Лев разглядывал фасады грязно-зеленых домой (которые, по всей видимости, имели непосредственное отношение к сталинскому ампиру), всматривался в лепнину с элементами советской символики и вздыхал, когда натыкался взглядом на пластиковые балконы, соседствующие рядом с ажурными балкончиками.
Услышав его тяжелые вздохи, Слава сказал, будто утешая:
- Ничего, там дальше будет дворец в стиле палаццо.
«Дворцом в стиле палаццо» оказалась желтая прямоугольная коробка с торчащей башенкой. Эта коробка-палаццо соседствовала с домом культуры – ещё одним сталинским арт-объектом, отличившимся мощными колоннами.
Слава выжидательно посмотрел на Льва:
- Ну как?
- Ничего, - кивнул тот. – У нас в Петербурге станция метро в таком здании.
Он тут же пожалел об этой шутке: может быть, с ним так нельзя? Может, он из тех, кто очень переживает за вид своего города в глазах приезжих?
Но Слава, рассмеявшись, согласился:
- «Балтийская», да?
- Да! - удивился Лев его догадке. – Я её и имел в виду.
- На самом деле, я другое хотел показать, - сказал Слава. – То, что за ним.
Слава кивнул, увлекая за собой к колоннам, и Лев двинулся следом. Он специально шёл чуть позади и сбоку, чтобы исподтишка разглядывать Славу: смотрел, как тот опускает ресницы, когда что-то задумчиво рассказывает, как время от времени улыбается (Лев шел по левую сторону, но представлял, как в эти моменты проявляется ямочка на правой щеке). На Славе была тёмная джинсовка с желтым смайлом на спине – сейчас этот смайл закрывал рюкзак, но позавчера, выходя из клуба, Лев его разглядел. Время от времени Слава закатывал рукава, обнажая тонкие кисти рук с плетеными и цепными браслетами, а когда рукава сами по себе опускались вниз, Лев думал: «Подними их ещё раз».
Задний двор дома культуры поразил Льва своей зловещей красотой. Они словно оказались в настоящей парадной заброшенной графской усадьбы с лестницами, колоннами, балкончиками и крылечками. С обратной стороны фасад дворца не был отреставрирован и под облупившейся краской проглядывалась пусть и не такая далекая, но всё-таки эпоха. На каждый элемент эпохи – от лестничных перил до покосившегося фонтана – налагались элементы современности в виде граффити, матерных надписей и примитивных рисунков.
- Надеюсь, здесь ты не рисовал, - произнёс Лев, оглядываясь.
- Не, - покачал головой Слава. – Но я бы хотел. Например, на ней, - и он указал на колонну рядом с лестницей.
У бедняжки отвалился внушительный кусок лепнины, а на оставшейся, уцелевшей части, было написано: «Лиза шлюха».
- Не знаю, - с сомнением покосился Лев. – По-моему, это место выглядит самодостаточным. Рисунки его испортят.
- Оно уже испорчено, - заметил Слава.
- И ты хочешь добить?
- Это не добивание.
- А в чём смысл?
Он пожал плечами:
- Не знаю. Думаешь, смысл обязателен?
- Наверное, желателен.
- А ты делал когда-нибудь что-нибудь без смысла?
- Это как?
- Ну, просто… Из хулиганских побуждений, - хмыкнул Слава. – Правила когда-нибудь нарушал?
«Из хулиганских побуждений», блин. Как они умудрились от разговора про граффити прийти к такой опасной теме? Шаг в сторону и Лев засыплется со всеми своими «хулиганскими побуждениями», бережно хранимыми за пазухой.
Он так долго молчал, что Слава, видимо, расценил его ответ как: «Нет», и, сбросив рюкзак с плеча, уточнил:
- Хочешь попробовать?
- Что именно?
- Вандализм… Блин, - он оценивающе прошелся по внешнему виду Льва. – Ты всегда так одеваешься?
- Чаще всего, - сдержанно ответил тот.
- Это очень не подходит для вандализма.
«Мне ли не знать», - мысленно хмыкнул Лев. Слава закинул рюкзак обратно на плечо и предложил:
- Давай в следующий раз ты оденешься плохо, и мы порисуем здесь?
«Что угодно, лишь бы с тобой»
- Хорошо, я постараюсь одеться плохо.
- Бери пример с меня.
Он развел руками, как бы демонстрируя свой наряд, и только тогда Лев понял, что подтекшие смайлы (один на спине и два – на коленях джинсов), причудливые узоры и хаотичные линии Слава нарисовал на своей одежде сам.
- Ты отлично выглядишь, - искренне сказал Лев. – Я думал, так и должно быть.
- Я просто пошел на опережение, - отмахнулся Слава. – Чтобы не испачкаться в краске, когда рисуешь – испачкайся заранее.
Следующей ночью они сюда вернулись. Время суток выбирал Слава – его идея. Он сказал, это дарит особые ощущения: как будто пытаешься не попасться ментам («Хотя я никогда не попадался, даже днём», - при этом добавил он).
Льву пришлось одеться в «рабочий» прикид: джинсы, тёмная футболка, неубиваемый бомбер ещё с тех времен, когда ему было четырнадцать (тогда он был ему большой, а теперь – как раз). В тир он обычно надевал берцы: это добавляло в облик милитаризма и внушало посетителям ложное доверие – ну, будто бы он правда какой-то военный, будто бы он знает, как случайно не застрелиться из ружья (впрочем, он знал, и как специально застрелиться – тоже знал).
Славе же берцы демонстрировать было ни к чему, и он надел белые массивные кроссовки, в которых обычно бегал по утрам. Встретившись в полночь в самом начале Богданки, они обменялись приветственными рукопожатиями, Лев услышал одобрительное: «Во, теперь ты нормально одет» и они направились к зданию ДК.
На улице не было ни души, лишь изредка проезжали машины, поэтому ребята разговаривали шепотом, чтобы не нарушать тишину. Иногда Слава переходил на «кричащий шепот», потому что с возмущением рассказывал, как мама не хотела его отпускать (а он ей наврал, что идет ночевать к другу), и при этом сестра тоже наврала, что знает этого друга, но мама всё равно не поверила, и ему пришлось уходить со скандалом, и вообще «почему она обращается со мной, как с ребёнком?». Лев, слушая, завидовал ему: хорошо, когда нет отца, и можешь вот так вот торговаться, где тебе ночевать и когда приходить домой.
- А что, реального друга нет, который мог бы соврать, что ты у него? – уточнил Лев.
- Я никогда не умел дружить с несколькими людьми, - признался Слава. – А одна лучшая подруга у меня уже есть.
- Почему не сказал, что ты у нее?
Слава засмеялся:
- Потому что это моя сестра.
- Вау.
Он снова ему позавидовал: его спешный побег из дома отрезал всякую возможность стать лучшим другом для Пелагеи.
- Да, - кивнул Слава. – У меня никого нет ближе, чем она. Даже мама не ближе. Я могу рассказать Юле всё, что угодно, и она поймёт.
Лев, задумавшись, замолчал. Он подумал о Кате. Когда он рассказал ей, что сделал с Яковом, она его не поняла. И потом, годами позднее, всё равно не поняла: до сих пор этот случай между ними, как невидимая стенка: будто бы всё как раньше, но подойти ближе не получается. И вообще, можно ли его понять? Карина – она что ли его поняла? Разве что Артур с этим успешно справился: он превратил случившееся в веселую легенду: «А, тот самый случай, когда ты потрахался пьяным, а потом решил, что это изнасилование, помню-помню».
Слава вырвал его из раздумий неожиданной просьбой:
- Теперь ты что-нибудь расскажи.
- Что?
- Что угодно. У тебя есть братья или сестры?
- У меня есть сестра. Младшая.
- Сколько ей лет?
- Как тебе.
- О, - Славу это как будто обрадовало. – И что бы ты ей сказал, соберись она ночью гулять с парнем твоего возраста?
Лев ответил честно:
- Я бы ей сказал, что она дура.
Слава хмыкнул:
- Значит, я дурак, раз пошёл с тобой?
- Именно это я и имел в виду, - очень серьёзно ответил Лев.
Но Слава расценил этот ответ, как очередную шутку. Со Львом вечно такое случается: он шутит с тем же самым лицом, что и сообщает серьёзные новости.
Дойдя до дома культуры, они свернули во внутренний двор, и Слава вытащил из кармана фонарик. Лев с опаской подумал, что в Питере они бы обязательно наткнулись на бездомных, зайдя в подобное место.
Слава отыскал самую чистую из множества исписанных стен, прислонил к ней рюкзак и, зажав в зубах фонарик, начал вытаскивать на асфальт баллончики с краской.
- Не бери грязное в рот, - попросил Лев, забирая фонарик. – Я подержу.
- Он чистый, я его всего два раза на землю ронял!
Следом за баллончиками он вытащил массивную маску с клапанами по бокам.
- Это респираторы, - пояснил Слава. – Надень, чтобы не дышать гадостью.
Лев послушно прижал к лицу пластиковую маску. Слава вручил ему баллончик с черной краской и кивнул:
- Можешь начинать.
Тогда Лев и растерялся: что начинать? Он вдруг ярко представил, что все эти надписи типа: «хуй», «жопа» и «пиздец» появились здесь из-за таких вот, как Слава. Приведут своих бесталанных знакомых к стенам, дадут краску в руки и говорят: «Рисуй», а никаких художеств, кроме собственного имени или матерного слова, в голову не лезет.
Лев так и сказал:
- Я не знаю, что рисовать.
- Да что угодно, - фыркнул Слава. – Как в детстве.
- У меня плохо получится.
- И ты этого стесняешься?
- При тебе – стесняюсь.
Слава вдруг подошел ко Льву вплотную, со спины, и обхватил его руку с баллончиком своей. Он был пониже ростом и его подбородок удобно упирался в ложбинку плеча Льва. От темноты, от ощущения чужого дыхания на шее, от неожиданной близости Льва охватывало сильное, стыдливое возбуждение, и он несколько раз повторил в своей голове: «Стоп, стоп, стоп, я – шаолиньский монах!».
Слава же, будто специально усугубляя его состояние, переместил свою руку на талию Льва, и шепотом, прямо на ухо, сказал:
- Давай я тебе помогу.
«В смысле? С чем поможешь?», - запаниковал Лев, не сразу сообразив, какая помощь имеется в виду.
Когда он почувствовал, как палец Славы давит сверху на его палец, пшикая краской на стену, он ощутил смесь облегчения и разочарования: «Фух, всего лишь с рисунком» и «Блин, всего лишь с рисунком».
Слава вёл по стене его рукой, что-то вырисовывая, а Лев, вяло придерживая фонарик, даже не следил. Ему хотелось расслабиться в его руках, отпустить себя и растечься, как лужица. Он думал: «Хорошо, что сейчас темно и ничего не видно». И ещё: «Интересно, если я сейчас резко сниму маску, развернусь и поцелую его – что он сделает?». И ещё: «Нет, я не буду ничего делать, я – шаолиньский монах».
Он заметил, что Слава нарисовал его рукой голову льва: мультяшную такую, типа Львёнка из «Львёнка и Черепахи». Когда голова стала выглядеть совсем законченной, Лев мысленно взмолился: «Нет, пожалуйста, не отпускай меня, давай ещё так постоим!».
Но Слава, отняв свою руку, сделал шаг назад. Сразу стало очень холодно.
Сняв маску, Лев повернулся к нему и глупо сказал:
- Очень красиво.
Слава хмыкнул:
- Это ты нарисовал.
- Я бы так не смог, - улыбнулся Лев.
Эта их внезапная близость что-то изменила, но Лев не мог понять, что именно. Слава стал какой-то другой, неожиданно помрачневший: сунул руки в карманы джинсов и посмотрел в сторону.
- Всё нормально?
«Чёрт, а если он что-то заметил, решил, что я тупое похотливое животное, ну да, всё правильно, я такой и есть, чёрт, чёрт, чёрт, никакой я не монах, я даже не могу ничего скрыть…»
- Да, - перебил Слава его мысли. – Дашь маску? Я порисую.
Он решил дорисовать Львёнка целиком – с жёлтым тельцем и хвостом-кисточкой. Лев сел неподалеку, прислонившись к стене, и подсвечивал стену фонариком. Он старался не смотреть, как приподнимается футболка Славы каждый раз, когда тот высоко задирает руку. Они снова болтали об ерунде: учебе, фильмах, музыке, и, кажется, та странная заминка, образовавшаяся после их соприкосновения, прошла.
- Слава, - позвал Лев. – А когда у тебя день рождения?
- Девятнадцатого апреля, - глухо ответил тот из-под маски. – А что?
Девятнадцатое апреля было пару недель назад. Это ужаснуло Льва: неужели ему исполнится восемнадцать только через одиннадцать месяцев? Признаться, он надеялся на месяц, два, максимум три. Как мучительно долго, даже для шаолиньского монаха, который терпел пять лет.
- С прошедшим, - буркнул Лев, закрывая глаза, потому что не обращать никого внимания на эту щель между Славиной футболкой и поясом джинсов стало совершенно невозможно.
Ещё ни одну сессию он не закрывал так плохо.
Он никогда не получал ниже четверки за экзамены, а теперь особенно отличился: за акушерство, гинекологию и инфекционные болезни получил тройки, а с психиатрией отправился на пересдачу и потерял право получать стипендию на следующие полгода. Такой исход хоть и расстроил Льва, но не удивил (разве что в хорошем смысле: он был морально готов к пересдачам по всем предметам). Из-за этого дурацкого Славы ему некогда стало готовиться к экзаменам. То есть, либо правда некогда, потому что он занят важными делами (рисует на стенах, смотрит с ним фильмы и ходит гулять), либо время есть, но он лежит на кровати и прокручивает в голове романтические сюжеты: как они поцелуются, как они займутся сексом, как они будут жить долго и счастливо.
Они общались вот уже почти два месяца. Лев так и не научился делать к нему первый шаг: для того, чтобы куда-то позвать Славу, он обязательно выдумывал уважительную причину.
«Привет, поможешь мне нарисовать селезенку?»
«И печень…»
«Все двести костей человеческого скелета по отдельности и подписать каждую» (Слава очень быстро рисовал, приходилось усложнять задания, чтобы посидеть рядом с ним подольше)
Однажды Лев попросил нарисовать мозг, а Слава нарисовал сердце, и Лев весь день думал, есть ли у этого поступка тайный смысл.
Сам Слава был гораздо проще: он делал, что хотел, и говорил, что хотел. Именно он без стеснения звал гулять, придумывал совместный досуг, предлагал посмотреть фильмы. Первый фильм, на который они сходили в кино, был «Загадочная кожа»: никто из них не подозревал, что скрывается за странноватым названием, а потому оба вышли из кинотеатра в гнетущем молчании. Во второй раз они сходили на «Мадагаскар» – решили выбрать мультфильм, чтобы точно обошлось без тяжелых потрясений.
Лев выдавал информацию о себе очень дозированно, и в какой-то момент грань между враньем и недоговариванием начала стираться: где-то он действительно умалчивал, а где-то намеренно искажал. Говорил, что в Петербурге живут мама, папа и сестра, он с ними иногда списывается (на самом деле – только с сестрой), а переехал лишь потому, что в Новосибирске было проще получить бюджетное место («Мне не кажется, что есть какая-то разница», - заметил тогда Слава, но Лев с авторитетным видом заявил, что есть). Каждый раз, когда Лев пытался осторожно соединить свою реальность и Славу, случалась какая-то реакция отторжения: будто он смешивал несовместимые элементы.
Например, однажды Лев привёл Славу к себе на работу, в тир, и дал ему пару раз выстрелить из ружья. Он попробовал без всякого интереса, а потом отложил винтовку в сторону и сказал, что вообще «такого» не понимает. Что он хотел бы, чтобы всё оружие в мире перестало существовать, что сама идея создания оружия кажется ему противоестественной, потому что несет в себе разрушение, несет замысел убить другого человека.
- Я считаю, что все ученые, которые когда-либо были причастны к созданию оружия – преступники похуже тех, кто его использовал, - закончил свою мысль Слава.
Лев вспомнил Юрины слова: «Я хочу быть, как Роберт Оппенгеймер», и подумал: какая гигантская пропасть между ними.
- Но мы же не по людям стреляем… - попытался оправдаться Лев за свою работу.
- Эти мишени – антропоморфны, - ответил Слава. – У них силуэты, как у людей. Они сделаны так, чтобы вызывать ассоциацию с людьми.
Это было правдой: и здесь, и в Сан-Франциско помимо круглых мишеней были ещё и мишени-человечки: с головой и покатыми плечами. В новосибирском тире они были вырезаны из пластика, а в Сан-Франциско – набиты соломой.
Заметив растерянность Льва, Слава тут же уточнил:
- Я ни в чём тебя не виню. Я просто рассуждаю.
- Да, я понял, - кивнул Лев.
- Ты можешь работать, где хочешь.
- Спасибо.
- В смысле, для меня это ничего не поменяло. Это правда безобидно, просто мне не близко.
Лев кивал, а сам думал: больше ничего не расскажу. Они же как из разных миров: если Слава такого мнения о дурацком тире, созданном для развлечений, что он скажет про всё остальное?
Сам Слава скрытен не был от слова совсем. К концу июня Лев не только запомнил имена, даты рождения, особенности характера и предпочтения в еде всех членов Славиной семьи (их оказалось всего трое – мама, сестра и племянник), но и умудрился с ними познакомиться (со всеми, кроме мамы).
В тот день он зашёл за ним – впервые прямо в квартиру – и сразу оказался в царстве хаоса. Дверь открыла Юля, его сестра, и Лев мельком отметил, какие они разные со Славой: она русая, бледнокожая, с веснушками вокруг носа, с проступающими венами на тонких руках. Будто бы инь и янь.
Она держала яблоко в руке и, звонко откусив от него, спросила:
- А, это у тебя анатомия на старших курсах? Проходи, Слава щас выйдет, он просто штаны потерял.
- Не потерял! – раздался возмущенный голос из-за закрытой двери.
В квартире было всего две комнаты: одна вела в зал, а вторая, видимо, в спальню – за ней и скрывался Слава. Через минуту он высунул лохматую голову, коротко кивнул Льву и крикнул:
- Юль, а можно я твои надену?
- Какие? – она тоже выглянула из зала.
- Ну те.
- А, можно!
Лев внутренне содрогнулся от самой идеи надеть женские штаны, но промолчал. Может, он просто чего-то не понял?
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и считал количество лепестков в изображении ромашек на обоях, как вдруг почувствовал, что что-то упирается ему в колено. Опустив взгляд, он увидел ребёнка, настойчиво отодвигающего его от двери.
Ребёнок тоже увидел Льва и, нахмурившись, спросил, глотая слоги:
- Моно пойти?
Лев распознал эту фразу как: «Можно пройти?» и, отступив от входной двери, сказал:
- Конечно.
Тогда и выскочил Слава: в тех самых штанах. Самая большая проблема, которую Лев отметил, была не в том, что они женские, а в том, что странные: легкие шелковые штаны с этническим узором (индийским? Иранским? Непонятно), мотня которых была настолько близко к полу, что вообще не угадывалась, как мотня. Лев раньше видел такие в фильмах и мультиках (ну, к примеру, на Алладине), но никогда не замечал, чтобы другой мужчина, не восточный, носил подобное всерьёз. Девушки носили, конечно, но они – другое дело.
Хотя, надо признать, в этих штанах, в серой свободной футболке, с браслетами на запястьях и подвеской на шее, Слава и правда напоминал восточного персонажа из сказок. Его средиземноморской внешности это шло.
Слава метнулся к двери и выловил ребёнка уже из подъезда. Возмущенно посмотрел на Льва:
- В смысле «конечно»? Ему полтора года!
Лев пожал плечами:
- Мало ли, как у вас тут принято.
- Думаешь, мы выпускаем его погулять, как кота? – фыркнул Слава, беря ребёнка на руки. – Это Мики.
- Я так и понял.
Мики совсем не был похож на Славу: такой же светлый, как Юля, с белыми волосами цвета первого снега (такие в детстве были у самого Льва, но с возрастом стали чуть темнее). Наверное, у него тоже станут. Только непривычно карие – для такой внешности – глаза роднили его со Славой.
- Это Лев, мой друг, - сообщил ему Слава, но Мики, ничуть не заинтересовавшись этой информацией, даже не посмотрел на друга.
Когда Слава, перехватив Мики подмышками, опустил ребенка на пол, Лев заметил, что на правой руке, на среднем и безымянном пальцах, у Славы виднеется ободранный красный лак. Перехватив его взгляд, юноша посмотрел на свою руку и виновато пояснил:
- Я попросил Юлю накрасить, а мама заметила и заставила оттирать. На этих пальцах у меня закончился ацетон.
Льву показалось, что Слава оправдывался не за сам факт покраски ногтей, а за то, что пришлось стереть лак. Странно, но ладно.
Конечно, все на них пялились: мало кто упускал возможность бросить удивленный взгляд на Славины штаны, а потом – на самого Льва. Когда это случилось уже в пятый раз, Лев чуть не спросил в ответ: «Что? Ну что? Я-то нормально выгляжу!». Он был в легкой льняной рубашке (из-за жары) и летних брюках.
Стараясь отвлечься от навязчивого внимания, Лев спросил у Славы:
- Почему у твоего племянника такое странное имя?
- У всех странные имена, - хмыкнул Слава.
- Почему?
- Ну, например, слушай, как звучит моё – Вя-че-слав, - он специально произнёс его хриплым голосом. – Что это вообще? Как будто кошку стошнило шерстью.
Лев фыркнул:
- Ну, если так произносить, то конечно.
- А твоё, например, - продолжал Слава. – Лев. Почему Лев? Кто придумал, что это нормальное имя? Почему Носорог, Жираф, Страус – это странные имена, а Лев – нормальное?
Лев рассмеялся: он тоже задавался такими вопросами в детстве, но почему-то так и не узнал ответов.
- Многие имена кажутся мне несовершенными, - сказал Слава. – И я их преобразую. Вот Мики зовут Микита – это же лучше, чем Никита.
- То есть, ты сам это придумал?
- Вообще-то это всё уже придумали на юге России, - пояснил Слава. – Но тогда я ещё об этом не знал, так что считаю, что да, сам.
- А какие имена ты бы ещё поменял?
Он задумался.
- Мне кажется, Дмитрий лучше звучит без «Д».
- Просто Митрий?
- Ага.
- Похоже, тебе нравится буква «М».
- Да, - согласился Слава. – Все главные слова в жизни человека начинаются на «М». Мама, микстура, машина…
- Мы, - вставил Лев, не удержавшись.
Слава, улыбнувшись, посмотрел на него:
- Да. Мы.
После этой неуместной, как посчитал Лев, вставки они оба замолчали. Он начал в который раз корить сам себя: «Я опять его спугнул. Каждый раз, когда я пытаюсь приблизиться, он пугается».
Но Слава, поежившись, произнёс:
- Лев, у меня от тебя странное ощущение.
Он напрягся:
- Какое?
«Что ты насильник, маргинал, преступник, алкоголик и, в целом, порядочная скотина», - ответил вместо Славы внутренний голос.
- Ты как будто второстепенный персонаж, - неожиданно сказал Слава.
- Что это значит?
- Всё, что я о тебе знаю – поверхностно. Родители, сестра, учеба, работа… Просто какие-то факты, в которых нет глубины.
Лев виновато молчал. Он надеялся, что это не так заметно, что он отлично прикидывается нормальным человеком.
- Мне не хватает искренности. Почему ты всё время выдумываешь, что тебе нужна помощь с рисунками, вместо того, чтобы сказать, что ты хочешь меня увидеть? Что в этом такого? Я же тоже хочу тебя увидеть.
- Я не выдумываю, - по-детски возразил Лев.
- Я знаю, что выдумываешь, - оборвал Слава его выдуманные оправдания. – Просто говори мне всё, что хочешь на самом деле.
- Что угодно?
- Да.
Он чувствовал, что наглеет, что сейчас опять напугает его, но не удержался:
- Тогда пошли ко мне.
Слава отрицательно покачал головой:
- Я против связей на одну ночь.
- А на всю жизнь?
Слава, показав ямочку на щеке, вздохнул. Спросил, помолчав:
- Ты хочешь, чтобы я провёл с тобой ночь?
«Я хочу, чтобы ты провёл со мной жизнь», - подумал Лев одну из тех фраз, которую никогда не сможешь сказать вслух.
- Да.
Слава кивнул:
- Я проведу с тобой ночь при условии, что всю ночь мы будем разговаривать. О тебе.
Лев и Слава [50-51]
Слава прохаживался туда-сюда, сложив руки на груди, и разглядывал стену с фотографиями в Карининой спальне. Понадобилось не меньше минуты, чтобы он, оторвавшись от снимков, посмотрел на Льва (тот наблюдал за ним с порога комнаты), и сказал:
- Это не твои фотографии.
- Ты проницателен, - хмыкнул Лев.
- Что это за девочка? Твоя сестра?
- Моя подруга, - пояснил Лев. – Это её квартира и её спальня. Сейчас она живёт с мужем, а я один.
- Почему ты не переедешь в её спальню? – спросил Слава, бросив взгляд на большую квадратную кровать.
- По-моему, это не очень уместно.
- А, по-моему, супер уместно, - пожал плечами Слава.
Карина тоже так считала: каждый раз, заходя, она повторяла, что Лев может съехать из маленькой комнаты в большую, что он может снять её фотографии со стены («У самой просто руки никак не доходят, че ты как этот»), что он может обжить эту квартиру так, как ему хочется. Но он всё ещё чувствовал себя здесь гостем, временным жильцом, хотя и думал про это место: «Мой дом» и «Я дома». Наверное, так оно и было – насчёт временности. Он же не может поселиться в квартире лучшей подруги навечно. Когда он закончит университет и получит все атрибуты настоящей взрослой жизни (работу, зарплату и статус), то обязательно придумает что-нибудь другое.
Оказавшись в его спальне – в стерильной комнате, с идеально заправленной кроватью, как в гостиничном номере – Слава на секунду оторопел. Он долго молчал, прежде чем сказать:
- Сначала я подумал, что твоя комната не говорит о тебе ничего. Но, кажется, наоборот: она о тебе всё сказала.
- Что, например? – спросил Лев, пряча тревогу.
- Что ты пиздец скрытный.
Тогда он впервые услышал от Славы ругательное слово. Обычно тот так складно и чисто изъяснялся, что Лев начинал сомневаться: неужели ему и правда семнадцать? Но раз Слава сказал «пиздец», значит, ничего другого сказать не мог.
- Я просто не люблю бардак, – оправдался Лев.
- Не в этом дело. Ладно… – Слава прошёл к его кровати и, поколебавшись, уточнил: - Здесь же можно сидеть, да?
- Конечно.
Он тут же забрался на кровать, не без удовольствия сминая покрывало, и сел по-турецки. В такой позе он стал ещё больше похож на Алладина, удобно устроившегося на ковре-самолете. Через открытые шторы в комнату проникал свет предзакатного солнца: оно окрашивало в ярко-оранжевый стены, правый угол кровати – по диагонали, и частично – Славу, который, щурясь от лучей, одним глазом смотрел на Льва.
- Садись передо мной.
Лев, вздохнув, осторожно пристроился с другого края: одну ногу поджал под себя, а второй оперся об пол – будто бы специально, чтобы иметь возможность в любой момент встать и уйти. Но куда уйдешь из своего же дома?
Получилось, что он сел не лицом к Славе, а боком. Слава занял солнечную сторону кровати, а он – теневую. Был в этом какой-то жутковатый символизм.
- Если бы ты носил штаны, как у меня, а не брюки, ты бы тоже смог так сесть, - подсказал Слава, кивнув на свои ноги.
- Мне не пойдут такие штаны, - сдержанно ответил Лев.
- Бред, пойдут конечно.
- Издеваешься?
Слава пожал плечами:
- Как говорится, подлецу всё к лицу.
Льва передернуло от точности этой фразы, а Слава, перестав улыбаться, сказал:
- Эй, это просто такое выражение.
- Я знаю.
- Я ничего не имел в виду, правда.
- Я знаю.
Не имел в виду, но попал – в точку.
- Я готов слушать, - напомнил Слава.
- И что ты хочешь послушать?
- Что угодно. Попробуй с самого начала.
На Льва, как обычно бывает в серьёзные моменты, напала дурацкая шутливость:
- Ну, я родился в 1982 году, в семье военного связиста и домохозяйки. Был первенцем.
- Какого числа? – перебил Слава.
- Что – какого числа?
- Ты родился.
- Двенадцатого декабря.
- Я запомню, - кивнул он. – Итак… Связист и домохозяйка. Они хорошие?
- Мои родители?
- Да.
- Ну… нормальные.
Лев честно смешал родителей между собой: если добавить к безумной тирании и деспотичности отца мягкость и кроткость матери, то получится что-то среднее, что-то нормальное. Поэтому он был уверен, что не соврал – Слава ведь спросил про них вместе, а не по отдельности.
- Ты поэтому работаешь в тире? Отец научил тебя стрелять?
- Да, - ответил Лев, напрягшись. Ему вспомнились рассуждения Славы об оружии.
- Он много времени проводил с тобой?
- Не очень много, наверное. Иногда мы выезжали за город, стреляли по банкам. Один раз я был с ним на охоте.
- Тебе нравилось?
- По банкам стрелять – да, а по животным – не очень.
Лев начал мять подол рубашки в мокрых ладонях – от нервов. Он чувствовал, как шатка его позиция, и в то же время видел в ней особое искусство: он говорил правду, в которой не было ни слова правды.
Слава опустил взгляд, заметив, как он начал сминать ткань, и снова посмотрел на Льва.
- Мне кажется, военные – очень сложные люди, - произнес он. – Очень тяжелые.
Лев пожал плечами, вспоминая Павла Борисовича:
- Не знаю. У него есть друг, который всегда казался мне хорошим. Тоже военный.
- А твой отец?
- Что?
- Кажется тебе хорошим?
Правая рука Льва дернулась вниз в случайном, неаккуратном движении, и нижняя пуговица рубашки отлетела, покатившись по полу. Они со Славой почти синхронно метнулись за ней – Лев успел поднять первым.
- Извини, - проговорил Слава, возвращаясь в свою турецкую позицию. – Я понял. Я давлю.
- Всё нормально.
- Я не хотел, чтобы это была какая-то тяжелая история, - объяснил он. – Я просто хотел… что-нибудь узнать о твоей жизни. Что угодно.
- Это не тяжелая история, - соврал Лев.
- Расскажи о своей сестре.
По тому, как тот сменил тему, Лев понял, что Слава ему не поверил. Но новая тема принесла ему облегчение – про сестру и вправду было легче.
- Её зовут Пелагея. В сентябре ей тоже исполнится семнадцать. Она в одиннадцатом классе и, кажется, планирует стать актрисой.
- Вау!
- По крайней мере, она так говорит, – добавил Лев.
- Вы часто общаетесь?
- Списываемся несколько раз в неделю. Иногда созваниваемся.
- Да, но ты часто летаешь домой?
Лев сам не ожидал, как его заденет это «домой» – слово-стрела, пробившее грудную клетку, и выскочившее через спину навылет. Он поморщился, машинально хватаясь за рубашку в области сердца – как будто его и правда пронзило насквозь. Он сжал зубы и на щеках прорисовались острые скулы.
- Мы не виделись шесть лет, - процедил он, почти не разжимая губ. Желваки на щеках прокатились вверх-вниз.
- Лев…
Слава дотронулся до его плеча и, почувствовав тонкие пальцы через ткань рубашки, Лев дёрнулся, как от ожога. Он резко развернулся к Славе спиной, опустив обе ноги на пол, и шепотом проговорил:
- Ничего не получится.
- Лев, прости, я не хотел тебя р…
- У нас ничего не получится, - перебил Лев уже тверже. – Это была плохая идея.
Слава всерьёз расстроился:
- Почему не получится?
- Потому что, - проговорил Лев, вставая с кровати. – Потому что я… другой.
Сунув руки в карманы, он посмотрел на Славу сверху-вниз: солнце начало заходить и в сумерках темно-карие глаза были едва различимы. Но – Лев надеялся, что ему показалось – был в них какой-то слезливый блеск.
- Какой ты? – прошептал Слава.
- Другой. У меня было отвратительное детство. Мой отец стегал меня по спине лошадиным кнутом, лупил ремнем мою сестру, избивал и насиловал мать на моих глазах. Меня воспитывал урод, а когда я выходил во двор, там тоже были одни уроды. Уверен: все те парни, которых я в детстве называл друзьями, сейчас либо мертвы, либо сидят в тюрьме! – он сам не заметил, как начал заводиться под конец фразы, как со спокойного тона перешел на крик. Поймав себя на этом, он заговорил тише: – Слава, я проблемный, я всем приношу несчастья.
- Тогда почему я чувствую себя счастливым рядом с тобой? – спросил он.
Лев грустно усмехнулся. Это были приятные слова, хоть и лживые – Слава ещё сам не знал, что обманывается.
Он снова сел на кровать рядом с ним – как тогда, в начале разговора.
- Потому что ты меня не знаешь.
- Теперь знаю чуть лучше, - заметил Слава. – И от этого ты мне только больше понравился.
- Этого недостаточно.
- Но со временем я узнаю ещё.
- И это будут ужасные знания.
- Неправда.
- Ты не понимаешь, с чем споришь, я…
Он хотел сказать: «Чудовище», но это слово утонуло в поцелуе: Слава, стремительно подавшись вперед, прильнул робкими, чуть влажными губами, к его сухим и жестким губам. Льва окружил июльский запах – тот самый, который он воображал по ночам, вжимаясь лицом в подушку – запах лесной травы и свежих фруктов. Он развернулся к нему, отвечая на поцелуй, Слава сомкнул руки у него за шеей, и они начали опускаться на кровать.
Он вспоминал, как это впервые случилось с Яковом: как он толкнул ему язык в рот, соединяясь в мокром поцелуе, как самому стало тошно от этого, но хотелось позлить Шеву.
Он вспоминал, как потом это было с Юрой: возбужденно, под одеялом, соприкасаясь голыми телами.
Со Славой они целовались почти целомудренно: мягко, медленно, изучая, без языка, без слюней, без похоти. Он сотни раз представлял, как это случится, и каждый раз в этих фантазиях их захлёстывала страсть, они сдирали друг с друга одежду, предаваясь страстному, почти животному сексу. А теперь это происходило на самом деле, они целовались, и он не знал, куда деть руки: «Могу ли я коснуться его волос или он не хочет? Могу ли провести пальцами по его щеке или ему будет неприятно?». В конце концов, он оперся одной рукой на кровать, удерживая себя на весу, а вторую опустил на Славину талию, надеясь, что тот её не уберет. И он не убрал.
Они целовались, пока не устали губы, и Слава первым прервал поцелуй. Улыбнувшись, он протянул ему ладонь, чтобы дать «пять» и сказал:
- Было приятно. Спасибо!
Лев рассмеялся, убирая руку с его талии и хлопая по ладони. Ещё никто не благодарил его за поцелуй.
- И тебе спасибо.
Слава катнулся в сторону, выбираясь из-под Льва, легко вскочил на ноги – он был такой ловкий и юркий в каждом своём движении, что Лев начинал чувствовать себя старым в свои двадцать два – и, задумавшись, сказал:
- Я хочу чай, а потом ещё о чём-нибудь поразговаривать. Например, о твоей подруге. Это будет хорошая история?
- Хорошая, - кивнул Лев, вставая с кровати.
- Класс, - он метнулся в сторону кухни, но, замерев у порога, вернулся на несколько шагов назад и снова посмотрел на Льва. – Извини, если ты хотел сегодня заняться любовью. Просто я медленный. Я даже не целовался раньше.
Лев удивился, услышав от Славы «заняться любовью» – он никогда не называл так секс, и не слышал, чтобы кто-то другой всерьёз называл. Но ещё больше его удивила в Славе эта вежливость в вопросах секса: «Спасибо», «Извини»…
- По-моему, мы и так занимались любовью, - негромко ответил Лев, подходя к нему.
Слава улыбнулся, и он сделал то, о чём мечтал с первого дня, как увидел: поцеловал в ямочку на щеке.
Он рассказал ему о Карине, об Артуре, о Кате (совсем немного). Был уже третий час ночи, они лежали на кровати плечом к плечу, и Слава смеялся, когда слушал о комичном знакомстве в самолете, тревожно замолкал на рассказе о гопниках по пути к общежитию, задавал много уточняющих вопросов про Катю – и Лев увиливал, потому что не был готов говорить о Шеве.
- Все твои истории о друзьях очень добрые, - сказал Слава. – Я бы хотел с ними познакомиться.
И он познакомился: прямо в такой же последовательности. В августе – с Кариной, на её дне рождении. Она, конечно, тут же поделилась, что была тогда в гей-клубе, когда «этот» пошёл знакомиться – ну, и во всех красках описала, как следила за ними исподтишка. Они много смеялись, а Лев, сидя рядом, обиженно хмурился – больше в шутку, чем всерьёз.
Знакомство с Артуром случилось через месяц, в сентябре – он праздновал окончание интернатуры и, приглашая Льва, уточнил: «Можешь позвать своего нового парня».
Льву не понравилось, как он назвал Славу «новым». Это он, Артур, заводил «новых» каждые два месяца, а для Льва это были вторые отношения после пятилетнего перерыва. Так что никакой Слава был не «новый», он просто… был.
После того, как они впервые поцеловались, Лев не сразу определился, перешли они на новый уровень отношений или остались на прежнем – друзьями. Когда на следующий день он уточнил этот вопрос у Славы, тот ответил: «Я думал, если люди поцеловались, значит, они теперь встречаются. Разве не так?». Лев расплылся в улыбке от умиления: «Боже, какой он наивный», и тут же тревожно одернул себя: «Черт, какой он наивный». Хоть бы ничего не сломать в нём.
В общем, они теперь встречались, осторожно целовались без языка и смотрели кино в обнимку. Лев рассказал об этом только Карине и Кате, а Артуру – нет. Его раздражала Артурова привычка обо всём скабрёзно и гаденько шутить: он представлял, как расскажет ему о Славе, и тот обязательно поржёт над его неудавшимся шаолиньством, спросит, трахались ли они уже (да, именно так – «трахались», а не «занимались любовью») и отпустит пару шуток насчёт их разницы в возрасте. Лев ничего этого не хотел, но и ничего скрыть тоже не смог: Артур сам обо всем догадался. По его «блаженному» (как он его назвал) виду и по общему ощущению благодушной расслабленности, Артур моментально сделал вывод, что у Льва кто-то есть. В конце концов, пришлось признаваться, но Лев отказался выдавать какие бы то ни было подробности.
Он и идти-то на его праздник не собирался, тем более – со Славой. Но, когда они прогуливались вдоль набережной, проговорился об этом предложении, и Слава спросил:
- А почему ты не хочешь идти?
- Слушай, он специфичный…
- А по твоим рассказам нормальный.
- Нормальный, но…
- Если дело во мне, можешь пойти один, я не обижусь.
Лев покосился на него, понуро опустившего голову, и вздохнул:
- Ладно, давай сходим, чтобы ты убедился: оно того не стоило.
Он больше шутил, чем говорил всерьёз – так ему, по крайней мере, казалось. Но там, в квартире, когда хозяин вечеринки встретил их словами: «Привет, Лев! – короткое рукопожатие, взгляд на Славу: - Ничего себе, где ты взял эту прелесть?», он впервые задумался, что останавливаться по пути к общежитию и спасать Артура от гопников было ошибкой.
В квартире, кроме них, было ещё человек пятнадцать, почти все – другие врачи, студенты и интерны, негромко играла классическая музыка, и Артур прекрасно исполнял свою роль интеллигента. Лев уловил мгновенную перемену в Славином настроении (с приподнятого на напряженное), попытался убедить его, что там, на входе, прозвучала идиотская шутка и не более того, но выловив Артура чуть позже, когда никого не было рядом, убедительно попросил не демонстрировать перед Славой скудоумие.
- Своих одноразовых парней называй как хочешь, а с ним веди себя вежливо.
- То есть, моих парней ты называешь одноразовыми, а к своему просишь вежливого обращения, - хмыкнул Артур. – Хорошо устроился.
- Так они правда одноразовые.
- Да? – Артур посмотрел ему прямо в глаза. – А Слава уже знает про твоего парня многоразового использования? Я имею в виду то последнее использование.
Льву стало плохо от одной мысли, что Слава может об этом когда-нибудь узнать, но он приказал сам себе не поддаваться: «Не показывай, что тебя это задевает».
- Ты меня шантажировать собрался? – спокойно уточнил он.
Артур мгновенно переменился в лице, улыбнулся по-дружески и мягко сказал:
- Конечно нет. Давай без обид. Я про «прелесть» сказал, потому что он правда хорош, просто комплимент. Такой невинный…
Они стояли в длинном проходе коридора, и Артур обернулся на Славу – тот, сидя на подоконнике кухонного окна, отчитывался сестре о своём местонахождении. Снова посмотрев на Льва, Артур закончил мысль:
- А невинные самые отвязные, да?
Лев подумал, что ещё чуть-чуть и ударит его. Его разозлило, как Артур позволил себе всё, что за три месяца отношений не позволял себе сам Лев. Даже в своих мыслях он всегда был аккуратен, нежен, бережен со Славой, а этот мудак, этот якобы друг, уже раздел его парня глазами, вырисовывая в своём воображении черт-те что.
Убрав руки в карманы брюк, Лев, обойдя Артура, пошёл на кухню, к Славе.
- У вас что, не было ничего? – спросил Артур в след, но Лев сделал вид, что не услышал вопрос.
Когда Слава закончил разговаривать по телефону, он, сославшись на духоту и головную боль, предложил ему прогуляться, и Слава сразу же согласился уйти.
- Я же говорил: оно того не стоит, – виновато сказал Лев, выходя из подъезда следом за Славой.
- Он специфичный, – согласился тот. – Но вечеринка прикольная, как в девятнадцатом веке.
А знакомство с Катей состоялось в октябре – неожиданно и незапланированно. Однажды утром, в воскресенье, Лев проснулся от звонка мобильного и, спросонья посмотрев на экран, мигом распахнул глаза: звонила Пелагея. На его часах было одиннадцать утра, а сколько в Петербурге? Семь? Восемь? Он не сразу сообразил, какое сейчас время – летнее или зимнее. В любом случае, почему так рано?
Предчувствуя неприятный разговор, он ответил на звонок, и услышал в трубке голос сестры:
- Лёва, папа умер. Ты можешь приехать?
Он выдохнул: как камень с души. Ничего страшного.
- Приеду, - сказал он. – У вас всё в порядке?
- Да.
Смешно получалось: папа умер, но всё в порядке. Наверное, даже лучше, чем было. Сам он, отключив вызов, забыл поинтересоваться: от чего умер отец. Этот вопрос пришёл ему в голову уже потом, когда он одной рукой паковал спортивную сумку, а второй набирал СМС Славе: «Я улетаю в Петербург на несколько дней. Умер отец». Слава написал: «Можно я зайду к тебе?» и через тридцать минут уже стоял на пороге.
Первое, что он спросил, едва Лев открыл дверь:
- Можно с тобой?
- Зачем? – не понял Лев.
- Хочу тебя поддержать.
- Слушай, это для меня ничего не значит, – объяснял Лев, перемещаясь между сумкой и шкафом с одеждой. – Мне плевать. Я даже рад.
- Тогда хочу порадоваться вместе с тобой, - упорствовал Слава.
Лев тяжело вздохнул. Ему было страшно вести Славу туда, где всё началось, где, казалось, каждая трещинка на стене помнит, кто он такой и почему он такой. Это как обнажить перед ним ядро своей личности и надеяться, что останешься неразоблаченным.
- Ладно. Полетели.
Так случилось их первое совместное путешествие, если поездку на похороны вообще можно назвать «путешествием». Слава, конечно, поругался со своей мамой: та не хотела его отпускать, он доказывал, что уже не ребёнок и сам может решать, что ему делать, она говорила: «Вот будет восемнадцать, тогда и решай, что делать», а он говорил: «А что, через полгода что-то резко поменяется?», ну, и всё такое. Лев этот пересказ слушал уже в самолете.
- И как она в итоге согласилась? – уточнил он.
- Я сказал, что привезу магнитик.
- Серьёзно?
- Да. Она любит магнитики.
Подавшись вперед, Слава вытащил из кармана переднего кресла газету и развернул. На Льва глянул огромный заголовок: «Куда катится Запад?». Слава, вчитавшись в статью, с энтузиазмом сообщил:
- Ого, в Канаде легализовали однополые браки. Ещё в июле! Ты знал?
- Нет.
За последние пять лет он то и дело слышал новости «оттуда»: легализовали однополые браки в одном, другом, третьем, четвертом, пятом штате Америки. Каждый раз, натыкаясь на такие новости, его колола навязчивая мысль: «А может, зря я…», но он не позволял себе её додумать, договорить даже с самим собой. Потому что это бред. Ничего не зря. Браки созданы для гетеросексуалов, они детей заводят, им полезно, а такому, как он, зачем оно надо?
Будто вторя его мыслям, Слава рассуждал сам с собой:
- Интересно, если браки легализованы, они получают такие же права, как и гетеросексуалы? Они могут усыновлять детей?
- Не думаю.
- Почему?
- Ну… - Лев задумался, как бы помягче сказать. – Это не очень нормально.
- Почему? Я бы хотел детей.
- Это неправильные родительские модели. У всех мама и папа, а кто будет у таких детей?
- Две мамы или два папы, - пожал плечами Слава, закрывая газету и убирая её обратно в карман кресла.
- Ага, и потом они решат, что это нормально, что так и должно быть.
- Да, - согласился Слава. – И в чём проблема?
Лев удивленно посмотрел на него: он правда не понимает? Иногда Слава казался ему гораздо умнее своих лет (и даже гораздо умнее лет Льва), а иногда, вот как сейчас, хуже наивного карапуза.
Он хотел сменить тему и начал водить глазами по салону, думая, на что бы переключить Славино внимание. Справа от Славы, на крайнем кресле, посапывал посторонний человек – мужчина средних лет – и Лев считал подобную беседу неподходящей для чужих ушей (вдруг он вообще не спит, а притворяется?) Но Слава продолжал неотрывно смотреть, в ожидании ответа.
- Ты считаешь, что геи могут нанести вред ребёнку, если будут его воспитывать?
Не желая подкидывать дров в этот разгорающийся костер, Лев ответил односложно:
- Вроде того.
Но искры всё равно полетели.
- То есть, ты думаешь, я наношу вред Мики?
Лев опешил от того, как Слава все вывернул наизнанку.
- Конечно нет! Это другое. Ты же не его отец.
- Я провёл в больнице весь день, пока Юля рожала, и одним из первых взял его на руки, я придумал ему имя, я менял ему подгузники, я кормил его из бутылочки, я пел ему колыбельные, я помню его первое слово, я помню, когда он начал сидеть, ползать, ходить, и да, может быть, я не его отец, ведь его отец к нему даже не подходил, впрочем, как и мой – ко мне, а твой – к тебе, да? Но это значит, что я круче чем отец, я в тысячу раз лучше справляюсь. А теперь ты говоришь, что я наношу ему какой-то там вред просто потому, что я гей?
Чем дольше Слава говорил, тем громче становился его голос, и, как на зло, из всего, что он сказал, самой хлесткой, самой звонкой фразой получилась последняя – «потому, что я гей». Лев кожей ощутил, как на них посмотрели с соседних кресел, заметил, как поежился сосед на третьем сидении. Но Славу будто бы вообще не волновало, что их могут услышать.
Лев негромко возразил его тираде:
- Я ничего такого не имел в виду.
- А что можно иметь в виду, когда говоришь, что геи наносят вред ребёнку своим воспитанием?
Лев уже сам перестал понимать, что имел в виду. Слава его запутывал.
- Ну, мы же говорили о семье, о родительских ролях, - оправдывался он.
- То есть, если бы вместе со мной этим занимался мужчина, которого я люблю, это бы всё испортило?
- Слава, я не хочу спорить, - мученически произнёс Лев. – И обидеть тебя не хотел.
- Но обидел, - хмуря брови сообщил Слава.
- Извини.
- Ладно, - и его лицо мгновенно разгладилось.
Лев впал в ступор от этого «ладно». Что? Так просто? Он даже уточнил:
- В смысле «ладно»?
- В прямом, - ответил Слава своим прежним покладистым тоном. – Ты извинился, я простил.
Лев не знал, что так можно: извиниться и сразу всё вернуть на свои места. Когда они вздорили с Яковом, это всегда затягивалось: «Извини» - «Ага, легко тебе извиняться, сначала обидел, а теперь…». В общем-то, так бывало и с Юрой, и с мамой, и даже с сестрой – почему-то все считали нужным попинать его «извини» туда-сюда, прежде чем принять. А у Славы всё так просто.
До конца полёта они больше не спорили и разговаривали как обычно, аккуратно обходя тему детей, семей и браков. После того, как стюардессы перестали греметь тележками с едой, снова скрывшись за шторками, Слава начал пристраиваться на плече Льва для сна. Он спросил: «Можно?», и Лев не решился сказать: «Нет», хотя подумал.
Он надеялся, что такое проявление близости можно счесть за родственное и никто ничего не заподозрит, но их сосед по креслам, к тому моменту уже очнувшийся ото сна, почему-то попросил стюардесс его пересадить. Слава обрадовался, когда тот ушёл, поднял все подлокотники и разлегся на три сидения, пристроив голову у Льва на коленях. Его ничего не парило, и Лев чувствовал, как начинает заражаться этим радостным пофигизмом: он то и дело порывался сказать Славе, что «это уже слишком», но всякий раз обрывал сам себя – господи, а не всё ли равно? Может быть, хотя бы сегодня, хотя бы с ним, хотя бы один раз, будет всё равно?
Так и будет. Лев расслабился и, проведя пальцами по Славиной щеке, осторожно опустил руку и взял его ладонь в свою.
Лев и Слава [52-53]
Привести Славу в родительский дом было нельзя. Во-первых, он бы не смог объяснить подобное решение матери: ну, скажет, что друг, а потом ведь всё равно начнётся: «Что за друг? Где познакомились? Почему он приехал с тобой? Почему такой юный?». В общем, выслушивать поток дотошных вопросов, сквозящих подозрениями, не хотелось. Но было здесь и во-вторых: Славу негде разместить. У них всего две комнаты: в одной всегда ночевали родители, во второй – Лёва с сестрой. Ещё в детстве, во времена дружбы с Шевой, Юра никогда не оставался ночевать, потому что в комнате попросту не было дополнительного места для сна – даже на полу не развернешься. Что теперь, спать со Славой вдвоём на узкой кровати? Лев, конечно, был бы не против, но формату их отношений такой способ не подходил.
Но хорошо, что у него была Катя. И хорошо, что её жизнь изменилась.
Об изменениях Лев узнавал постольку-поскольку: ещё несколько лет назад она мельком рассказывала, что Кама завязал с наркоторговлей и в квартире стало поприличней. Ещё через год прозвучала история о собственном бизнесе – Кама открыл цветочный магазин (вот уж внезапно) и съехал с квартиры, оставив жильё за Катей. Тогда она окончательно привела свой уголок в порядок: переклеила обои, поменяла полы, выровняла потолки – в этом ей помогал Саша, её бойфренд, о котором Лев тоже знал не много: программист, любит играть в теннис и слушает джаз. После того, как Лев написал Кате, что приезжает не один, она согласилась приютить Славу – «Мы как раз поставили новый диван».
Лев поблагодарил, внутренне удивившись этому «мы» – он не знал, что они с Сашей начали жить вместе. В последнее время он чувствовал себя каким-то отстающим: пока его друзья и подруги выходили замуж, съезжались с парнями и занимались сексом, он ждал, когда ровеснику его сестры исполнится восемнадцать и селил его на диване в отдельной квартире. Ну и ситуация.
Катя присылала свои фотографии гораздо реже, чем Пелагея, поэтому Лев удивился, когда дверь открыла девушка с тёмным каре – Катя стала похожа на повзрослевшую Матильду из фильма «Леон».
Лев, улыбнувшись, сказал:
- Кажется, кое-кто давно не начинал новую жизнь.
И они, обнявшись, засмеялись. Она провела рукой по его волосам, выбивая пряди из уложенной гелем прически, и сказала:
- Да и ты теперь немного другой.
Слава наблюдал за их встречей, притаившись у косяка, и на секунду они правда о нём забыли: Катя забыла, что Лев пришёл не один, а Лев забыл представить их друг другу. Спохватившись, он вытянул Славу за рукав вперед, на первый план, и сказал:
- Это Слава. Мой…
Он запнулся, вспомнив, что никогда не говорил этой фразы вслух. Это другие за него говорили: «твой парень».
Слава, уловив эту заминку, удивленно обернулся на Льва, и страх разочаровать его пересилил страх перед словами.
- … парень, - закончил Лев. – Мой парень.
- А я Катя, – и они обнялись, как старые друзья.
Славе пришлось тянуться на носочках, чтобы обнять её за плечи – такой высокой она оказалась, почти как Лев (а в нём, если верить последнему студенческому медосмотру, 183 сантиметра).
Катина квартира стала совершенно другой: вместо запаха ацетона в воздухе витал запах новой мебели и свежего ремонта. Единственная комната теперь была разделена на две зоны с помощью книжного шкафа: одна зона, ближе к окну, была спальной – там стояли кровать, две тумбочки, шкаф с одеждой; а другая, ближе ко входу – гостиной, с диваном и телевизором. Всё было таким светлым, бежево-салатовым, как из каталога: серый ламинат, салатовый диван, кремовые обои, светло-зеленое покрывало на кровати из белого дуба.
- Здесь отлично, – искренне сказал Лев, оглядываясь. – Ты молодец.
Потом они пили чай на новой кухне (Лев не мог оценить её изменений, потому что не видел, какой она была раньше: в детстве они не совались на кухню, это было место Камы). Катя расспрашивала Славу об их истории знакомства («Хочу послушать твою версию»), они смеялись и много шутили, но Лев чувствовал, что напряжение не проходит. Катя то и дело бросала на него взгляд, будто бы спрашивая: «А с ним ты также обойдешься?».
Когда в шесть вечера с работы вернулся Саша (Лев представлял на его месте задохлика в очках, а пришел здоровенный парень шириной плеч с дверной проем), Лев начал собираться домой. Целуя Славу на прощание, он, как это с ним в последнее время случалось, испытал удушающий прилив нежности – тот самый, из-за которого в голове начинают вертеться слова типа: «Моё солнце, моё счастье, мой любимый». Обычно Лев не позволял им прорваться наружу, но тут, оборвав поцелуй, он шутливо сказал Кате: - Не обижайте моего мальчика, – и, смутившись, поспешно вышел за дверь.
Теперь оставалось самое сложное: спустя шесть лет, вернуться домой.
Чем ближе он подходил к местам своего прошлого, тем хуже себя чувствовал: в животе скручивался тугой узел, от которого, казалось, вот-вот стошнит.
Он видел полузаброшенный парк, флигель с тем самым подвалом – и узел затягивался на внутренностях.
Потом, когда он проходил мимо, его отпускало на короткое время, а затем опять: он вышел к Московскому проспекту, к кинотеатру «Дружба», за которым с битами сторожили Власовского – и к горлу подступила тошнота.
Он зашёл за кинотеатр и взял себе передышку, прежде чем идти к школе через гаражи.
Наконец, когда и этот участок (на котором он дрался битами с Вальтером, будто на шпагах) остался позади, он быстро преодолел сквер перед домом и оказался в родных дворах.
Запах в парадной был прежним: сырости и чего-то странного, что в детстве Лёва ассоциировал с запахом моторного масла, а теперь и вовсе не находил ему определений. Поднявшись на этаж, он отметил смененные замки («Неужели из-за меня?») и нажал на дверной звонок. Ему открыла мама.
Она была прежней, но всё-таки, в мелочах, неуловимо другой: Лев заметил поседевшие корни на крашенных волосах (шесть лет назад мама ещё не красилась), морщины под глазами и на лбу, чуть нависшие веки, из-за которых её взгляд казался траурно-печальным. А может, она была печальной из-за отца – кто знает?
- Привет, мама.
- Лёва… - только и сказала она.
Позади неё из гостиной комнаты выглянула девчонка – в пижамных шортах и растянутой футболке с логотипом пепси (Лев узнал свою футболку!). Мама, оглянувшись, отошла в сторону, и девчонка, издав визг на ультразвуке, с разбега прыгнула на Льва. Хорошо, что он успел откинуть сумку на пол, чтобы поймать сестру.
Пелагея вцепилась в него руками и ногами, повисла, как ленивец на дереве – так она делала раньше, когда ей было семь, восемь, девять лет, но в те годы ловить её было проще.
- Ну всё, всё, - с наигранной хрипотой в голосе произнёс Лев. – Слезай, ты же теперь весишь килограмм сто.
Пелагея опустила ноги на пол и легонько шлепнула его по плечу:
- Вот это комплимент после долгой разлуки! – она осмотрела его снизу-вверх, провела руками по лацканам пальто. – Ну ничего себе, какая ты стал цаца! В пальто, в костюме. Ты что, депутат?
Лев фыркнул:
- Боже упаси.
Мама прервала их обмен пересмешками:
- Всё, Поля, дай ему хоть в себя прийти. Лёвушка, проходи…
Он прошел, вымыл руки, мама поставила перед ним ужин – рыбную котлету с макаронами. Он жевал, пока Пелагея сидела напротив, болтая о школьных делах, и ему казалось, что ничего не было, не было шести лет отсутствия, что он сейчас повернет голову вправо, увидит свое отражение в полированной дверце кухонного шкафа, и окажется прежним, четырнадцатилетним, или, может, ещё младше, когда были только он и мама, и это мама, а не сестра, сидела напротив него и весело рассказывала о знакомстве с папой, о школьных годах, о случаях из детства, и он ел, торопясь, потому что нужно было успеть в театр, на «Буратино», и казалось, что это самая большая проблема на свете – если они опоздают, а других проблем не существовало. Так странно, что когда-то здесь, в этой квартире, он был счастливым, он просыпался по утрам от стучащих веток в окно и радовался жизни и хотел жить вечно.
Он повернул голову и увидел себя настоящего. Иногда ему казалось, что с ним единственным происходило не взросление, а старение, что он сразу, начиная с шестнадцати, только дряхлел – становился изношенным, уставшим, подгибающимся под тяжестью пережитого. Он видел себя в своей белой рубашке с закатанными рукавами, и казался себе таким взрослым, гораздо старше своих лет, и теперь ему думалось, что он всегда был именно таким, и никогда не был другим, как Слава. Ему никогда не была присуща ловкость, быстрота, плавность движений: он не перепрыгивал через бордюры, не скакал по заброшкам, не бегал по улицам просто потому, что бежать – это быстрее, чем идти. Всегда, с самого детства, он какой-то придавленный, уставший, злой, а быстро и резко умеет только бить.
Мама поставила перед ним кружку с чаем, перебила трескотню Пелагеи:
- Лёва, завтра в три.
Тогда он вспомнил, почему вообще приехал: умер папа. Ничто в квартире не выдавало смерти её хозяина: домочадцы, смеясь и болтая о насущных делах, садились пить чай. Лев чувствовал смесь тревоги и злобной радости:
«Так тебе и надо. Ты заслужил забвения»
«Ты тоже, – вторил ему другой голос в голове. – Когда ты умрешь, все выдохнут с облегчением»
Лев вздрогнул от этой мысли, отложил вилку и спросил:
- Как это случилось?
Это был неожиданный вопрос, прерывающий рассказ Пелагеи на полуслове: она жаловалась на ЕГЭ и говорила, как Льву повезло, что он успел закончить школу раньше, чем ввели эти «долбаные экзамены».
Мама и сестра удивленно посмотрели на него.
- Что? – Пелагея хлопнула глазами.
- Как он умер?
- Утром не проснулся, – ответила мама. – Остановка сердца.
- У него было сердце? – съязвил он.
- Перестань.
На минуту за столом повисла гнетущая тишина, но потихоньку, благодаря Пелагеи и её «долбаному ЕГЭ», они снова разговорились. А потом, после ужина, продолжили разговаривать в своей комнате, обо всяких секретах: о мальчиках, которые нравятся ей, и о мальчиках, которые нравятся ему (ну, точнее – об одном мальчике). Почти на всё, что говорил Лев, Пелагея восклицала: «Как это мило!» или «Как это романтично!». Больше всего её интересовало, целовались они уже или нет, и Лев сказал, что целовались, много раз, и тогда Пелагея пожаловалась, что ещё ни разу не целовалась, и он пообещал ей, что поцелуется обязательно когда-нибудь, и она спросила с шутливой обидой, почему какие-то Славы из Новосибирска так легко находят, с кем целоваться, а она – нет.
- Ну, знаешь, я тоже до Славы не мог найти с кем целоваться, – утешил её Лев.
- Ты что, ни с кем раньше не целовался? – удивилась сестра.
- Так – ни с кем.
И она снова протянула:
- Бли-и-ин, как это мило!
Лев так странно себя чувствовал: когда он уходил, она была маленькой и болтала о мультиках, теперь он вернулся, а она совсем другая, взрослая и обсуждает с ним парней. Казалось, что он секретничает с незнакомкой, и в то же время с кем-то очень-очень близким.
В начале девятого Лев вытащил мобильный и набрал Славе СМСку: «Как дела? Тебя не обижают?».
Ответ пришел в ту же минуту: «Не обижают! Играем с Сашей в монополию».
Лев сначала набрал: «Хорошо», но потом, вспомнив, что все Катины бывшие были геями, стёр свой ответ и задумался. С тех пор, как Артур на вечеринке сказал про Славу «прелесть», с тех пор, как увидел, что другой мужчина пожирает его глазами, он то и дело ловил себя на ревностных уколах: кто-то смотрит на Славу, кто-то говорит со Славой, кто-то проводит время со Славой…
«Хочешь пойти гулять? – напечатал он. – Я могу зайти через полчаса»
«Да, хочу!»
Лев, накидывая рубашку на плечи, не без удовольствия представил, как его визит оборвёт игру. Так им и надо. Он злился: чёртова гора мышц и похож на Геракла, как со Славиного рисунка! Ну, он ему напомнит, что Давидом быть тоже неплохо.
Они сидели на пристани под Дворцовым мостом.
Чтобы до него добраться, они отказались от метро и шли пешком два с половиной часа от Катиного дома через весь Московский проспект. По дороге Слава делился впечатлениями от Петербурга и от Кати: про Петербург говорил, что последний раз был здесь ещё ребёнком, в девять лет, и ему запомнилось, какими высоченными были дома, а теперь, когда ему семнадцать, они кажутся такими низкими, особенно на фоне застраивающегося высотками Новосибирска. Но всё равно ему нравился город и почти всё, что он видел, приводило его в восторг: «Вау, сфинксы! Вау, львы! Вау, Зимний Дворец!».
- Ты что, раньше не видел? – удивлялся Лев.
- Видел, - отвечал Слава. – Но всё равно – вау!
Слава шёл, то перескакивая через плитки, то балансируя на поребриках, и опять казался Льву легким и невесомым.
Катя и Саша тоже приводили Славу в восторг: он сказал, что они с ним хорошо обращаются и кормят. Лев усмехнулся: «Как с котом». Он был благодарен Кате, но при этом иррационально злился на Сашу, и от этого внутренне не соглашался со всем хорошим, что они оба делали для Славы.
К тому моменту, как они добрались до Дворцового, была почти полночь и до разведения мостов оставалось меньше двух часов. Они спустились на пристань под мостом, к воде, и Слава разместился на брусчатке. Лев не торопился за ним повторять. Слава вопросительно обернулся.
- Чего ты?
- Мне не идёт сидеть на земле, - ответил Лев, имея в виду свой классический прикид.
- Это всего лишь одежда, её можно постирать.
Поломавшись с минуту другую, Лев всё-таки согласился – не стоять же теперь, как истукан, раз Слава всерьёз собрался задержаться у моста. Да и что-то в этом было: что-то из детства, когда они приходили сюда с мамой и тоже, бывало, стояли на этой пристани.
По мосту неспешно бродили пешеходы: некоторые из них останавливались и кидали через перила монетку – она, делая дугу в воздухе, плюхалась в воду прямо напротив ребят.
- Это они зачем? – спросил Слава.
- В приметы верят, - скептически ответил Лев. – Типа если бросить монетку, то ещё когда-нибудь сюда вернешься.
- О, я хочу, - Слава, отклонившись назад, зашарил в карманах джинсов.
Лев хмыкнул:
- Мы можем приехать сюда в любой момент.
- Но всё равно, в этом же что-то есть, - спорил Слава. – Романтика путешествий. Блин, кажется, у меня монетки остались в других штанах…
Лев, вздохнув, сунул руку во внутренний карман пальто и вытащил бумажник. Открыв, тряхнул его, и на ладонь упали две монеты номиналом в два и пять рублей. Он протянул их Славе:
- Выбирай.
Слава взял монетку в два рубля и, кивнув на бумажник, заинтригованно спросил:
- А кто это там у тебя?
- Где?
- В бумажнике. Чья-то фотография.
Льва обдало жаром, хотя погода стояла ветреная и промозглая.
- Никто, - буркнул он, убирая бумажник обратно в пальто.
Слава прищурился, улыбаясь:
- И ты так напрягся из-за «никого»?
- Кидай свою монетку.
- Нет, правда, - Слава повернулся ко нему всем корпусом. – Почему ты не хочешь рассказать?
- Потому что это неважно.
- То, что неважно, не носят в бумажнике.
- Чего ты докопался?
- Мне обидно, что я не знаю о тебе таких элементарных вещей. Ты носишь чье-то фото у сердца, а я даже не знаю, чье.
Лев быстро выдернул бумажник обратно, открыл, выскреб пальцами фотографию из прозрачного кармашка, смял её в пальцах и кинул в Неву. Он сделал это от злости, от раздражения, от желания всенепременно доказать, что говорит правду, что всё это больше неважно, но, когда Лев увидел, как смятая фотокарточка падает на гладь воды, от боли сдавило сердце. «Прости, прости, прости», - мысленно попросил он у Юры.
Он повернулся к Славе – мол, теперь ты доволен? Но Лев и сказать ничего не успел, как парень одним ловким движением сиганул с причала в воду – только куртку сбросил.
- Блять, Слава!
Лев подался вперед, за ним, но инстинктивно притормозил у самого края. Первая мысль была: «Он утонет». Но Слава хорошо плавал, уверенно держался на воде и греб руками к смятой фотографии, унесенной течением в сторону.
- Слава, вернись! – приказал Лев. – Вода как лед!
- Да нормально! – отозвался тот дрожащими губами.
- Слава, пожалуйста, вернись.
- Я ща… - Слава хлопнул по воде рукой и радостно воскликнул: - Да, есть! Бегу!
И не побежал, а поплыл обратно, к пристани. Лев чувствовал, как сердце заходится от тревоги, будто бы подгоняя Славу: «Давай же, быстрее». Тот отплыл метра на три, и теперь, когда возвращался обратно, Лев переживал: хоть бы ничего не случилось. Мало ли – замерзнет, устанет, судорога, в конце концов! В тот момент ему было всё равно, что это незаконно, и даже всё равно, что в водах Невы регулярно высеивали бактерии холеры, столбняка и туберкулеза.
Об этом всём он вспомнил потом, когда Слава, схватившись руками за ступеньки лестниц, вытянул себя на пристань. Фланелевая рубашка прилипла к телу, с джинсов – капало, в кедах, как догадывался Лев, хлюпало. Он разжал ладонь с размякшей фотографией – бумага надорвалась, изображение расплылось и было едва различимо.
- Испортилось, - грустно прошептал Слава.
- Вот и стоило оно того? – ругался Лев не своими интонациями. Ему раньше не приходилось ни на кого ругаться. – Снимай рубашку, быстро! И зачем ты это сделал?
- Хотел спасти фотографию, - ответил Слава, послушно расстегивая пуговицы.
- Зачем?
- Мне показалось, что тебе это важно.
Он стукнул зубами от холода и Льва передернуло, как будто это он только что плавал в воде при плюс пяти градусах тепла. Он быстрым движением сдернул мокрую рубашку со Славиных плеч, накинул на него куртку, благоразумно оставленную на пристани, а сверху на куртку – своё пальто, кутая в него Славу, как ребёнка.
- Н-н-намокнет, - чем дольше он стоял мокрый, тем сильнее стучал зубами.
- Плевать. Пошли наверх, - он подтолкнул Славу к лестнице и тот медленно зашагал, путаясь в собственных ногах. – Да быстрее, пока мосты не развели!
- Почему «пока не развели»? – спрашивал Слава, оглядываясь. – Я хотел посмотреть.
- Не судьба.
Наверху они наткнулись на припаркованную возле Кунтскамеры белую мазду с шашечками на крыше. Водила, смерив взглядом озябшего Славу и быстро оценив, что домой нужно срочно, начал заламывать цену, но выбирать не приходилось: Лев на всё согласился. Устроившись рядом со Славой на заднем сидении, он услышал виноватое: - Я могу заплатить.
- Чем? Двумя рублями, которые я тебе дал?
- Ой, - Слава быстро зашарил руками под пальто. – Кажется, я их потерял.
- Наверное, в реке утопил, - предположил Лев. – Значит, ещё вернешься.
Ехали долго, по пробкам, и первые десять минут совсем не разговаривали. Тревога за Славу на время отодвинула все другие переживания: за фотографию, которую теперь уже не спасти, за своё постыдное «неважно» о Юре, за грядущие похороны.
Подвинувшись ближе, Слава распахнул полы пальто, дернул вниз замок на куртке и, взяв Льва за руку, вдруг прижал его ладонь к своему телу. Лев сначала сопротивлялся, опасливо поглядывая вперед, на таксиста, но, ощутив горячую кожу под пальцами («Фух, значит, согрелся»), понял, что сопротивление – выше его сил. Он замер.
Слава опустил голову на спинку сидения и прикрыл глаза, продолжая управлять пальцами Льва прямо как в тот раз, когда они вместе рисовали из одного баллончика, только теперь он что-то вырисовывал на собственном туловище: то вёл руку вверх, к ключицам, то опускал вниз, к животу, и Лев чувствовал ладонью переходы от грудной клетки к ребрам, от ребер – к прессу, и обратно. Он никогда не видел Славу без рубашки (вот только сейчас, у реки, была возможность посмотреть, но он так распереживался, что забыл обратить внимание), и теперь пытался угадать наощупь, какое у него тело. Они были похожи – Слава оказался Давидом.
Льву очень хотелось вернуть пальто, чтобы скрыть растущее напряжение внизу живота, и он, закинув ногу на ногу, подвинул Славу в сторону, выходя из поля зрения таксиста. В какой-то момент сладостное ощупывание стало похоже на пытку: водишь пальцами туда-сюда и ничего больше нельзя. Запрещено.
Он убрал руку, насильно обрывая собственные фантазии о продолжении.
- Мы в такси, - напомнил он и себе, и Славе.
Тот, фыркнув, застегнул куртку. Казалось, ему всё так легко – расстегнул, застегнул, будто шутя, и ничего в животе не тянет.
Потом, покидая такси, заходя в парадную и поднимаясь домой к Кате, Слава вёл себя, будто ничего не было. Рассуждал, что хрущевки лучше, чем дворцы колодцы, а про свой трюк с руками даже не вспоминал. Лев слушал его, вяло плетясь следом по лестнице, и в висках кололо от невыраженных… от невыраженных чувств, а тот ему: «Здесь так уютно, спокойно…». Да уж конечно.
Хорошо, что ребята ещё не спали – они вообще были из тех, кто к ночи только просыпался. Катя тоже начала носиться со Славой, как с маленьким: «Ты что, совсем дурак, ну-ка снимай мокрое, господи, так и заболеть не долго, ты что, не знаешь, сколько гадости в этой реке?».
- А я ему говорил, - поддакивал Лев.
Слава сунул руку в карман куртки и вытащил размякшую фотку, превратившуюся в кашицу из бумаги. Спросил, показав Льву:
- А это куда?
- Господи, забей, - ответил тот. – Выкинь.
- Жалко.
- Слава, это уже просто мусор.
Он аккуратно, придерживая двумя руками, положил фотографию на тумбочку, и только тогда принялся выполнять инструкции: разуваться и раздеваться.
Катя наполнила ванну горячей водой, сделала в ней облако из пены и велела Славе отогреваться.
- Полотенце возьми с дивана.
- Ага, - легкомысленно отозвался Слава из-за двери ванной и не взял.
Через несколько минут, когда Лев, сидя на кухне в ожидании чая, только-только начал отходить от произошедшего, раздался Славин голос:
- Принесите мне полотенце, пожалуйста!
Катя громко стукнула заварочным чайником по столу:
- Блин, я ж ему говорила! Лев, отнеси.
Он перепугался:
- Я? Я туда не пойду!
- В смысле ты туда не пойдешь?
- Он там… голый, наверное.
- А, ну, тогда я пойду, - кивнула Катя. – Или, вон, Саша…– и она крикнула в комнату: – Саш, отнесешь полотенце?
Лев мигом подскочил с табуретки.
- Я отнесу.
Сжимая махровое полотенце в руках, он остановился перед дверью ванной, убеждая себя: «Ничего страшного, просто зайдешь, положишь полотенце на стиральную машинку и выйдешь. Можно даже не смотреть. Вообще не обязательно. Всё, давай, главное, не останавливай взгляд».
Выдохнув, он нажал на ручку двери и оказался во влажном душном помещении. Смотреть было не на что: Слава лежал, облокотившись на бортик ванны, и над пеной виднелась только лохматая голова и плечи. Стараясь не думать, что скрывается в воде, Лев опустил полотенце на машинку и привлек к себе внимание: - Вот.
Слава повернул голову и улыбнулся:
- Спасибо, Лев.
- Ну, я пошёл… - и он сделал шаг назад, к двери.
- Ага… Стой.
Лев замер: одной ногой на паркете в коридоре, другой – на кафеле в ванной.
- Я кое-что потерял. Можешь помочь?
Он снова прикрыл дверь, обернулся к Славе.
- С чем?
- Помнишь мою подвеску на молнии? Я её случайно уронил.
- Куда? – уточнил Лев, подходя ближе.
- Туда.
Он попытался проследить за Славиным взглядом, но, не сообразив, на что тот указывает, переспросил:
- Куда?
- Туда, - и Слава снова кивнул на воду.
Со второго раза Лев умел понимать намеки, но со Славой решил всё переспрашивать на десять раз:
- Ты хочешь, чтобы я опустил руку в воду?
- Да.
- Хорошо, - невозмутимо ответил Лев, начиная закатывать рукава на рубашке.
Но невозмутимость, конечно, была липовая, а в мыслях, в чувствах, в сердце лихорадочно повторялось: «Ахренеть, вот это да, ахренеть!». Хоть бы ничем не испортить этот момент.
Опустившись на одно колено перед ванной, Лев уточнил:
- Где именно уронил?
Слава наигранно ответил:
- Ой, не помню. Попробуй сам нащупать.
Подивившись его умению дразнить, Лев с долей злорадства подумал: «Я тоже умею» и, опустив руку под воду, начал издалека: сначала провёл пальцами по внешней стороне бедра, медленно уходя ниже, к колену и голени.
- Кажется, ничего нет.
- Ищи получше, - подсказал Слава.
Лев, усмехнувшись, перешел на вторую ногу, и начал снизу-вверх: от колена к внутренней стороне. Слава, сделав глубокий вдох, сжал правой рукой бортик ванны. Лев бросил взгляд на побелевшие от напряжения пальцы и, резко убрав руку, сказал:
- Кажется, тоже ничего.
Слава выдохнул, засмеявшись:
- Блин, ты…
- Что? — хмыкнул Лев.
- Жестокий…
Лев опустил руку обратно в воду, на этот раз прогуливаясь пальцами от груди к животу и, упершись в эрегированный член, обхватил его рукой, заставляя Славу вздрогнуть и опуститься в воду пониже.
- Всё нормально? – уточнил Лев, заглядывая Славе в глаза.
Тот некоторое время молчал, как будто привыкая к новым ощущениям. Потом попросил:
- Поцелуй меня.
Лев поцеловал, начиная водить рукой вверх-вниз, и его собственное возбуждение, собственные фантазии, которым он всё это время не давал выхода, прорвались наружу в самых извращенных вариациях: они же могут заняться сексом прямо сейчас, почему он медлит, почему так излишне осторожничает, всё переспрашивает? Что мешает ему раздеться и залезть в эту самую ванну, взять его, даже не уточняя разрешения? А чтобы никто не услышал – закрыть ему рот ладонью, заставить молчать.
Конечно, ты ведь уже делал это раньше. Всё повторяется. Ты опять здесь, в комнате из кафеля, и, смотри-ка, здесь всё то же самое, с таким же звуком льётся вода. Можешь повторить.
Не могу.
Можешь.
Я не хочу.
Хочешь. Ты уже сделал это с ним в мыслях. А если сделал в мыслях – можешь сделать и в жизни.
Они продолжали целоваться и Лев чувствовал, что ему не хватает воздуха: тесное душное помещение с повышенной концентрацией запретных мечтаний. Каждый раз, когда он проводил рукой вдоль члена, получался глухой булькающий звук вздымающейся волны, и чем быстрее он двигался, тем сильнее получались волны. Это возвращало его к реальности: «Наверное, там, снаружи, уже всё поняли».
И потом снова: Славино дыхание, губы, звук скользящих пальцев по бортику ванны, и его опять уносило.
Возьми его. Возьми его. Возьми его.
Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Слава, выгнувшись, задержал дыхание, поцелуй прервался. Лев, отстранившись, посмотрел на его сосредоточенное лицо с закушенной губой, сделал несколько резких движений рукой и разрядил его, как разряжают ружья в тире. Слава, удержавшись от стона, часто-часто задышал, отстраняясь от его руки.
Давай. Бери. Никогда не бывает поздно. Почему ты ничего не делаешь? Ты же всё ещё хочешь. Почему ему – всё, а тебе – ничего?
Отдышавшись, Слава устало улыбнулся, показывая ямочку, и поднял смущенный взгляд на Льва.
И тогда всё прошло. Этот мерзотный, чужой голос в голове исчез – он захлебнулся под лавиной проснувшейся нежности. Лев вдруг почувствовал, какая это болезненная, уязвимая позиция для Славы, и каким он, наверное, открытым себя сейчас чувствует, даже не голым, а оголенным – будто нерв. И, подавшись вперед, он ещё раз поцеловал его – так, как они привыкли целоваться, легким касанием губ, и сказал раньше, чем успел сформулировать в собственных мыслях: - Ты очень красивый. Я люблю тебя.
Слава, расслабившись, улыбнулся совсем широко – и Льву показалось, он даже знает, про что это расслабление: ничего не изменилось, я все ещё с тобой, я все ещё люблю тебя. Наверное, это то, чего он боялся сам, просыпаясь утром после ночи с Юрой, это те гарантии, которых он не получил.
Опершись на бортик ванной, Лев начал подниматься, и Слава спросил:
- Ты хочешь, чтобы я тоже что-то сделал?
«Да, он хочет тебя трахнуть»
«Заткнись»
- Нет.
- Ты уверен?
- Да.
«Лжец, притворщик, насильник. Я люблю тебя, ты красивый – какая гадость. Хочешь казаться нормальным? Долго не протянешь»
Он развернулся, сбегая из ванной, как из собственных мыслей, но Славин голос пригвоздил его к месту:
- Лев.
- Что?
Слава придвинулся к бортику и вытянул руку вверх:
- Дай мне пять.
Помедлив, Лев снова подошел ближе и хлопнул по ладони. Слава опустил руку, не сводя с него сосредоточенных глаз, и он понял: у него не получилось. Не получилось его обмануть. Слава догадался, кто он такой на самом деле.
Лев и Слава [54]
В ту ночь он не вернулся домой – предупредил короткой СМСкой, что останется ночевать у Кати. До двух часов они отпаивали Славу горячим чаем с лимоном, который Лев приносил прямо к дивану, пока Слава отогревался под пуховым одеялом. Когда Катя и Саша начали готовиться ко сну, он сказал, что ему пора.
- Домой? – уточнила Катя.
- Погуляю. У меня ключей нет, а сестра с мамой уже спят.
Она удивилась:
- У тебя нет ключей?
- Они поменяли замки.
Она нахмурилась, но ничего не сказала. Слава выглянул из-под одеяла:
- Так оставайся.
- Диван раскладывается, - кивнула Катя.
Лев представил, как после всего, что было, придётся лечь со Славой в одну постель, под одно одеяло, и у него снова закололо в висках: хватит на сегодня перенапряжения. Он покачал головой:
- Я хочу прогуляться.
- Я буду переживать, - сказал Слава.
Лев хмыкнул:
- Да, я тоже переживал, когда ты сиганул в реку.
- Значит, ты знаешь, как это мучительно – переживать, - невозмутимо ответил Слава. – И ты переживал несколько минут, а мне придётся переживать целую ночь.
Это, конечно, был запрещенный приём: заставить его представлять, как Слава не будет спать, ворочаясь с боку на бок и мучаясь от беспокойства. Не то чтобы он всерьёз полагал, что кто-то может за него так сильно беспокоиться, но, когда Слава сообщил о своём дискомфорте вслух, было трудно бросить его с этим один на один.
Он остался: занял свою половинку дивана и решил не пересекать Славину территорию, но, когда квартира погрузилась в тишину, все перестали ворочаться и мирно засопели, Слава первым нарушил границы, подкатившись ко Льву под бок. Он не спал и будто бы внутренне готовился к такому финту со Славиной стороны.
- Лев, - шепотом позвал Слава. Он не различил его в темноте, но услышал голос где-то на уровне своей шеи. – У нас всё нормально?
Лев порадовался, что сейчас ночь: можно спрятать бегающий взгляд и проступившие скулы.
- Конечно, - ответил Лев, искренне думая, что говорит правду, но чувствуя, что врёт.
- Точно? – шептал Слава. – Потому что мне кажется, что нет.
Он решил переложить ответственность за это ощущение на Славу.
- Почему ты так думаешь?
- Ты какой-то не такой после… после ванны. Отстраненный.
Лев молчал, не зная, что сказать. Самое очевидное: «Пф, что? Не-е-е, тебе кажется, всё в порядке», и оно же – самое неправдоподобное. Он словно сам когда-то с этим сталкивался: с чувством «что-то не так». Может, когда они были с Юрой, но ему не хватало ни ума, ни осознанности спросить прямо, не хватало даже мыслей, чтобы оформить свои ощущения в слова. Он так и остался с этим «что-то не так» на долгие-долгие годы, с постоянными догадками: я что-то сделал плохо, я что-то сделал не так, я чем-то его обидел. И, пускай он не собирался уходить от Славы так, как ушёл от него Юра, он меньше всего хотел погружать его в похожее беспокойство.
Поэтому сказал:
- Слав, это не из-за тебя, правда. Всё было хорошо.
- Тогда из-за чего?
- Просто… столько всего навалилось, - произнёс Лев, чувствуя, что нащупал правду. – Фотка, река, мост, папу надо хоронить. Я просто устал.
Слава, помолчав, шепнул:
- Извини.
- За что?
- Я выбрал неудачный момент.
Лев не был с этим согласен: он ведь наврал, он не думал о Юре, прыжках в реку и похоронах, пока ему дрочил. Он думал… Впрочем, он даже не хотел повторять, о чём. Может быть, неудачным было место: опять ванная комната, кафель, душ, вода. А может, неудачным был он сам.
Он нащупал в темноте Славины вихры, чмокнул его в макушку и шепнул:
- Спи.
- Мы можем больше так не делать, если не хочешь, - не успокаивался Слава.
- Спи, - настойчиво повторил Лев. – Ещё будет время обсудить.
Слава с сердитым вздохом перекатился обратно на свою половину, но, вытянув руку, нащупал в темноте Лёвину ладонь и положил в свою. Они так и заснули.
А утром Лев проснулся с тем же гадостным ощущением в груди, с тем же чужим голосом в голове: «А ты неплохо держишься, обманщик». Интересно, это уже шиза или ещё нет? Теперь он сокрушался, что толком не учил психиатрию – с ней ведь и отправился на первую пересдачу. Наверное, пока он понимает, что этот голос, будто бы чужой, на самом деле его, то ещё считается здоровым.
«Даже жаль, - думал Лев, разглядывая себя в зеркале в ванной комнате. – Я слышал, насильников с шизой оправдывают».
Они со Славой синхронно вышли к завтраку (Катя по-быстрому сделала бутерброды с сыром и чай), синхронно опустились на табуреты и синхронно подняли хмурые взгляды друг на друга. Даже по обыкновению веселый Слава в тот день смотрел из-под насупленных бровей. Катя попыталась шутливо расспросить, что случилось, но парни не признались. Да такое и объяснить нелегко.
Лев глянул на часы на стене (уже одиннадцать) и сообщил:
- Я домой поеду. Мне нужно рубашку переодеть, типа я в трауре.
Тогда заговорил и Слава:
- Ты хочешь, чтобы я пошёл с тобой?
- Куда? – не понял Лев. – Ко мне домой?
Он покачал головой.
- На кладбище.
Лев отмахнулся:
- Там нечего делать. Фигня на час времени. Я потом зайду за тобой.
Слава усмехнулся уголком губ, но спорить не стал. Лев заметил, как странно он ест бутерброд: отрывает по кусочку от хлеба и сыра и засовывает в рот, и так снова, какими-то птичьими порциями.
Собравшись, он поцеловал на прощание Славу, махнул рукой Саше (тот всю ночь и всё утро провёл, как предмет мебели в углу – не показывался и не разговаривал) и уже было хотел обнять Катю, как она сказала:
- Я выйду с тобой, покурю.
- Ты куришь? – удивился он.
- Да, такой грешок есть, а балкона, как видишь, нет.
О том, что курение – это просто повод его отчихвостить, Лев понял уже после того, как они спустились на улицу. Она начала ругаться (и закуривать тоже) и периодически засовывала сигарету в рот, чтобы зажечь, а потом, так и не прикурив, вытаскивала, чтобы возмутиться.
- Что у вас случилось? Почему вы оба такие, как будто кто-то сдох?
Лев невольно рассмеялся, а Катя смутилась:
- Блин, извини. Ну, ты понял! Ты же не из-за этого такой?
Он покачал головой.
- Я нормальный.
- Ага, конечно! Что у вас вчера в ванной случилось?
- А что случилось?
Катя развела руками:
- Ну, не знаю, полчаса ты ему полотенце передавал, а теперь вы оба как в говно опущенные.
- У тебя смешные фразеологизмы, - заметил Лев.
- Ща как дам, будет не смешно! Рассказывай давай нормально!
- Что рассказывать?
- Что у вас случилось?
- В ванной?
- В ванной!
- Да ничего такого.
- Ну да, конечно!
Лев посмотрел на неё: Катя, закуривая, прищурила глаза, разглядывая его, и он почувствовал, как начинает злиться.
- Что ты так смотришь?
- Как?
- Подозреваешь меня в чём-то?
Катя, фыркнув, опешила:
- В чём?
- Думаешь, ему я тоже что-то сделал?
- Чего-о-о? – непривычно высоко протянула она.
- Того, - огрызнулся Лев. – Думаешь, меня теперь хлебом не корми, дай кого-нибудь изнасиловать?
Она закашлялась, подавившись дымом (так старательно изображала оскорбление).
- Ты… Ты чё, вообще? – хрипло проговорила она между приступами кашля. – Сам себе чё-то придумал!
- А что ты имеешь в виду, когда так докапываешься до этой ванны? – спрашивал Лев.
- Я вообще подумала, что вы поругались! – неожиданно ответила Катя.
Лев, услышав её ответ, даже сбавил тон разговора. Мигнул глазами.
- Поругались?
- Ну да, - она тоже заговорила спокойней, закуривая. – Когда Сашины предки приезжают, мы в ванной ругаемся, чтобы они не слышали.
Лев неловко потупился, застыдившись своего обвинения.
- Вот как. Ясно.
Катя, смерив его взглядом, выдохнула дым и спросила:
- А что было, если не ругались?
Он решил сказать, как есть.
- Я ему подрочил.
- О, - у Кати в самом деле рот сделался буквой «о» и она замерла так, на секунду. Потом, рассмеявшись, сказала: – Спасибо, что выбрали мою ванную для такого сакрального действия. Нет, правда, это даже льстит!
Лев тоже засмеялся – вымученно и напряженно – а сам думал: «Чёрт, я параноик, я больной». Неужели он правда сходит с ума?
Отсмеявшись, они замолчали, и Катя принялась быстро докуривать сигарету, а Лев, прощаясь, отходить в сторону. Но подруга, потушив бычок о мусорное ведро и отправив его внутрь бака, спросила, засунув руки в карманы куртки:
- Ты Славе не рассказал?
Лев испугался её вопроса.
- О чём?
- О Якове.
- Нет.
- А когда расскажешь?
Он пожал плечами. Катя замолчала, и Лев распознал это как знак, мол, разговор окончен, можно уходить. Но едва он снова отступил, как она опять заговорила:
- Помнишь мы ловили попутку до Пулково, когда ты уезжал?
- Ага.
- И у тебя была бита.
- Ага, - снова промычал Лев.
- Я сказала тебе её спрятать, а ты помнишь, что сказал?
- Что? – он правда не помнил.
- «Те, кто хотят напасть, всегда прячут биту».
Возникла очередная пауза, но теперь совсем другая, тяжелая: отойти в сторону и слинять не получилось бы. Нужно было что-то ответить.
- Девочки обожают метафоры, - отшутился он, вспомнив Карину и её «кучу одежды на стуле».
Катя передернула плечами. Вздохнула:
- Ладно, иди. Удачного тебе… э-э-э… погребения отца под землю.
Лев кивнул, радуясь, что этот разговор закончился, что она его отпустила.
Домой он успел впритык: поменял белую рубашку на черную и они с Пелагеей сразу поехали в траурный зал (так мама велела: сначала – туда, потом – на кладбище). Сама она уже была там – возилась с этими предпохоронными обрядами, Лев даже вникать не хотел.
Ехать решили на автобусе, и пока тряслись в полупустом салоне, весело болтали о прошедшей ночи: Пелагея рассказывала, как соседкина кошка спрыгнула к ним на балкон, пока сама соседка спала, и сестра, наполовину высунувшись за перила, пыталась заставить кошку залезть обратно в свою квартиру (не получилось, утром передала лично в руки). Ну а Лев рассказал, что у него – ничего особенного, просто загулялся и решил остаться у Кати.
Когда кондуктор объявила остановку «Проспект Славы», у Льва быстрее забилось сердце: очуметь можно, как он стал реагировать на всякие мелочи. На всё, чего раньше не замечал, на всё, где есть его имя (лучшее имя на свете, теперь самое любимое, и пускай «как будто кошку стошнило» - ему совсем так не казалось). А ведь выражений про «славу» очень много: слава Богу, слава России, венец славы, ну и куча других. Наверное, если записать все эти фразы на кассету и включить ему послушать – он умрёт от переизбытка чувств.
Лев не ожидал того, с чем столкнется в траурном зале: он и знать не знал, зачем такие нужны. А там, в затемненном помещении, похожем на холл драматического театра, в самом центре зала разместили гроб с его отцом. По обе стороны от гроба, у изголовья и в ногах, стояли вытянутые по стойке смирно часовые, подняв автоматы к груди. Было много военных: они по очереди подходили к гробу, чтобы попрощаться.
Пелагея замерла, вцепившись в Лёвино плечо.
- Мы тоже должны подойти? – шепотом спросила она.
- Я не хочу.
- И я не хочу.
Они заметили маму: та стояла чуть в стороне от гроба, в чёрном траурном платье и шляпке с вуалью, кланялась мужчинам в форме, принимая слова соболезнования, и позволяла поцеловать свою руку. Они решили подойти к ней, чтобы поддержать, и встали по бокам: Лев – справа, Пелагея – слева. Теперь им тоже выражали соболезнования и жали руки.
- Почему столько пафоса? – шепотом спросил Лев у мамы, когда они на какое-то время остались одни.
- Похороны организовывала воинская часть, - коротко ответила та.
Когда пришло время выносить гроб и ехать на кладбище, пафоса стало ещё больше. Все выстроились в шеренгу: первым шел военный с папиным портретом, за ним – несколько военных с венками, за ними – военные с орденами и медалями (они несли их на мягких подушечках), потом – гроб (на плечах у военных), и в самом конце, перед почетным караулом – они, члены семьи. Перед вынесением гроб накрыли флагом Российской Федерации.
На улице их ожидал почетный эскорт: мальчики в черной форме с траурными повязками выстроились фронтом к выходу, а в трёх шагах от них разместился военный оркестр. Из-за гроба и мельтешения впереди идущих Лев плохо видел, что происходит (и даже вытягивал шею в сторону, чтобы посмотреть, но мама одергивала его), но он услышал, как кто-то громко скомандовал: «Смирно!», и тогда сам чуть не замер, только команда была не для них, не для идущих. Мальчики замерли.
- На кра-УЛ! – снова скомандовал зычный голос, и мальчики синхронно повернули голову к ним.
То есть, наверное, к гробу, но Лев почувствовал себя, будто его разглядывают. Оркестр затянул заунывную музыку, которую он определил, как «Коль славен», и сам не вспомнил, откуда ему известна эта мелодия. Впрочем, тогда его опять зацепило другое: коль славен… Славин.
Они медленно шагали по коридору из военнослужащих и все они стояли, не шевелясь, прижав руки к головным уборам. Пихнув Пелагею в бок, Лев шепнул ей:
- Мальчики ещё никогда передо мной так не замирали.
Сестра хихикнула:
- Передо мной тоже.
В похоронах отца самым сложным оказалось на само захоронение, а необходимость переступить территорию кладбища – того самого кладбища, где был похоронен Юра, и где Лев, с тех самых пор, не бывал ни разу. Но он уговорил себя – уговорил, что даже смотреть в ту сторону не будет, даже думать об этом. Как некстати, незадолго до подъезда к кладбищу он получил сообщение от Славы: «Знаю, что ты просил не идти с тобой, и я не пошел, но, если что, я в мебельном магазине неподалеку выбираю себе новый шкаф».
«Какое совпадение», - едко подумал Лев, проходя через ворота.
Перед заранее раскопанной могилой все опять выстроились в определенном порядке: часовые у краёв ямы, чуть поодаль военнослужащие с венками и медалями, в стороне – военный оркестр. Начали говорить речи: какие великие заслуги были на войне, какой подвиг совершен перед отечеством, какая потеря для всей страны. Всё это было тоскливо и нудно – Лев заскучал. Мама тоже вышла вперед, произнесла, опустив глаза, как любила Марка, какой он был хороший муж и каких чудесных детей ей подарил. Все, растрогавшись, посмотрели на детей – и Лев понял, что попал в ловушку. Ну точно…
- Лев, скажешь что-нибудь? – какой-то офицер – тот, что рулил всей процессией, выжидательно смотрел на него.
Лев шагнул вперед, мысленно кляня самого себя – ну зачем, зачем! Он ведь не знает, что сказать!
Он посмотрел на бледное, спокойное лицо отца: когда гроб принесли к могиле, флаг убрали и крышку снова открыли. Лев не видел его шесть лет, но почему-то теперь отец показался ему помолодевшим – даже моложе, чем тот, от которого он сбежал. Наверное, из-за грима.
Он снова обвёл взглядом толпу людей: все от него чего-то ждали. Ну, что они хотели, что там себе напридумывали? Что он скажет, каким прекрасным, каким чудесным отцом был их Марк Гавриилович? Вот сейчас возьмёт и поведает, каким тот был на самом деле, срубит, так сказать, правду-матку.
- Знаете… - начал он, пытаясь подобрать слова. – Папа был… сложным человеком. И когда…
И вдруг – совершенно неожиданно – он понял, что нужно сказать.
- Когда мне было три года, папа поехал со мной на Байкал.
Сказал и сам удивился: какой Байкал? Как он мог там оказаться? Но перехватив мамин взгляд, такой удивленно-обрадованный: «Ты помнишь?», только убедился, что это действительно было. Был Байкал. А что ещё могло быть таким иссини-белым в его воспоминаниях?
- Да, - кивнул он, как бы в подтверждении своих слов. – Была зима или начало весны. Мы приехали на рыбалку, прямо по льду на машине. Провели там несколько часов, а когда решили уезжать, машина сломалась. Я уже не помню, что случилось, наверное, из-за мороза не завелась. Это были жигули, - он невольно улыбнулся. – И мы пошли с ним пешком через всё озеро до ближайшего населенного пункта, чтобы кто-то помог нам оттянуть машину к берегу. Я помню, что очень устал идти и папа посадил меня на плечи. Ярко светило солнце – на Байкале, когда мороз, почти всегда очень солнечно (А это он ещё откуда знает? Отец, что ли, рассказывал?). Но я даже на плечах продолжил хныкать, потому что хотелось есть, и спать, и, наверное, страшно было. И тогда папа сказал: «Давай споём песенку», я спросил: «Какую?». И он… начал петь. Песню из мультфильма про Львёнка из Черепашку, - Лев вздохнул и, сам от себя не ожидая, негромко пропел: - Носорог-рог-рог идёт, крокодил-дил-дил плывёт…
- Только я-я-я всё лежу-у-у, и на солнышко гляжу-у-у, - это Пелагея ему подпела, и он с благодарностью обернулся на сестру.
Все улыбнулись – все, даже часовые с ружьями у груди – и Лев, отступив на шаг, заключил:
- Папа был сложным человеком.
Офицер поблагодарил его за «трогательные слова», а Пелагея, повернувшись ко Льву, легонько провела пальцами под его глазами, и он увидел, что те остались мокрыми, что он плакал, и, что ещё хуже, сам не заметил, как заплакал.
- Ты молодец, - шепнула сестра.
Лев начал тереть глаза ладонями – что ещё за ерунда, слёзы какие-то…
Потом, уже после, когда гроб опустили в яму и торжественно, под траурный марш, закопали, Лев подобрался поближе к маме и спросил:
- Почему мы были на Байкале?
- Отдыхать ездили, - негромко ответила она. – Не думала, что ты помнишь.
- Я и сам не думал, - растеряно отозвался Лев.
Мама подняла на него тяжелый взгляд:
- Лёва… А ты простил папу?
Он сжался.
- Зачем теперь об этом…
- Надо простить, Лёва. Тебе это самому нужно.
Она протянула руку, он наклонился, и мама поцеловала его в висок, проведя пальцами по волосам. Потом, отступая от могилы, уточнила:
- Ты сейчас поедешь домой?
Лев обещал, что поедет к Славе, но, замешкав, он обернулся, попытался взглядом найти то место, где десять лет назад в полубессознательном бреду его нашел отец, и сказал маме:
- Я к Юре.
Лев и Слава [55]
Лев не мог найти его могилу. Он пытался воспроизвести маршрут снова и снова: от входа пройти прямо, повернуть налево, дальше снова налево, а потом путь забывался. Он прошёл его в разных вариациях, выискивая глазами одинокий крест с табличкой про Юру Сорокина (мама сказала, что памятник так и не установили), но ничего: как будто кладбище перекопали и все могилы перепутали местами.
Устав от бестолковых метаний, он присел возле чужой, заброшенной могилы на скамейку, чтобы ещё раз осмотреть окрестности: и они казались ему знакомыми, будто всё точно случилось где-то здесь, стоит только повернуть голову…
Он повернул. Проржавевший памятник, у которого он сидел, принадлежал Григорию, умершему в 1961-ом году. Льва как током ударило: он уже сидел здесь, ровно на этом месте! Так, значит, по диагонали…
И тогда он понял, почему не мог найти Юрину могилу. Он искал маленькую оградку с одиноким крестом, а на его месте была теперь широкая – с тремя крестами. Он, пока искал, даже не смотрел на семейные захоронения.
Подходя ближе на ватных ногах, Лев надеялся, что увидит рядом с Юрой его бабушку, дедушку или дальних родственников. Ладно, если уж прям честно, он допускал увидеть кого-то из родителей, кого-то одного (в конце концов, его отец тоже умер, пускай и так рано – в сорок два года). Но к именам и датам на соседних с Юриным крестах всё равно оказался не готов.
Сорокин Михаил Васильевич (10.03.1960 – 21.02.1998)
Сорокина Светлана Алексеевна (05.10.1962 – 16.07.2002)
Дядя Миша. Тётя Света. Лев непонимающе смотрел на деревянные кресты с покосившимися табличками: как это всё могло случиться?..
Он лихорадочно вытаскивал из памяти события последних лет: 98-ой год… Где он был в 98-ом? Ведь здесь же и был, учился в десятом классе, встречался с Яковом и знать не знал, что дядя Миша – умер.
А где был дядя Миша? Кажется, соседи судачили о разводе после смерти Юры, и потом Лев время от времени видел только его маму. Почему она ничего не сказала о смерти бывшего мужа, Юриного отца? Как это вообще могло пройти мимо Лёвы? А теперь, три года назад, в сорок лет умерла и сама тётя Света.
Лев растерянно переводил взгляд с одного имени на другое. Бред какой-то. Вся семья… И ни один не дожил до старости.
На Юриной могиле так и висела фотография – та самая, которую Лев, увидев впервые, мысленно назвал «до всего плохого». Деревянная рамка взбухла от многочисленных дождей, а на стекле виднелись разводы грязи. Лев, подойдя ближе, провёл по стеклу рукавом пальто, и Юрины щеки заблестели, будто умытые водой.
Его качнуло вперед, голова закружилась. Как это было странно: вновь увидеть его таким, когда сам Лев – другой, повзрослевший. Он уже давно перестал возвращаться к той ночи, к тем воспоминаниям, к своим первым чувствам – он так и не придумал себе нового отношения к Юре. Каждый раз, открывая бумажник и видя его фотографию, он смущался: «Я ношу при себе фотку ребёнка. И это не мой ребёнок. Это странно». Наверное, вот ещё одна причина, почему он так неистово смял её, бросая в реку: не хотел, чтобы Слава подумал, будто с ним что-то не так. Он знал: это никогда не пройдёт. Ему будет тридцать, сорок, пятьдесят (если он, конечно, сможет пережить отца) и эти чувства, эта странная любовь к лучшему другу детства, всё ещё будет с ним.
Конечно, теперь был Слава. И он уже начал вздрагивать от его имени, как до сих пор продолжает вздрагивать от Юриного. Здесь, стоя у могилы, Лев вдруг подумал: «Если бы Юра не умер, я бы никогда его не встретил». И потом, другая мысль: «А с Юрой у нас бы всё равно ничего не получилось, так что, может, и…».
Он хотел подумать: «…и правильно». Но не успел: мир качнулся в сторону, его замутило. Он схватился рукой за Юрин крест, чтобы не упасть, и почувствовал, как в ладонь впиваются деревянные щепки.
Мне плохо.
Всё происходило, как тогда: жар, приступ тошнотворной слабости, круги перед глазами. Он понял, что может упасть, и осторожно опустился на землю, сел на заросший холм под крестом. В голове мелькали ужасающие картинки: он вспоминал, как рыл здесь землю (или думал, что рыл), пытаясь вытащить гроб наружу, и теперь это стало происходить снова – в его голове. Он видел, как вытаскивает его из-под земли, как открывает гроб, а там – там всё, что может случиться с телом человека за десять лет под землей. Лев не был уверен в точности своих знаний о стадиях разложения, поэтому каждый раз, когда он мигал глазами, сменялись картинки: он видел Юру то зомби-франкенштейном, то оголенным скелетом, то трупным фаршем с личинками насекомых (это было бы хуже всего) – и чем больше представлял его таким, тем глубже погружался в темноту, в беспамятство.
Время от времени он открывал глаза и обнаруживал себя всё там же: сидящим у креста. Он не упал, не съехал, не начал рыть могилу, не потерял сознание. Наверное, если бы кто-то увидел его со стороны, то и не догадался бы, что ему нужна помощь.
Значит, не нужна.
Лев поднялся на ноги, преодолевая дурноту, засевшую в груди, в желудке, и как будто бы сразу – везде, сделал несколько шагов, дошёл до ограды и вцепился в решетку. Он опять сел на землю, привалившись спиной к кованым узорам, и разозлился сам на себя: почему с ним это происходит?
Может быть, я умираю?
И вдруг эта мысль показалась ему такой очевидной, такой логичной: наверняка именно это с ним и происходит. Прямо как с отцом. Тот ведь тоже умер молодым – все только и повторяли, какой молодой и как его жалко. Какая разница: двадцать два или сорок два? Если твоему сердцу суждено рано остановиться, оно обязательно это сделает.
Сначала эта мысль о приближающейся смерти успокоила Льва. Что может быть лучше, чем умереть на могиле своей первой любви? В этом что-то есть – какой-то надрывный трагизм. Но почти сразу он подумал о Славе и спокойствие улетучилось: неужели обязательно умирать прямо сейчас? Это несправедливо. У них всё только началось. Это же прямо как тогда, как с Юрой – всё впервые случается и на следующий день один из вас умирает. Теперь это будет он, Лев? Нечестно!
Смерть вообще не бывает честной.
Лев начал договариваться сам с собой: «Ладно, слушай, ты же почти врач, ты можешь с этим справиться. Тебя учили этому шесть лет. Давай, подумай, что это может быть. Сердце? Ты уверен, что сердце?».
Он прислушался сам к себе: сердце скакало в груди, как бешеное, но не болело, ничуть. Никаких жжений и тяжестей за грудиной – никаких признаков инфаркта. Следующее, что он подумал: инсульт, но специфических симптомов в теле снова не нашел.
Тогда он задумался: а какие вообще симптомы у него есть? У него кружится голова, ему жарко, его мутит. На него накатило отчаяние: это может быть что угодно.
«Ладно, в любом случае, какая мне нужна помощь, если у меня почти всё, что угодно?»
Славина.
«Не-е-ет, - заспорил он сам с собой. – Я не буду его звать, чтобы он тут смотрел, как я сижу под забором»
Ну, тогда умри, умри и оставь его один на один с этим кошмаром.
Чертыхаясь, Лев вытащил телефон из кармана и написал Славе: «Мне нужна твоя помощь. Я на кладбище». Дрожащими пальцами, промахиваясь мимо нужных клавиш, он дописал маршрут: «Прямо от входа налево снова налево за первым же поворотом и ещё раз прямо». Он не проставил ни одной запятой: текст расплывался перед глазами.
Сначала пришла ответная СМС: «Я сейчас приду». Потом Слава начал звонить, но Лев решил не брать трубку (как он будет говорить, если он почти при смерти?) и два вызова подряд пропустил. Потом он представил, как Слава переживает от того, что не может дозвониться, и на третий раз ответил.
Получилось удивительно спокойно:
- Да, слушаю.
- Лев! – крикнул в трубку Слава. – Ты… Ты как? Что случилось?
- Всё нормально.
Он понял, что и правда не может ему объяснить, как он. Ну, как тут расскажешь, что он сидит на кладбище возле ограды, потому что у него инфаркт, или инсульт, или смерть мозга, в общем – всё и сразу? Когда он мысленно прогнал эту ситуацию перед глазами, ему самому стало казаться, что это бред, что он сумасшедший – и это единственный его недуг.
- Всё нормально, - повторил Лев, переглатывая.
- Видимо, что-то не нормально, - упорствовал Слава. – Ты хотя бы в порядке?
- Просто приди, пожалуйста, - прошептал Лев в трубку.
Слава на том конце провода прозвучал очень растерянно:
- Я иду, иду…
Они не отключили вызов, но молчали минут пять (и Льву было чуть легче от того, что они на связи). Потом Слава сообщил, что зашел через центральные ворота, и Лев, прежде чем положить трубку, повторил ему маршрут к Юриной могиле.
Услышав близкое шуршание травы, он снова устыдился своего состояния – «Нужно хотя бы встать, чё я сижу как этот…» – и попытался подняться на ноги. Мир сделал кувырок, прижимая его обратно к земле, и Лев не на шутку перепугался: он что, никогда отсюда уйти не сможет?
Слава бежал, перепрыгивая через мелкие оградки. Заметив Льва у Юриной могилы, он вцепился руками в кованые решетки, притормаживая. Одним прыжком перенес себя за ограду, поднимая пыль подошвами кед, и приземлился перед Львом. Он тяжело дышал, как будто весь путь преодолел спринтерским бегом. Наверное, так и было.
Лев поднял на него виноватый взгляд, как бы говоря: да, я тут сижу на земле, как дурак. Слава сначала посмотрел на него, потом, повернув голову, на могильные кресты, и по тому, как на долю секунды замерла грудная клетка на выдохе, Лев догадался: он узнал. Узнал мальчика с размякшей фотографии.
Лев представил, как сейчас придётся объясняться, отвечать на уйму вопросов: а это кто, а когда, а почему, а что ж ты раньше не рассказал… Его заранее затошнило. Но Слава, переведя взгляд обратно на Льва, сказал:
- Мне жаль.
Он опустился на землю, подобрался ближе ко Льву и сел рядом. Провёл прохладной ладонью по его лбу.
- Ты очень бледный.
- Мне нехорошо, - признался Лев.
- Я понял, - Слава, выбравшись из лямок, вытащил из-за спины рюкзак. – У меня есть вода.
Он передал Льву литровую бутылку и тот залпом выпил почти половину. В голове немного прояснилось. Он закрутил крышку на горлышке, положил бутылку в траву. Слава сидел рядом, неловко прижимаясь плечом к Лёвиному плечу, и стеснительно поглядывал из-под опущенных ресниц. Наверное, не знал, что делать. Лев тоже не знал.
Вздохнув, Слава осторожно протянул руку вдоль ограды, за спиной Льва – так неумело делают на подростковых свиданиях в кино, когда вроде и обнимают, а вроде держат руку на спинке кресла. Но Лев почувствовал, как Слава коснулся его плеча и легонько надавил, наклоняя к себе. Расслабившись, он позволил этому случиться: позволил уложить себя на плечо, поцеловать в волосы, обнять. Слава начал что-то шептать ему на ухо, что-то совершенно колдовское – Лев потом так и не смог вспомнить, что это были за слова, но они произвели на него странный, душераздирающий эффект: чем больше он в них вслушивался, тем сильнее хотел плакать.
Он правда заплакал: сначала, вжавшись лицом в Славину куртку, старался делать это незаметно, но, когда тот, проведя пальцами по щеке, легонько приподнял лицо за подбородок, вынуждая посмотреть на него, Лев понял, что разоблачен – его слезливую душонку раскрыли. Как он станет для Славы защитой, опорой, каменной стеной, когда он такой жалкий, слабый и сам нуждается в защите? Папа всегда говорил, что обязанность мужчины – быть защитником своей женщины, а потом – и своей семьи. И, когда Лев понял, что никакой «своей женщины» у него не будет, он надеялся, что может стать настоящим мужчиной хотя бы для другого мужчины – фигня какая-то, конечно, но хоть что-то. А теперь и этого у него не получалось.
Слава не спрашивал, почему он плачет, и не просил успокоиться. Он снова прижал его к себе, поглаживая по волосам, и на Льва вдруг напала детская, капризная тревога. Он начал задавать Славе дурацкие вопросы: а ты не умрёшь, а я не умру, а что будет, если кто-то из нас…
- Я не умру, - пообещал Слава. – Я планирую надоедать тебе до глубокой старости.
- А если я умру?
Слава, цыкнув, покачал головой:
- Нет, так не пойдет. Мне же нужно кому-то надоедать.
Лев успокаивался от его ровного голоса, от ощущения теплых рук на плечах и волосах, от нежных поцелуев, и ему становилось не по себе: так глупо расклеился. Он поднял голову, сердито вытер слёзы с щек, и хмуро глянул на Славу.
- Извини, - проговорил он. – Я что-то совсем…
Он попытался подняться на ноги, но Славины руки с силой опустили его обратно. Лев удивленно посмотрел на него.
- Давай еще посидим, - миролюбиво предложил Слава. – Я принесу скамейку.
Лев не успел спросить, какую, потому что, вскочив на ноги, Слава ловко перепрыгнул через ограду, подбежал к заброшенной могиле, у которой когда-то сидел Лев, наблюдая за похоронами, вырвал из земли деревянную скамейку, сообщив при этом памятнику-Григорию: «Извините, я потом поставлю на место», и вернулся с ней к Юриной могиле. Поставив на землю, хорошенько надавил, чтобы ножки вошли во влажную почву, и предложил Льву присесть.
Они сели рядом – лицом к трём крестам. Лев пил воду из бутылки, понемногу приходя в себя, а Слава, сделавшись задумчиво-молчаливым, разглядывал могилы. Лев опасался, что он вот-вот начнёт о чём-то расспрашивать, но молчание затягивалось. Задумчиво хмыкнув (как бывает, когда приходит в голову хорошая идея), Слава снова вскочил и занялся совсем уж неожиданными делами: подошел к Юриной могиле и начал выдергивать руками засохшие сорняки вокруг холма. До того момента Лев вообще не замечал этой травы: видимо, из-за наступления холодов она ссохлась и прижалась к земле, но летом, здесь, наверное, даже не подступиться. Тогда он понял, что именно его так напугало с самого начала: сорняки, грязная Юрина фотография, покосившиеся таблички – могилы выглядели заброшенными. Никто сюда не приходил с того самого 2002 года, когда умерла Юрина мама.
- Слава, - позвал его Лев. – Ты не обязан это делать.
- Я знаю, что не обязан, - откликнулся тот, переходя на следующий холм – к дяде Мише.
- Тогда… тогда зачем ты?..
Вздохнув, Слава выпрямился, и с видом заправского фермера сказал:
- Слушай, если тебе уже лучше, то не нуди, а помоги.
Лев отложил бутылку с водой и осторожно поднялся. Прислушался к себе: вроде не падает. Засучив рукава на рубашке, он присоединился к Славе: присел возле могилы тёти Светы и начал выдергивать сорняки. Некоторые из них, уходящие корневищем в глубину, никак не хотели убираться руками, и Слава сбегал к сторожке, выпросил у охранника мотыгу – дело сразу пошло быстрее. Работали молча и сосредоточенно, как на школьном субботнике.
- Тебе интересно, кто это? – спросил Лев, устав от тишины.
- Интересно, - сказал Слава. – Я жду, что ты сам расскажешь.
- Мой лучший друг.
Слава вздохнул.
- И первая любовь, - уточнил Лев.
Слава ещё раз вздохнул. Они снова помолчали.
- Что с ним случилось?
- Самоубийство. А с родителями… - Лев обвел взглядом два других креста. – Я не знаю.
Слава, замерев с мотыгой, задумчиво потёр переносицу.
- Мама говорила, нет ничего хуже, чем пережить своего ребёнка.
- А зачем она тебе это говорила? – не понял Лев.
- Боялась войны.
- В Чечне?
- Ага.
Слава, выдохшись, сел на землю между холмами Юры и дяди Миши.
- Ненавижу войну.
Лев подумал об отце и сказал:
- Я тоже, - он забрал у Славы мотыгу и прополол ещё несколько сорняков. – Я, наверное, уйду из тира.
Эта мысль пришла к нему неожиданно, и он выдал её сразу, без обдумывания. Слава удивился:
- Ого. Что вдруг?
Лев пожал плечами:
- Я подумал, что мне тоже это всё не близко.
Им понадобилось два часа, чтобы привести могилы в порядок – и то, порядок получился довольно условным: траву вдоль ограды не убрали, уже не хватило сил. Слава снова сбегал в сторожку, чтобы вернуть мотыгу и попросить пакет для мусора, а заодно поинтересовался, не в курсе ли сторож, приходит ли кто-нибудь на могилы к Сорокиным? Тот сказал, что вроде какая-то бабушка приходит, очень старенькая – где-то раз в год. Льва эта новость немного утешила: хоть кто-то.
А Славу – наоборот. Он грустно заметил, убирая сухую траву в мешок:
- Это, наверное, его бабушка. Представь: она вообще всех пережила… Ой нет, не представляй, забей, я сказал фигню.
Льва тронуло, как Слава боялся огорчить его неосторожной фразой.
Закончив, они отнесли скамейку на место
-Спасибо, Григорий», - кивнул Слава и хлопнул по памятнику, как старому другу по плечу.
Когда шли к остановке, Лев решил извиниться перед Славой за ту постыдную сцену – за слёзы, за нытье, за то, что сорвал его из мебельного магазина и помешал выбирать шкаф (ну, или что он там делал на самом деле).
Но Слава неожиданно разозлился на его виноватые оправдания:
- Чего ты извиняешься за чувства? За что ты ещё извиняешься? За то, что дышишь?
Лев растерялся:
- Это… это не то же самое.
- Я хочу видеть тебя без этого пуленепробиваемого жилета, который ты зачем-то нацепил, – вдруг сказал Слава. – Потому что я люблю тебя, а не тебя, – последнее «тебя» он сказал непривычно низким голосом и таким серьёзным тоном – по всей видимости, передразнивающим холодные интонации Льва.
- Но это тоже я.
- Нет, это не ты, и ты дурак, если считаешь, что я этого не понимаю, - сказав это, он вдруг улыбнулся: - Но дураком я тебя тоже люблю.
- А есть… а есть какой-то я, какого ты не сможешь любить? – осторожно уточнил Лев.
- Что за странный вопрос?
- Ты можешь мне что-нибудь не простить?
- Ну… Не знаю. Ты… ты терзаешь котят?
- А ты бы не простил мне терзание котят?
Слава даже остановился, сбив шаг.
- Ты терзаешь котят?!
- Нет! – поспешно заверил Лев. – Ничего такого, правда.
Слава двинулся дальше, с подозрением глянув на Льва:
- С котятами поаккуратней, приятель.
Он засмеялся с ним в унисон, переводя разговор в шутку, и как всегда это был вымученный смех, и как всегда он думал: «Я чудовище, я чудовище, я чудовище. Он не простит меня».
Лев и Слава [56-57]
Ночь перед отлётом Лев провёл дома, в своей кровати. Вечером, за чаем, они неожиданно разговорились с мамой: он задал ей тот же самый вопрос, что она – ему.
- А ты простила папу?
Он предполагал всего два варианта ответа: да или нет. Если она скажет: «Да», это будет грустно, но предсказуемо – в мамином стиле. Если она скажет: «Нет», это будет неожиданным проявлением внутренней гордости – ну, пусть и такой запоздалой. Он бы хотел услышать «Нет».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги