Лев

Но мама сказала:

- Я никогда на него не обижалась.

Лев, закатив глаза, фыркнул, Пелагея возмущенно зазвякала ложкой, мешая сахар в чае. Мама не обратила внимания на их недовольство. Тогда Лев решил озвучить его вслух:

- Это ужасно, мам.

- Ну, почему? – спокойно спросила она. – Это же как обижаться на диабетика, что он не вырабатывает инсулин. Ваш папа был больным человеком.

Ребята синхронно закивали: мол, мы заметили. Мама продолжала говорить, не замечая их ерничанья:

- Но, чтобы стать больным, нужно заболеть. Я уже рассказывала, что он не всегда таким был.

Да, они знали очень короткий пересказ этой истории: папа был хороший, а потом вернулся с войны такой, какой вернулся. Конец.

- Ладно, но когда он «заболел», – Лев интонацией выделил кавычки, показывая, как не согласен с таким определением, – почему ты не ушла?

- А ты бы ушел? – неожиданно спросила мама.

Лев беспомощно мигнул.

- В смысле?

- Ты бы ушел от человека, которого любишь, если бы случилась какая-то… какая-то тяжелая ситуация?

- Я… не знаю.

Мама повела бровью:

- Видишь, как засомневался. Любишь, наверное, кого-то.

Конечно, он подумал о Славе, но трудно было представить, что с ним могут случиться такие радикальные перемены – даже из-за травмы, даже из-за болезни, да из-за чего угодно. Может, в настоящих чудовищ превращаются только потенциальные? У Славы не было ни единого шанса стать чудовищем. Он – лучшая версия человека. Никого лучше Лев никогда не знал. И он думал так не потому, что влюблен: он думал так, потому что это было правдой. Он уже был влюблен в Юру, но прекрасно знал, как Юра может быть гадок, злобен, заносчив, как он может проявляться в сотнях, нет, в тысячах неприятнейших вариациях своего характера.

- Это же как неоказание помощи, - произнесла мама, внимательно посмотрев на Льва. – Есть у вас в медицине такое понятие?

- Есть.

- А почему ты думаешь, что психопатам нужна помощь? – прямо спросила Пелагея.

- Всем нужна помощь, - спорила мама.

- Ты считаешь, он от себя мучился? – иронизировала сестра. – Я думаю, что нет. Может, он и изменился, но в этом своём измененном состоянии был полностью доволен собой.

Лев чувствовал, что не хочет с ней соглашаться. Он не спешил поддерживать мать, но внутренне желал поверить именно в её правоту. Наверное, потому что они правда помнили отца другим, а Пелагее он достался уже контуженным. Того самого, которого можно было любить, она не видела.

Потом, когда они отправились спать, Пелагея еще некоторое время продолжала этот разговор со Львом. Из темноты раздавался её обиженный голос, она говорила, что никогда бы такое не простила, что человек может жертвовать собой, как хочет, но «причём здесь я?».

- Я влюблен и не могу быть непредвзят, - честно сказал Лев. – Сейчас мне кажется, что я простил бы что угодно.

- Значит, ты такой же глупый, как и она, - грустно вздохнула Пелагея, отворачиваясь к стенке.

Он тоже повернулся на другой бок, зарываясь в одеяло. Сейчас было неважно, глупый он или нет. Глупый ли Слава, чтобы суметь простить ему всё, что угодно?

.

Утром, попрощавшись с матерью и сестрой, он отправился к Кате и выслушал неожиданную новость про предстоящее заключение брака.

Девушка, глядя в пол, объясняла, будто оправдываясь за своё решение:

- Ну, мы решили расписаться, подумали, так проще решаются всякие формальности…

- Да я не против, - ответил Лев, посмеиваясь над её виноватым видом. И, глянув через Катино плечо на кухню, где завтракал Саша, сообщил: - Окажешься геем – убью.

Тот чуть не поперхнулся кукурузными хлопьями.

Слава, сонно потирая глаза, вышел в коридор, поприветствовал Льва коротким поцелуем в щеку и, хитро улыбнувшись, продемонстрировал свои руки с растопыренными пальцами.

- Смотри! – гордо сказал он. – Катя накрасила мне ногти!

На Славиных пальцах сверкал перламутровый лак – максимально девчачий, с декоративными блестками, которые Катя со Славой назвали «глиттером». Лев поднял на подругу скептический взгляд, как бы спрашивая: «Ну, и зачем ты это сделала?», и Слава, перехватив его, расстроился: - Тебе не нравится?

- Ну… - он замялся. – Главное, что тебе нравится.

- Думаешь, мне не идёт?

Лев вообще не думал об этом в таких категориях – идёт, не идёт, какая разница? Это ж женская фигня, стоило бы сначала об этом задуматься. Не то чтобы он был занудой, нет, он прекрасно понимал, как подобные вещи можно делать по приколу, но не похоже, чтобы Слава вкладывал в свои поступки какой-то юмор.

Он не ответил на его вопрос – ловко (он посчитал, что это было ловко) перевёл тему:

- Пойдем, я уже вызвал такси.

Но в машине неловкость только сгустилась: каждый из них смотрел в своё окно и не обращал внимания на другого. Лев считал, что идти на примирение первым – это всё равно, что одобрять подобные выходки, а Слава… Он не знал, что считал Слава, но для себя решил, что тот просто по-глупому обижается.

В аэропорту, в зале ожидания, разговор, с подачи Славы, продолжился. Он спросил, есть ли какой-нибудь цвет лака, который ему, по мнению Льва, подойдёт. Лев опешил: будто бы дело в цвете!

- Слава, проблема в том, что это лак, а не в том, какой лак, - сказал он, стараясь звучать мягче.

- А почему лак – это проблема? – не понял Слава. – Это же как… как это, - он указал на свои браслеты, потом на подвеску на шее, – просто украшательство.

- Это какое-то демонстративное украшательство.

- И что я демонстрирую?

- Что ты гей, – Лев ответил без всяких сомнений в том, что именно для этого Слава и красит ногти.

Теперь пришла Славина очередь удивляться:

- Причём тут это?!

- Ну, если ты красишь ногти и носишь женские шмотки не для этого, то моя вторая версия ещё хуже, – проговорил Лев.

Слава с любопытством глянул на него:

- И какая же вторая?

- Ты… У тебя… - Лев думал, как бы так выразиться, чтобы не обидеть его. – Ты транс?

Уловив растерянный взгляд, Лев решил, что недостаточно ясен и попытался развернуть мысль:

- Я имею в виду, у тебя какое-то половое расстройство…

- Не надо, - прервал его Слава. – Не объясняй. Я не хочу открывать этот ящик Пандоры.

Лев тяжко вздохнул: почему так – пытаешься быть вежливым и всё равно не получается?

- Я не хотел тебя обидеть, - объяснил он.

- Это и не обидно. – пожал плечами Слава. – Просто глупо.

Он решил больше ничего не говорить, чтобы не стало хуже, поэтому снова повисла тяжелая, гнетущая тишина, опять прерванная Славой:

- Это в медицинском так говорят? Половое расстройство?

- Что-то такое было. Я плохо сдал психиатрию.

- А быть геем – тоже половое расстройство?

- Ну, так официально не считается.

- А ты как считаешь?

- Я бы скорее сказал, что это перверсия.

- А это что?

- Отклонение от сексуальной нормы.

- Это медицинский термин?

- Да.

- И какие отклонения он включает в себя? Если официально.

Лев сначала перечислил их мысленно: педофилия, некрофилия, эксгибиционизм, инцест… И не смог сказать вслух. Ему показалось диким признавать, что его любовь к Славе стоит в одном ряду с этими понятиями.

Слава тем не менее ждал:

- Ну? Чего молчишь?

- Я не прав, - выговорил он.

- Да? Ну, хорошо.

Он поднялся со скамейки, направился к автомату с шоколадками. Лев посмотрел на него со стороны, на сияющие ногти, которые видно издалека, и которые (это мог признать даже он) отлично сочетались с браслетами на руках и с мерцающим принтом на футболке. Футболка, кстати, была обтягивающей, определенно принадлежала сестре, а надпись «Queen», выложенная блестками на груди, отдавала дешевым пафосом, но на Славе воспринималась совсем иначе – особенно после того, как он сказал, что это дань Фредди Меркьюри. Казалось, глядя на него, так считали все – не только Лев, услышавший подобное пояснение из первых уст.

Когда Слава, жуя сникерс, вернулся к нему, Лев сказал, кивнув на ногти:

- Тебе идёт этот цвет. И вообще, ты умеешь носить яркое, это круто.

- Куда ты дел настоящего Льва? – спросил Слава, шутливо озираясь по сторонам.

Улыбнувшись, он устало повторил:

- Я был не прав. Опять.

Ему вспомнился вчерашний разговор с мамой и тревожные мысли перед сном. Как он сказал Пелагее, что готов простить Славе что угодно, а теперь вёл себя, будто не может простить лак для ногтей. Да это вообще не то, что нужно прощать – ерунда какая, подумаешь, ногти блестят. Он решил, что больше даже думать об этом не будет.

Когда их самолёт приземлился в Новосибирске, был уже вечер – чудеса разницы во времени: вылетели в одиннадцать утра, прилетели почти в семь часов. Спускаясь по трапу, Слава обернулся ко Льву и неожиданно спросил:

- Можно я останусь сегодня у тебя? Я сказал маме, что прилетаю только завтра.

Лев запаниковал – «У нас что-то будет, какой ужас, то есть класс, то есть…» – и поэтому ответил не сразу. Слава тактично добавил:

- Если нет, я скажу маме, что хотел сделать ей сюрприз и поеду домой. Ты не обязан соглашаться.

- Можно! - выпалил Лев. – Поехали ко мне.

Пока ехали в такси, Лев представлял, что всё будет как в кино: они начнут целоваться ещё на лестничной клетке, потом он откроет дверь, не с первого раза попав ключом в замочную скважину, и они, ввалившись в квартиру, начнут раздеваться прямо в коридоре, до кровати доберутся уже полуголые, и тогда – всё случится. Но ничего такого не было.

Пока они поднимались по подъездной лестнице (а это не очень долго – всего лишь второй этаж), Лев не мог сообразить, в какой момент здесь должна включиться страсть. В кино это как будто бы опускают.

В коридоре страсть тоже не включилась: разувшись и повесив куртку на крючок, Слава устало сообщил, что ему нужен душ. Лев подумал было, что это намек, но звук задвижки на двери ванной ясно дал понять – не намек.

В конечном свете, он решил, что Слава вообще ничего такого не имел в виду, что он пришел к нему смотреть фильмы, пить чай и спать, и поэтому, пока тот был в душе, Лев изучал в гостиной Каринины диски на подставке – она была крутящейся, как в магазинах. Тогда-то и случился намек.

Лев обернулся на звук легких шагов и замер: Слава стоял с оголенным торсом, в пижамных штанах в мелкую клетку. Льву казалось, что у него обострилось зрение: он мог разглядеть каждую каплю на его теле. Слава неровно дышал, глубже, чем обычно, и Лев завороженно смотрел, как при выдохе очерчивается линия пресса, а при вдохе – исчезает. Он был круче, чем Давид. Он был круче, чем все мужчины, которых Лев видел до этого – вживую, на картинках, в журнале, в порнухе – неважно где, Слава был красивее любого из них, Слава был идеален.

Он понял, что не дышит – просто забыл, как дышать – и неловко закашлялся. Слава подошел ближе, опустил руки на ремень Льва, отогнул пряжку, потянул.

Прямо как Яков, тогда, в душе.

Лев моргнул, прогоняя воспоминание. Это Славины руки. Не Якова.

Вся его воображаемая страсть куда-то пропала: он оцепенело следил за Славиными действиями и ничего не делал. Слава, ощущая его настроение, постоянно менял траекторию движений: перестал возиться с застежкой брюк и переместил руки выше, на тело, прошелся пальцами по ребрам, словно пересчитывая, целовал шею – и всё это было очень приятно, очень возбуждающе – очень похоже на то, что они делали с Яковом.

Слава бросил попытки также резко, как начал. Сделав шаг назад, он устало потер переносицу:

- Не могу к тебе пробиться. Какая-то больная тема, похоже.

Лев, выдохнув, застегнул ремень, поправил рубашку.

- Извини.

Слава опустился на диван, они поймали взгляды друг друга и Лев отвёл глаза. Помедлив, он сел рядом.

Он понял, что всё случится именно сейчас. Как он тогда мысленно возликовал: «У нас что-то будет» – и не ошибся. Будет. Рано или поздно в любых отношениях случается момент, который обнажает покруче сброшенной одежды.

- Я хочу рассказать тебе о своих прошлых отношениях, - негромко произнёс Лев.

Слава, помолчав, хрипло уточнил:

- Это какая-то история о насилии?

- Да. Но не такая, как тебе кажется.

Он понимал, как выглядит со стороны: как человек, который деревенеет от прикосновений, как человек, который избегает секса, как человек, который когда-то был жертвой, а не насильником.

Слава надел футболку, сходил на кухню за водой (и для себя, и для Льва), выключил свет, погрузив комнату в полумрак, и снова устроился на диване. Лев вцепился в свой стакан, как утопающий за соломинку, и начал пить – лишь бы подольше оттянуть начало разговора. Слава спросил, проследив за этим: - Лев, ты же помнишь, что я люблю тебя?

Он кивнул.

- Даже если эта история будет про котят, мне неважно.

- Тебе неважно, что я терзаю котят? – спросил Лев, чувствуя, как опять скатывается в шутки.

Но Слава ответил очень серьёзно:

- Важно. Важно знать, почему. Важно знать, как тебе помочь.

Ему стало спокойней от его ответа. Он отставил стакан воды на журнальный столик и заговорил.

Ночь была длинной. Он рассказывал с самого начала: про Юру, про компанию в подвале, про стрелки за кинотеатром. Слава смеялся с истории про взрыв в ванной комнате, сочувствовал, когда слушал про клей и бесполезные попытки борьбы с чужой зависимостью, показательно цокал, когда Лёва привёл Якова в подвал и целовал перед Шевой («Вот ты засранец», - улыбаясь, предосудительно качал головой Слава). Большую часть историй Слава время от времени комментировал словами: «жесть», «м-да уж» и «пиздец» (последнее – только про драку с битами за гаражами), но, когда Лев подобрался к тому самому дню, к «лучшему дню его жизни», Слава, ощутив нарастающее напряжение, придвинулся ближе и прислонился щекой к Лёвиному плечу.

С большими паузами, передышками и нервными шутками («Он плохо кончил»), Лев рассказал Славе о последней ночи с Юрой, о следующем утре, об известии о смерти. Слава заранее понял, к чему придёт эта история, поэтому даже на хорошей её части, на поцелуях и прикосновениях под одеялом, он сказал: «Это кошмар, мне так жаль…». И когда Лев договорил, он повторил ещё раз: - Это кошмар.

Лев согласно кивнул, чувствуя, как Славины руки сходится вокруг его талии, прижимая ближе к себе. Он придвинулся, обнимая Славу одной рукой за плечи.

- Лев, я думаю, такое тяжело пережить даже взрослому, - проговорил Слава. – Я не буду никак оценивать его поступок, потому что не хочу тебя задеть, но я злюсь.

- На кого? – не понял Лев.

- На Юру.

- За что? Он был несчастен.

- Я не про то, что он сделал с собой, – ответил Слава. – А про то, что он сделал с тобой.

Лев и сам думал об этом не раз: что это за выходка с особой жестокостью? Наверное, если бы не совместная ночь накануне, он бы пережил произошедшее легче, быстрее бы нашел ему объяснения (скорее всего, свалил бы всё на наркотики) и не мучился годами от вопросов, кто виноват и мог ли он что-нибудь сделать. Но теперь это было невозможно выкинуть из головы, из души, из себя – Юра поселился в нём навеки. Слава обречен делить Лёвино сердце вместе с ним: Лев чувствовал, как с каждым днём у Славы становится больше места, а у Юры – меньше, но это как скамейка: рано или поздно Юра останется сидеть на самом краешке, но никогда не уйдет.

Слава отпустил его, встал с дивана и со словами: «Я забыл тебе кое-что отдать» вышел в коридор. Лев слышал, как он возится с карманами куртки, шуршит фантиком от сникерса, гремит ключами, и, наконец, вернувшись, он протянул ему фотографию – точно такую же, какую Лев выкинул в реку, только целую и невредимую. Лев осторожно взял её пальцами и осмотрел: было видно каждую пору на Юриной коже, каждую трещинку на сухих губах. Что за чудеса реставрации?

Лев поднял взгляд на Славу:

- Где ты это взял?

Тот, спрятав руки за спину, будто провинившийся ученик, пояснил:

- У Кати оказалась точно такая же фотография. Я сделал с неё копию.

- Зачем? – спросил Лев, чувствуя, как начинает тонуть в благодарной нежности к Славе.

- Глупый вопрос, - прямо сказал Слава. – Затем, что тебе это важно.

Лев, поднявшись с дивана, обнял его, зарываясь лицом в непослушные густые волосы.

- Спасибо, - прошептал он.

Он больше не будет носить эту фотографию в бумажнике – он давно хотел перестать, давно говорил себе, как это странно и глупо выглядит, но не решался переложить фотографию в другое место. Теперь он убрал её в сторону, на журнальный стол, а после – уберет в шкаф к своей маленькой коллекции снимков: в основном то, что нащелкала Карина, некоторые фотографии Пелагии и мамы. Если у него когда-нибудь появится альбом с фотографиями, он обязательно вклеит туда Юру, но вот так вот, у самого сердца – больше носить не будет.

«Это не значит, что я хочу тебя забыть, - виновато пояснил он Юре, откладывая его фотографию. – Это значит, что я хочу тебя отпустить».

А ещё ему вдруг запоздало (очень запоздало!) сделалось стыдно за то, что он украл эту фотографию у Юриных родителей. Ведь мог бы точно также, как Слава, попросить снять копию и вернуть – неужели они бы отказали? А так он их как будто обворовал… И теперь, когда он знал, что Юрин отец не прожил и года после смерти сына, а мать – всего пять лет, ему казалось, что в этом есть и его вина, его равнодушная к их горю рука, забирающая фотографию, биту – всё, что он посчитал важным для себя и почему-то неважным для них.

Они снова оказались на диване и снова Слава прильнул ко Льву, тепло задышал ему в шею.

- Это ведь не вся история?

Лев покачал головой:

- Нет, вся история ещё впереди.

- Дай угадаю: она про Якова? Вы встречались?

- Угадал.

И он продолжил: про неожиданную дружбу с Катей на фоне сдачи совместных тестов на ВИЧ, про помощь Якова, про их школьные отношения, и, конечно, про первый постыдный эпизод насилия: когда он пришёл к нему домой с битой, выяснять, с кем Яков проводит время. Льва подбадривали комментарии Славы по ходу повествования («Вот мудак, вот сволочь, вот козёл», - говорил он про Власовского, слушая о его ревностных провокациях), и потому к теме насилия Лев подобрался с надеждой, что Слава его если не поддержит, то хотя бы поймёт.

Но, когда он, стыдливо опустив взгляд, рассказал, как несколько раз ударил Якова, Слава выдал:

- Вот мудак!

- Кто? – удивился Лев.

- Ты, - невозмутимо пояснил Слава.

Его руки все ещё лежали на талии Льва, и от этого трудно было понять: Слава его всерьёз теперь презирает или это шутка?

- Он меня специально выводил на ревность, - напомнил Лев.

Слава кивнул:

- Да, это многое объясняет. Но ничего не оправдывает.

Лев понял его реакцию, как однозначную: рассказывать дальше не имеет смысла. Слава разочарован, Слава готов разорвать отношения, и пусть сделает это прямо сейчас, прежде чем Лев окончательно опозорит себя в его глазах.

- Ты хочешь со мной расстаться из-за этого? – прямо спросил он. – Потому что… потому что это ещё не конец истории.

Слава вздохнул:

- Лев, я тебе уже сказал, что готов принять всё, даже терзание котят. Думаешь, я шучу? Или не понимаю, что может скрываться под «всё»? Ещё раз говорю: я готов к любой информации.

У Льва пронеслись в голове тысячи вариантов, что может скрываться под «всё»: от грабежа с разбоем до убийства. Ему показалась странной эта Славина беспринципность. Странной и не похожей на него.

Он спросил:

- Почему ты готов принять всё?

- Во-первых, потому что я тебя уже люблю. Во-вторых, потому что доверяю своим ощущениям.

- Каким? – не понял Лев.

- Я не чувствую в тебе ни жестокого убийцу, ни маньяка-потрошителя. Я понимаю, как много людей от такой самоуверенности оказываются рублеными на куски в канаве, но я готов рискнуть.

- Я никого не убивал, - заверил Лев, и от чего-то почувствовал себя лжецом – странно, ведь это правда: убийств на его счету не было.

- Это обнадеживает. Продолжай.

И он продолжил. Рассказал, как закончил школу, как поступил в университет, как бросил университет и выиграл грант в Америке (после этой истории пришлось сделать паузу на Славины восклицания: «Правда? Серьёзно? Серьёзно?! Это же… это же значит, что ты очень умный!» - Льву показалось, что в последней фразе сквозило удивление). И вот, они неизбежно подобрались к самому главному.

Лев не пытался себя оправдать, не пытался сделать свой поступок мягче в Славиных глазах. Он был пьяный, он возбудился, он посчитал, что это уместный момент для секса, он не отреагировал на отказ, он его заставил – и он рассказал об этом именно так.

Слава отодвинулся от него ещё в самом начале: когда он сидел пьяный в одежде, под душем, не соображая кто он и где. «Не простит», - сразу подумал Лев, но, тем не менее, закончил рассказ.

Слава долго молчал, разглядывал узор на старых обоях и время от времени хмурился, будто его что-то не устраивало в витиеватом орнаменте геометрических фигур. Когда тишина начала измеряться десятками минут, Лев спросил:

- Ты что-нибудь скажешь?

Слава повел плечом:

- Я не знаю, что сказать.

- Мы расстаемся, - Лев хотел спросить это, но получилось, что сказал, как факт.

Слава повернул к нему голову, но Лев в темноте не смог как-либо трактовать его взгляд (удивленный? Возмущенный?)

- Я как-то не ясно изъясняюсь что ли? Я же сказал, что приму всё.

- Ты же не знал, что придётся принимать.

Слава фыркнул:

- Ты думаешь, после историй про твоего отца, беготню с битами, драками и избиением, изнасилование звучало особо шокирующе?

- То есть, ты так и думал, что я расскажу об этом?

- Я подозревал и мечтал ошибиться в своих подозрениях, но я так и думал, да.

- Почему?

Слава снова пожал плечами:

- Ну… все твои предыдущие истории тоже были о насилии. Это всё разные виды одного и того же. Думаю, это ахренительно травматично для жертвы, но не говорит ничего нового о тебе.

- Почему ты тогда отодвинулся именно на этой истории?

- Наверное, почувствовал себя уязвимым. Я же теперь на его месте.

Этого вывода Лев и боялся больше всего: мол, если его так переклинило с Яковом, значит, и со Славой может переклинить. Он попытался сказать ему, что ничего такого больше не повторится, и вообще – со Славой у них всё по-другому, по-особенному, он его никогда пальцем не тронет и…

- А Якова в начале отношений ты предупреждал, что изнасилуешь через пару лет? – уточнил Слава с ухмылкой. – Или тоже говорил, что любишь?

Лев отвернулся, вспоминая их новогоднюю ночь в общежитие, когда он был уверен, что Яков – его любовь, его судьба. И пусть он не говорил ему таких нежных слов, какими сейчас пытался задобрить Славу, но думал их совершенно искренне. А тем временем, от жуткой ночи в душевой его отделяло чуть больше полугода.

Мог ли он представить сейчас, что через полгода сделает со Славой что-нибудь столь же ужасное? Конечно нет. Но ведь и тогда не мог представить этого с Яковом.

- Лев, – Слава вдруг придвинулся к нему чуть-чуть ближе. – А зачем ты занимаешься сексом?

Меньше всего он ожидал услышать именно этот вопрос.

- Да я… не занимаюсь.

- Но раньше занимался. Почему?

- Ну так я… - Лев почувствовал себя дураком. – Был в отношениях.

- А что, контракт какой-то есть, который обязывает?

- Нет, это просто само собой было. Мы это даже не обсуждали.

Слава кивнул, удовлетворенный ответом, и спросил:

- А мы будем заниматься сексом?

- Если ты хочешь.

- А ты хочешь?

- Хочу.

- Как ты хочешь им заниматься?

- В смысле?

Слава прыснул:

- Ты не понимаешь вопрос?

Льва задела эта насмешка.

- Он… странный.

- Почему странный? Можно же по-разному, - заметил Слава. – Или у тебя в голове только один сценарий, где ты меня трахаешь, а я соглашаюсь быть трахнутым?

Лев оскорбился: конечно, именно такой сценарий у него и был, но зачем же так грубо? Куда делось «заниматься любовью»?

- Если ты хочешь выражаться именно так, то да, - сдержанно ответил Лев.

- Спроси меня, хочу ли я, чтобы ты меня трахнул.

Лев тяжело вздохнул, чувствуя, как разговор превращается в пытку.

- Ты хочешь?

- Нет.

Губы Славы растянулись в едкой ухмылке – и впервые возникшая ямочка на щеке вызвала у Льва раздражение, а не трепет. Он отвернулся, чтобы на неё не смотреть.

- Что такое? – ерничал Слава. – Синий экран смерти? Не ожидал, что кто-то может тебе отказать?

- Хватит! – дернулся Лев, задетый этим потоком злой иронии.

- Извини, – неожиданно мягко отозвался Слава. – Просто меня расстроило, что ты всё решил, не обсуждая со мной.

- Ничего я не решал, даже не предлагал ничего!

- Конечно не предлагал, у тебя же роли в голове расставлены по умолчанию, – с обидой отозвался Слава.

- Не расставлены! – заспорил он с правдой.

- Ладно, - сказал Слава, как будто соглашаясь. Он встал с дивана и сделал несколько шагов по комнате туда-сюда. Соединив кончики пальцев, спросил: – Тогда как мы будем заниматься сексом, если я отказался от твоего… предложения?

- Никак, - буркнул Лев.

- Серьёзно?! – снова вспылил Слава. – Либо ты меня трахаешь, либо никак? Ты больше ничего не рассматриваешь?

Лев, не выдержав этого давления, встал с дивана и тоже начал кричать:

- А что я должен рассматривать?! Я не понимаю, что ты от меня хочешь!

- В смысле не понимаешь? Вставлять и трахать – единственные известные тебе глаголы? Ты что, животное?

Это «животное» прошлось по нему, как отцовский хлыст по спине. Лев вздрогнул и отступил от Славы на несколько шагов. Тот, переменившись во взгляде, севшим от крика голосом произнес:

- Я домой поеду.

Лев бросил взгляд на настенные часы – почти три ночи – и метнулся за Славой в коридор.

- Тебе вызвать такси?

Рассерженно завязывая шнурки, Слава отрывисто сказал:

- Нет, я, блин, самодостаточный, блин, я сам могу вызвать себе такси!

- Это просто забота, - произнёс Лев.

Справившись с кедами, Слава выпрямился, сдернул куртку с крючка и жестко проговорил:

- О себе позаботься. Ты что, не видишь, что больше меня нуждаешься в помощи?

Когда он вышел за дверь, аккуратно прикрыв её за собой, Лев вернулся в гостиную и ударил кулаком по вращающейся полке: несколько дисков с грохотом полетели на пол, выпадая на ходу из пластиковых коробок. Он сел рядом с ними на пол, чуть не плача: это была их первая ссора и сразу же – такая идиотская. Он был готов, что это может случиться сегодня, но не предполагал, что они разорутся друг на друга из-за каких-то там воображаемых ролей в его голове. Да как они вообще пришли к такому разговору?

Собирая диски с пола и складывая их обратно по коробкам, Лев вдруг удовлетворенно подумал: он ударил по этой штуковине, но ударить по Славе ему даже в голову не пришло. Может, он меняется?

Лев и Слава [58]

Они не разговаривали три дня.

В первый день Лев сам поддерживал это молчание: не звонил, не писал, не пытался выразить беспокойство (хотя очень беспокоился – нормально ли Слава добрался до дома в ту ночь?). Пытался забываться в учебе и даже начал готовиться к экзаменам – впервые настолько заранее, в октябре.

На второй день он не выдержал мучительного одиночества и написал Славе: «Ты в порядке?» и получил ответ: «Да». Легче не стало. То есть, стало, потому что это, по крайней мере, избавило его от фантазий, что в ту ночь Слава не вернулся домой, потому что Лев не вызвал ему такси, но оставался ворох неразрешенных вопросов: хотелось бесконечно спрашивать, что происходит – он его бросил, он думает его бросить, он его больше не любит?

На третий день Лев решил не ходить вокруг да около и спросил: «Ты хочешь расстаться со мной?», а потом, читая ответ, очень ярко представлял, насколько далеко Слава закатил глаза, пока писал его: «Я уже который раз говорю, что нет».

«Тогда что происходит?» - уточнил Лев.

«Мне нужно время»

На что? На что?! На что, блин?

Он написал: «Время, чтобы решить, бросишь ты меня или нет?», но сразу стёр, чувствуя, насколько жалко это звучит. Он больше не стал ничего спрашивать, весь день сверлил глазами Славин ответ, злясь, раздражаясь на эту неконкретность.

Почему ты просто не можешь сказать, что любишь меня, что не бросишь, что будешь рядом?

И хотя Слава говорил ему об этом десятки раз, сейчас, когда он чувствовал себя таким жалким, ничтожным, уязвимым, ему нужны были сотни заверений.

На четвертый день Слава пришел без предупреждения. В восемь вечера, когда Лев читал учебник по судебной медицине, стараясь не смотреть в телефон в ожидании новых сообщений, в дверь неожиданно позвонили. А за годы жизни в этой квартире ему всего два раза неожиданно звонили: в первый раз соседи с просьбой сделать больному ребенку укол («Вы же врач»), а второй раз полиция с вопросом: «Извините, тут наркоман не пробегал?». Поэтому он, представляя очередные странные беседы с соседями или, того хуже, представителями власти, решил, что не будет подходить к двери.

«Взрослых нет дома», - мысленно усмехнулся он.

Но звонивший был требовательным и никуда не уходил. После того, как на дверном звонке сыграли простенький мотив «Кузнечика», Лев заподозрил, что что-то не так. Сложно было представить, что менты играют с ним в «Угадай мелодию».

Он вышел в коридор, посмотрел в глазок и, разглядев в полумраке знакомую лохматую голову, быстро крутанул завертку на двери. Слава деловито улыбался, привалившись к косяку, и когда Лев невольно улыбнулся в ответ, он кивнул:

- Рад, что тебе понравился концерт.

- Почти Рахманинов, - и губы растянулись в улыбке ещё шире.

Слава указал подбородком за спину Льва:

- Пригласишь?

- Конечно, - он отошел в сторону, отворяя дверь.

Внимательно наблюдая, как Слава разувается, вешает куртку на крючок, идёт мыть руки, комментирует по пути «лютый дубак», приглаживает мокрыми ладонями торчащие волосы, Лев крутил в голове беспокойную мысль: «Он не поцеловал меня, когда зашёл. Всегда сначала целовал, а теперь – нет».

Слава вышел из ванной, прижался ко Льву, сомкнул холодные пальцы на его затылке и, потянувшись на носочках, коснулся губ долгим поцелуем. Сразу стало очень спокойно.

- Сделаешь мне чай? – спросил Слава, разомкнув поцелуй.

Его дыхание обожгло губы и Лев почувствовал приятную тяжесть внизу живота. Сказал, отстраняясь:

- Конечно.

Когда Слава разместился на кухне и легонько застучал пальцами по столешнице, в ожидании чая, Лев заметил, что его перламутровый лак куда-то пропал. Перехватив его взгляд, Слава виновато пояснил:

- Мама заставила стереть. Сказала, что ей стыдно, могут увидеть её подруги, соседи, и решить, что ей наплевать на моё воспитание.

Лев всё ещё внутренне не был согласен, что красить ногти – это подходящее «украшательство» для мужчины, но эти слова про стыд и подруг его задели. Стало обидно за Славу.

- Она про тебя знает?

- Нет. А твоя про тебя?

- Нет.

Они помолчали.

- Сестра знает, - сказал Лев, чтобы показать, что не такой уж он зашоренный, он умеет в этом... признаваться.

- Моя тоже, - улыбнулся Слава.

Лев покивал: это было очевидно.

Он поставил кружки на стол и, придвинув одну из них к себе, сел напротив Славы. Тот сказал: «Я хочу закончить разговор» и у Льва пробежали мурашки по затылку. А когда он что-то чувствует затылком – это всегда к неизбежным неприятностям.

- Сначала про изнасилование, - начал Слава, и Лев сразу принялся за чай, пытаясь спрятаться за кружкой и горячим паром. – Это ублюдский отвратительный супернеадекватный поступок, и я не буду делать вид, что это не так.

Каждым определением он будто отвесил ему по пощечине: первая, вторая, третья и «я не буду делать вид, что это не так» – финальный удар под дых. Лев внутренне сжался.

- И я хочу, чтобы ты честно со мной об этом поговорил, - Слава попытался поймать взгляд Льва. – Ты можешь? Только честно.

Лев поставил кружку на стол и отвел взгляд:

- Куда деваться…

- Мне важно понять, почему в тот момент ты выбрал именно такой вид насилия.

- Я был пьяный, я ничего не выбирал, - устало ответил Лев.

- Я понимаю, но ты мог снова его избить. Почему не сделал этого?

Он уже начал мечтать, чтобы этот разговор поскорее закончился

- Я не знаю. Я возбудился и решил, что это удачный момент для секса.

- И ты не понимал, что это не секс?

- Наверное, нет.

- Я не верю.

Лев беспомощно развел руками, оправдываясь:

- Я был пьяный.

- Но ты же чувствовал, что что-то не так? – настаивал Слава. – Или он перед каждым вашим сексом отбивался? Ты как-то объяснял себе, почему он сопротивляется?

Лев честно попытался воспроизвести события того дня: он помнил собственную злость – теперь он видел её ярко-алым пятном, ярче, чем возбуждение, ярче, чем другие чувства. Пока Лев думал, что ответить, Слава задал новый вопрос:

- Ты считаешь себя помешанным на сексе?

Стало не на шутку обидно: что за вопрос, он же почти шаолиньский монах!

- Конечно нет.

- А по твоей версии всё случилось, потому что ты не смог справиться с возбуждением, когда был пьяный. Это странно для человека, который может терпеть больше пяти лет.

- Ты меня в чём-то подозреваешь? – начал злиться Лев. – Я всё рассказал, как было.

- Я верю, что всё так и было, - ответил Слава. – Просто мне кажется, что ты сам не понял, почему сделал это.

- Да? Ну так объясни мне, раз такой умный.

- Ты хотел его унизить.

Лев прыснул: не то чтобы он этого не понимал. То есть, ясное дело, отношения у них были накалены, наверное, он что-то такое вполне мог хотеть: унизить, обидеть, отомстить за собственную уязвленную гордость.

- Это не новость, - так и сказал Лев.

- Да? – Слава будто бы обрадовался. – То есть, ты согласен?

- Ну да, наверное.

- Тогда почему ты сказал, что сделал это, потому что хотел заниматься сексом, а он не хотел?

- Ну, это тоже было.

- То есть, ты хотел одновременно и сексом заняться, и унизить заодно?

Прозвучало совсем уж хреново: Лев такого вообще не имел в виду.

- Ты меня запутал.

- Ты сам запутался.

Тяжело вздохнув, Лев потер глаза и произнёс:

- Я понял, что ты пытаешься мне сказать, но это не так. Я не считаю, что секс в пассивной роли это что-то унизительное.

- А, ну, ладно, – Слава пожал плечами, как будто правда закрыл тему. Постучав пальцами по кружке, он непринужденно, как о чём-то житейском, спросил: – Кстати, отдашься мне прямо сейчас?

- Что?

- Что?

Он посмотрел на него, надеясь, что ему послышалось, но Слава глядел с веселым ожиданием. Лев заметил, как у него подрагивали губы, как когда очень хочется улыбнуться или засмеяться, но он пытался сдержаться. В тот момент Слава напомнил ему хулигана с последней парты.

И что он хочет услышать? Какой правильный ответ? Да? Он не может сказать да. Если он согласится, то предаст все свои убеждения.

«А какие у меня убеждения?» - резонно задумался Лев.

Никакого четкого ответа на ум не пришло. Было что-то расплывчатое: «Ну, я же мужчина» и «Я сильный» и «Я скала, каменная стена», но он чувствовал, что всё это неправильные ответы, что, если он озвучит их вслух, Слава только укоренится в своей мысли, что такой секс для него – унижение. А дело вообще не в унижении. Просто есть мужчины, которые могут на такое пойти, а есть такие, как он.

Лев не успел ничего сказать, потому что из Славы всё-таки вырвался дерганный, удушливый смех.

- Это нервное! – тут же пояснил он, заглушая смех чаем.

Успокоившись, он выдохнул, положил ногу на ногу и спросил наигранным, хищническим тоном:

- Ну что, хочешь мне отдаться?

- Нет, - прямо сказал Лев, хоть и не придумал ни одного вразумительного аргумента.

И, конечно, Слава их тут же потребовал:

- Почему?

- Мне не нравится.

- Ты не пробовал.

- Ну и что? Мне что, обязательно нужно всё попробовать, чтобы говорить, что что-то не нравится? – Лев почувствовал, что опять заводится, а значит они опять могут оказаться на грани ссоры и трехдневного молчания.

Слава оставался спокоен:

- Странно говорить «нравится» или «не нравится» про вещи, которые не пробовал. Тут нужна какая-то другая причина. Типа ты не хочешь по политическим убеждениям, или по религиозным, или еще по каким-то?

- Да, по «каким-то», - огрызнулся Лев.

Конечно, «какие-то» убеждения у него были: убеждения, что для него это будет неправильно, травматично, гадко, унизительно – последнее слово особенно часто вертелось в голове, но Лев гнал его, как можно дальше. Он не знал, как объяснить Славе, что это… Ну, это как будто бы работает только в его сторону. Его это унижает, а других – нет. Ему вообще всё равно, что там выбирают другие.

- А ты хочешь мне отдаться? – попытался он перевести стрелки.

- Нет.

- Почему?

Слава хмыкнул:

- Так не пойдет, если я первый скажу, ты у меня спишешь.

- А тебе что, жалко?

- Это задание на размышление, тут нет правильного ответа.

Лев сдался:

- Я не хочу, потому что для меня это… сложно. И, ладно, ты победил: унижающе.

Слава, кивнув, ответил:

- Я не хочу, потому что мне не интересно. У меня никогда не было никаких фантазий на этот счёт.

Лев опешил: и всё? Можно было просто сказать вот это? Так-то и у него не было таких фантазий! Ему тоже подходил этот ответ!

Вспомнив, как он обычно представлял их секс со Славой, стало интересно, как Слава представлял их секс с ним. Он спросил:

- А какие у тебя фантазии про нас?

Тот усмехнулся:

- Не спрашивай того, чего не сможешь вынести, Лев.

Он промолчал, резонно согласившись, что есть желания, которым лучше оставаться тайными.

Повисла тишина: разговор, казалось, исчерпал себя, а понятней не стало. Лев чуть было не спросил: «И что нам делать?», но вовремя спохватился: ему нельзя такое спрашивать. Это опять беспомощная жалкая позиция. Почему он постоянно в неё попадает? Может, из-за этого Слава с ним ничего и не хочет – у Льва не получается быть нормальным мужчиной. Он не справляется с проблемами, он ревёт на кладбище, он постоянно беспокоится, любят его или уже нет. Не удивительно, что они теперь оказались в такой ситуации.

Слава допил чай, звонко поставил кружку на стол и бодро спросил:

- Ну, полагаю, двум геям вроде нас больше ничего не остаётся, как посмотреть какой-нибудь фильм?

- Какой хочешь?

- Что-нибудь ненапряжное.

- Там есть «Гарри Поттер», - Лев кивнул в сторону гостиной, имея в виду полку с дисками.

- Какая часть?

- Все три.

- Идём.

Такое было завершение дня: третья часть закончилась только к шести утра, но они добросовестно досмотрели её до конца. Сначала они держались на расстоянии друг от друга, по разные стороны дивана, на «Тайной комнате» стали чуть ближе: сели рядом, и Слава опустил голову Льву на плечо, на «Узнике Азкабана» они разложили диван и во время финальных титров Слава начал засыпать у Льва на груди. Тот аккуратно, чтобы не разбудить, дотянулся до пульта, выключил телевизор и, покрепче обняв Славу, тоже заснул.

«А могли бы сексом заняться», - промелькнуло у него перед этим.

Лев и Слава [59]

Лев никогда не любил свои дни рождения.

Смутное ощущение праздника он помнил только из детства, но даже в те времена день рождения отмечался странно, не как у всех: родители утром дарили подарки (обязательно то, что считали нужным подарить они, а не то, что хотел Лёва), покупали торт, он звал Юру, они смотрели телек и ели торт большими ложками прямо из картонной коробки. Конечно, это был особенный день, ведь по другим поводам (а уж тем более без поводов) торт никогда не покупали, и Лёва ждал наступления декабря, чтобы ощутить замирающую радость перед тем, как вручат подарки (а вдруг в этот раз что-то нормальное?) и перед тем, как придёт Юра, чтобы помочь ему съесть торт.

Пока не началась средняя школа, он не пытался анализировать, хорошие праздники в его семье или плохие, он не пытался оценивать свои подарки (ну, да, может быть, он не очень хотел получить на день рождения зимние ботинки или пенал для школьных принадлежностей, но родители говорили, что всё это «по-настоящему нужно и полезно, в отличие от твоих конструкторов»). Но в школе он начал попадать на дни рождения своих одноклассников и замечать, как другим детям дарят игрушки, настольные игры, наборы для опытов, спортивные принадлежности – в общем то, что они просили. Он спрашивал у мамы, почему ему такое не дарят, а она отвечала, что у их семьи нет столько денег, что каждый старается по мере своих возможностей и он в это поверил.

С этой верой в малообеспеченность своей семьи он прожил до взрослого возраста, пока не начал встречаться со Славой, пока Слава не спросил, как он хочет отметить свой день рождения, и пока Лев не рассказал ему всю эту сложную историю с неудачными подарками и отсутствием как такового праздника.

А Слава рассказал, что его мама работала врачом-терапевтом в поликлинике и, когда развалилась страна, ей перестали выплачивать зарплату – совсем. Это совпало с уходом отца из семьи, и они остались без денег. Он помнил ночи, когда приходилось ложиться спать голодным, потому что кормили только в детском садике, и он с нетерпением ждал, когда наступит утро, чтобы его отвели в садик и ещё раз покормили. Но дни рождения у них с Юлей всегда были настоящими: с гостями, праздничным столом и подарками.

- Мама тогда начала шить, - вспоминал Слава. – Днём она работала в поликлинике, а вечером торговала на рынке колготками и носками, которые шила сама. Только с этого она получала какие-то деньги.

Конечно, велосипеды и последние модели приставок мама им не покупала, но она всегда старалась, чтобы это были именно подарки: для эмоций, а не из необходимости. Слава вспоминал альбом для рисования и цветные карандаши («Набор из тридцати шести цветов, а до этого у меня было только шесть. Ещё и фирма какая-то немецкая. Короче, я чуть не умер от восторга»), а Юля на десять лет получила бэушный Polaroid.

- Одежду и обувь нам обычно не покупали, мы её донашивали за кем-то, - пояснил Слава. – Но тогда и пофигу было, все так жили. Хотя…

И он вспомнил, как мама иногда продавала вещи, которые ей перешли по наследству: украшения, посуду, картины. И особенно ему запомнилась хрустальная ваза «Чешская» (она просто так называлась – «Чешская», а сама была из Гуся-Хрустального). Мама продала её за много денег, сейчас Славе вспоминалось, что это были какие-то миллионы, что вполне может быть и так – ведь в те годы рубль здорово обесценился, а может быть и нет – может, это просто его детская фантазия. Но что он точно помнил: как они питались на эти деньги почти два месяца.

- Это так странно: пока в стране одним нечего было есть, другие покупали себе «Чешскую» вазу.

Лев, слушая его, вдруг подумал: это вполне могли быть его родители. Они, конечно, не приносили в дом хрустальных ваз, но он хорошо помнил, как деньги тратились на всякую ерунду, на новые ружья, на побрякушки для папиных увлечений охотой и рыбалкой. Лёва не помнил голода, и они с Пелагеей всегда ходили в новой одежде. Только дни рождения у них почему-то были хуже, чем у Славы с Юлей.

- Не знал, что твоя мама врач, - заметил Лев.

- Я этого сам большую часть времени не помню, - объяснил Слава. – Я поздний ребёнок, когда мне было десять, мама вышла на пенсию. А до этого я помню её только с машинкой «Зингер».

Этот разговор у них случился в начале декабря, когда они прогуливались по заснеженной набережной, и Слава неожиданно спросил про день рождения.

- Значит, у тебя никогда не было нормальных подарков, – заключил он, выслушав Льва. – Тогда тебе нужен настоящий день рождения с друзьями.

- Зачем? – поморщился Лев.

- Чем больше людей позовешь – тем больше нормальных подарков получишь. Компенсируешь за все двадцать три года.

Лев сначала отнекивался – уж слишком пугающе Слава называл это мероприятие «вечеринкой с друзьями», но, когда прикинул, сколько у него друзей, стало ясно, что вечеринки не получится, а значит, не так всё и страшно. Можно один раз попробовать.

Сначала он хотел позвать только Славу, Карину и Артура. Но когда проговорился в телефонной беседе с Катей, что планирует отмечать день рождения, она сказала, что «такое бывает только раз в сто лет, вторых ста лет у тебя не будет, так что я вылетаю». Вместе с ней увязалась Пелагея, а с Пелагеей чуть не увязалась мама (сестра еле отбрыкалась от неё, сказав, что это молодёжная вечеринка).

- Она не молодёжная, - поправил Лев, выслушивая этот рассказ на кухне. – У нас тут Карина и Артур.

В гостиной скрипела музыка – именно «скрипела», потому что Слава хвастался всем гостям своим старым патефоном. Он ставил на этот антиквариат пластинки рок-музыкантов прошлого века и тот воспроизводил их с шуршаще-скрипящим звуком. Лев не видел в этом смысла: зачем, если можно включить музыку на музыкальном центре? Но все с почтением ахали, всплескивали руками и просили не выключить, просили оставить именно так – на пластинках.

- Да фигня какая-то, – ворчал Лев, глядя, как все склонились над патефоном, будто не видели ничего подобного раньше. – Он же еле живой.

- Его сделали еще в сороковых годах, – пояснил Слава. – Маме он перешел от её отца. Она говорит, это первые выпуски Ленинградской артели «Граммофон».

- А, ну, если он из Ленинграда, тогда ладно, – фыркнул Лев.

Подарков в тот день и правда получилось много: Артур подарил ему органайзер в виде черепа – у него снималась теменная кость, как крышка, и внутрь можно было сложить всё что угодно. Слава назвал это «очень милой баночкой для печенья». Катя подарила альбом для фотографий и Лев заметил, как во время вручения она переглянулась со Славой. Сдружились, блин. От Пелагеи Лев ничего не ждал (всё-таки она школьница, а мама никогда не щедрилась на карманные деньги), но сестра подарила самодельный кулон в виде бутылки с водой из Невы. Сказала, что в память о родине.

- И о том дне, когда я чуть не глотнул холерных вибрионов, - напомнил Слава.

Сам он сказал, что отдаст свой подарок потом, когда все уйдут, потому что он слишком интимный. При слове «интимный» все протянули: «О-о-о-о…», а Лев не знал, что и думать: какой подарок в их случае считался бы «интимным»? С момента разговора на кухне прошло два месяца, а они ничуть не сдвинулись с мертвой точки: их отношения олицетворяли тот дурацкий случай, когда зовут «на чай» и действительно пьют чай. Даже в его фантазиях Слава начал ему отказывать: только он раскручивал сюжет до желанного момента, как воображаемый Слава говорил: «Нет, ничего не будет, мне это не интересно» и – действительно – ничего не происходило. Подумать только, каким трепетным он стал к чужим отказам, даже образы в голове стали говорить ему: «Нет».

Он рассказал о сложившейся ситуации Артуру. Ему было не по себе, что приходится советоваться именно с Артуром (напрягало подспудное ожидание, что тот опять всё опошлит), но он не знал больше ни одного гея в своём окружении, у которого можно было спросить: «А у тебя так было? И что вы сделали?».

Артур не рассказал, было ли у него так. Они уединились на кухне: Артур с бокалом вина, Лев – с пустыми руками, потому что всё ещё не пил, и, пока остальные весело болтали в гостиной, у них завязывалась беседа.

- Ты рассказал ему про Якова?

- Да.

- Зачем?

- В смысле – зачем?

- Ну, какое это сейчас имеет значение? – спросил Артур. – Ты его этим напугал.

- Он сказал, что ему просто не интересно. Он не сказал, что напуган.

- Пытается выглядеть лучше.

- В смысле?

- Ну, типа он такой важный, независимый и не даёт в жопу, – пояснил Артур, добавив снисходительное: – Подростки…

Лев мысленно осудил Артура за мнение, что лучше выглядит тот, кто «не даёт в жопу», и ему даже захотелось порасспрашивать его этими Славиными вопросами: «А почему ты так думаешь?», но было не до этого: разобраться в ситуации казалось важнее, чем копаться в мозгах Артура.

- Он говорит всё так, как есть, - настаивал Лев. – Он не тот, кто из себя что-то строит.

Артур посмотрел на него, как на дурачка, и со вздохом спросил:

- Ты всерьёз веришь в этот бред, что он актив?

Лев, подумав, ответил:

- У меня сложилось впечатление, что ему вообще не близки эти термины.

- Ещё лучше… - хмыкнул Артур. – Кто он тогда? Если ему термины не близки.

- Не знаю, - неуверенно сказал Лев. Он не понимал, как можно назвать человека, которому не близки термины. – Никто?

- Что значит «никто»? – Артура явно начал бесить этот разговор. – Не трахается что ли?

- Ну да, – ответил Лев. – Пока да.

- Так чё ты сразу не сказал, что он девственник?

- А это важно?

- Конечно. Это значит, что ты можешь сделать из него кого угодно.

- Это как?

- Легко, - прыснул Артур. – Ты что-то умеешь, он не умеет ничего. Ты можешь сказать ему, что делать, и он будет это делать.

- Так он уже сказал, что не будет!

Лев тоже начал злиться: он что, вообще его не слушает?

- А это потому, что ты рассказал про Якова и он испугался, – невозмутимо пояснил Артур.

- Да не испугался он! Если бы дело было в этом, он бы так и сказал.

Артур цыкнул:

- Ты ничего не понимаешь в людях.

- Ну уж в своём парне я понимаю больше, чем ты.

- Да? И почему он тогда ногти красит?

- А причём тут это?

- Когда кто-то ведет себя как баба и выглядит, как баба, что он хочет? – Артур так выжидательно посмотрел на него, словно всерьёз загадку загадал. – Чтоб с ним обходились, как с бабой.

Лев опустил взгляд на бокал в руке Артура: там, на дне, ещё были остатки красного вина. Аккуратно взяв бокал за ножку, будто хочет забрать грязную посуду, Лев перевернул содержимое на светлую рубашку Артура и сказал:

- Ты испачкался. Тебе нужно домой.

Он повернулся к мойке, чтобы поставить бокал к остальной посуде, а когда развернулся обратно, столкнулся лицом к лицу с Артуром.

- Ты не в себе, да? – процедил тот сквозь зубы.

- Ты драться со мной собираешься? – усмехнулся Лев. – У тебя мало шансов на победу.

Это было правдой и Артур, наверное, тоже понимал, что это правда. Он отступил, давая Льву пройти, и тот, вернувшись в зал, сообщил всем, что Артур облился вином и ему нужно домой.

- Да ладно, дай ему свою рубашку, - отмахнулась Катя.

- Нет, пусть уходит, - возразила Карина.

Все, кроме Льва, удивленно на неё посмотрели, и она объяснила:

- Это вредно для энергетики – носить чужую одежду.

Артур ушел, хлопнув дверью. Лев даже не вышел его проводить и вокруг крутилась Катя со своими советами, чем лучше вывести пятно от вина. Он был горд, что всё разрешилось вот так: он очень хотел его ударить, но не ударил. Сдержался. Если бы он рассказал об этом Славе, тот бы, наверное, всё равно не одобрил – он бы сказал, что вино на рубашку выливать тоже какое-то неправильное решение конфликта – но для Льва этот поступок ощущался, как победа – и над Артуром, и над прежним собой.

Ближе к полуночи праздник стал подходить к концу: Катя сказала, что поедет в гостиницу, а Пелагея засобиралась с ней.

- А ты куда? – шикнул Лев на сестру, устремившуюся в коридор.

- Катя сказала, что мы поедем к ней делать ногти.

- Не поедешь. Здесь останешься, я за тебя отвечаю.

Катя возмутилась:

- Вот ещё! Я её привезла, я за неё и отвечаю. А ты отвечай вот за этого, - и она кивнула на Славу. – У него для тебя интимный подарок.

- Да это… – Лев растерялся. – Да это просто подарок! Вы всё не так понимаете! Могли бы обе тут остаться.

- Я не хочу с тобой жить! – с нескрываемом ужасом в голосе ответила Катя. – Я приехала на неделю, чтобы всё посмотреть, и это слишком большой срок, чтобы жить с тобой.

- Тут нечего смотреть, - буркнул Лев.

- Неправда! – оскорбленный Слава высунулся в коридор. – У нас хороший город! Тут есть улица Богдана Хмельницкого, почти как в Питере, а ещё театр оперы и балета, и набережная неплохая, и есть водохранилище, там как на Финском заливе!

- Вот, вот, – закивала Катя. – Всё это мне и покажешь.

Слава заулыбался: хоть кто-то с радостью послушает его экскурсии по Новосибирску, а то Лев только и делал, что на всё говорил: «Ну, не знаю, в Петербурге получше».

Карина, уходя следом за девочками, томно сообщила Льву:

- У меня тоже есть интимный подарок для тебя, но раз очередь на сегодня уже занята, я передам в другой раз.

Лев не на шутку встревожился:

- Боже, а насколько интимен твой?

- Да так, просто личный, - отмахнулась Карина. – Я зайду на днях, передам.

Закрыв дверь за последним гостем, Лев обернулся на Славу. Он стоял, привалившись к косяку спальни – той самой, где раньше жила Карина – и, поймав взгляд Льва, улыбнулся:

- Кажется, можно дарить.

Лев прошёл за ним, воображая, чем бы они сейчас занялись, будь они… будь они нормальной парой, такой же, как все. Ну, хотя бы среди гей-пар можно же было стать такими же, как другие гей-пары, разве нет? Почему у него опять всё не как у людей?

Он опустился на кровать в ожидании подарка. Слава вытащил тубус из своего рюкзака, отвинтил крышку и вытряхнул на ладонь скрученный сверток – тот был обмотан золотистой лентой. Шагнув ко Льву, он передал сверток и в смущении отвернулся.

Лев осторожно снял ленту, развернул плотную зернистую бумагу и увидел себя.

Сначала он подумал: это не я. У парня на рисунке определенно было его лицо: его изгиб губ, его острые скулы, его чуть сведенные к переносице брови. Каждая деталь, каждая морщинка, каждая пора на коже принадлежала ему, но когда он смотрел целиком, отстраняясь, он думал: это не я.

У парня были светло-золотистые волосы, они по-настоящему мерцали, как перламутровые блестки на Славиных ногтях, и Лев заподозрил, что волосы действительно были нарисованы лаком. Всё остальное было акварельным – Лев не разбирался, ему так показалось. Парень с рисунка улыбался и смотрел на зрителя, а Лев, как он думал, никогда так не смотрел – прямо и бесхитростно, и никогда не улыбался открыто, без затаенной усмешки. Иногда ему даже казалось, что у него сводит правую часть рта от постоянной злобно-едкой ухмылки. Общая расслабленность образа, благодушная усталость никак не вязались у Льва с самим собой.

В общем, это был прекрасный портрет, очень красивый, но это был кто-то другой. Кто-то другой с его лицом.

Слава, будто услышав эти мысли, подошёл ближе, взял его лицо в ладони и заглянул в глаза.

- Это ты, – произнёс он. – Я хотел, чтобы ты увидел себя моими глазами.

- Ты видишь меня таким? – удивился Лев. – Таким… не злым?

Слава легко рассмеялся и начал целовать его волосы, лоб, щеки, губы. Лев машинально опустился на кровать под натиском поцелуев, и Слава опустился за ним, примостившись сбоку, положив правую руку к нему на грудь, а правую ногу – между ногами Льва.

- Я думаю, что ты очень добрый, ранимый, тонко чувствующий человек, - выдал Слава ряд определений, никак не подходящих Льву.

Теперь уже засмеялся он:

- Ты во мне сильно ошибаешься.

- Это ты в себе сильно ошибаешься, - серьёзно ответил Слава.

Они замолчали, посмотрев друг другу в глаза, и Лев понял: сейчас что-то будет. Когда так замолкают, лёжа в кровати, всегда что-то случается.

Слава первым потянулся к нему с настойчивым поцелуем, и стало понятно: так не целуются перед сном или перед прощанием. Был всего единственный раз, когда они уже так целовались – тогда, в ванной комнате.

Оборвав поцелуй, Лев спросил шепотом:

- Что будем делать?

- Что хотим, - прошептал в ответ Слава.

Он не мог оторвать взгляда от его раскрасневшихся губ.

- Что ты хочешь?

- Я покажу, - пообещал Слава. – А ты покажешь, что хочешь ты. Согласен?

- Выключи свет, - попросил Лев, выражая таким образом своё согласие.

Пока Слава метался от кровати к выключателю и обратно, Лев начал расстегивать на рубашке пуговицы, и заметил, что от волнения у него дрожат пальцы – как перед первым разом. Хотя нет: в первый раз ничего у него не дрожало. Он был уверенный, как сантехник из немецких порнофильмов, которые они смотрели в детстве с Юрой – наверное, из них и взял эту напускную самоуверенность, хотел выпендриться перед Шевой и впечатлить Якова. Но со Славой этот сантехник, как некстати, куда-то пропал, теперь он хотел бесконечно уточнять: «А что сейчас делать?».

Инициативу полностью забрал Слава: он стягивал с него одежду, кидал её на пол, приказным тоном говорил: «Ляг подальше» (а то они так и лежали у самого края), а потом целовал: шею, плечи, грудь, живот, ниже, ниже, ниже… Лев думал: с ума сойти можно.

Добравшись губами до лобка, Слава замер, и Лев, вернувшись в отрезвляющую реальность, вопросительно посмотрел на него.

- Ты можешь этого не делать, если не хочешь. Мы делаем, что хотим, - напомнил он.

Слава, растеряв свою былую уверенность, несколько виновато сказал:

- Я хочу. Но не умею.

Лев предложил, забирая инициативу себе:

- Хочешь, я тебе сделаю?

.

Потом, ночью, Лев долго не мог уснуть, прокручивая в голове только что случившиеся сцены: у него ещё не было ничего лучше, и одновременно с этим не было ничего проще. Наверное, только с Юрой или с Яковом в первый раз (но нет, это он приравнивать к опыту со Славой не хотел – слишком пошло). Значит, с Юрой. Тогда они действовали наугад, неосмысленно, лишь бы хоть что-то сделать, потому что чего-то хотелось, а чего – непонятно. В его голове все эти действия так и закрепились за Шевой: за неопытным подростковым сексом – да не сексом даже, а прелюдией к нему. Поэтому он так долго не мог понять, что Слава от него хотел. Дрочить? Да кто друг другу дрочит? Четырнадцатилетние, разве что.

Но теперь всё случилось именно так, как хотел Слава, и именно так, как не хотел он сам, и было так хорошо, что уже который час он не мог перестать об этом думать. Он просто не знал, что так можно. Не знал, что их бестолковые трения с Юрой были не так уж и хороши. Не знал, что та фигня, которой они с Яковом уделяли не больше пяти минут перед «нормальным» сексом, вообще-то была не фигней, и вообще-то она может длиться дольше пяти минут. За годы отношений с ним он и понять ничего про себя не успел: Слава спрашивал, где ему нравится, когда трогают, или где лучше всего целовать, или что-нибудь такое – очень обыкновенное, а он говорил: «Я не знаю», и выглядел не слишком-то опытней самого Славы. «Тогда вместе узнаем, что нам нравится», - отвечал Слава, и Лев улыбался: так это трогательно звучало.

Но самой трогательной, самой трепетной, самой переворачивающей душу, была та странная традиция, закрепившаяся с их первого поцелуя. Когда они лежали в кровати, переводя дыхание после оргазма, и Слава, повернув голову, уточнил: «Тебе всё понравилось?», он искренне ответил: «Очень», и тогда Слава протянул ладонь и попросил: «Дай пять», а Лев хлопнул по ней и подумал: «Кажется, это навсегда».

Лев и Слава [60-61]

Когда он открыл глаза, Слава ещё спал. Лев почувствовал себя в сбывшейся сказке: они лежали под одеялом, прижавшись друг к другу, и Слава обнимал его сзади. Он не помнил, как это случилось, почему его фантазия с объятиями, которую он так долго вымещал на подушке, сбылась именно так, почему «подушкой» стал он сам? Но это была лишь беглая мысль при пробуждении, Лев не позволил ей задержаться: какая, блин, разница? У него появилось чувство защищенности: впервые, просыпаясь, он не думал, что должен пойти на пробежку (ему надо быть сильным), должен погладить рубашку, прежде чем её надеть (ему нужно быть опрятным), должен ещё раз протереть пыль, которую он уже протирал вчера (всё необходимо держать под контролем). На часах было 11 утра, он пропустил всё на свете – и пробежку, и завтрак, и пару по госпитальной хирургии, и вот-вот собирался пропустить ещё одну – по интенсивной терапии, а это было никак нельзя, потому что он хотел выбрать реаниматологию для продолжения обучения. Он смотрел на настенные часы, висевшие прямо над фотографиями маленькой Карины, и думал, что, во-первых, фотографии надо убрать, как она и говорила, во-вторых, окончательно перебраться в эту комнату, и в-третьих, есть ещё минут пятнадцать, которые можно провести рядом со Славой, а потом он, так и быть, начнёт собираться в университет.

Славе, наверное, тоже нужно в колледж, но он не пойдёт. Об этом он сообщил накануне. Слава вообще не отличался прилежностью: он говорил, что ему не нравится учиться, что он ненавидит академизм, что ему скучно. Он рассказывал Льву, что из всех специальностей старался выбрать самую неакадемическую, выбрал графический дизайн и всё равно оказался в ловушке из «как правильно рисовать» и «как не правильно рисовать». Он тогда добавил: «Наверное, все творческие профессии на это обречены», и Лев подумал: хорошо, что он не стал поступать в литературный институт. Его самое лучшее стихотворение – без единой рифмы, написанное за пять лет до встречи со Славой – тоже было образцом того, как нельзя писать стихи.

Он опустил взгляд на руку, обнимающую его в районе груди, и удивился, какие они со Славой контрастные: вот так, когда кожа прижималась к коже, это становилось ещё заметней. Лев своей аристократичной бледностью только подчеркивал восточную смуглость Славы. Он осторожно провел пальцами по расслабленным мускулам на бицепсе, и они вздрогнули, словно отвечая на прикосновения. Слава зашевелился, прижал Льва к себе ещё сильнее, и тот вздохнул: он хотел только потрогать, а не будить.

Выбравшись из объятий, Лев обернулся и посмотрел на Славу, сонно потирающего глаза. Тот, прищурившись, сфокусировал взгляд на Льве и вдруг сказал:

- Ты похож на принца.

Лев прыснул:

- Ну уж нет! Скорее ты.

Тогда Слава тоже прыснул:

- С чего это? В сказках принцы всегда белокурые и голубоглазые!

- Только если это не восточные сказки, - заметил Лев.

Слава улыбнулся и он, не сдержавшись, потянулся и чмокнул его в ямочку.

- Сойдёмся на том, что мы оба принцы, - предложил Слава. – Ты из какой-нибудь скандинавской сказки, а я…

- А какой ты национальности? – спросил Лев.

Он давно хотел спросить, но всё никак не находил повода. В смысле, не было подходящего момента, потому что Лев много рассказывал о себе и боялся из-за озвученной информации что-то спросить о Славе. Как бы это было: «Я скинхед в прошлом… Кстати, какой ты национальности?».

Тот хихикнул, и глянул чуть искоса.

- Ну да, я не чисто русский, как ты уже мог догадаться, - наклонив голову вбок, он выдержал небольшую паузу, нагоняя интригу. - Я отчасти цыганин.

Лев предполагал что-нибудь по-настоящему восточное: может быть, Кавказ или Средняя Азия, но не это.

Видимо, его взгляд выдал какое-то удивление, потому что Слава, засмеявшись, пояснил:

- Моя бабушка была настоящей цыганкой, но из всей семьи это отразилось только на мне. Она познакомилась с каким-то умопомрачительным красавчиком, ну, типа тебя, сбежала вместе с ним из табора и начала жить обычной семейной жизнью. У них было восемь детей, включая мою маму.

Лев хотел что-нибудь пошутить про цыганскую кровь, но Слава его опередил:

- Именно поэтому я люблю блестящие побрякушки и сбегать из дома с белокурыми мальчиками.

Он решил продолжить шутку:

- И сколько детей планируешь?

Слава с серьёзным видом потянулся ко Льву и сказал на ухо:

- Бесконечность не предел.

Лев, рассмеявшись, ещё раз поцеловал Славу в ямочку и, выбравшись из-под одеяла, начал собираться на пары. В ванной он нехотя почистил зубы – ему казалось, что он все ещё чувствует Славин вкус во рту, и было жаль от него избавляться. После прошедшей ночи, большую часть своей одежды он нашёл на полу. Подняв белую рубашку с мятыми складками на спине и рукавах, впервые за несколько лет подумал: «И так сойдет» и накинул её на плечи. Решил, что наденет пиджак и никто ничего не заметит.

Застёгивая ремень на брюках, он вернулся к разговору со Славой:

- А где это было? То, что ты рассказал про бабушку.

- Далеко-о-о, - Слава зевнул, лениво потянувшись в постели. – На юге России… Ну, точнее Союза, тогда ещё.

- А как вы оказались здесь?

Он посерьезнел и сказал одно очень понятное слово:

- Чернобыль.

- Ох.

Шутливая непосредственность в разговоре пропала. Слава, выдавив из себя улыбку, сказал:

- Юля говорит: «До сих пор помню кислый вкус во рту», а мама смеется: «Что ты можешь помнить, тебе было два года».

- Они жили в Припяти?

Слава покачал головой:

- Нет, но рядом, в поселке. Их не эвакуировали, и родители уехали сами, перестраховались. Они не верили, что безопасно там оставаться. И вообще не верили, что безопасно где-то рядом, в Киеве там или в Беларуси. А в Новосибирске жила мамина сестра.

Лев вздохнул, не зная, что сказать.

- Ну… хорошо, что всё обошлось.

Тут же отругал себя за эту фразу: что обошлось-то? Столько людей погибли. Он решил поменять тему:

- В общем, тайна имени Микиты раскрыта. А то заливал мне, что сам придумал.

- Правда сам! Я же не виноват, что кто-то до меня придумал! Ну а я типа… пе-ре-при-ду-мал! – по слогам произнёс он.

Лев накинул пиджак на плечи и подошел к кровати за прощальным поцелуем. Слава пах цветочными пряностями, акриловыми красками и – самое главное – прошедшей ночью. Прежде чем поцеловать его, Лев ткнулся носом в щеку, вдохнул запах влажной кожи, прошептал на ухо: «Я люблю тебя» и только потом – коснулся губами любимых губ.

Разомкнув поцелуй, он услышал Славин шепот:

- И я люблю тебя, Лёва.

Он замер, услышав непривычное имя, и не сразу решил, как ему среагировать. Поймав растерянный взгляд, Слава умоляющим тоном попросил:

- Разреши так тебя называть.

Слава без всякого разрешения называл Льва этим словом прошедшей ночью: выдыхал, стонал и шептал именно эту форму его имени. Тогда Лев не обратил внимания – было не до этого – но теперь удивился, услышав просьбу.

- Мне не идёт это имя.

- Очень идёт, - возразил Слава. – Моё любимое имя.

Он так это сказал, с такой нежность – моё любимое имя – с какой обычно сам Лев думал об имени Славы. Слава.

- Хорошо, – Лев улыбнулся. – Разрешаю. Только тебе.

Он отдал Славе второй комплект ключей, рассказал, что можно поесть («Всё, что найдешь»), показал, как пользоваться кофеваркой и со словами: «Считай, что тоже здесь живёшь», ушел на учебу.

День тянулся медленно: не получалось сосредоточиться на учебе, в голове постоянно крутились мысли о Славе, о прошедшей ночи, о том, как он сказал: «Лёва», о том, увидятся ли они вечером или уже только завтра. Остро хотелось рассказать кому-нибудь, да хоть всем подряд, о том, что между ними произошло. Вообще всем – даже тем, кому точно не нужно было об этом знать. Например, преподавателям. Его спрашивали на семинарах, а он отвечал, и даже правильно отвечал, а в мыслях тем временем: «Вы хоть знаете, что я делал сегодня ночью? Да если бы знали, вы бы сдохли от зависти…» Он сам удивился этой перемене в себе: раньше он ни за что бы не посчитал, что кто-то может умереть от зависти, узнав, что он занимался сексом с парнем. Ему казалось, всё как раз наоборот: это не предмет зависти, а предмет стыда, то, что нужно скрывать как можно тщательней. Но Слава… Слава так хорош, разве кто-то в силах осудить его за эту любовь к нему? Он уверен: если бы они знали Славу, они бы его поняли.

После пар он встретился с Кариной: и потому, что нужно было забрать обещанный подарок, и потому, что очень хотелось поделиться подробностями прошедшей ночи. Она поверещала от радости за него (и он опасливо оглянулся, потому что они встречались в тихой кофейне), сказала, что «всё это», конечно, странно, но если их «всё это» устраивает, то почему бы и нет.

- Что странно? – нахмурился Лев, задетый такой оценкой.

- Ну, это всё-таки… не совсем секс. Мне кажется, кто-то из вас рано или поздно должен уступить.

Он с жаром заспорил:

- Что значит должен? Это что, повинность какая-то? Секс – это способ общения партнеров друг с другом, и люди в паре сами решают, какой способ подходит именно им!

Карина посмотрела на него с любопытством:

- Это твои слова?

Лев сложил руки на груди и обиженно отвернулся к окну: почему она сомневается? Он что, кажется таким тупым?

- Славины вообще-то, - проворчал он.

Карина, сглаживая конфликт, согласилась с ним, и напомнила, что пришла сюда не для того, чтобы спорить, а для того, чтобы дарить подарок. Лев вспомнил, что подарок должен быть «интимным», и ещё раз посмотрел по сторонам, пока Карина что-то вытаскивала из сумки.

Она положила перед ним официальный документ в прозрачном файле («в мультифоре» - как говорила сама Карина, и Льва каждый раз передергивало от этого слова). Он вгляделся в заголовок и растерянно повернулся к Карине.

- Что это?

- Договор дарения.

- Я это прочитал. Но что это?

- Я хочу подарить тебе квартиру, в которой ты живёшь. Тут всё заполнено, осталось вписать твои паспортные данные.

Лев оторопел от такого поворота, забыл, где они находятся и громко произнёс вслух всё, что подумал:

- Чего?! Подарить? Ты с ума сошла? – заметив, как к ним обернулись с соседних столиков, он снизил тон и, прокатив по столу документы обратно к Карине, сказал: – Я не могу это принять.

- Почему? – искренне не поняла она.

- Это слишком дорогой подарок.

Карина пожала плечами:

- Мне она бесплатно досталась.

- Это не значит, что она ничего не стоит.

- Какая разница, что она стоит? – не поняла Карина. – Я хочу подарить её тебе. Моя квартира, что хочу, то и делаю.

- А как же ты?

- У меня есть квартира.

- С мужем, - напомнил Лев. – А если вы разведетесь?

- Если мы разведемся, я полечу в Грузию к другой своей квартире, - усмехнулась Карина. – Лев, не беспокойся за меня.

Он вздохнул, не зная, как объяснить то дурацкое положение, в которое она его ставит.

- Карина, я взрослый человек, - начал он. – Я сам могу заработать.

- Во-первых, ты еще учишься, – ответила она. – Во-вторых, ты будущий врач, и это звучит бедно, –тут Лев попытался заспорить, что будет реаниматологом, но она его перебила: – В-третьих, большинство взрослых людей получают квартиры от родителей и умерших родственников, а не зарабатывают на них. Я желаю твоей маме долгих лет жизни, поэтому вот, – и она катнула документ обратно к нему.

Лев растерянно посмотрел на него, читая первые строки:

«Даритель безвозмездно передаёт в собственность Одаряемому, а Одаряемый принимает в дар от Дарителя квартиру…»

Чёрт, что за бред.

- Я не могу, – Лев, скрипнув стулом, начал вставать из-за стола. – Правда, Карина, это слишком…

- Стой, – она придержала его, положив ладонь ему на предплечье. – Можешь не давать ответ сейчас. Но это бессрочное предложение, так что подумай, ладно?

- Подумаю, – пообещал он, лишь бы этот разговор скорее закончился.

Он подошёл к стойке официанта, расплатился за чай, который они заказали на двоих, и спешно покинул кофейню.

Он разозлился – на себя, на Карину, даже на Славу. Почему люди думают, что с ним уместно так обращаться, что это нормально – предлагать подарить ему квартиру, как будто он не в силах сам на неё заработать, что это нормально – прижимать его к себе во сне, как девчонку, что это нормально – называть его «Лёвой»? Вообще-то он взрослый мужчина, он может позаботиться о себе, и о Славе, и вообще обо всех вокруг. Почему все вдруг решили, что его можно приуменьшать, делать слабым, воспринимать как ничтожество? Потому что он гей? Долбаный скандинавский принц с золотистыми волосами?

Он пришёл домой, вывернулся из Славиных объятий («Привет, Лёва»), бросил через плечо: «Не зови меня так», и, проходя в спальню, наткнулся взглядом на Славин подарок, на этот рисунок его-не-его лица.

- И не рисуй меня так больше, - буркнул он.

- Как? – спросил Слава, заходя в спальню следом.

- Вот так, - он указал на лежащий на прикроватной тумбочке портрет. – Как будто я педик какой-то.

Слава закатил глаза:

- О господи, этот хрен в тебе проснулся…

- «Этот хрен», - передразнил Лев, - и есть я.

- Это не ты. Я с тобой был все эти месяцы, а не с ним.

- Да? – усмехнулся Лев. – Ну, если ты хочешь продолжать быть со мной, то с «этим хреном» тебе тоже придётся быть.

Слава сказал, что «в таком случае», пожалуй, пойдёт домой, и тут же начал собираться. Лев сказал, что «в таком случае» он может валить на все четыре стороны. Слава сказал, что «в таком случае» свалит – и правда ушёл. Лев обессилено упал на кровать и подумал: «В таком случае, ты мне вообще не нужен».

Он притянул к себе подушку, которая всё ещё пахла Славой, и ткнувшись в неё лицом, заплакал. Так ему было плохо от «этого хрена» – сил нет. И не быть «этим хреном» у него тоже не получалось.

Слава не выходил на связь.

Он написал ему: «Извини». Потом: «Извини, пожалуйста». Потом: «Я вспылил, я не хотел ничего такого говорить, прости». Между сообщениями проходило не меньше тридцати минут, но никакого ответа Лев так и не дождался.

Тогда он начал звонить – и тоже тщетно. Он держал трубку у уха, пока звонок не прекращался автоматически, а Слава так и не отвечал ему. Лев нервно поглядывал на время: восемь, девять, десять часов вечера… В конце концов, он написал: «Я переживаю, отправь хотя бы точку, что ты жив». Не получив никакого ответа, он решился на крайние меры: пойти к нему домой.

По дороге он придумывал, что скажет его матери. По сценарию, сложившемуся в его голове, дверь обязательно открывала Славина мама, и обязательно разбуженная – одиннадцатый час как никак – она непонимающе хлопала глазами, глядя на него, а он виновато спрашивал: «Слава дома?», она говорила: «Конечно дома» и он уходил, убедившись, что с ним всё в порядке. Чтобы вызвать меньше вопросов, он сбрил чуть пробивающуюся щетину, надел джинсы и спортивную куртку, в которой обычно ходил на пробежку – ему казалось, так он выглядит младше своих лет, а значит может сойти за Славиного ровесника. Хотя, наверное, в подобной сцене возраст – последнее, что вызывает вопросы. Как объяснить цель ночного визита он так и не придумал.

Но всё пошло не по сценарию.

Едва он позвонил в дверь, как в подъезд высунулась сердитая Юля и поприветствовала его словами:

- Ты чё трезвонишь как на пожар, у меня ребёнок спит!

Лев растерялся:

- Извини, я просто…

- Тс-с-с! – зашипела она и, потеснив его в сторону, вышла за порог и прикрыла дверь. – Теперь говори.

Это было уже ни к чему, но он машинально перешел на шепот:

- Я хотел спросить, дома ли Слава.

Увидев, как Юля округлила глаза, Лев почувствовал неладное.

- Я думала, он с тобой.

Он в сердцах чертыхнулся. Юля тоже начала паниковать:

- В смысле? А где он?

- Он не берет трубку и не отвечает на мои сообщения. Мы поругались, – виновато объяснил Лев. – Позвони ты.

Юля на минуту зашла в квартиру и вернулась с телефоном. Не сговариваясь, они сели на ступени возле двери, и Юля начала набирать Славин номер. Лев сжался и перестал дышать, вслушиваясь в едва различимые гудки в трубке. Долго, целую минуту, они с замиранием ждали ответа, но Слава так и не взял. Стало по-настоящему страшно. Юля, отняв мобильный от уха, посмотрела на экран, высвечивающий время «22:45», и прошептала: - Блин.

Лев решительно поднялся на ноги.

- Я пойду его искать.

Юля подскочила за ним:

- Я с тобой.

Он оглядел её:

- Ты в пижаме.

«С мишками», - почему-то отдельно отметил он в мыслях.

- Щас переоденусь, жди здесь.

Он ждал, но не здесь, а на крыльце, потому что его прогнала какая-то бабка – «Наркоман что ли?». Юля вышла через десять минут, тоже в спортивной куртке: у Льва была темно-синяя с белыми полосками на рукавах, у Юли точно такая же, но зеленая, и они стали выглядеть как парочка борцов-активистов за здоровый образ жизни.

- Куда пойдём? – уточнила Юля.

- На Богдана Хмельницкого.

Она удивилась, но не стала ни о чём спрашивать.

Пока шли, Юля ещё несколько раз пыталась дозвониться до Славы, и каждый раз, при прослушивании длинных гудков, у Льва начинало болеть сердце. С чего он вообще решил, что найдёт Славу там? Это же что-то… что-то из ненастоящей жизни. Есть такая странная идея, будто бы у каждого человека есть «своё» место, куда он обязательно уйдёт плакать, когда окажется чем-то огорчен. В реальности ведь всё не так: у Льва не было такого места, да и спросить кого угодно – ни у кого нет. Нет ничего комфортней, чем расстраиваться дома, в своей комнате или в ванной. Но Слава не пошёл домой. Почему? И куда он тогда мог пойти?

За домом культуры Горького Славы не оказалось. Они с фонариком прошлись вдоль стен монументального здания, но Лев сразу понял, что это напрасная трата времени.

Он повернулся к Юле, случайно засветив ей в лицо, она поморщилась и он, извинившись, выключил фонарик. Спросил:

- Ты знаешь его друзей?

- Да у него особо нет друзей.

- Бывшие одноклассники? Однокурсники? Хоть кто-то?

- Я никого не знаю, - беспомощно отозвалась она.

- Ладно. Пошли.

- А куда?

- Пошли.

Он не знал, куда. Но ничего не делать тоже не мог. Они ещё раз прошлись по Богдану Хмельницкого, только в другую сторону, вернулись дворами к Славиному дому на Танковой (Лев ещё подумал – «Ну и название, как раз для пацифиста»), Юля перепроверила, не вернулся ли он домой (не вернулся), снова спустилась ко Льву, сообщила, что «мама начинает что-то подозревать», и они опять двинулись дальше – решили пройти пешком к метро «Заельцовская» и доехать до центра.

Юля, зябко передернув плечами, рассуждала:

- На улице очень холодно. Ему ведь тоже очень холодно, да? – Льву становилось только хуже от этих вопросительных уточнений. – Его нет дома у меня. Его нет дома у тебя. Кафе и магазины закрыты. Общественный транспорт не ходит. Только метро. Значит, он может быть в метро!

- Мёрзнуть на улице он тоже может, - нехотя возразил Лев.

- Зачем ему мерзнуть на улице, если можно зайти в метро? – не поняла Юля.

- А зачем ему заходить в метро, если можно вернуться домой? – огрызался Лев.

- Блин, ты прав… Когда ты так говоришь, всё реально начинает выглядеть жутко.

Он чуть не закричал на неё: а это что, не жутко на самом деле?! У тебя брат, блин, пропал!

Лев чувствовал, как бестолково всё, что они делают. Это бессмысленно. Он знал, что они не найдут его ни на улице, ни в метро, ни у театра оперы и балета, ни на каком-нибудь там сраном водохранилище – нигде. Он не мог придумать ни одной логичной причины, по которой Слава решил шататься в минус двадцать пять градусов по городу, не отвечать на звонки ни ему, ни сестре, и всё это вместо того, чтобы вернуться домой. Он хотел бы поверить, что это манипуляция, выражение крайней степени обиды, жертвой которой он сделал всех – даже своих родственников, но это было так на него не похоже, что ничуть не утешало.

Когда они добрались до кольцевой развязки возле «Заельцовской» Лев сдался. Он сказал, останавливая Юлю:

- Нет смысла никуда ехать.

- Почему?

- Потому что… потому что это огромный город, - жалостливо ответил Лев. – Он может быть где угодно! И одновременно может нигде не быть. Может… может, он где-то в лесу. Тут же дофига лесов. Вдруг он где-то там? Мы ни за что не найдём его в лесу. Может, его похитили, держат силой, закопали, съели, уб…

- Хватит! – прикрикнула на него Юля. – Ты что несешь?

Он беспомощно опустился на лавочку возле пустующей остановки и понял, что сейчас постыдно расплачется прямо при ней. В тот момент мысль о том, что это стыдно, была какой-то вялой, маячащей на фоне, а не передний план вылезли все остальные мысли: со Славой что-то случилось и он в этом виноват. Если бы не эта дурацкая перепалка… Он прокрутил её в голове от начала до конца: свои реплики, его реплики, и вздрогнул от ужасной догадки.

- Юля, всё хреново.

Она, перепугавшись, села рядом с ним.

- Что хреново?

- Уходя, он сказал: «Я пойду домой». Я точно помню. Домой. Не шататься по улицам, а домой. Значит, он не дошёл до дома.

Юля тут же врубила неубиваемый оптимизм:

- Может, он передумал?

- И куда пошел? Это было в полседьмого! – он почувствовал, как начинает погружаться в новые для себя эмоции – страх, смешанный с отчаянием. – Пять часов назад!

Юле перекинулось его отчаяние, как пламя перекидывается с ветки на ветку. Она поставила пятки на скамейку, обхватила себя коленями и сказала:

- Блин, я тогда… Я тогда не знаю! Я тоже переживаю!

Она заплакала первой и тогда Лев, с чистой совестью, заплакал вторым – по крайней мере, продержался дольше, чем девчонка.

- Последнее, что я ему сказал… что он нарисовал меня… как педика, - всхлипнул Лев, вытирая слёзы.

- А я ему… А я и не помню! – и Юля в голос разревелась, опустив лицо в варежки.

Как же ему хотелось сейчас забрать все свои гадкие слова обратно. Сказать ему, что он был не прав, что это гениальный рисунок, что его вообще никто никогда не рисовал, и для него этот подарок был ценнее всего на свете, и волосы золотистые ему понравились, и улыбка, как у дурачка, тоже, и пусть хоть вообще лицо ему губной помадой раскрасит – он будет только рад.

- Надо тогда в полицию идти, - снова подала голос Юля.

Он покачал головой:

- Рано. Не примут заявление.

- Бред какой! – разозлилась она. – А когда не рано? За пять часов его могли уже расчл…

- Хватит! – на этот раз пересказ отвратительных сценариев перебил сам Лев. – Давай расходиться по домам. Мы всё равно не понимаем, где искать.

Она согласилась. Он проводил Юлю до дома, они обменялись номерами телефонов у подъезда и договорились держать друг друга в курсе.

Возвращаясь домой, Лев воображал, в чём ему придется признаваться, если они пойдут в полицию. Он видел его последним. Они обязательно спросят, ругался ли он с кем-то накануне, и Лев ответит, что ругался – с ним, и ему придётся пересказать суть ссоры, и он будет пересказывать всё максимально точно, чтобы не запутывать следствие, и над ним, конечно, поржут, и на следующий день в местных новостях объявят о пропаже парня, который накануне поругался с… Как они его назовут? Любовником? Наверное, так. В общем, их выставят педиками, но он всё равно расскажет правду, лишь бы его быстрее нашли.

Ступив на порог дома, он устало выбрался из кроссовок (нажимая на пятки, лень было даже нагибаться), повесил на крючок куртку и только тогда заметил, что в спальне горит свет.

«Я выключал свет», - напомнил Лев сам себе, замедляя шаг.

Он рефлекторно сжал ключи в руке, как будто они могли ему чем-то помочь в случае такого наглого, неприкрытого ограбления. Но, сделав шаг в сторону, увидел, что в круглом кресле, по-турецки поджав ноги, сидит…

- Блять, какого хуя! – ключи с силой полетели на пол.

Слава подался вперед:

- Я тоже рад тебя видеть!

- Где ты был?! – Лев двумя большими шагами оказался в комнате.

- Это ты где был? – невозмутимо спросил Слава.

- Я искал тебя, мать твою!

- А мать мою ты зачем искал? – хихикнул Слава. – Она всегда дома!

Лев беспомощно сжал кулаки.

- Да ты… блин…

Он чувствовал себя невероятно злым и очень счастливым одновременно – не зная, какому чувству поддаться в первую очередь. Ему хотелось сообщить Славе, что он – самый любимый невероятный идиот, и что Лев очень рад, что он в порядке, но тем не менее сейчас его убьёт.

Подойдя ближе к креслу, он только тогда заметил, как Слава прижимает к виску белую ткань, в которую завернуто что-то твердое (лёд?). Он схватился за ткань, отводя её в сторону, и увидел кроваво-алую шишку на Славином лбу, сбоку, ближе к виску.

И злость, и радость тут же схлынули, уступая место тревоге и страху.

- Что случилось?

- Я не поладил с местными интеллигентами, - цыкнул Слава.

- С кем?

- С гопниками.

Лев тяжело выдохнул, чувствуя, что ночь будет долгой. Отправил Юле короткую СМС, что Слава у него, сходил в ванную, вымыл руки, вернулся с перекисью, спиртом и ватками. Подвинул в кресле Славу, вынуждая его сесть по-человечески, а не по-турецки, и пристроился рядом с ним, готовый начать осмотр повреждений.

- Рассказывай пока, - велел он. – По порядку.

- Ну, я обиделся на тебя и решил сходить на маникюр, чтобы себя утешить…

- Отличное начало, - хмыкнул Лев, заливая в рану перекись. – Ты что, ничем не обрабатывал?

Он поморщился:

- Ай, щипит!.. Нет… Кстати, тебе нравится? – он показал Льву растопыренные пальцы с блестящим гель-лаком кричаще-фиолетового цвета.

- Безумно, – сухо ответил Лев. – Местной интеллигенции тоже понравилось?

- Да, - довольно кивнул Слава. – Они подождали меня возле салона и попросили телефончик.

- Поэтому до тебя не дозвониться? – догадался Лев.

- Ага. Я продиктовал им свой номер.

- Ну а они что?

Лев начал обрабатывать кожу вокруг раны, и Слава снова зашипел.

- Ау!.. Они сказали, что я педик. Знакомая терминология?

- Ага.

- Еще и ногти покрасил, а это нехорошо.

- Ближе к делу, - попросил Лев. – Как ты получил по голове?

- Ботинком.

У него опустились руки. До этого ответа, видя шутливо-ироничный настрой Славы, он будто бы и сам заражался несерьёзным отношением к ситуации, но теперь, услышав про ботинок, он растерялся. Хотя что уж теряться… Очевидно, что не кулаком ему прилетело. Наверняка была шипованная подошва, как на берцах – она и оставила такой след на лбу.

- Они тебя избили? – вкрадчиво спросил Лев, чувствуя, как от злости проступают желваки на скулах.

Я их найду. Я их выслежу. Возьму с собой биту.

Слава задрал на себе футболку и показал лиловой синяк на правом боку.

- Избили. И телефон забрали.

Лев отставил на пол баночки с перекисью и спиртом, осторожно провёл пальцами по синяку. Слава болезненно поморщился.

- Уроды, - процедил Лев, убирая руку.

Он хотел вскочить, вытащить с антресолей тщательно спрятанную биту, сказать Славе: «Ты идёшь со мной. Ты мне их покажешь». Он хотел пойти туда, где всё это случилось, и ударить по ненавистным рожам, которых никогда не видел, но так ярко представлял – одутловатым, красным, примитивным.

Будто почувствовав этот порыв, Слава неожиданно схватил его за руку и, когда Лев повернулся к нему, очень тихо попросил:

- Побудь со мной.

Он не понимал, почему стал такой нестабильный, такой эмоционально уязвимый рядом со Славой. И минуты не прошло, как он злился, как мечтал порвать уродов на куски, но стоило услышать: «Побудь со мной», – и вот он уже расплывается от нежности, целует его в лоб, обнимает за плечи, осторожно прижимает к себе, и говорит на ухо, что он рядом, что любит его, что чуть с ума не сошёл, пока искал его в городе. И, конечно, самое главное: - Прости меня. Мне очень нравится твой рисунок.

- Почему ты не подождал меня дома? – спросил Слава. – Ты же сам оставил мне ключи.

- Я думал, что сильно обидел тебя и ты не вернешься.

- Ты сильно обидел меня, - согласился Слава. – Но это не значит, что я не вернусь.

Лев перехватил его взгляд, надеясь, что Слава поймёт, как он благодарен ему за эти слова и за готовность прощать. Но Слава, гаденько улыбнувшись, вдруг сказал:

- Ведь здесь остался мой патефон. Вот щас возьму его и пойду домой.

- Я хочу, чтобы вы оба остались, – попросил Лев.

Слава задумчиво провёл по его волосам, убирая пряди со лба, и на какой-то миг ему показалось, что он сейчас услышит: «Нет».

«Нет, я забираю свой патефон и ухожу. Навсегда»

Но Слава сказал:

- Хорошо.

- Ты как будто не уверен, - заметил Лев.

- Конечно, я не уверен.

- Почему?

Слава, вздохнув, неожиданно сказал:

- В детстве сестра постоянно дарила мне головоломки. Но самую главную она подарила мне в гей-клубе на семнадцать лет.

Опять метафоры.

- Я не понимаю, - признался Лев.

- И не нужно, - Слава передернул плечами, будто смахивая с себя этот разговор, и переменившимся беззаботным тоном спросил: - Сделаешь мне чай?

- Сделаю, - вздохнул Лев, выбираясь из кресла.

А на кухне, зависнув над заварником с пакетом чая в руке, он снова и снова прокручивал в мыслях: что значит головоломка?

Он непонятный?

Его невозможно собрать?

Он не складывается?

Лев и Слава [62-63]

Он пытался договориться со Славой, прийти к какому-то компромиссу. Сначала он просил не красить ногти вообще, но после лекции на тему: «Я делаю, что хочу, никому не мешают мои крашенные ногти, это только моё дело», Лев начал перебирать другие варианты: лак телесного цвета? Бывает же такой? А прозрачный лак? Ну, хотя бы черный, как у неформалов?

- Почему я вообще должен себя как-то ограничивать в самовыражении? – раздражался Слава.

На дворе была середина марта: прошло два месяца, как Слава впервые получил взбучку за своё «самовыражение», и Лев надеялся, что это был хороший жизненный урок, но становилось только хуже: простой лак стал гель-лаком, мама раздражалась, гопники улюлюкали в след, а у Льва сводило скулы.

Слава поставил прогулочную коляску на мокрый снег, сообщил, что сходит за игрушками, и снова скрылся в подъезде. Лев остался стоять рядом с коляской, изредка поглядывая на Мики – его он держал за шарф, как за поводок – именно так он понял Славину инструкцию: «Следи, чтоб никуда не убежал».

Ребёнок убегать и не думал: он завороженно смотрел на свисающие с крыши сосульки, сжимая в руках портативное радио, настроенное на местные политические новости. Слава рассказывал, что Мики успокаивается от монотонного голоса дикторов новостных станций («Единственный человек, который успокаивается от политических новостей в нашей стране», - скептически заметил тогда Лев).

Слава вернулся с пакетом игрушек, положил его в корзину под прогулочным блоком, погрузил в коляску Мики, плотнее завязал на нём шарф, и всё это – сверкая на солнце красными ногтями. Лев подумывал, не остановят ли их с вопросом, чей это ребёнок. Интерес резонный: откуда он мог взяться у парня типа Славы? Если бы у них в семье был такой родственник, его, Лёвина мать, точно бы не доверила ему ребёнка.

Но Юля была из какого-то другого вида матерей – она доверяла. Сама, тем временем, была в больнице, уже не первый раз за последние два месяца: решала какую-то типичную проблему женщин, кормящих грудью. Правда, она уже не кормила грудью, а проблемы не заканчивались. Лев не сильно вникал: акушерство и гинекологию он сдал едва ли лучше, чем психиатрию.

Они выехали с коляской со двора, и Слава предложил дойти до парка. Как и все жители этого города, Слава назвал «парком» сосновый бор. Льва удивляли новосибирские обычаи называть тайгу таким безобидным словом: разбили посреди города кромешный лес, проложили одну пешеходную дорожку и сказали – это парк. Он уже в нескольких таких «парках» побывал: заблудиться там – раз плюнуть.

- Возвращаясь к нашему разговору, - сказал Слава. – Почему я как-то должен ограничивать себя в самовыражении?

- Потому что ты уже один раз получил, – сдержанно ответил Лев.

- Так это им стоило бы перестать бить людей, - заметил Слава.

Льву показалось, что он где-то это уже слышал. Вздохнув, он терпеливо произнёс:

- Да, но они не перестанут, ты же понимаешь?

- И что теперь? Я должен не отсвечивать?

- Почему бы и нет? Или тебе так уж нужно эпатировать окружающих?

Слава прищурился:

- Эпатировать окружающих? Ты думаешь, дело в этом?

- Да я не верю, что тебе всерьёз нравится вся эта хрень, - раздражился Лев.

- Какая хрень?

- Крашеные ногти, женские шмотки… Ты же нормальный.

Что-то с грохотом брякнулось на асфальт, коляска резко затормозила, наехав на препятствие, и по инерции Лев тоже остановился. Слава посмотрел вперед, на землю и буркнул:

- Он уронил радио.

Подняв говорящую коробку, Слава отряхнул с красного пластика налипший снег и хотел было вернуть приёмник в Микины руки, как Лев запротестовал:

- Что ты делаешь?!

Слава дёрнулся, резко забрав радио обратно, чем вызвал у ребёнка возмущенный вопль.

- Что такое? – мигнул он, посмотрев на Льва.

- Он же начнёт её облизывать! Ты что, не заметил – он всё облизывает!

- И что?

- Она упала! Она грязная!

- Господи, да ничего страшного, - отмахнулся Слава, снова наклонился к Мики, но Лев опять прикрикнул:

- Не смей!

Слава выпрямился от возмущения – радио, однако, не передал.

- В смысле не сметь?!

- Я тебе не разрешаю!

- Как ты можешь мне не разрешить? Это мой племянник!

Племянник, тем временем, выдал ещё один протяженный вопль – пуще первого.

- Ты вообще понимаешь, сколько на ней сейчас дряни? – настаивал Лев. – Там же гельминты, и кишечная палочка, и... туберкулез!

- Боже, да у тебя везде туберкулез! А холеры там нет, как в Неве?

- Я тебе говорю серьёзные вещи!

- То есть у нас так теперь туберкулезом заражаются? – иронизировал Слава. – Полизав радио?

- Вообще-то алиментарный путь передачи не так уж и ре…

- А-А-А-А-А-А! – истошно завопил Мики, выкручиваясь в коляске на сто восемьдесят градусов и вытягивая руки к Славе. – АДАЙ!

Слава, не смотря на свою готовность спорить, отчего-то медлил, растерянно глядя на Льва.

- Нужно протереть! – подсказал Лев, пытаясь перекричать Мики. – Есть влажные салфетки?

- Нет.

- Почему нет?! Ты же вышел гулять с ребёнком, а дети вечно пачкаются!

- Да ничего подобного!

- Я знаю, что говорю, у меня младшая сестра!

- И что, она вечно пачкается? – засмеялся Слава.

- Ну, я помню, как ей было два года!

Пока парни пытались переспросить друг друга в вопросах гельминтов, грязи и степени запачканности двухлеток, Мики, отчаявшись привлечь к себе внимание, одним порывистым движением встал на подножку коляски, выпрямившись в полный рост, и та, накренившись, начала падать. Лев увидел это, как в замедленной съемке, но отчего-то сам стал очень замедленным: он попытался схватить коляску за ручки, но его пальцы проскользнули мимо, Слава потерял секунды, пока ставил дурацкое радио на землю, и когда схватил коляску, было поздно – Мики выпал, улетев лицом вперед.

Крик раздался такой, что вороны разлетелись с веток.

«Ну всё, всё, теперь у нас точно спросят, откуда ребёнок», - подумал Лев.

Слава поднял Мики на руки, нашептывая что-то ласково-утешительное, но чем сильнее Слава старался, тем громче начинал орать мальчик. Из разодранной щеки бежала кровь. Лев осторожно взял ребенка за подбородок и лоб, осмотрел голову на предмет других повреждений и, не найдя их, удовлетворенно кивнул: - Вроде порядок.

- Ага, порядок! - жалобно отозвался Слава. – С щекой что делать? Юля меня убьет…

- Есть…

Лев хотел спросить: «Есть спирт, зеленка, перекись водорода?», но вспомнил, что у этого олуха нет даже влажных салфеток, и махнул рукой.

- Я сгоняю в аптеку. Нужно чем-нибудь обработать.

- Нет! – внезапно возразил Слава. – Я сгоняю, а ты стой с ним.

И, не дожидаясь согласия, он передал орущего пацана Льву. Мики, вглядевшись в его лицо, закричал ещё сильнее и начал вырываться из рук. Льву тоже захотелось орать.

- Почему я должен с ним стоять? – не понял Лев.

- А вдруг он начнёт умирать? Ты знаешь, что делать.

- Да он не начнёт умирать, он просто…

«Просто поцарапал щеку», - хотел сказать Лев, но Слава уже бежал дворами до ближайшей аптеки.

Выдохнув, Лев огляделся по сторонам: нет ли какой-нибудь женщины, на которую можно спихнуть ребёнка и тоже сбежать? Никого не было. Он стоял на безлюдной улице в утро понедельника – с одной стороны завод металлоконструкций, с другой – почта России.

Посмотрев на Мики, который, сорвав голос, начал хрипеть, Лев попытался с ним договориться:

- Вот что ты плачешь? Не так уж там всё и страшно, – для убедительности он добавил: – Я – врач. Я точно знаю.

Хныканье стало затихать («Ого, сработало»), и Мики, прикрывая воспаленные глаза, привалился разодранной щекой к лацкану пальто Льва – а там, за лацканом, выглядывала белая рубашка. Лев встряхнул его, призывая проснуться.

- Нельзя! – сказал он, как собаке. – Я в белом, меня нельзя пачкать!

Ага, как будто ему было до этого дело!.. Мики сонно ткнулся к шее Льва, измазывая кровью и пальто, и воротник рубашки. Он глубже задышал, призывая самого себя к терпению.

- Ладно… Ладно… - приговаривал Лев незнакомым, более высоким голосом. – Это нормально… Дети всегда всё портят…

Когда Слава вернулся с зелёнкой, перекисью, ваткой и бинтами, Мики уже мирно сопел у Льва на плече, пока сам Лев ходил взад-вперед, ловя умилительные взгляды прохожих. Чертовы прохожие… Вот когда надо было спихнуть ребёнка – не было никого, а как он сам справился, так все стянулись посмотреть, и ходят теперь, зыркают.

Слава тоже умилился, сделав брови домиком:

- Как мило…

- Буди давай, - шепотом приказал Лев. Шепотом – чтобы не разбудить, естественно.

- Жалко, - ответил Слава. – Может, до дома донесешь?

- Ага, там твоя мама, а я весь в его крови, она решит, что это я сделал!

- Что? Подрался с двухлеткой? – фыркнул Слава. – Хотя… Ты можешь.

Лев, сердито фыркнув, решил проигнорировать эту глупую иронию. Слава подкатил коляску ближе к нему и велел:

- Сажай. Только осторожно, а то он опять заорёт.

Лев присел на корточки перед коляской и, придерживая голову Мики за затылок, аккуратно вернул малыша на место. Мальчик нахмурился, поежился, опустил подбородок к правому плечу, но глаза не открыл. Парни выдохнули: спит.

Слава посмотрел на зеленку в своей руке.

- Может, обработать, пока не видит?

- Он тогда точно проснётся и будет орать, - возразил Лев.

- Думаешь?

- Конечно, зелёнка – это больно, - Лев поморщился, вспоминая детские травмы. – Как будто в аду горишь.

Они, сидя по разные стороны от коляски, подняли друг на друга глаза – одинаково потерянные. Лев негромко сказал:

- Прости за то, что я сказал насчёт ногтей. Я просто переживаю.

Слава опустил взгляд на свои пальцы, сжавшиеся вокруг «бампера» коляски.

- Да ничего, - едва слышно произнёс он.

- Мне нравится твой лак, - поспешно заверил Лев.

Слава грустно улыбнулся:

- Зачем ты врёшь?

Он поправился:

- Мне нравится всё, что связано с тобой. Значит, каким-то образом и… и лак тоже.

Засмеявшись, Слава потянулся через коляску ко Льву, а Лев – от Славы. Тот оглянулся по сторонам.

- Никого же нет.

- Ребёнок есть, - Лев взглядом указал на Мики.

- Он спит.

- Неважно. Не надо, - попросил Лев, вставая на ноги.

Слава выпрямился, поднял отставленное в сторону радио и бросил его в корзину. Оно, не затыкаясь, вещало про минувшие выборы в госдуму. Как бы между делом, Слава поинтересовался:

- Ты голосовал за «Единую Россию»?

Лев не ожидал такого поворота в разговоре. Признаться, он ни за кого не голосовал: предыдущий день он провёл дома, за учебниками, а не на выборах.

- Нет, - сдавленно ответил он.

Слава удовлетворенно кивнул:

- Хорошо. А то я бы тебя бросил.

Лев нервно засмеялся, но тот оборвал его:

- Что смешного? Я серьёзно, - и, толкнув перед собой коляску, пошёл вперед.

Лев поплёлся следом, решив, что надо срочно придумать, за кого голосовать. Точнее, надо выяснить, за кого голосует Слава, и голосовать за тех же самых.

Хотя стоп.

Он ни за кого не голосует! Ему же семнадцать! Тогда чего выпендривается? Господи, как с подростками сложно…

Скорее бы прошёл этот месяц: в апреле ему исполнится восемнадцать, и он станет нормальным. Так, по крайней мере, Лев видел его резкое взросление.

Лев повернулся к окну, поднял на вытянутой руке снимок округлой железы. На солнце плёнка хорошо высвечивала землисто-серое изображение с белым сгустком в области соска – от него, будто щупальца, тянулись непонятные волокна. Он снова развернулся к обеденному столу, опустил снимок, и сцепил руки в замок под подбородком. Глаза не поднял, поэтому Юле и Славе пришлось пригнуться, чтобы разглядеть его выражение лица. В конце концов, Слава требовательно спросил: - Ну?!

Лев посмотрел на Юлю.

- Мастит, значит?

- Они так говорят, - она развела руками. – Или лак… лакта…

- Лактостаз.

- Ага, точно!

Слава упорно пытался поймать взгляд Льва:

- А ты что думаешь?

Он пожал плечами:

- Что я могу думать? Я ещё не закончил университет, а эти врачи, к которым вы ходите, наверное, закончили…

- Но, если они правы, почему лечение не помогает? – беспомощно спросила Юля. – Мне только хуже становится, у меня из-за их лекарств температура тридцать семь и пять.

«Может, не из-за лекарств», - подумал Лев, а вслух спросил, указав на снимок:

- Можно я возьму?

Юля посмотрела на него с надеждой – как на человека, у которого есть план.

- Можно! А куда?

- Посоветуюсь кое с кем. Завтра верну.

Но чтобы «кое с кем» посоветоваться, надо было сначала «кое с кем» помириться.

За последний год Лев хорошо научился извиняться. Раньше слово «прости» застревало у него поперек горла, а теперь, со Славой, который так легко и бесхитростно извинялся, Лев перенял эту манеру. Он понял, насколько такая привычка упрощает взаимоотношения: одно слово экономит целые часы жизни, которые люди привыкли тратить на выяснение, кто прав, а кто виноват. Да, в некоторых вопросах он был принципиален и ни за что бы не стал просить прощения, но если дело касалось всякой ерунды – того же лака для ногтей – почему бы и не сказать, что Слава прав? Он не прав, конечно, но пусть думает, что прав.

Конфликт с Артуром тоже был принципиальным: Льву вовсе не хотелось извиняться за бокал вина, перевернутый на его рубашку, потому что это было заслуженно. Потому что это он, Артур, должен извиняться перед ним за все те мерзости, что говорил про Славу. Но никто не хотел идти на перемирие, а оставаться в натянутых отношениях стало невыгодно.

Во-первых, никакого врачебного окружения у Льва не успело сформироваться. У него была только его группа – десять однокурсников лечфака, ни один из которых не внушал ему доверия. На практических базах он всегда крутился вокруг реаниматологов, анестезиологов и хирургов, желая попасть в самое, как они это называли, «мясо». Сейчас ни один из них не мог ему помочь.

А вот Артур – мог, и это во-вторых. Единственный врач, знакомый ему близко, и как раз – нужной специальности. Лев подумывал обратиться к преподавателям на кафедру онкологии и лучевой терапии, но, вот незадача, онкологию на пятом курсе у него преподавала Эльза Арнольдовна – мама Артура. Она была профессором, доктором наук, практикующим врачом – в общем, университетским всем-всем-всем. И Льву неудобно было идти к ней, не помирившись с её сыном (кто знает, насколько подробно тот посвящает мать в свои конфликты с друзьями?) В общем, наступив на горло своим принципам, Лев извинился перед Артуром. Но чтобы тот не подумал, что он прям искренне извиняется от нечего делать, сразу же добавил: «Мне нужна твоя помощь». Они говорили по телефону, Лев услышал самодовольное хмыканье в трубке, и потом совсем неожиданное предложение сходить в бар, выпить.

- Ты же знаешь, что мне нельзя, - холодно ответил Лев.

- Почему? – усмехался Артур. – Ты же не кодированный.

- И не хочу быть кодированным.

- Не драматизируй, дорогой. Возьмём что-нибудь легкое.

Да, Лев ещё в гей-клубе Сан-Франциско понял, как на него влияет «что-нибудь легкое». Но подозревая, что Артур может сдать назад, если Лев начнёт злиться и выдвигать свои условия, он согласился на такой формат встречи.

Они увиделись в девять вечера в центре города, место выбирал Артур. Льву даже понравился тот бар: небольшой, музыка играла тихо, никаких пьяных компаний – посетители сидели в мягких креслах по два-три человека за столиком. Артур опоздал на десять минут, заказал стейк и бутылку вина на двоих, уточнил у Льва, будет ли он что-нибудь («Я угощаю»), но тот покачал головой.

- На голодный желудок быстрее напьешься, - улыбнулся Артур.

Лев об этом подумал, но всё равно отказался. Кусок в горло не лез.

Официант поставил на столики два бокала, откупорил бутылку и заполнил бокал Льва бордовой жидкостью. Артур, как на зло, тут же спохватился говорить тосты:

- Ну, давай за встречу?

Льву пришлось чокнуться с ним и поднести бокал к губам. Он постарался не делать больших глотков.

Нужный разговор не клеился. Артур долго распинался на общие темы: как тяжело сейчас найти работу молодым специалистам, вот то ли дело раньше, у его мамы («Кстати, о твоей маме…» - хотел вставать Лев, но не успел), всё было предопределено: заканчиваешь институт и точно знаешь, что государство не даст пропасть тебе без работы, а сейчас он, врач, должен ходить по больницам, обивая пороги, и доказывать, что он им нужен, а разве он может быть им не нужен, или, может, у нас страна не первая в мире по онкологическим заболеваниям, или, может, у нас онкологи на дорогах валяются, или…

- Кстати, об этом я и хотел по…

- Или вот что они хотят? – говорил Артур, не слыша его. – Ну там, сверху. Что надо реформировать здравоохранение. Они постоянно это талдычат и все соглашаются, а сами продолжают пользоваться выгодами текущей ситуации…

Лев, отчаявшись достучаться, решил позволить Артуру выговориться, а сам стал небольшими глотками цедить вино. Всякий раз, когда его бокал пустел больше, чем наполовину, Артур подливал – и ему, и себе.

Спустя сорок минут разговора Артур начал проклинать зажравшихся стоматологов, которые вообще не врачи, а так – «недоврачи», но за каким-то чертом получают «кучу бабок», и вдруг:

- Кстати, я подцепил себе мальчика со стомфака.

- Чего? – Лев нахмурился, не уследив за мыслью: недоврачи, бабки, мальчик со стомфака…

Артур сладко потянулся в своём кресле и сказал:

- Мальчик типа твоего. Семнадцать лет. Наивные они, да?

Лев молчал, не зная, какой реакции ждёт Артур. Он опьянел, как ни старался этого избежать, и теперь становилось не ясно: ничего не получается уловить из разговора, потому что алкоголь ударил в мозг, или потому что Артур действительно порет чушь?

Он помнил, что, во избежание новой ссоры, нельзя огрызаться с Артуром, поэтому вместо: «Сам ты наивный, придурок», ответил:

- Ничего они не наивные.

«А кто эти они, блин?», - подумал Лев, чувствуя, как всё-таки теряет связь с реальностью.

- Как у вас со Славой? – Артур скабрезно улыбнулся.

- Нормально, - ответил Лев, потянувшись через стол за бутылкой.

Артур, проследив, как он наливает вино в бокал, спросил:

- Решили свою проблему?

- Какую? – не понял Лев.

- Ну… Ты его того? – Артур подмигнул Льву. – Распечатал?

- Распечатал?

Артур рассмеялся:

- Ты и правда совсем не умеешь пить.

Лев подумал: пока хоть что-то помнит и соображает, нужно обсудить проблему, из-за которой он вообще решил мириться с Артуром.

- Кстати, о Славе… Можешь посмотреть снимок его сестры?

- Какой?

- Э-э-э… Старшей.

Артур прыснул:

- Какой снимок, а не какой сестры!

- А, - Лев почувствовал себя глупо. – Мам… Мамо…

Чёрт, он же знает, как это выговаривать! Почему не получается?

- Сиськи, - упростил Артур.

Так упростил, что Льву стало не по себе. Он поправил его:

- Молочные железы.

- По-нашему – сиськи.

- «По-нашему» – это по какому? – он почувствовал, как трезвеет от злости. – Ты же врач.

Артур закатил глаза:

- Какой ты зануда, – он хлебнул из бокала, звонко поставил его на стол и, на удивление, перешёл к делу: – Завтра приезжай в онкодиспансер. До обеда только, потом я уйду. Лучше принеси всё, что есть, анализы там, если она сдавала.

Лев подобрался и мигом передумал спорить о «сиськах»:

- Конечно. Спасибо!

Артур долил остатки вина в свой бокал, щегольски щелкнул пальцами, подзывая официанта, и попросил ещё одну бутылку. Лев замотал головой:

- Не-не-не, мне хватит!

Но официант уже отходил, приняв заказ. Артур улыбнулся:

- Да ладно, ты вроде ничего, держишься.

- Я уже пьяный! – заспорил Лев.

- Но вполне милый. На изнасилования пока не тянет? – он ухмыльнулся, будто это что-то смешное.

Лев так и сказал, помрачнев:

- Не смешно.

Но Артур не успокаивался:

- Или тут пока нет подходящих кандидатов? Слава, кстати, дома ждёт?

Слава действительно ждал его дома: был вечер пятницы, а по договоренности с мамой Слава жил на выходных «у друга», а в будние дни – с ней. Той, конечно, это не нравилось: «Что у тебя за друг такой? Его родители не против, что ты у них ночуешь?», Слава отвечал, что друг живёт без родителей, и мать хваталась за сердце: «Он что, такой взрослый?», но Слава говорил: «Не, не очень взрослый, учится в университете». Хорошо, что мама не уточняла, на каком курсе.

Лев, нахмурившись, сказал, что ничего Славе не угрожает, и хватит его спаивать, но Артур его «хватит» будто за брошенный вызов принял.

- Да перестань, самое время лишить его девственности. Пей давай, – и он кивнул на вино, которое ещё оставалось в бокале Льва.

Это было не его дело, но Лев всё равно решил объяснить:

- Мы занимаемся сексом, просто по-другому, а ничего этого, что ты там говоришь, мне и не надо.

- Прям не надо? – Артур недоверчиво приподнял правую бровь.

- Прям не надо, – уверенно ответил Лев. – Я давно уже не думаю ни о чём таком.

Это была правда: с тех пор, как Слава сказал, что ему это неинтересно, а фантазии Льва начали говорить: «Нет», он перешёл в своём воображении только на согласованные формы секса.

- Ну так подумай, – сказал Артур. – Подумай, как придёшь домой, а там он, твой красивый мальчик, с красивым телом, который так и просится, чтобы его прижали к себе, приласкали…

Артур говорил, смакуя описания – и как его надо поцеловать, и как уложить на спину, и как приподнять бедра, чтобы наконец нежно… Лев, слушая, всё это представлял: и как поцеловать, и как уложить, и как вставить. Ему, Льву. Не Славе.

Господи, сколько он уже выпил?

- Слушай, я лучше правда домой, -– произнёс Лев, вставая из-за стола. – Завтра увидимся.

- О, сработало, – обрадовался Артур. – Ну давай, удачи тебе там! – это он уже в след кричал. – Расскажешь потом, как всё прошло!

Лев решил пройтись до дома пешком: снег растаял, слякотный период закончился, пахло мокрой землей, цветущими деревьями и пылью. Он надеялся, что эта странная смесь весенних ароматов его взбодрит, приведет в чувства – он помнил, что нельзя позволять себе расслабляться, что в последний раз, когда он был в похожем состоянии, всё кончилось плохо.

Но сейчас он был не настолько пьян. Он мог идти, даже не выдавая себя походкой. Немного туго соображал, медленно водил глазами (если водил быстрее – кружилась голова), но ничего такого. Ни единой мысли про насилие. Совсем.

Беспокоили другие. Но на них Лев пытался не концентрироваться – они от пьянства, от нервов, от дьявола, в общем, от чего угодно, но точно не от искренности желаний.

Он был дома в первом часу ночи. Его встретил Слава: сонный, но одетый – сразу видно, даже не ложился. Ждал.

Чтобы не напугать, Лев решил предупредить с порога:

- Я выпил. Я пьяный. Но ничего страшного. У меня всё под контролем.

Слава ничего не ответил, пропуская его в квартиру, и в этом молчании Льву почудилось осуждение. Чтобы разрядить обстановку, он начал оправдываться, что был с Артуром, и говорил про очень важные дела: сложности поиска работы для молодых специалистов, реформы системы здравоохранения, стоматологов и, конечно, «про твою сестру». В спальне он сел на кровать, но, не выдержав давления гравитации, тут же откинулся на спину, чувствуя, как становится легче: меньше кружится голова, меньше мутит. Слава забрался на кровать следом за ним, поставил подбородок ему на грудь, обнял руками за корпус и показался совсем прежним. Спросил: - Ты много выпил? От тебя почти не пахнет.

- Я мало пью, но сильно пьянею, - объяснил Лев. – Сильнее, чем средние люди в температуре по палате… Или это как-то по-другому звучит?

- Немного по-другому, - улыбнулся Слава.

Лев опустил на него взгляд, провёл пальцами по щеке, чувствуя приятную колкость под подушечками.

- У тебя щетина.

- Ага.

- Ты мужчина.

- Правильное наблюдение, - похвалил Слава.

Когда Лев сказал это – «Ты мужчина» – он, сам не зная почему, испытал волнующее возбуждение, и картинки, преследующие его весь вечер, стали возвращаться. Его критичность к ним уходила на второй план и он, воодушевившись, вдруг решил, что они – нормальные.

Поэтому, приподнявшись на локтях (и вынуждая Славу убрать подбородок с его груди), он с придыханием заговорил:

- Знаешь, о чём я сегодня думал? Я думал, что раз я гей и люблю мужчин, то мне, кажется, нравится всё мужское в мужчинах. Твоя щетина, например. И твои мускулы. Особенно бицепсы, когда ты обнимал меня в нашу первую ночь, я их трогал. И мне нравится, как я себя чувствую рядом с тобой, таким… Ты понимаешь, что я хочу сказать? – он попытался поймать взгляд Славы.