра оставался. Долгое время Лёва думал, что его просто забирали позже, но потом уже подросший Шева рассказал, что его не забирали вообще. В детском саду была такая возможность: оставить ребёнка на ночь. Специально для родителей, которые работают в ночные смены. Но родители-профессора не работают по ночам – Шева это хорошо понимал. Он понимал, что его оставляли просто так, чтобы не мешался.

- И часто? – уточнял Лёва, когда слушал эту историю первый раз.

- Где-то через день.

Ему тогда очень хотелось обнять Шеву, прижать к себе и утешить, как маленького, но было нельзя. Было неуместно. И Лёва только вздохнул. У него дома был контроль и армейская дисциплина: дома в восемь, отбой в десять, подъём в семь, проверка уроков, уборка в квартире, а если что не так – вот тебе штрафные удары прутиком по спине. Но его нигде никогда не оставляли и не забывали. Непонятно, что хуже, но, если сравнить их с Шевой: попустительство проигрывало тирании.

На каникулах Лёва снова начал спускаться в полуподвал к остальной компании. Последний месяц он туда не ходил: виделся с Шевой в школе и этого казалось достаточно, но теперь Юра целыми днями находился со своей шайкой, и Лёве ничего не оставалось, как тоже там бывать – не было другого способа стать ближе.

Кама обрадовался его возвращению, а Лёва, вот же странно, обрадовался Каме. Подумал: хоть с кем-то можно будет поговорить.

Но разговоры не заладились. Кама открывал подвал и куда-то сваливал, а Лёве приходилось довольствоваться компанией глуповатых торчков и умственно-отсталого Пакли (у него правда была умственная-отсталость, как потом узнал Лёва). К концу июня Каме надоело постоянно открывать и закрывать подвал, и он сделал дубликат ключей. Позвякивая ими в воздухе, он оглядывал парней, делая вид, что выбирает, кому их передать. Первым, конечно, вскинулся Вальтер – он Каму знал дольше всех.

Но Кама, даже не глядя на него, кинул ключи Льву. Тот стоял у дверей и, не ожидавший такого поворота, машинально вскинул руку. Металлический стержень царапнул ладонь – поймал.

- Какого хрена? – возмутился Вальтер. – Кама, он же ваще какой-то… мутный!

- Это ты мутный, – спокойно возразил Кама. Подняв взгляд на Лёву, он добавил со светской улыбочкой: – А Лёва ясный, как божий день.

Лёве было приятно такое выражение доверия со стороны Камы. Он даже почувствовал некоторую власть над Шевой: теперь он, Лёва, решал, когда захочет открыть подвал, а когда закрыть. А может, вообще не захочет. Может, просидит дома весь день и даже не соизволит выйти к флигелю.

Так ему это представлялось, но вышло совсем иначе. Вышло наперекосяк.

Однажды воскресным утром Шева постучал в дверь Лёвиной квартиры. Лёва, зевая, открыл, и столкнулся взглядом не только с Шевой, но ещё и с какой-то девчонкой. Он внимательно оглядел её: вроде бы их ровесница, хотя выше Шевы на целую голову, тёмные волосы распущены, губы подведены красной помадой. Она стояла чуть позади, облокотившись бедром на лестничные перила, и держала руки в карманах джинсовки. Мельком заметив всё это, Лёва снова перевёл взгляд на Шеву.

- Дай ключи от подвала, - не попросил, а потребовал он.

- Зачем?

- У меня предки дома, а мы хотим… ну… - воровато оглянувшись не девочку, он изобразил руками понятный жест: с кольцом и указательным пальцем.

Лёва скрутил тошнотворную боль в груди и ответил почти бесцветно:

- Нет.

- Почему нет? – Шева надулся от возмущения. – Тебе чё, жалко?

«Что за тупой вопрос?» – устало подумал Лёва.

- Ищите другое место.

- Я думал, ты мне друг.

- Я думал, ты мне тоже.

Шева обиженно зыркнул на Лёву, но всё-таки ушел, облапив девушку за талию. Лёва раздраженно захлопнул дверь, понадеявшись, что у них всё обломится, что никакого другого места они не найдут.

Он вернулся в комнату, попытался продолжить читать «Одиссею капитана Блада», но буквы расплывались перед глазами. В голове одно: он там с ней.

Лёва даже обрадовался, когда под окнами раздалось протяжное: «Слы-ы-ышь!». Это Грифель пытался привлечь его внимание. Может, хоть отвлечься получится.

Он высунулся в окно, а там опять:

- Скинь ключи.

Лёва сразу подумал, что он для Шевы просит. Помрачнев, ответил:

- Я спущусь, сам открою.

Грифель пожал плечами: мол, как хочешь.

Лёва натянул джинсы, светлую футболку с логотипом пепси, влез в старые кеды – летом неудобно быть скинхедом, так что ребята начинали одеваться как нормальные люди. Выскочив во двор, он столкнулся со всей компанией: Грифель, Вальтер, Пакля. Шевы не было. Гремя ключами, он повёл их за собой к подвалу, как полководец.

Лёва слышал, как за его спиной парни обсуждали Власовского: Грифель жаловался, что Кама запретил гоняться с битами за Яковом.

- Сказал, типа словесно делайте че хотите, а пиздить нельзя.

Лёва невольно улыбнулся и в очередной раз вспомнил Каму с тёплой симпатией.

- А какое Каме дело до этого пидора? – с возмущением спросил Вальтер.

- Сам, наверное, пидор, - сплюнул Грифель.

- Так может, ну его нахуй?

- Не, ты чё, это ж Кама.

Когда компания подошла к повалу, Лёва увидел, что амбарный замок открыт и валяется на земле, а дверь не плотно прилегает к косяку. Прежде чем потянуть её на себя, он несколько раз прокрутил в голове, как закрывал дверь накануне. Ошибки быть не могло.

Войдя внутрь, Лёва замер на пороге, и Грифель с глухим стуком врезался в его спину.

- Ты чё? – возмутился он.

А он ничего.

Диван с помойки был разложен. Девочка стояла на рваной обивке на четвереньках – Лёва успел заметить смазанную помаду и хлопковый лифчик, но тут же перевёл взгляд выше, на того, кто стоял за ней. На Шеву.

Он тоже смотрел на Лёву с нескрываемым самодовольством. Отросшие волосы слиплись на лбу в пряди-сосульки, и он убрал их рукой тем самым жестом, от которого у Лёвы всегда подгибались колени. Он был голый, абсолютно голый, но эта потная липкая обнажённость не вызвала у Лёвы никакого интереса. Может быть, только слегка, на секунду, но тут же было задушено на корню.

Лёва выскочил из подвала первым. Остальные парни столпились на пороге, начали гоготать, подшучивать, поздравлять, хвалить. Лёва сел на ступеньки, уговаривая себя успокоиться – у него дрожали руки, губы, колени, дрожали так, что это могли заметить в любой момент.

«Главное, не зареветь, а то вообще странно будет».

Он сложил руки на коленях и опустил голову, чтобы не выдавать намокших глаз. Услышал, как скрипнула дверь – кто-то вышел – боковым зрением увидел, как маленькие красные кеды пробежали мимо него вверх по ступеням. Девочка ушла.

Следом дверь скрипнула ещё раз. В этот раз никто не торопился уйти. Рядом с Лёвой на лестницу упал мокрый использованный презерватив, и от того, что он мокрый, что в нём безошибочно угадывается белая жидкость, Лёве стало ещё хуже. Он оторвал голову от колен и поднял взгляд.

На него, ухмыляясь, сверху-вниз смотрел Шева.

- Ты ахренел? – Лёва кивнул на презерватив рядом с собой.

- Просто выкинул.

- Мусорка в двух метрах отсюда.

- Не будь занудой.

Шева так гаденько улыбался, что Лёве захотелось заставить его сожрать этот кусок резинки. Рывком поднявшись, он почти это и сделал, почти бросился на него с кулаками, но остановил сам себя в последний момент. Что это даст?

- Как ты открыл дверь? – устало спросил он.

- Кама дал ключи, - ответил Шева. – Настоящий друг.

- А почему не закрыл?

- В смысле?

Лёва почувствовал, как снова начинает закипать. Дёрнув дверь на себя, он указал на внутреннюю сторону:

- Щеколда! С этой стороны есть щеколда! – он почти орал на Шеву. – Принято закрывать дверь на щеколду, когда трахаешься с кем-то!

- А, - почти издевательски улыбнулся Шева. – Не подумал. Все ж свои.

- Ты издеваешься, да?

- Почему ты так злишься? – хлопая глазами, спросил Шева.

- Ты знаешь, почему.

Шева пожал плечами:

- Ну что, мне теперь не трахаться ни с кем из-за того, что ты гомик?

Лёву разрывало от ярости: «Господи, ну какой тупой!» – думал он, шагая от двери к лестнице, от лестницы к двери, и так много раз, туда-сюда, лишь бы не сорваться окончательно, в слёзы, в крик, в удары – лишь бы не привлечь внимания остальных. Шева молча наблюдал за его метаниями, и уголки его рта приполнимались – чуть-чуть, как у Мона Лизы.

В очередной раз пройдясь взглядом по лицу Шевы, Лёва остановился, пораженный внезапной догадкой.

- Ты специально это сделал, - резко сказал он.

- Сделал что? – невинно спросил Шева.

Сначала Лёва хотел последовательно перечислить все его действия: попросил ключи, не закрыл дверь, кинул под ноги резинку… Но, набрав в грудь воздуха, тут же выдохся: у него не было сил всё это припоминать.

Он просто сказал:

- Сделал мне больно. Зачем?

- Я не хотел.

- Хотел.

- У тебя паранойя.

- Да что ты?

- Да, - и снова тонкие губы скривились в усмешку.

Лёве захотелось их разбить. И, чтобы не сделать этого, он взбежал вверх по лестнице, бросив мимоходом:

- Да пошёл ты.


Лёва и Шева [9-10]

Теперь он натыкался на них постоянно.

Шева приводил её в подвал, Шева сидел с ней допоздна у подъезда, Шева постоянно говорил о своей Кате. И не что-нибудь нормальное говорил, а обязательно глупое и примитивное: «Люблю мять её за сиськи» или «Вчера её родителей не было дома, и мы трахались восемь раз за ночь». Ляпнет что-нибудь в этом роде, а потом выжидательно смотрит на Лёву – как тот отреагирует?

Лёва хмыкал и отворачивался. Иногда едко шутил:

- Восемь раз за ночь – это по три минуты?

- По три часа! – огрызался Шева.

- Если восемь раз по три часа, то получится, что вы трахались двадцать четыре часа, а это не…

- Господи, заткнись! – раздраженно перебивал Шева. – Что ты придираешься?

Грифель, выслушав одну такую перепалку, загоготал:

- Может, Лёва хотел быть на её месте?

Шева скривил губы в ухмылке и многозначительно посмотрел на Лёву: мол, конечно хотел, и я это знаю. Но тот искренне рассмеялся: по мнению Лёвы, место у Кати было отнюдь незавидное.

- На её месте – это где? – уточнил он, отсмеявшись. – На грязном диване, который вы притащили с мусорки? Боже упаси.

- Мы ж не только там, - пробубнил Шева.

- И диван нормальный, - обиженно вставил Грифель, который как раз на нём возлежал.

Как бы то ни было, Катя провела между ними невидимую черту. Разделила их дружбу на «до» и «после». Раньше Лёва думал, что их дружбу разделили чувства, запретное влечение, неправильные мысли, но даже с их появлением они ещё умудрялись оставаться друзьями. Теперь же всё рушилось на глазах: Шева будто бы специально водил её мимо Лёвы, специально раздражал его этой Катей.

Лёва долго терпел, пока Шева не перешёл все границы. Не то чтобы он сделал что-то ужасное, уж точно не переплюнул свою выходку с подвалом и презервативом, но чаша, так сказать, переполнилась.

Он позвал Лёву на «Людей в черном» – второго июля фильм начинали крутить в кинотеатрах. Лёва ждал этого дня, как в детстве ждал подарков на Новый год – с трепетным замиранием в сердце и ещё, конечно, с большой-большой надеждой, что теперь всё будет как раньше. Может, ему ничего и не светит, может, они никогда не будут вместе так, как он хочет, но он был бы счастлив вернуть хотя бы их дружбу.

На подходе к кинотеатру настроение у Лёвы испортилось: Шева пришел не один. Он стоял, прислонившись к массивной колонне старого здания, а рядом с ним – Катя. Шевина рука лежала у неё на плече – не обнимала, а именно лежала, будто он облокотился на девчонку от усталости.

Лёва вдруг понял, что совсем не злится, что ему почему-то даже жалко её. Он как будто на секунду увидел Шеву таким, какой он есть: тощий, поношенный, с трясущимися пальцами. Землистый цвет лица. Мешки под глазами. Запах клея при первом же приближении. Лёва ощутил с Катей почти родственную близость, ему захотелось сказать ей: «Может, ну его нахер и сходим в кино вдвоём?».

У подножия колонны лежал Шевин рюкзак, из него торчала перемотанная белой изолентой рукоятка биты. Подойдя к ребятам, Лёва кивнул на рюкзак:

- Зачем бита?

- Да так, стрелка одна, - отмахнулся Шева.

- Где? Какая?

- Тут рядом. Есть один любитель прогуливаться мимо кинотеатра.

С нагленькой ухмылкой Шева поднял рюкзак с земли и перекинул через плечо. Они с Катей направились к входу, а Лёва от растерянности не сразу и сообразил, что делать. Нагнав их, запоздало проговорил:

- Кама же запретил его трогать.

- А какое нам дело до Камы?

- Он ваш… начальник, капитан и всё такое.

Шева усмехнулся:

- Это у тебя там… начальники, капитаны и всё такое. А мы чё хотим, то и делаем.

У Лёвы скулы свело от злости, но он не стал ничего отвечать. Подумал: пусть Власовский сам себя спасает. Нарывается же он сам.

В тёмном зале кинотеатра ещё до начала сеанса пахло газировкой и жженым попкорном. Ребята заняли места в третьем ряду: Лёва, потом Шева, потом Катя. Но едва погас свет, Шева переманил Катю в своё кресло: садись, мол, на коленки.

Лёва смотрел на большой экран и изо всех сил старался ничего не замечать: ни мокрых поцелуев, ни чавкающих звуков, ни Шевиной руки, стремящейся пробраться под Катину футболку. Но чем больше уговаривал себя не смотреть, тем лучше всё видел: боковое зрение, чтоб его. Хоть шторки на глаза вешай.

Лёва решил, что все против него. Весь мир. И Катя, на секунду вызвавшая в нём сочувствие, перестала казаться такой уж несчастной. Сидит на коленях и охотно подставляется. «Шлюха», - думал про неё Лёва.

Он сглотнул вязкую, горькую слюну, и понял, что нужно делать. В нём просыпалась грубая и тупая сила: она наливалась в мускулах, расправляла плечи, сжимала кулаки. Когда на экране пустили титры, Лёва зашарил рукой под сидением (Шева запнул под кресло свой рюкзак) и, нащупав рукоятку биты, вытянул снаряд из рюкзака.

- Э, ты чё! – Шева подскочил, скидывая Катю с колен. – У меня стрелка прям щас!

- Конфискую, - ответил Лёва и, не дожидаясь реакции Шевы, пошёл вдоль рядов к выходу.

Шева нагнал его и потом бежал рядом, подпрыгивая и пытаясь ухватиться за биту, но Лёва поднял её высоко над головой, и у Шевы не хватало ни сил, ни роста для этого состязания. Так они и вышли на Московский проспект, привлекая внимание прохожих, пока не завернули на Фрунзе. Там, за пятнадцатым домом, располагалась вереница гаражей – как раз напротив школьной спортивной площадки. Возле ржавой гаражной двери с номером пятнадцать расположились Вальтер и Грифель – у одного бита, у второго кусок железной трубы. Лёву замутило, когда он увидел их оружие, но виду, что испугался, не подал.

Грифель присвистнул:

- Какими судьбами?

Это, видимо, про Лёву был вопрос.

- Я с вами, - ответил тот, останавливаясь рядом.

Шева перестал скакать кругами, но с подозрением покосился на Лёву.

- Биту отдай, - потребовал он.

- Ты слабенький, не умеешь с такими вещами обращаться.

- А ты умеешь? – огрызнулся он. – В жизни её в руках не держал.

- Вот и посмотрим.

Труба в руках Грифеля не давала Лёве покоя. Не сводя с неё взгляда, он спросил:

- А вы откуда знаете, что он тут пойдет?

- Я всё выяснил, - деловито объяснил Грифель. – Власовский ботает, у него допы в школе по биологии, он же этот… ну этот…

- Который на олимпиадах, - подсказал Вальтер.

- Ага, точно. Он вот уже щас… - Грифель посмотрел на наручные часы. – Он до трёх там, а уже… Вальтер, если стрелка здесь, это сколько?

Вальтер любезно глянул на запястье Грифеля.

- Без двух минут.

- Уже без двух минут.

- Ясно, - выдохнул Лёва. – А чё у тебя за труба? Где взял?

Грифелю было приятно, что кто-то заметил его самопальное оружие. Проведя пальцем по облупившейся краске, он с нежностью ответил:

- Во дворе надыбал.

- Можно посмотреть?

Грифель любезно протянул Лёве трубу. Он обхватил металлический стержень и руку потянуло к земле. «Блин, тяжелая». Лёва оглядел окрестности: впереди дом, вроде окон много, но заросли перекрывают обзор. Может, если кто с верхних этажей сунется на балкон, их и заметят, но стоит ли на это надеяться?

- Вон идёт, - Вальтер отлепился от железной двери, поднял свою биту в руках.

- Лёва, давай, - это Грифель затребовал трубу обратно.

- Ага, щас… - произнёс Лёва.

Нужно было рассчитать силу, а времени не было. Лёва примерился одной рукой для броска, покачал трубу в руке. Нет, наверное, одной рукой он не сможет.

Он осторожно прислонил биту к стене и взялся за трубу двумя руками. Сердце колотилось нестерпимо, как перед отцовскими наказаниями. Грифель, почувствовав неладное, качнулся к нему:

- Да чё ты делаешь?

- Хочешь поменяемся? – спросил Лёва, чтобы потянуть время и сбить парней с толку.

- Не, я её сам нашёл, это моя малышка…

Пока Грифель это произносил, Лёва со всей силы кинул трубу вверх и назад. «Господи, хоть бы никого не убило», - запоздало подумал он. Пока пацаны ошалело смотрели, как труба, переворачиваясь в воздухе, летит за гаражи, Лёва снова вцепился в Шевину биту. Труба с глухим стуком упала на траву – теперь между Грифелем и его «малышкой» была целая вереница гаражей.

- Ты чё сделал?! – возмутился Грифель.

- Выронил, - буркнул Лёва.

- Нихера се! Как мне теперь драться?!

- Ну, сходи подними.

Услышав приближающиеся шаги, Лёва безошибочно угадал по ним Власовского – стучали по асфальту начищенные школьные туфли. Лёва выскочил из-за кустов и не на шутку перепугал Якова: тот отшатнулся, выронив из рук учебник по биологии. От досады у Лёвы заныло в груди: опять Власовский ерунды про него надумает.

- Беги, - негромко сказал Лёва, перехватив биту в руках. Поймал себя на мысли, что всё ещё не выглядит, как спаситель. Поднял с земли учебник и сунул Власовскому в руки. – Беги, они ждут тебя.

«Они» выбежали из-за кустов следом за Лёвой. Он развернулся: к ним – лицом, к Якову – спиной.

- Ну всё, - как-то безнадежно выдохнул Грифель.

И Лёва подумал: «Ну всё». От страха у него тряслись руки и бита в пальцах ходила ходуном. Это, конечно, было всем заметно.

- Что, страшно? – усмехнулся Шева. – Вот она – реальная житуха. Не то что в твоих книж…

Он недоговорил. Лёва ударил его битой по лицу – совсем слабенько, в полсилы, как ему казалось, но этого хватило, чтобы из носа Шева брызнул фонтан крови. Лёва растерялся на секунду. Даже хотел бросить биту и метнуться к нему – спасать. Но, вспомнив всё, что Шева сделал за последнее время, он только сжал биту посильнее и с вызовом спросил: - Кто-нибудь ещё хочет что-то сказать?

Вальтер посмотрел на Шеву, пытающегося остановить кровь подолом футболки, затем оглянулся на Грифеля и, подхватив свою биту, кивнул:

- Что ж, погнали.

Лёва выставил биту перед собой, как блок, и ещё раз кинул через плечо Власовскому:

- Беги!

- А что мне бежать? – спокойно спросил Яков и куда-то исчез – Лёва не проследил, куда, но из бокового поля зрения Власовский пропал.

Не меньше минуты Лёва держал оборону собственной физической целостности, наперед угадывая удары Вальтера и отражая их своей битой. Выглядело так, будто они дерутся на шпагах, и Грифель даже заскучал:

- Блин, это чё за фехтование?

Ясно было, что Вальтер тоже боится ударить, боится не рассчитать силу, и будто бы даже поддаётся. Глупо получалось: драка, в которой никто никого не хочет бить, но она всё равно происходит.

Это продолжалось до тех пор, пока не раздался громогласный вопль:

- А ну разошлись, хулиганы! Я сейчас полицию вызову!

И Лёва, и Вальтер синхронно опустили биты и оглянулись на звук. Миленькая картина: пожилая женщина в цветастом платочке и Яков, мнущийся рядом. Видимо, позвал на помощь.

- Тётенька, мы ничего такого… - залепетал Вальтер, но та и слушать не хотела.

- Ага, знаю я ваше «ничего такого»! Совсем уже ни стыда, ни совести! Разошлись быстро!

Делать было нечего: пришлось расходиться – бабка в платке не сводила с них взгляда. Яков, тревожно глянув на Лёву, отошёл от своей защитницы и направился к нему. Грифель в долгу не остался: пройдя мимо Якова, он с силой толкнул его в спину – так, что тот полетел лицом в асфальт.

- А ну не трогать хорошего мальчика! – снова заголосила тётка, но что уже – было поздно, уже потрогали.

Очки Якова отлетели в сторону и Вальтер, идя следом за Грифелем, наступил на них – как будто бы случайно. Стёкла, конечно, хрустнули.

- Придурки, я ничего без них не вижу! – жалобно сказал Яков и беспомощно зашарил рукой по асфальту.

Лёва, пихнув биту Шеве (тот вроде ничего, при появлении тётки сразу оклемался и поспешил смыться), подошёл к Якову. Нашёл очки и вернул их ему на нос, помог подняться на ноги. Яков разодрал ладони и рассёк бровь – по лицу устрашающе ползла полоска крови. Правая линза на очках пошла мелкими трещинами, но вторая осталась целой. Из-за этого Яков стоял, зажмурив правый глаз, и смотрел на Лёву только левым.

- Тебе помочь дойти до дома?

Яков покачал головой: не надо, мол.

- Ты ж не видишь нормально. И у тебя кровь.

- Да ладно… - Яков растерянно оглядел грязные поцарапанные ладони.

- Есть у бабушки спирт или типа того?

- Если честно, не знаю.

Недолго думая, Лёва предложил:

- Пошли ко мне.

- К тебе? – удивился Власовский.

- Ну, не совсем ко мне. В подвал.

Он удивился ещё больше:

- Чего? В какой подвал?

- Ну, у нас есть подвал. Только наш.

- У вашей шайки что ли?

Лёве не понравилось, что он приобщил его к «шайке», но кивнул.

- Предлагаешь мне пойти в подвал к вашей шайке? – усмехнулся Яков.

- Их там не будет. Ключи есть только у меня.

Это было, конечно, не совсем правдой, но Кама в тот день был за городом – помогал бабуле по хозяйству в деревне. Лёва это хорошо запомнил, потому что удивился тогда: у такого, как Кама, есть бабуля. И он ей помогает. Звучит слишком нормально!

- И зачем? – резонно спросил Яков.

Потупившись, Лёва ответил:

- Просто… я подумал… мы могли бы общаться.

- Мы могли бы общаться?

- Ну да… Ты умный, я умный…

- Ты умный? – Власовский, будто издеваясь, повторял все его последние фразы.

Лёва раздражился:

- Блин, не хочешь, не иди! Я не собираюсь в друзья напрашиваться.

Он развернулся, чтобы уйти, но делал это, как взрослые с маленьким ребёнком: мол, ты оставайся, а я – домой. И Яков повёл себя, как ребёнок – засеменил следом.

- Ладно, пойдём, раз приглашаешь.

Лёва опасался, что вся банда недоскинхедов может подтянуться к флигелю и поджидать его там, поэтому торопил Власовского. Тот спотыкался на ровном месте, хотя и глядел под ноги зажмуренным глазом, Лёва шипел на него: «Сними ты их уже», имея в виду очки, а Яков шипел в ответ: «Без них я вообще не дойду».

У флигеля не оказалось никого, Лёва дрожащими пальцами вставил ключ в амбарный замок и открыл дверь. Пропустил Якова вперед, сам зашёл следом и закрыл дверь на щеколду.

Власовский оглядывался, как будто попал в настоящую квартиру, и даже вежливо покивал:

- Миленько тут у вас.

Миленько, конечно. Бетонные стены с плакатами полуголых девушек, музыкальных групп и персонажей мультиков, да хаотично расставленная поломанная мебель. Даже света нет. Летом хватало дневного освещения из окон (это всё-таки был не совсем подвал, а цокольный этаж), а вечером пользовались двумя большими походными фонарями.

Лёва чувствовал себя так, как будто принимает важного гостя на своей территории, и, суетясь, он сказал Якову:

- Вот, кресло, - он указал на кресло-качалку Камы. Кроме него, никто не имел права им пользоваться. – Садись.

Яков сел и тут же качнулся назад. Рядом с креслом стояла тумбочка – тоже собственность Камы. Лёва полез в неё, вытащил коньяк, в глаза бросилась упаковка с презервативами, лежащая возле магнитофона. Он закрыл обратно отходящую от петель дверцу и бросился на поиски ваты.

- Где-то была, - говорил он, шаря рукой на полке с клеем. – Не может не быть, потому что Пакля колется.

- Хорошие у тебя друзья, - хмыкнул Яков.

- Нашёл!

Смочив ватку коньяком, Лёва приблизился к пострадавшему.

- Я помогу.

Власовский не возражал. Лёва прижал ватку к рассеченной брови и Яков поморщился.

- Больно?

- Терпимо.

Лёва провёл ваткой ниже, по дорожке крови – от глаза до подбородка. Местами кровь запеклась и приходилось прикладывать усилия, чтобы её оттереть.

Лев приблизился почти вплотную к креслу: сначала поставил левую ногу между ног Якова, затем упёрся коленом в сидение. Кресло качнулось под его весом.

- Что ты делаешь? – уточнил Власовский.

- Помогаю, - охрипшим голосом ответил Лёва.

- Так… близко.

- Тебе не нравится? – уточнил Лёва, откладывая ватку. – Мне отойти?

- Не отходи.

Лёва аккуратно снял очки с Якова и положил их на тумбочку, снова склонился над парнем (кресло качнулось назад). Власовский следил за каждым движением, как тревожный пациент за руками стоматолога: Лёва водил пальцами по щеке Якова, и тот смотрел вбок, а когда рука шла ниже, к губам, взгляд тоже опускался вниз.

Лёва одернул руку.

- Ты что, боишься меня?

Власовский растерялся:

- Нет, просто… Странная ситуация.

- Я могу прекратить.

- Нет, продолжай, пожалуйста.

Лёве польстили нотки мольбы в его тоне и он, не сдержав улыбку, спросил:

- Что ты хочешь, чтобы я сделал?

- Всё, - выдохнул Яков.

- Всё?

- Поцелуй меня.

«Я уж думал, не попросишь», - с облегчением подумал Лёва, перехватывая губы Якова своими.

Не так он себе это всё, конечно, представлял. Уж точно не с Власовским. Но из всего, что происходило за последнее время в его жизни, этот момент вдруг показался самым нормальным, самым правильным.

И он позволил ему случиться.


От каждого прикосновения Льва Яков вжимался в кресло и судорожно хватался за подлокотники. Чем ниже опускалась рука – тем сильнее Власовский дёргался, как от лёгкого удара током. Когда пальцы Лёвы, спускаясь по животу, упёрлись в ремень брюк, Якова закоротило: он, выдохнув, резко отпрянул назад – с такой силой, что кресло, качнувшись, чуть не перевернулось. Лёва, надавив коленом на сиденье, качнул его обратно. Уточнил, убирая руки от Якова: - Не хочешь?

- Хочу.

Яков взял Лёву за руку и вернул её обратно – на ремень. Лев, отогнув застёжку, потянул язычок ширинки вниз, и тогда, в самый неподходящий для этого момент, в дверь начали стучать.

После трёх коротких стуков раздался ноюще-требовательный голос Шевы:

- Лёва, открой!

Шепотом ругнувшись, Лёва попросил Якова:

- Не обращай внимания.

- Довольно сложно, - заметил тот.

Шева затарабанил в дверь с новой силой и опять закричал:

- Я знаю, что ты там! Замок-то открыт!

Атмосфера трепетной интимности была разрушена. Лёва остановился, убрал руку от ширинки, и Яков разочарованно вздохнул.

- Надо, наверное, заканчивать, - произнёс Власовский.

Лёву раздражило это предложение: заканчивать, когда ещё ничего не начали? Ему вспомнился голый торс Шевы, Катин лифчик, мокрый презерватив, показушно брошенный рядом с ним на ступеньках – сам-то Шева успел сделать всё, что хотел, а Лёве теперь что, обломаться из-за него?

«Да ну его нахер».

- Закончим, когда… закончим, - веско произнёс Лёва. – Я щас.

Он, выпрямившись, отпустил кресло (Власовского качнуло назад) и подошёл к тумбочке. Вытащил магнитофон Камы – это был старенький жёлтый «Романтик» («Вот уж подходящее название» - мысленно усмехнулся Лёва), работающий от батареек. В прозрачном отсеке уже была какая-то кассета, и Лёва, понадеявшись на исправность батареек, нажал «Пуск».

Едва слышно заиграла музыка – Лёва прокрутил звук до максимума и стены подвала сотряслись от американского рэпа. Gangsta’s Paradise. Магнитофон был не очень мощный, но акустика пустующего помещения сделала своё дело – музыка заглушила всё, что происходило снаружи.

- Это же лучше, чем слушать вопли? – уточнил Лёва у Якова.

- Да, гораздо.

Вернувшись к Власовскому, Лёва снова склонился над креслом и виновато произнёс:

- Извини, – имея в виду: за Шеву.

Яков подался вперед, схватил Лёву за подол футболку и потянул её вверх – Лев, поддавшись, помог её снять, и белая выстиранная футболка полетела вниз, на бетонный пол. Яков, перехватывая инициативу, начал целовать Лёвино тело – там, где дотягивался: грудь, соски, живот, ниже, ниже…

Лёва закрыл глаза, тая от незнакомых ощущений – таких по-странному щекотных и горячих, – а когда открыл снова, увидел в окошке под потолком возмущенную моську Шевы. Он какое-то время потерянно блуждал взглядом – судя по всему, дневной свет не позволял ничего разглядеть, но, когда Шева приткнулся к стеклу, прикрыв обзор по бокам, они с Лёвой встретились – глаза в глаза, и не оставалось сомнений: он их увидел.

Почувствовав смесь злорадства и возбуждения, Лёва, оторвав Якова от своего тела, наклонился к нему и нарочито страстно поцеловал в губы – гораздо слюнявей, чем ему хотелось на самом деле. Когда он разорвал поцелуй и снова посмотрел в окно, Шевы уже не было.

Через мгновение, даже сквозь абракадабру американского рэпа, послышались три удара в дверь – такой силы, что задрожали стёкла в оконных рамах. После этого всё стихло.

- Он больше не придёт, - с уверенностью заключил Лёва.

Они снова прильнули друг к другу, и Лёва убеждался, что всё делает правильно, что так будет лучше для всех: зачем ему бегать за этим нарколыгой, когда рядом есть Яков, хороший мальчик, и они с Яковом хотят одного и того же. Но, закрывая глаза, он невольно ловил себя на дурацких фантазиях: в этих фантазиях всё, что делал с ним Власовский, на самом деле делал Шева. И как Лёва не пытался прогнать его образ из головы, ничего не получалось.

На кассете была всего одна песня. Когда она закончилась, Лёва протянул руку, нажал на кнопку перемотки и случайно включил её с середины. Голос Кулио снова сотряс стены, заглушая их частое дыхание, заглушая Лёвины мысли, заглушая чувство стыда.

Look at the situation, they got me facing

I can't live a normal life, I was raised by the state

So I gotta be down with the hood team

Too much television watching got me chasing dreams…

///

Ребята выровняли кресло – так, как оно стояло, поставили магнитофон на место, следом убрали в тумбочку коньяк. Лёва, поднимая вещи с пола, поочередно натягивал их на себя. Яков свои вещи на пол бросать не позволил и аккуратно сложил на тумбочке – теперь стоял рядом с ней, одевался. Застегивая ремень на брюках, он несколько ошарашенно произнёс: - Поверить не могу, что сделал это, - и непонятным тоном добавил: - С тобой.

Лёва, в общем-то, тоже не мог поверить, что сделал это с Яковом, но всё равно решил показательно обидеться:

- Я что, такой хреновый кандидат?

- Наоборот, - неожиданно ответил Яков. – Такие, как ты, обычно не смотрят на таких, как я.

- Такие, как я? – уточнил Лёва.

Яков кивнул:

- Ну да. Ты ж гопник.

Это было обидней, чем его размытая реплика про «с тобой». Лёва оскорбился уже всерьёз.

- Я не гопник, Власовский.

- А зачем ты тогда с ними таскаешься?

Лёва молчал. Яков уже спрашивал это раньше. Тогда Лёва не смог рассказать про Шеву, потому что не хотел, чтобы Власовский решил, что он, Лёва, гей. Теперь вроде как всё стало очевидно, но после случившегося говорить про Шеву – ещё страннее.

Яков расценил его молчание по-своему, буркнул под нос: «Ну, понятно» и вопросительно посмотрел на дверь.

- Их там нет? – уточнил он у Лёвы.

- Я тебя проведу.

Лёва первым прошёл к выходу, лязгнул щеколдой и аккуратно приоткрыл тяжелую дверь. Никого не было. Он подозвал Якова:

- Можешь идти.

Власовский проскользнул мимо него и быстро побежал вверх по лестнице. Лёва спросил в след:

- Ты хоть что-нибудь видишь?

Яков отмахнулся:

- Да нормально, я дойду.

Лёва вышел следом за ним, поднял амбарный замок с земли, начал закрывать дверь и чуть не прищемил пальцы от неожиданности. За дверью, забившись в угол, сидел Шева – они с Яковом не заметили его сразу: при открывании двери Шева оказывался в своём углу, как в укрытии. Обхватив руками острые коленки, он поставил на них подбородок и слегка покачивался, чуть не плача. Лохматый, с грязными разводами на щеках (пыль и слёзы?), в полосатой футболке и джинсовых шортах Шева вдруг стал выглядеть гораздо младше своих лет, и у Лёвы от его вида заныло в груди – ну, как будто он обидел ребёнка.

Наклонившись к нему, Лёва мягко спросил:

- Ты чего?

Заметив Шеву, Яков замер на верхних ступенях и вежливо уточнил:

- Всё хорошо?

Шева поднял на Лёву сердитый взгляд и буркнул:

- Я думал, ты мне друг, — затем злобно глянул на Якова. — А ты чё встал? Иди к бабуле, Власовский, у тебя очко сломано.

- Я тебе друг, - терпеливо ответил Лёва, жестами показывая Якову, что ему и правда лучше уйти. Он, пожав плечами, подчинился.

- Ты меня битой шандарахнул, — напомнил Шева.

- Ты из-за этого расстроился?

- У меня кровь так хлестала…

- У тебя сосуды слабые.

- А ты чё, врач? – огрызнулся Шева, поднимаясь с земли.

Протиснувшись между дверью и Лёвой, Шева, заходя в подвал, едко спросил:

- Как прошло гомотраханье?

Когда он это сказал, Лёва сразу увидел его прежним: помятым, грубым, туповатым, и секундная жалость прошла, как ни бывало.

- А тебя оно задевает? – холодно уточнил Лев, наблюдая, как Шева тянется к своей «нюхательной» полочке.

- Вот ещё! – шурша целлофановыми пакетами, прыснул Шева. – Какое мне дело до твоих извращений!

Он раскручивал трубу с фасовочными пакетиками, пытаясь оторвать их по шву, но из-за резких движений целлофан рвался прямо в его руках, он кидал испорченные пакеты на пол, злился, и снова начинал отрывать, и опять промахивался мимо шва, и так раз десять, пока Лёве не надоело наблюдать за этим.

Пройдя в подвал, Лёва вырвал пакетики из рук Шевы.

- Если тебя это не задевает, то почему ты психуешь?

- Я не психую! – выкрикнул Шева, психуя. – Думаешь, меня волнует этот очкастый уродец, которого ты выбрал?

- Ну, знаешь, мог бы за меня порадоваться. Как друг.

- Чему порадоваться? Что у тебя нет вкуса?

- Не надо так о себе.

Шева, срывающимся на слёзы голосом, жалобно спросил:

- Зачем ты его сюда привёл?

Лёва растерялся.

- Ты первый начал.

- У нас что, соревнования? – всхлипнул Шева.

- Не знаю, - тихо ответил Лёва. – Тебе видней, что у нас.

Шева, смахнув рукой слёзы, замолчал. Лёва наблюдал, как он разворачивает пакет, откручивает колпачок от тюбика с «Моментом», густо выдавливает его содержимое. Лёва осторожно взял Шеву за руку, чуть выше запястья, и умоляюще произнёс:

- Юра…

Шева замер, подняв глаза.

- Между нами что-то происходит, – продолжил Лёва. – Давай поговорим об этом.

Шева, одёрнув руку, закрутил тюбик обратно и поднёс пакет ко рту. Лёва, не скрывая досады, спросил:

- Нет?

Шева, прикрыв глаза, отрицательно покачал головой и вдохнул. Еще какое-то время Лёва следил, как сжимается целлофан от Шевиного дыхания, а затем, развернувшись, ушёл, оставив Юру одного.


Лёва и Шева [11-13]

Лёва всю ночь не мог уснуть. Думал.

Сначала думал о Власовском: что это между ними было и зачем?

Лёва удивлялся, как ничего не изменилось. Раньше казалось, что первый секс меняет всё: жизнь, мысли, тебя самого. А он остался прежним, только появилось тошнотворное чувство стыда. За тот мокрый поцелуй перед Шевой – особенно стыдно.

Потом он думал о Шеве. За свои четырнадцать лет Юра ни словом, ни намёком не дал понять Лёве, что он такой же. Когда Лёва, напуганный первыми волнующими мыслями о мальчиках, искал в словах, жестах, поведении друга что-то схожее, что-то, что могло бы дать понять Лёве: «Да, я тоже это чувствую» – он никогда ничего не находил. Поэтому решил стать таким же, как он.

Он подглядывал за девчонками в раздевалках вместе с Шевой, он выдумывал, что ему нравятся Маша, или Даша, или Саша, и ещё кто-нибудь там, он уже и забыл все их имена. Когда Грифель принёс в школу игральные карты с изображениями голых женщин, он, как и все парни, стоял возле парты и оценивающим взглядом проходился по глянцевым фотографиям. Он привык смеяться над сальными шуточками в компаниях и даже научился шутить их сам. Иными словами, он полностью приспособился, и теперь, понимая это, всё чаще возвращался к словам Власовского.

«Мне противны такие, как ты… Которые ко всему приспосабливаются…»

Что ж, Яков не просто раскусил его ориентацию, он раскусил всю его личность – до самого ядра.

Может ли быть такое, что Шева тоже ко всему приспособился? И почему у него это так хорошо, так естественно получилось? Лёва ведь всему «нормальному» у него научился. И, может быть, немного у отца – но точно не по той части, что касается женщин.

У них с папой была одна общая черта: они оба не любили женщин. Но если Лёва просто не испытывал к девушкам никакого нужного влечения, то отец захлёбывался от эмоций – он буквально ненавидел женщин. А как иначе объяснить его уничижительное, давящее, покровительственное отношение к матери? Теперь, когда он, наконец, догадался о беременности, заимел новую привычку: замахиваться и не бить. Мама случайно говорила или делала что-нибудь не так, как ему надо, и отец резко вскидывал руку: мама прятала лицо и закрывалась ладонями, а ему становилось смешно от её страха.

- Чё ты пугаешься, я же пошутил! – противно гоготал он.

У Лёвы кулаки сжимались от его «шуток». Конечно, может быть, дело было не в ненависти к женщинам. Может быть, отец просто ненавидел всех, без разбору. Это тоже было похоже на правду.

Однажды за завтраком Лёва попытался с ним поговорить. Ему вдруг стало интересно, о чём можно беседовать с таким человеком, как его отец. Мама чувствовала себя неважно (третья беременность давалась ей нелегко) и к завтраку не вышла. Отец жарил себе и Лёве с сестрой яичницу и бурчал что-то про «бракованную бабу», которая ему, бедному, досталась.

- А ты любишь маму? – негромко спросил Лёва. Вопрос пришёл на ум сам по себе.

Отец удивленно посмотрел на него:

- Ты чё, ахренел?

Лёва сначала подумал, что «ахренел», поскольку позволил себе засомневаться. Но оказалось, что по другой причине.

- Неприлично у отца такое спрашивать.

- Неприлично? – переспросил Лёва, думая, что ослышался.

- Естественно, - произнёс отец, неприятно свистя буквой «с». – Сам должен понимать.

Лёва догадывался, что нарывается, но уже не мог отступить:

- Я не понимаю, почему про любовь – неприлично. Я же не что-то такое имею в виду… Я про чувства.

На слове «чувства» отец резко обернулся на Лёву, вперившись в него злобными глазёнками. Он тяжело дышал от негодования, словно сын позволил себе смачно выругаться при нём. Тыкая в сторону Лёвы железной лопаткой, он, сквозя агрессией, проговорил:

- Про чувства будешь с тёлками своими разговаривать, когда дорастёшь, понял? А со мной про чувства не надо.

Лёва почти не слышал, что он говорит. Смотрел на лопатку и думал: «Хоть бы по лицу не врезал ею, а то будет ожог». Отец не врезал, пронесло.

Глядя на отца Лёва иногда задумывался, каким бы он сам стал мужем и папой, если бы мог любить женщин. Может, его бы тоже потянуло их бить, называть «бракованными», говорить сыну, что «чувства – это неприлично». Может, какой-то девушке очень повезло, что она никогда не встретит Лёву, никогда не выйдет за него замуж, никогда не родит ему «выкормышей».

Но иногда ему казалось, что зря он голубой. В смысле, что он не так уж и безнадежен, как муж, он мог бы сделать всё по-другому: в его семье было бы «прилично» любить друг друга и дети бы назывались детьми. «Выкормыши» - вот что по-настоящему «неприлично». И тогда становилось почти до слёз обидно, что он голубой, что эта идиотская семья – всё, что ему досталось, и он никогда не переиграет её по-другому.

В таких мыслях, рассуждениях и воспоминаниях прошла вся ночь. А утром он проснулся всё с теми же тревогами, всё с тем же едким чувством стыда за вчерашнее.

Он наугад достал из шкафа серую хлопковую рубашку, надел джинсы, в которых обычно рассекал по улице, и почувствовал в кармане ключи. Нащупав их рукой, задумался: что теперь делать-то? Вальтер и Грифель вчерашнюю выходку ему не простят. А если расскажут Каме – простит ли он?

Он решил, что была не была: в подвал сходить всё равно придётся. Но на выходе из квартиры услышал знакомый скрип резиновых подошв: Шева бежал вниз по ступеням с третьего этажа.

Увидев его, Лёва упёрся одной рукой на перила, а второй – на стену, преграждая лестничный проход.

- Юра, давай поговорим, - попросил он.

Шева, не глядя на него, нервно ответил:

- Хватит меня так называть.

- Но тебя так зовут.

Не дав никакого ответа, Шева проскользнул под Лёвиной рукой к ступеням, но он успел перехватить его за запястье и с жаром заговорил:

- Пожалуйста, не уходи, давай всё обсудим!

Шева попытался выдернуть руку, но Лёва крепко его держал.

- Я не хочу говорить.

- Пожалуйста.

- Я. Не. Хочу! – с расстановкой сказал Шева. Последнее слово – выкрикнул.

- Мне кажется, у тебя тоже ко мне… что-то есть. Просто скажи мне, что это.

Шева презрительно скривился:

- Что-то? Ты себе сам чё-то придумываешь, я не такой, как ты, меня вся эта твоя херня извращенская не волнует, - он чуть ли не выплюнул эту фразу Лёве в лицо. И снова задёргался: – Блин, отпусти меня, ёбаный ты гомик, сука.

Лёва резко выпустил Шевину руку и тот чуть не полетел вниз с лестничного пролёта. Удержавшись за перила, он с возмущением поднял взгляд на Лёву:

- Ахерел?

- Сам попросил отпустить, - спокойно ответил Лёва.

Шева выдохнул сквозь зубы:

- Как же я тебя, блин, ненавижу.

- Ненавидишь?

- Ненавижу! – выкрикнул Шева и его голос гулким эхом отлетел от подъездных стен.

Тогда Лёва заметил, что Шева чуть ли не плачет: отворачивается и прячет мокрые глаза. И, хотя ему тоже захотелось плакать, он постарался говорить спокойно:

- За что?

Шева то ли зарычал, то ли закричал: с коротким злым звуком он бросился на Лёву, как кошка бросается стремительным прыжком на мелкую добычу. Шева ударил его по скуле (ох, как ударил, даже не пожалел сил), Лёва попытался схватить его за руки, чтобы остановить (совсем не хотелось начинать настоящую драку), но, когда Лёва обездвижил его кулаки, Шева начал пинаться. Разозлившись, Лёва чуть было не оттолкнул Юру от себя, но опасаясь, что тот загремит с лестницы головой вниз, в последний момент передумал. Вариантов не было, и от отчаяния Лёва сделал самое неожиданное, что вообще можно сделать в драке: с силой прижал соперника к себе. Шева, оторопев, перестал пинаться и замер. Лёва прислонил его спиной к стене, не переставая прижимать своим телом, и шепотом спросил: - Успокоился?

Кадык на шее Юры нервно поднялся вверх и опустился вниз. Он ничего не ответил, но медленно поднял взгляд на Лёву. От этой невыносимой близости у того слегка закружилась голова.

В какой-то момент (много позже прокручивая его в голове, Лёва был готов поклясться, что это действительно произошло) Шева двинул бёдрами: вверх-вниз. Неторопливо. Лёве стало тяжело дышать от сладкого ощущения внизу живота, от агрессивного эротизма, и он, наклонившись к Шеве, приблизился своими губами к его. Он давал ему время отвернуться, если тот захочет.

Шева так и поступил. Он отвернулся.

Резко повернув голову к правому плечу, Шева с отвращением выдал:

- Фу! Мало ли, что ты вчера делал этими губами!

И он начал выбираться из его то ли хватки, то ли объятий. Лёва его отпустил.

- Это единственная причина? – холодно спросил он.

В него заползало тоскливое разочарование. Может, ему показалось, может, он сам это всё придумал? И кадык, и взгляд, и движение бёдрами…

Шева сел на ступени, прижался к перилам и неожиданно расплакался. Лёва, не зная, что теперь делать и куда себя деть, сел на ступени с другого конца, прижался и к стене и… Ничего. Хотелось бы ему расплакаться, но ничего не получилось. Поэтому он просто слушал, как плачет Шева, не зная, что сказать.

Наверное, всё, что между ними случилось было как-то… Неприлично.


Грифель и Вальтер во всех подробностях рассказали Каме, как вышли с битой и трубой на Власовского, а этот мудак, то есть Лёва, прикинулся «своим», а на самом деле он «крыса» и «подрывает нас изнутри». Про «подрывает изнутри» сказал Вальтер – он был поначитанней, чем Грифель, и иногда выдавал сложные речевые конструкции. Но Каму весь этот рассказ не впечатлил, он справедливо заметил, что запрещал трогать Власовского, отвесил этим двоим пенделей и пригрозил, что, если ещё раз сделают что-то поперек его слов, могут в подвале больше не показываться.

В общем, авторитет остался у Лёвы, и ключи – тоже. Парни сделали вид, что никаких недоразумений не происходило, и, когда им нужно было собраться, приходили под Лёвины окна выпрашивать ключи. Зная, что подспудно его недолюбливают, он никому не передавал связку в руки, а всегда открывал и закрывал подвал лично. Старался не оставлять их одних – не хотел давать лишнего повода перетереть ему кости.

Несколько дней прошли спокойно: никто никого не бил, не задирал, не подкарауливал с битой в кустах. Общение с Шевой выглядело вежливо-сдержанным, как у едва знакомых людей, старающихся соблюсти светские приличия. Но Лёва так устал от накала эмоций, что эта холодность между ними будто бы позволила взять передышку. Недолгую. До четырнадцатого июля.

Четырнадцатое июля – день, который Лёва ещё долго будет считать одновременно худшим и лучшим в своей жизни. В этот день он пришёл к родителям Шевы с правдой.

Днём они с компанией играли в «Дурака», Лёва первым отбился, вышел из игры и продолжил наблюдать. Но, как это обычно бывало с ним, наблюдал он только за Шевой, а не за ходом игры: смотрел, как тот закусывает нижнюю губу, когда думает, убирает волосы с лица, тянется к колоде. За последним жестом и скрывалась правда: когда Шева протянул руку, чтобы взять новую карту, Лёва увидел два точечных следа по ходу вен на внутренней стороне локтевого сгиба. Он вздрогнул от страшной догадки и прервал игру.

- Это что?

- Чё? – Шева поднял на него глаза.

Лёва схватил его за запястье с такой силой, что Юра выронил карту из руки, и, кивнув на следы, почти выкрикнул:

- Это что?!

Шева усмехнулся:

- Ты чё? Ты мне не мамка.

Этим ответом – «Ты мне не мамка» – Шева и дал понять Лёве, что делать дальше. Если он – не мамка, то ничего не остаётся, как пойти к той, кто «мамка».

Лёва не стал ничего спрашивать, мол, «Ты колешься или заходил к процедурной медсестре на капельницу с витаминчиками?». Ему не хотелось слушать дурацкие отговорки и оправдания, но ещё меньше ему хотелось услышать правду, сказанную с насмешливым равнодушием: «Да, я колюсь». Поэтому он пошёл к матери Юры, чтобы даже не дать ему шанса себя переубедить, и не дать шанса самому себе – переубедиться.

Разговор получился простой и короткий. Шевина мама встретила Лёву в махровом халате, бигудях, с белой кремообразной жижей на лице, но даже в таком виде казалась симпатичной, молодящейся, и Лёву задела её ухоженность: она была непозволительно благополучна для такого разговора. Подумал: окажись она алкоголичкой в замызганном цветастом платье, он бы на неё меньше злился за всё, что происходит с Шевой.

- Ой, привет, Лёва! – заулыбалась она. – А Юры дома нет… Но проходи, возьми тапочки.

Лёва посмотрел на любезно подставленные ему пушистые тапки и, сунув руки в карманы джинсов, хмуро сказал:

- Тёть Свет, я ненадолго. Проходить не буду.

Юрина мама заметно напряглась, но улыбаться не перестала:

- Да? Ну хорошо… А что ты хотел?

- Поговорить о Юре, – чтобы не ходить вокруг да около, Лёва выпалил, как есть: – Он употребляет наркотики.

У неё дрогнули уголки рта: быстро поднялись вверх, потом опустились, потом снова поднялись вверх, но уже плавно, как в вымученной улыбке.

- В смысле? – переспросила она. – Это какая-то шутка?

- Это не шутка.

- Мальчики, если вы проспорили…

- Это не шутка и мы не проспорили! – повысив голос, сказал Лёва. – Я серьёзно. Он нюхает клей. И, наверное, не только…

- Что значит «не только»?

- Проверьте его вены.

- Лёва, ещё раз говорю, если…

Он уже знал всё, что она хочет ему сказать. Поморщившись, перебил:

- Тёть Свет, я бы не стал с таким шутить. Проверьте вены, – он отступил на шаг, взялся за перила и, на всякий случай, вкрадчиво попросил ещё раз: – Пожалуйста.

Лёва не удивился, когда вечером, часов в восемь, кто-то позвонил в дверь. Не удивился и тому, что разглядел через дверной глазок в тусклом свете подъездной лампочки Шеву. Устало подумал: «Сейчас начнёт ругаться и драться», вздохнул и начал открывать дверь. Он был готов потерять дружбу с Шевой навсегда, он наконец-то сделал этот выбор.

Но то, что было дальше, сбило Лёву с толку. Потому что Шева, виновато глянув на него из-под спадающих волос, негромко сказал:

- Привет. Хочешь зайти в гости?

- Э-э-э… - растерялся Лёва. – То есть, да. Но… зачем?

- Меня завтра увезут в больницу.

- В какую?

- Для торчков.

- Оу… – Лёва не понимал, стоит ли делать вид, что он не причём. Судорожно выдохнул: – Понятно.

- Мама вены проверила, – с тоской в голосе объяснял Шева. – А про клей я сам признался потом.

Лёва догадался, что она ничего ему не рассказала. Не рассказала, что Лёва его выдал. Ну, конечно, наверное, хотела выглядеть внимательной матерью – хотя бы перед собой.

Они поднялись на четвертый этаж, к Шеве. Весь вечер занимались привычными глупостями, словно это самый обыкновенный день: по очереди играли в «Джима Червяка» на Сеге, посмотрели по телеку «Багровый прилив», соревновались кто быстрее выпьет стакан со спрайтом (выпив половину, Шева начал смеяться, и он полился у него из носа). Ближе к одиннадцати тётя Света постелила Лёве на полу в Юриной комнате: она складывала ему импровизированную кровать из диванных подушек. Это тоже было привычным, Лёва сто раз оставался у Шевы ночевать.

Загрузка...