Лев

- Яков!

Яков среагировал быстро: отвлекшись от кофемашины, глянул через плечо и сразу сообразил, что случилось. Перекрыв краник с кипятком, он кинул полотенце на столешницу, и устало, будто уже десятый раз за день, прошёл к барной стойке с вежливой просьбой: - Сэр, пожалуйста, не приставайте к посетителям.

Мужик хмыкнул, продолжая придавливать Льва рукой:

- Да он не против.

- Он против.

- Да брось, смотри как ему…

Дальнейшее произошло стремительно: Яков перегнулся через барную стойку ко Льву, и тот в одно мгновение ощутил долгожданную легкость в плечах. Воспользовавшись ситуацией, он быстренько слез со стула и попятился назад: только так, со стороны, он увидел, как Власовский с силой сжимает мясистое запястье в своём кулаке и сквозь зубы повторяет: - Сэр, не приставайте к посетителям.

Когда Яков отпустил его руку, Лев заметил красный след от цепкого захвата. Сделав несколько гневных выпадов в сторону Якова, мол, «Да как ты смеешь» и «Что ты делаешь», мужик быстро потерял запал, сдулся и отъехал с кружкой пива к другому концу стойки. Яков, сердито надувая ноздри, посмотрел ему в след, а затем повернулся к обескураженному Льву.

- Что? – хмыкнул Яков. – Думал, я такой слабак?

- Вообще-то да, – признался Лев.

- Я тоже могу применять силу, просто не хочу. Иди сюда, - он собственнически взял Льва за руку и завёл за барную стойку, ограждая тем самым от стареющих американских мужчин.

В баре, кроме ребят, не было ни одного человека моложе сорока. Любые юные лица, мелькающие среди грузных мужчин, попадали в бар по незнанию или недоразумению: такие ребята, оглядевшись, стремительно покидали помещение. Но посетители смущали Льва не только возрастом, но и внешним видом: ему казалось, что он попал на тусовку байкеров, а не геев. Или, что еще хуже, на день рождение своего отца: в такие дни у них дома собирался похожий контингент.

Бармен был человеком такого же типа: одновременно и толстый, и мускулистый, со сверкающей лысиной и рыжей бородой. Они по-свойски болтали с Яковом за работой, напоминая мультяшных персонажей, вроде Тимона и Пумбы.

Лев пристроился в сторонке – вместе со стаканом кофе, который любезно приготовил Яков – и, подперев плечом подвесной шкаф со стеклянными бутылками, принялся ревностно наблюдать за работой Власовского: как тот общается с клиентами, выслушивает заказ, а потом ловко крутит рычаги и краны на кофемашине, поднося кружку то к одному, то к другому, взбивает венчиком пенку и вырисовывает на ней узоры. Сердито глотая терпкий напиток, Лев в который раз ловил себя на мысли: это теперь другой Власовский. Какой-то… странный. Излишне самоуверенный, нагловатый и дерзкий. Но кофе приготовил вкусный, хоть на том спасибо.

Каждый второй заказывал кофе, флиртовал с Яковом, называл его уменьшительно-ласкательными прозвищами и включал точно такие же мерзостные интонации, которые совсем недавно услышал сам Лев. Яков реагировал сдержанно-вежливо, кивал и улыбался, позволяя называть себя «сладким», «конфеткой» и другими сахарными словечками. Льва это разозлило: где же вся его хваленая сила теперь, когда нужно защищать самого себя?

- Почему ты им это позволяешь? – поинтересовался он, когда очередной клиент, допив кофе, удалился со словами: «Ещё увидимся, малыш».

- Они же ничего не делают, - вздохнул Яков, унося грязную посуду на кухню.

Лев хотел пойти следом за ним, но увидев других работников – поваров и посудомойщиков, затормозил, не желая привлекать внимание.

Когда Яков вернулся, он продолжил разговор:

- Они тебя дают какие-то уродские прозвища.

- Я не могу им этого запретить.

- Почему?

- Это называется «клиентоориентированность».

«Гомоориентированность это называется», - хотел проворчать Лев, но не стал.

- Тебе что, это нравится? Нравится, когда взрослые мужики клеят?

- Слушай, это специфика любого бара, - объяснял он. – В обычных тоже клеят, и женщины, и мужчины. Пьяный флирт.

- А что, обязательно работать в баре? Почему не в этом… короче, что ты там называл? Стар…

- Старбакс, - напомнил Власовский. – В кофейнях нет ночных смен. А совмещать учебу получается только с работой по ночам.

Льва охватило едва уловимое беспокойство: он что, совсем не отдыхает в учебное время? Университет, работа, четыре часа сна и всё по новой? Но эти мысли проскользнули мельком, вспорхнули как бабочка с цветка и исчезли в неизвестном направлении. Вместо них закрутились старые добрые: «Ему по-любому всё это нравится, чертов лжец».

Яков, протерев барную стойку, закинул полотенце на плечо и повернулся ко Льву:

- Гарри меня сегодня отпустит в час, хочешь потом сходим кое-куда вместе?

- Куда?

- Сюрприз.

- Опять что-то гейское? – нахмурился Лев.

- Ну и что? Это плохо?

Лев многозначительно закатил глаза вместо ответа.

Яков предложил ему пройтись по кварталу самостоятельно: посмотреть на город, зайти в сувенирные лавки, поболтать с местными, но он, сверля взглядом зашедших в бар мужчин, твердо произнес:

- Я буду здесь. С тобой.

Следующие несколько часов он, примостившись сбоку от барной стойки, отгонял от Якова прилипал, как отгоняют надоедливых мух от варенья. Едва какой-нибудь мужичок пристраивался напротив Якова с заготовленным набором вопросов: «Как дела? Ты знакомишься? Как тебя зовут?», Лев был тут как тут: - Он не знакомится. Никак его не зовут. Он – мой.

Льву самому не нравилось, как хищнически звучала последняя фраза, но не мог он сказать: «парень», «мой парень». А «бойфренд» - еще хуже. Нелепое слово, придуманное для тоненьких девичьих голосов.

Один из мужчин, разительно отличающийся от остального контингента – прилизанный, выбритый офисный планктон, заявил Якову, что его «blondie» распугивает клиентов, тявкая на них, как нервная болонка. Лев, услышав это, не знал, что его оскорбило больше: слово «blondie» или сравнение с болонкой.

Закатав рукава на рубашке, выражая готовность к драке, он произнес по-русски:

- Слышь ты, педик…

В его плечи уперлись руки Якова:

- Не надо, не надо. Это мой босс, - а затем, повернувшись к нему, снова перешел на вежливый английский: - Извините, это недоразумение. Он больше не будет.

Чудо, что тот вечер в баре не закончился мордобоем или увольнением Власовского. Но когда они покинули заведение без пяти час (бармен Гарри, не выдержав общество Льва, отпустил их пораньше), впереди была ещё целая ночь.

- Тут за углом, - сказал Яков. – Идём.

И Лев пошёл. Он знал, что ничего хорошего его «за углом» не ждёт, но деваться было некуда. Во-первых, нельзя оставлять Якова одного в местах, где много геев – накинуться, как сороки на всё блестящее. Во-вторых, он плохо помнил путь от метро до общаги и боялся возвращаться один. В смысле, не боялся, а просто… Просто не помнил.

Пройдя через тяжелые металлические двери, они оказались в тёмном коридоре, и Лев сразу догадался, что это за место. Клуб. Издалека доносилась приглушенная музыка: туц-туц-туц, в примитивном надоедливом ритме. Яков, взяв его за руку, повёл за собой по темному коридору (Лев почти ничего не видел, кроме белобрысой макушки Власовского), а потом, когда они прошли через ещё одни тяжелые двери в зал, по глазам ударил ярко-синий свет. Затем ярко-зеленый. Он сменился ярко-красным, и снова – синий, зеленый... Лев долго жмурился, привыкая.

Музыка била по ушам не хуже, чем мигающий свет – Лев прикладывал ладони тыльной стороной то к ушам, то к глазам, поочередно. Яков, перекрикивая музыку, спросил:

- Что, не нравится?!

- Это насилие над моей сенсорной системой!

Власовский рассмеялся («Что смешного, блин?!») и снова потащил его за руку:

- Идём! Ты привыкнешь!

Он затянул его в плотную толпу с дрыгающимися, трясущимися и покачивающимися телами – одетыми, обнаженными до пояса, трущимися друг об друга или соблюдающими дистанцию. Лев растерянно посмотрел на Якова – мол, и что дальше? – а тот, взяв его руки в свои, сказал: - Танцуй!

- Не хочу!

- Да расслабься!

- Не могу!

- Почему?!

- Потому что ты заставляешь меня танцевать, а я не хочу!

Лев с такой силой выкрикивал реплики, стараясь звучать громче музыки, что у него засаднило горло. Он закашлялся, отвернувшись от Якова, и упёрся взглядом в круглую сцену: в нескольких метрах от них, на шестах танцевали двое мужчин без одежды. Ну, почти без одежды. Трусы выглядели ненадёжно: гульфик держался на широких резинках, а сзади — ничего, сразу голая задница. На ногах – ярко-красные туфли на шпильках. Лев подумал: «Странно как-то, трусы черные, туфли красные, как-то не сочетается». Но это мельком, фоново. А так он, конечно, был возмущен: что за кошмар!

- Я хочу уйти! – крикнул он Якову на ухо.

- Мы только пришли! Тебе просто нужно расслабиться, отпустить себя! Попробуй хотя бы раз!

Лев отрывисто услышал его фразу: «Мы… Пришли… Расслабиться… Отпустить…», но логически сложил её в своей голове в очередную мотивационную речь Власовского: прими себя геем, быть геем классно, носи это звание с гордостью.

Кто-то сзади начал подпирать его потным обнаженным телом – кто-то, кто смог расслабиться, отпустить себя и танцевать, не соблюдая границ окружающих. Подойдя к Якову ближе, будто прячась рядом с ним от других, Лев пожаловался на ухо Власовскому:

- Мне некомфортно.

Яков, секунду другую поразмыслив, снова потянул Льва за собой. Что за дурость? Весь день он таскается за ним, как прицеп.

Они вынырнули из толпы к подсвеченной барной стойке, где Власовский, бесцеремонно растолкав остальных, стукнул по столешнице со словами:

- Мэтт, сделай две Текилы Бум.

- Ты же говорил, до двадцати одного не продают, - напомнил Лев.

Власовский отмахнулся:

- Это Мэттью, он меня знает.

Опасливо глянув на ряды алкоголя на полках, Лев признался:

- Яков, я не хочу пить.

- Это просто коктейль. Тебе нужно расслабиться.

Они устроились на стульях за барной стойкой, и Лев исподтишка оглядывал окружающих. Много мужчин, мало женщин. Кто-то из мужчин выглядел как откровенный гомик, даже не стеснялся этого, кто-то – настолько нормально, что удивительно было встретить их в этом месте. Женщины тоже странные. Большинство точно не были лесбиянками – обыкновенные такие, длинноволосые. Только за каким чертом по гей-клубам шатаются?

Бармен поставил перед ними два стакана с прозрачной жидкостью (просто вода?), накрыл каждый поверх салфеткой и, сделав интенсивные круговые вращения стаканами по столешнице, подвинул один – ко Льву, второй – к Якову. Жидкость пенилась, как газировка, и Яков, хватая свой стакан, отдал Льву команду: - Пей сразу.

- Почему?

- Пей! – почти приказал он. – А то не сработает!

Лев не был уверен, что хочет, чтобы оно «сработало», но, осторожно понюхав содержимое стакана (пахло Спрайтом), решил довериться Якову и выпил большими глотками сладковатый коктейль. В голове стало нехорошо: будто мозг сдавили с двух сторон, а потом резко отпустили. В момент отпускания у Льва на секунду закружилась голова и окружающий мир сделал крен вправо. Он зажмурился, а когда открыл глаза, это странное ощущение пропало. Правда, при попытках перевести взгляд с одного предмета на другой картинка немного съезжала.

- Ну как? – спросил Яков.

- Не работает, – заключил Лев.

- Не так быстро.

На самом Власовском сработало отлично: смеясь и пьяно растягивая слова, он начал зазывать Льва обратно на танцпол, выканючивая его согласие:

- Ну пожа-а-а-алуйста! Ну пойде-е-е-м! Ну чё ты тако-о-о-ой, это же ве-е-е-есело.

- Нет, - коротко отвечал Лев.

Яков, спрыгнув с барного стула, подошёл ко Льву и начал применять методы физического воздействия: обнимать, гладить, лезть под рубашку. И это в клубе, среди сотен посторонних людей!

Лев дёрнулся, убирая его руки от своего тела.

- Ну, какой же ты злюка, а.

Молодой парень, что сидел за стойкой по левую руку от Власовского, неожиданно обратился к ним:

- Чувак, да оставь его. Пойдём лучше со мной.

- С тобой? – заинтересованно спросил Яков.

Льва потрясло это: и такое наглое зазывание прямо перед носом бойфренда, и тон Власовского, с которым он начал обдумывать это идиотское предложение.

Тогда Лев и почувствовал, что всё сработало.

- Слышь ты, - он рывком спрыгнул со стула – тот, закачавшись, чуть не упал. – Не смей на него даже смотреть.

«Слышь ты» Лев сказал на русском, а вторую часть фразы – на английском.

- А то что? – нахально спросил парень.

Он был красивый и именно это бесило Льва больше всего. Тех стариков из бара трудно воспринимать всерьёз. Только если Яков тронется умом, тогда, может, он и захочет к кому-нибудь из них уйти от него, а так – смешно даже думать (но он всё равно думал, ведь вдруг Власовский всё-таки тронулся умом? Он слышал, что с учеными это часто случается). Но вот этот хмырь, не старше двадцати лет на вид, с белыми зубами и внешностью Бреда Питта (ну, Бреда Питта, которому сломали нос – он был кривоват), он имел все шансы увести Якова. Лев чувствовал, как проигрывает ему по всем фронтам, и самое главное: хмырь хотел танцевать, а он, Лев, не хотел. Он был слабым звеном.

- А то я тебя убью.

У парня шевельнулись брови.

- Это угроза?

Кулак Льва врезался в челюсть парня, обрывая самодовольную насмешку.

- Я не угрожаю. Я говорю конкретно.

Парень хотел встать, но Лев успел раньше: пнул по металлической ножке, выбивая из-под него стул. Тогда он упал, плашмя, затылком стукнулся о пол – и так сильно, что Лев протрезвел на одну секунду: не нужна ли помощь? Но этот вопрос затерялся среди нахлынувших чувств, среди гнева, обиды, ревности, зависти, среди всего, чему Лев ещё даже не мог найти слов, а что ещё хуже – даже не понимал, откуда оно взялось в нём.

Ему не дали продолжить: кто-то скрутил его руки со спины, не давая подойти к лежачему, и когда Лев обернулся, то понял, кто его держит: один из голых стриптизеров. Он начал извиваться, пытаясь вырваться («Отпусти меня, извращенец!»), но хватка была крепкой.

Лев взглядом начал искать Якова, и заметил его кудрявую голову, склонившуюся над пострадавшим – там, конечно, целая толпа собралась, но и Яков – тоже среди них. Новый порыв гнева помог Льву высвободиться: он с силой пнул стриптизёра под коленку, а когда почувствовал, что хватка ослабла, вырвался вперед.

Он обижался на Якова, обижался, что тот метнулся к незнакомому парню, а не помогал ему, он хотел выдернуть его из толпы и наорать, а может и ударить – ну чуть-чуть, для порядка, но толпа не пропускала его. Кто-то кричал, чтобы его держали, кто-то – чтобы вызвали полицию. Люди перестали танцевать, музыку приглушили и все подтянулись к эпицентру событий – к барной стойке.

Заметив, что его действительно намереваются схватить сразу несколько мужчин, Лев побежал в обратную сторону – туда, где ещё недавно танцевали люди, к сцене с шестами. Когда он пробегал через толпу, силой убирая людей с дороги, кто-то кричал: «Держите его!», но Лев вкрадчиво объяснял нагламуренным мальчикам: - Тронешь меня – убью. И тебя – убью. Всех убью.

Он услышал, как охране передали по рации заблокировать входные двери, и, не зная куда деваться, заскочил на сцену. А там, заметив на полу разбитый бокал, подобрал один из осколков, приставил к своей руке и закричал:

- Хватит! У меня заявление!

Все притихли. Стриптизер, забирающийся за ним на сцену, остановился на полпути.

Лев не знал, зачем это сделал. У него не было ни заявления, ни желания вскрывать себе вены. Но раз уж все замолчали, глядя на него, он сказал:

- Я приехал из России.

Кто-то в толпе хихикнул: «Это заметно». Игнорируя насмешку, Лев продолжил:

- Таких, как вы, у нас там чмырят и правильно делают. Знаете, что значит «чмырят»? Это не объяснить по-английски. Вот вас тут не чмырят и вы все – ебанутые извращенцы. Трётесь голыми задницами на танцполах, а когда стареете, идёте в соседний бар и пытаетесь напиться, чтобы забыть, на какую хуйню потратили молодость. Но в жизни есть незабываемые вещи, и одна из таких – твои стрёмные трусы, чувак, - он посмотрел на стриптизера, замершего на ступеньках сцены, и все засмеялись – будто бы он очень круто пошутил, будто бы это такой юмористический вечер. – Я серьёзно вообще-то, - добавил Лев, чем рассмешил всех ещё больше. – Я… Да идите вы нахер.

Он отбросил осколок, спрыгнул со сцены и сразу оказался лицом к лицу с рассерженным и очень трезвым Власовским. Лев почувствовал, как весь его запал угас: не хотелось уже ни драться, ни орать. Возникло острое желание полежать у кого-нибудь на коленках, и чтобы его гладили по голове. Может, у мамы?

- Они вызвали полицию, да? – растерянно уточнил он.

- Тебе пиздец, Лев.

Лев [42-43]

Под провожающий взгляд охранников, сжимавших руки на поясе – там, где кобура пистолета, – они вышла из клуба. Яков сел на скамейку у крыльца и, уперев локти в колени, опустил голову на руки. Лев осторожно пристроился рядом.

Уже светало: на туманно-розовом небе прозрачный месяц был практически неразличим, и Лев щурился, пытаясь понять: луна растёт или убывает? Когда он был маленьким, папа научил пририсовывать к месяцу палку: если получится букв «Р» - значит «растущий», а если «С», то «стареющий». Он подумал: интересно, как американские дети определяют фазы луны? Waxing, waning… Что тут скажешь? Луна совсем не приспособлена для английского.

Власовский повернул голову, многозначительно глянув на Льва, зажмуривающего то один глаз, то второй.

- Тебе правда настолько всё равно?

- Я просто на луну смотрю… А чего мы сидим?

- Чего сидим?! – опешил Яков.

- Ну, в смысле, копов ждём или кого?

- Копов? – неожиданно тонко переспросил Яков. – Ты правда не понимаешь, что было бы, приедь сюда копы?

- Так они не приедут? – легкомысленно уточнил Лев. И снова хотел спросить: «А чё тогда сидим?».

- Ты правда не понимаешь?

- А что нужно понять?

- Ты пьяный русский дебошир, напавший на человека.

Лев пожал плечами:

- Ну, это ты меня напоил, а я говорил, что не на…

- О господи.

Власовский рывком поднялся со скамейки, стремительно направился вниз по проспекту, к станции метро. Лев подскочил за ним.

- Эй, не смей меня тут бросать!

Они пошли рядом: Власовский быстрым шагом, а Лев – невольно семеня, потому что приходилось его нагонять, и потому что в голове все ещё было нехорошо: время от времени дорога под ногами куда-то уезжала.

Лев не мог понять, что он чувствует. С одной стороны, в груди сидел едкий комок вины, требующий внимания: хотелось выпросить у Якова прощения, чтобы стало легче, чтобы комок заткнулся. Но едва он открывал рот, чтобы сказать: «Слушай, прости» (и он даже знал за что – за драку, за слова про извращенцев, за испорченный вечер), как тут же просыпалась гордость: «Ты что, с ума сошёл? – говорила она ему. – Это он во всём виноват».

«Ну да!» - тут же соглашался Лев. Власовский привёл его не пойми куда (да лучше бы это правда был бордель), напоил, заигрывал с какими-то парнями, а теперь он, Лев, почему-то должен извиниться, что вечер оказался испорчен. А ничего, что его вечер тоже был испорчен? Причём гораздо раньше. Он весь этот радужный ужас с семи часов терпел, а Власовский расстроился только под утро.

Пока они ждали открытия метро (до пяти был ещё целый час), Лев снова попробовал заговорить:

- А почему копов не вызвали?

Его на самом деле не сильно интересовало, почему. Просто хотелось начать хоть какой-нибудь разговор, чтобы не молчать.

- Я пообещал Мэттью, что успокою тебя. Надавил на жалость. Мол, ты русский и тупой.

Лев задался вопросом, что из этого больше вызывает жалость: русскость или тупость?

- И тот парень, - напомнил Яков, - не будет писать на тебя заявление, хотя мог бы. Он чуть башку не расшиб.

- О, ну спасибо ему, - сыронизировал Лев.

- Ему? Это мне спасибо. Мне пришлось дать ему свой номер.

- Зачем?

- Он так сказал. Мол, не пойду к копам, если дашь свой номер.

- И ты дал? – опешил Лев.

- Конечно! Учитывая, что ты там натворил, тебя бы депортировали, окажись ты в участке!

Лев обессиленно выдохнул, не зная, что возразить. Ровно на секунду он подумал: ну и пускай бы депортировали. Всё равно здесь плохо. Эта мысль быстро затерялась среди прочих, выверенных и отрепетированных: нет, главное, что мы рядом с Яковом, мы любим друг друга, мы – идеальная пара.

- Если он будет звонить, не бери трубку, - потребовал Лев.

- Я так и планировал.

В вагоне метро, кроме них, не было никого. Только когда садились на Кастро, следом зашёл бездомный и приткнулся спать на сидениях в уголке, но через две станции его согнал работник метрополитена. Больше никто не заходил.

Лев смотрел на их отражение в окне: он взъерошенный, с воспаленными глазами, Яков – просто уставший. Он сидел на крайнем сидении и сонно облокачивался на поручень. Лев подумал: может, предложить ему своё плечо? Или колени. Никто же не видит…

Но потом вспомнил, что в любой момент кто-то может зайти. В конце концов, на станции, при остановке поезда, их могут увидеть через окна.

Зря Власовский полагал, что Лев не хочет прилюдно нежничать, потому что боится: им за это «что-то сделают». Его не пугали драки, да и он понял уже, что в этом городе действительно не сделают ничего. Уж если есть целые кварталы с клубами, в которых можно весело и свободно заразиться СПИДом, то люди тут и правда привычные ко всему.

Лев просто не хотел опускаться до их уровня. Он не хотел, чтобы это становилось для него нормальным: сегодня ты целуешь парня на улице, потом танцуешь в гей-клубе, потом даёшь себя помацать мужику с пивным брюхом, потом надеваешь трусы на резинках и встаёшь к шесту – а потом что? Существует ли во всём этом какое-то дно или это свободное падение?

А Власовский… Что это вообще с ним? Почему он считает, что это весело? Хочет ли он того же, что и эти мужчины: танцевать голым, кадрить мальчиков у барной стойки? А когда ему будет за сорок, он пойдёт в тот бар, где сейчас работает, и тоже начнёт приставать к молоденькому баристе?

- Яков, - позвал Лев, и Власовский, вздрогнув, отлип от поручней и, моргая, посмотрел на него. – Блин, я думал, ты не по-настоящему спишь.

- Уже неважно, - зевнул Яков, садясь ровнее. С левой стороны – как раз там, где он лежал на поручнях – кудрявые вихри на его голове стояли торчком, игнорируя силу притяжения.

Давя в себе умильную улыбку, Лев очень серьёзно спросил:

- А тебе правда нравится всё это… Ну, что там было?

- А что там было?

- Эти голые мужики, танцы на шесте.

Власовский фыркнул:

- А тебе типа не нравятся голые мужики?

- Только ты.

У Якова дрогнули губы – кажется, не один Лев пытался сдержать улыбку. Он примирительно произнёс:

- Ладно тебе, это же гей-клуб. Что ты хотел там увидеть?

- Ну, что-нибудь поприличнее.

- Что? Бальные танцы?

- А есть бальные танцы для геев?

- Не знаю, - вздохнул Яков. – Но могу найти, если ты пойдёшь на них со мной.

- Зачем?

- Танцевать.

- Нет уж, спасибо.

- Почему? Они же «приличные».

- Они для…

Он хотел сказать «для педиков», но, запутавшись в собственной логике, замолчал. Если гей-клубы для педиков и бальные танцы для педиков, что тогда для таких, как он? Получается, как ни крути, а он всё равно – педик? И есть ли тогда смысл бежать от чего-то, пытаясь «не опускаться»? Может, он уже давно в этом свободном падении – с тех пор, как летней ночью лежал в чужой кровати, задыхаясь от жарких поцелуев, чувствуя, как тело другого парня липко соприкасается с его собственным, и как думал про это: «Лучший день моей жизни»… А может, всё началось раньше, с Власовского? Или ещё раньше, с того дня, когда произошёл взрыв в ванной комнате, и Лев ещё ничего не сделал, но уже всё почувствовал.

Яков, прильнув к его плечу, прошептал на ухо:

- Я привёл тебя туда, потому что хотел, чтобы ты хоть чуть-чуть почувствовал себя свободней. Чтобы тебе стало легче.

- Больше не приводи, - холодно ответил Лев, отъезжая по скамейке в сторону: так, что голова Якова безвольно съехала с плеча.

И Яков больше не пытался.

Впереди было ещё два месяца лета, но Льву пришлось уехать к себе: и потому, что администрация кампуса Беркли начала напрягаться от его свободного присутствия, и потому, что его собственный кампус начал слать обеспокоенные письма на почту: мол, мистер Гринёв, вы прибыли в Соединенные Штаны Америки неделю назад, но до сих пор не зарегистрировались в кампусе, уведомляем вас, что миграционная служба Соединенных Штатов… Короче, бла-бла-бла. Он написал вежливое извинительное письмо в ответ и на деньги Власовского (это даже было не стыдно, ведь тот ему наврал про расстояние) поехал в Лос-Анджелес.

Честно говоря, на Лос-Анджелес Лев возлагал большие надежды. Ведь если Сан-Франциско – гей-столица, то Лос-Анджелес – точно не гей-столица, а это уже плюс. К тому же, он слышал про Голливуд, Беверли Хиллз и Сансет Бульвар, и ждал от этого города шикарного лоска, пафосного богатства и стеклянных небоскребов (ну, можно посмотреть хотя бы на один?!).

На один он, конечно, посмотрел. И даже на два или на три – в пределах Даунтауна. Но стоило выехать из центра, как город превращался в однотипную архитектуру из маленьких домишек – и такая унылая серость тянулась до самого Риверсайда, где он и должен был жить.

А Риверсайд оказался и того хуже. До него так просто не доберешься. Лев внимательно изучил расписание электричек на железнодорожном вокзале, и понял, что развлечение не меньше, чем на два часа (а, чтобы добраться до самого кампуса, придётся пересесть на автобус). Без зазрений совести он потратил оставшиеся деньги Якова на такси и прокатился через весь Лос-Анджелес, полюбовавшись на небоскребы Даунтауна. Детского восхищения хватило на пять минут, замирающий в сердце восторг сменился разочарованием: причудливые пальцы на фоне нескольких неказистых высоток – и это всё?

Уже потом, добравшись до общежития, он вдруг подумал: дело не в Лос-Анджелесе, дело в нём. Просто он – один, а радость новых открытий необходимо с кем-то делить. Чтобы кто-то другой смотрел из окна машины и тоже говорил: «Вау, как красиво!». И дышал с тобой в унисон, и чувствовал то же самое, что чувствуешь ты. Тогда было по-другому. Было бы по-настоящему.

А с Власовским так не подышишь на небоскребы. За целую неделю они даже не съездили к Золотым Воротам. Якову всё это казалось скучным. Он говорил:

- Что ты, на картинках посмотреть не можешь?

- Это ведь не то.

- Да то же самое. Куда они денутся? Стоят себе и стоят, ещё сто лет простоят.

- А гей-клубы твои не простоят? – огрызался Лев.

- Дело же не в гей-клубах. Там впечатления, а Ворота… Это просто Ворота.

Но для Льва это были не просто Ворота. Может быть, если бы он там оказался, если бы посмотрел вживую, он бы понял – что в них такого. Может, для него это стал бы самый крутой мост в мире.

Таким для него был Дворцовый, когда ему было пять, когда они с мамой жили вдвоём и ходили по ночам (перед выходными днями) смотреть на разведение. Сначала Дворцовый мост пугал Лёву: он боялся, что, когда поднимутся пролёты, все фонари посыпятся на землю, как спички из перевернутого коробка, или что специальный разводчик мостов (он воображал, что это одинокий пожилой дедушка) на старости лет забудется и не перекроет въезд автомобилям, и пролёты начнут подниматься вместе с машинами, а несчастные водители свалятся в реку. Иногда он так ярко это видел, что по ночам ему снились кошмары.

Но потом вернулся папа, и Лёва понял, что такое настоящие кошмары. Мама перестала ходить с ним на разведение, и он начал скучать по мосту, по тому времени, которое осталось в памяти как совершенно особенное, и ему хотелось, чтобы папа куда-нибудь исчез (и иногда даже хотелось, чтобы Пелагея исчезла тоже), и чтобы всё стало как раньше: он, мама и Дворцовый мост.

Вот чего хотел Лев на самом деле: не посмотреть на мост, а посмотреть на мост вместе с Яковом. Может, им и правда было бы скучно в первый раз. Может, они бы даже сказали: «Ничего особенного» (Лев бы точно так сказал). Но если бы они ходили к нему хотя бы иногда, если бы устроили пикник на ближайших холмах или прогулялись по пляжу, это бы стал их мост. У них бы появилось своё место. И тогда, думая о Власовском, Лев бы думал не о подвале, бите и скинхедах, а о Золотых Воротах, и, если бы кто-то другой говорил: «Золотые Ворота», он представлял бы не красные башни с подвесными торсами, а Якова.

Однажды, когда Яков, утомленный долгой дорогой на поезде и быстрым сексом, засыпал в его постели (в почти такой же комнате, как и в кампусе Беркли), Лев, осторожно водя подушечками пальцев по его коже на спине и плечах, спросил шепотом:

- Почему у нас нет ничего нормального?

Тогда, говоря о «нормальном», он впервые не имел в виду «гетеросексуального». Он хотел спросить о другом. О своих местах, о любимых фильмах, о песнях, которые играют в торговых центрах только для них, потому что именно под эту песню случилось что-то особенное, о доверительных разговорах по ночам, о том, как это – когда твоих родителей съели крокодилы, о том, как это – когда твоего отца съела война. Почему они ничего друг о друге не знают? Ничего, что действительно стоило бы знать.

Но Яков уже спал, и тогда Лев, отвернувшись к стене, обнял подушку, как он делал всегда, если засыпал один, а тогда подумал: это же всё равно, что спать одному, это же как в одной постели с незнакомцем.

Самое впечатляющее, что Лев увидел в Кастл-парке: парковка детских колясок. Он так и не сообразил, настоящая она или импровизированная: люди выстраивали коляски вдоль цветочных клумб и уходили, ничуть не обеспокоенные сохранностью имущества. Лев подумал, не стать ли ему Робином Гудом для бедных матерей-одиночек? Отнимать коляски у богачей и отдавать нуждающимся. Хотя, наверное, с такими идеями лучше идти в Диснейлэнд: вот где настоящие богачи Америки.

Он и сам не знал, почему выбрал Кастл-парк в качестве первой достопримечательности на своём туристическом маршруте. Может, потому что он был ближе всего к его общежитию, может, потому что на Диснейлэнд у него не было денег, а может, потому что на рекламном щите напротив Волмарта было написано, что Кастл-парк впечатлит как детей, так и взрослых. В любом случае, ему нужно было найти, чем себя занять, потому что Яков стал приезжать только в выходные дни, ссылаясь на загруженный рабочий график.

Кастл оказался обыкновенным парком аттракционов — ничем не лучше тех, что Лев видел в России. Вот, например, крутящаяся махина с качелями на цепочках была и в Петербурге, в парке Победы возле его дома, и среди ребят ходили легенды, что однажды эта махина так раскрутилась, что цепи не выдержали и сидение качелей оторвалось вместе с маленькой девочкой – они улетели куда-то за деревья и, ясное дело, девочка разбилась. Когда Лев рассказал эту легенду Пелагее, та восхитилась: «Правда что ли? Прикольно!», а когда повторил в очереди за билетами в Кастл-парке чья-то чернокожая мамаша попросила его уйти.

Американских (ну, или русских, как они там говорят) горок в парке не оказалось, и вообще он выглядел слишком детским: много ярких конструкций из лошадок и паровозиков, и слишком мало по-настоящему опасных сооружений, на которых можно убиться. Лев не хотел убиться всерьёз, но хотел почувствовать, что близок к этому.

В конце парка он нашёл тир: странное здание цвета хаки, больше похожее на склад боеприпасов, чем на тир в парке развлечений, и от этого оно выглядело ещё скучнее, чем всё остальное. Лев хотел пройти мимо, пока не наткнулся взглядом на объявление: «Ищем инструктора по стрельбе, оплата почасовая». Лев проскользнул внутрь (места оказалось мало – в трех шагах от двери стойка, с которой нужно стрелять, а дальше – мишени), и обратился к управляющему: - Какой инструктор вам нужен?

Управляющий – дядька-мексиканец лет за пятьдесят – смерил Льва недоверчивым, даже уничижительным взглядом:

- Ты точно не подойдёшь, пацан.

Лев нахмурился:

- Я умею стрелять.

- Да, как и каждый второй школьник.

- А что нужно, чтобы работать у вас? – не сдавался Лев.

- Быть старше двадцати одного. А я сомневаюсь, что ты старше, sprat.

Лев не понял, как тот его назвал. Килька? Рыбёшка? В смысле, он считает, что Лев похож на маленькую рыбку или что?

- Давайте я вам покажу, - предложил Лев.

- Что покажешь?

- Как стреляю.

- Если хочешь пострелять, плати два бакса, – мексиканец кивнул на табличку с ценником.

Лев, мысленно назвав его жлобом, покорно положил две долларовые купюры на стойку. Мексиканец начал готовить для него ружьё, но Лев сказал:

- Я сам.

Так делать было нельзя, не по инструкции, но управляющий передал ружьё Льву: «Значит, заинтересовался» - удовлетворенно подумал тот.

Это была легкая пневматическая винтовка, Лев раньше имел дело с похожими: когда они с отцом ходили в тир (в рамках подготовки к военной академии), тот обычно предлагал ему Байкал МР-512.

Лев надел наушники, ударил кулаком по стволу и разместил в магазине свинцовые пули. Вернув ствол на место, он перезарядил ружье, прицелился – мишенями выступали тряпичные человечки, набитые соломой, с рисованным жутковатым лицом – и каждому, поочередно, снёс голову.

В ожидании одобрения посмотрел на мексиканца.

Тот, хмыкнув, подготовил для него пистолет, похожий на Макарова, и показал на бумажные мишени-круги, прикрепленные к стене.

- В центр попадёшь?

Лев ощутил укол неуверенности: вспомнил, как пытался попасть в Москву дротиком, а в итоге улетел в Новосибирск. Обхватив рукоять ладонью, он вытянул руку вперед, вспоминая, чему учил отец: пистолет – это продолжение руки, это невидимая линия: глаз - целик - мушка – мишень. Может, не так сильно он хотел в Москву, раз не вспоминал об этом тогда? Но дротик – это и не оружие. В оружии больше опоры и меньше маневренности.

Он нажал на курок, с изумлением наблюдая, как пуля прокалывает бумагу ровно в центре мишени. В десятку. Мексиканец почтительно покивал.

- Кто тебя учил стрелять?

- Отец.

- Он военный?

- Ага.

- Где служит?

- Не здесь, в России.

- Так ты русский?

- Да.

Лев не понял, случилось ли дальнейшее благодаря тому, что он русский, или управляющий в принципе стал благосклонен, но он сказал:

- Я тебя беру. Неофициально. Никому не трепись, а если спрашивать будут, скажешь, что тебе 21.

Так он стал работать в Кастл-парке за пять долларов в час. Умение метко стрелять ему почти не пригождалось. В обязанности Льва входил простенький инструктаж: как правильно держать оружие, как целиться, как ноги ставить, ну и один выстрел для демонстрации. Все стрелковые особенности Лев объяснял, пользуясь багажом знаний, полученных от отца, а не от мексиканца – хотя тот и пытался делать вид, что в чём-то разбирается, на деле промахивался даже мимо ближайших мишеней.

Чаще всего приходили пострелять дети и подростки, и если со вторыми Лев более-менее ладил, то по количеству конфликтов с детьми он побил рекорды любого работника в этом парке.

Вот, например, приходил один чернокожий пацан, на вид – лет восемь, не больше. Лев ему подробно объяснил, как стрелять, подставил табуретку под ноги, чтобы он дотянулся до стойки, а когда мальчик взял ружьё, Лев заметил, что тот прижимает прицел прямо к глазу. Естественно он его остановил. Сказал: - Не прижимай.

Тот кивнул и опять то же самое. Лев опять сказал, уже подробней:

- Убери прицел подальше от глаза.

Тот снова кивнул, но не послушался. Тогда Лев монотонно объяснил:

- При выстреле происходит отдача, если так вжиматься глазом в прицел, при отдаче он его выбьет, глазное яблоко выпадет и будет болтаться на зрительном нерве, хочешь потом ходить как зомби?

Мальчик повернулся к нему, пару раз мигнул мокрыми глазами, пискнул: «Мама!» и, спрыгнув с табуретки, отбросил винтовку и убежал. «Ну и ладно, - подумал Лев. – Главное, что заплатил».

Мигель, управляющий, заходил в тир только в конце дня – подсчитывал выручку и расплачивался со Львом. Пока было лето, Лев работал с утра до вечера, до закрытия парка – всё равно больше нечем заняться. В последние часы Мигель любил поболтать о политике, президентах, холодной войне, как было хорошо в шестидесятых и «ненавижу, во что эти пидоры превратили Калифорнию». Он рассказал, что родился в Сан-Франциско, в семье мигрантов из Мексики, и его юношеские годы теперь вспоминаются как самые счастливые. Но потом, в семидесятых, в Сан-Франциско начали тянуться «грязные хиппи» и «пидоры», превратившие целый квартал в «царство разврата», и чем дольше им это спускали с рук, тем хуже и хуже становился город, и эта «пидорская символика», как болезнь, как сыпь по телу, начала расходиться по другим районам, и, в конце концов, где бы ты ни шёл, везде можно было увидеть их «сраные флаги» и рекламные плакаты.

- Они же как фашисты, – скрипел Мигель своим хриплым басом. – Те точно также развешивали свои флаги.

Лев, выслушивая его, сдерживал в себе назойливое желание пошутить: «Так ты тоже русский?». Пидоры, разврат, фашисты – как будто папин друг за праздничным столом напился.

Чаще всего при таких разговорах он молчал или кивал: если убрать радикальные настроения Мигеля, то в чём он был не прав? Лев и сам считал, что весь этот квартал Кастро с гей-барами – перебор. А речей Власовского про свободу он не понимал: в чём они несвободны? Они встречались в России, теперь встречаются в Америке – никакой разницы, никто им не мешал ни там, ни тут. А целоваться на улицах и шататься по клубам – странное времяпровождение для приличного человека.

Но иногда Мигель что-нибудь говорил, что-то особо колкое и несправедливое – ну, про педофилию или про «недостаточную силу воли» для того, чтобы перестать быть геями – и Льву хотелось заорать на него: «Замолчите, замолчите, замолчите!». Но вместо этого он только пытался слабенько возражать: - Ну, наверное, они не все такие…

Мигель стоял на своём:

- Все, конечно все!

- Ну, знаете, у меня есть друг…

- Так прекрати с ним дружить!

В общем, с ним можно было либо быть согласным, либо молчать. Лев молчал. И если первое время его молчание было солидарным («Хоть один нормальный человек в этой Америке»), то уже через пару недель, когда Мигель в сотый раз заводил разговоры о Сан-Франциско, Кастро и гей-барах, Лев устало хватался за голову, облокотившись на стойку, и думал: «Чёрт возьми, заткнись, пожалуйста». Мигель становился ему противен: он казался примитивным, узколобым, зажатым в рамках своего мирка, и нежелающим ничего видеть за его пределами. Всё чаще Лев задумывался: «Я кажусь точно таким же?»

Яков побывал в тире первый и последний раз в середине августа. Тогда он и пересекся с Мигелем. Лев молился всем богам, чтобы Мигелю не пришло в голову заговорить с Яковом о своём трудном жизненном пути, о том, как он бежал из Сан-Франциско от геев, а ведь такое вполне могло бы случиться: Яков бы сказал, что приехал из Сан-Франциско, и Мигеля бы понесло. И уж тут кошмар, что началось бы: Власовский ни за что бы не промолчал. Но в тот день Мигель был загружен чем-то другим и разговаривать не хотел: отсчитал деньги и быстро попрощался.

Пока Лев складывал оружие в сейф, Яков, оглядев помещение тира, с опаской уточнил:

- Ты уверен, что это хорошее место для тебя?

- А что не так? – не понял Лев.

- Тебе бы что-нибудь… менее агрессивное.

- Да сюда одни дети ходят.

- Какая разница, кто ходит? Дело же в тебе.

- А что со мной? – спросил Лев, протирая платком пневмотический пистолет.

- Я бы не стал доверять тебе оружие.

Лев резко вскинул руку с пистолетом в сторону Власовского и сделал вид, что прицеливается. Тот, замерев, испуганно посмотрел на него, готовый поднять руки. Лев рассмеялся:

- Ты че? Я просто пошутил, - он опустил пистолет.

- Ты правда считаешь, что это смешно? – сглотнул Яков.

- А ты правда считаешь, что я могу в тебя выстрелить?

- А ты правда считаешь, что у меня нет оснований так думать?

Лев терпеть не мог, когда Яков прямо или косвенно намекал ему на тот случай. Оставшееся оружие он складывал в полной тишине.

Когда они покинули территорию парка, Лев предложил вызвать такси до кампуса (теперь он мог позволить себе сам оплатить такси), но Яков покачал головой:

- Я не пойду к тебе. Давай лучше так поговорим.

- О чём? – не понял Лев.

- Я хочу закончить эти отношения.

- Потому что я направил на тебя пистолет? – фыркнул Лев, ещё не веря в серьёзность этого заявления.

- Нет. Я давно хочу.

- Что значит давно?

- С июня.

Лев похолодел, чувствуя, как всё становится нереальным, будто во сне.

- И почему сразу не сказал? – негромко уточнил он.

- Потому что я тебя боюсь.

Хватаясь за последние ниточки надежды, Лев сказал:

- Слушай, ты обиделся из-за пистолета? Ты поэтому сейчас это говоришь?

Яков покачал головой. Вытащил из кармана сложенный вдвое прямоугольник, как доказательство серьёзности своих намерений.

- У меня есть обратный билет. Поезд через полтора часа.

- Можешь не успеть, - сказал Лев, будто это сейчас было самым важным.

Яков пожал плечами:

- Вызову такси.

Они помолчали. Лев спросил совсем по-детски:

- И что мне теперь делать?

- В смысле?

- Я приехал только ради тебя.

Яков заглянул ему в глаза, и Льву показалось, что он смотрит на него, как на дурака. Тон Власовского оказался соответствующим, словно с умалишенным:

- Лев, у тебя грант в одном из лучших университетов. Когда ты получишь образование и пойдешь работать, ты будешь грести деньги лопатой. И ещё ты гей, живущий в самом толерантном месте на планете. У тебя ахренительные жизненные обстоятельства и я тебе не нужен. Просто живи.

- Да я не хочу так жить! – крикнул Лев, и ему показалось, что он сейчас разревется.

Чтобы этого не случилось, он решил начать злиться. Злиться, чтобы не заплакать: тупой Яков, тупой Яков, тупой Яков. Привёз его и бросил. Ну почему, почему это всё равно звучит так слезливо и жалко?

- Не хочешь быть богатым врачом? – спросил Яков.

- Не хочу быть геем, – выговорил Лев.

Яков, сочувственно дотронувшись до его плеча, сказал:

- Не знаю, поможет тебе это или нет, но ты же умный, в науку веришь… Короче, есть куча исследований, доказывающих, что гомосексуальность заложена на генетическом уровне. Можешь почитать исследования Ричарда Пилларда и Дина Хеймера. Там про близнецов и про наследование по материнской линии, так что даже внутри своей семьи ты точно не единственный гей.

- У меня нет родственников, - буркнул Лев, не понимая, почему они вообще об этом говорят. Его же бросают – какого черта он слушает лекцию про научные исследования?

- Всё равно почитай. Пригодится.

Яков начал уходить, а Лев оглушено смотрел ему в след, удивляясь, как это вообще так просто случилось: взрослели вместе, планы строили, эмигрировали в чужую страну, а теперь раз – и он уходит, будто не было ничего. Теперь каждый сам за себя.

Он передумал ехать на такси. Примостился на автобусной остановке, вжался в самый угол и, поставив пятки на скамью, обнял колени. Больше никого рядом не было.

Лев подумал: может, Яков прав? Не так уж и плохо он устроился. Он может построить здесь новую жизнь, с нуля, притворится, как в Новосибирске, что прошлого не существует. Только там это было сложнее: в любой момент его выдуманная жизнь могла разбиться от соприкосновения с реальной – родителям ничего не стоило до него добраться, а рано или поздно ему пришлось бы рассказать, где он. Но здесь, в Лос-Анджелесе, он недосягаем для них.

Только… Только всё равно плохо одному. Вот бы строить новую жизнь с кем-нибудь еще. Хорошо, если бы рядом был… Нет, не Яков. И не сестра, не Катя, не Карина.

Хорошо, если бы рядом был Юра. Они бы сейчас вместе сидели на автобусной остановке, не зная, как добраться до кампуса, потому что ни у кого из них не оказалось денег на проезд, и тогда они бы пошли пешком, а потом, спустя много лет, смеясь, говорили бы друг другу: «А помнишь?» и это было бы круче, чем секс, круче, чем взрывать ванную, круче, чем вертеться на офисном стуле.

Жаль, что Юра никогда не вырастет. Жаль, что нельзя ему даже позвонить. В тот вечер его так не хватало.

Лев [44]

Он продержался в Америке ещё два месяца. Надеялся, что за это время всё как-то устаканится, он приспособится к Риверсайду, как когда-то приспособился к Новосибирску: найдёт здесь новую «Карину», нового «Артура»… Но никто не находился.

У него оказалась этнически богатая группа: он был единственным белым. Все остальные были чернокожими, азиатами, кем-то между чернокожими и азиатами, кем-то между чернокожими и белыми… В общем, Лев не знал названий всех тех рас, которые видел, и в своей голове определял ребят уничижительными кличками: негр, желтый, китаёза. Он знал, как худо ему придется, если однажды он забудется и скажет такое вслух (впрочем, поймут ли его, если он скажет на русском?), но строгую политику в отношении расовой дискриминации считал таким же перегибом, как квартал Кастро с гей-барами.

Он старался держаться со всеми вежливо, а все держались вежливо с ним, но дружеского сближения не происходило: даже когда прошёл месяц, даже когда все выучили друг друга по именам, даже когда в столовой стали появляться столики той или этой дружеской компании, всё равно не находилось людей, к которым мог бы примкнуть Лев, и тогда он решил, что всё из-за того, что он – белый. Они, наверное, избегают его, считают поработителем, хотя он обыкновенный мигрант. Он даже думал, не сказать ли им, что он русский, что он вырос в ненависти к Америке и капитализму, но решил, что эту информацию стоит приберечь как козырь.

Учеба наводила на него тоску, расписание было забито сплошными лекциями, много информации перекликалось с тем, что он уже учил в России, практики – никакой. Поэтому он стал пропускать, чтобы больше работать, а больше работать, чтобы зарабатывать много денег, а много денег… Куда ему много денег, он не придумал. После того, как он оплачивал место в общежитие и покупал продукты, у него оставалось пару сотен баксов в месяц, которые он начал тратить на алкоголь.

Потом Льву будет трудно оценить, что стало спусковым крючком. Может быть, его апатичная безвольность, унылая тоска, придавившая с того дня, как Яков сказал, что они расстаются. А может, тоска по дому. Если бы Льва спросили, какое это чувство, вряд ли бы он сказал: «Грустно». Ему не было грустно. Ему не было горько. Ему было никак. И, наверное, это было хуже всего.

После работы он лежал в кровати, не в силах заставить себя сделать хоть что-нибудь: почистить зубы, принять душ, переодеться. На совершение элементарных процедур ему приходилось «решаться»: он собирался с силами, чтобы выйти из комнаты, пройти до общей душевой, отстоять очередь. В этой очереди он выглядел настолько сонным и уставшим, что пару раз его пропускали вперед, и он чувствовал себя обманщиком: ведь он нормально спал. Даже больше, чем нужно.

Тогда ему и начал вспоминаться тот вечер в клубе, а точнее, слова Якова: алкоголь поможет расслабиться, поможет стать веселее. Его жизненный опыт это подтверждал: одноклассники, студенты, друзья – все, кого он когда-либо заставал пьяными, отличались добродушной веселостью. Может, с ним не сработало, потому что он мало выпил? Всего лишь стакан текилы, разбавленной спрайтом. Нужно пробовать ещё.

Совершеннолетний парень из соседней комнаты согласился помочь ему с покупкой: он сам часто бегал за пивом в ближайший алкомаркет, и Лев, заметив это, рискнул попросить купить что-нибудь и ему. Парень не всегда совершал такие вылазки безвозмездно: через раз говорил, что сходит, только если пиво будет за счёт Льва. Лев не спорил.

Он пробовал, начиная с малого. Сидр – вкусный, как сок, и эффект примерно такой же – никакой. Пиво – гадость, ещё в тот день, с Катей, не понравилось, и, перепробовав, он убедился: до следующего дня не получалось перебить мерзотно-кислый привкус на языке. Вино – дорого (а если дешево, то невкусно), чтобы напиться всерьёз понадобится целая бутылка. Шампанское… Не, это что-то про Новый год, он даже пытаться не стал. Приходилось постепенно повышать градус, и однажды Колин, его сосед, посоветовал: - Может, попробуешь бурбон?

В тот раз он принёс ему «Буллейт», ноль-семь, и Льву хватило четверти, чтобы напиться. Это было круто: вкусно, даже сладко, без противной коньячной горечи. Он не стал весёлым, но стал ажиатированным: отправился в женский блок общежития и начал рассказывать первокурсницам, что американцы не летали на луну, что фотографии были подставными и они в России уже давно их раскусили. Почему-то ему очень нужно было рассказать об этом именно девочкам. Они сильно смеялись и Лев решил, что, всё сработало так, как нужно: пускай ему было не смешно, но другие же повеселились.

Через несколько дней он снова почувствовал себя хуже и ещё раз напился. Его накрыло паранойяльным страхом, что Колин не тот, за кого себя выдаёт, и он засунул ему под дверь прослушку (то есть, он думал, что это прослушка), но это был провод от сломанной компьютерной мыши (когда Лев протрезвел, он не смог объяснить, где его взял) и Колин, заметив, как тот скребется под дверью, неожиданно открыл её нараспашку, дверь ударила Льва по лицу и разбила нос, Лев решил, что Колин сделал это специально и дело кончилось дракой.

Но хуже всего был третий раз, когда он сел на поезд и поехал в Сан-Франциско. Бутылку с бурбоном он прихватил с собой и догонялся остатками всю дорогу, так что на перрон Лев спускался с криками: «Где перрон? Где перрон?! Они его украли!», пока кто-то не толкнул его сзади, и он не вывалился из поезда, упав плашмя не асфальт. Это и был перрон.

Он не помнил, как спустился в метро, и тот факт, что он умудрился выйти на Кастро-стрит теперь вспоминался, как удивительный: то есть, он так и планировал изначально, но он же был пьян в стельку! Как он вообще сообразил, куда идти? А может он, наоборот, ничего не соображал, потому что, поднявшись на проспект, он сразу устремился в бар, где работал Яков, и не обнаружив его на месте, закатил Гарри настоящую истерику: - Где он?!

- У него сегодня выходной. И не ори.

- Хочу и ору! – орал Лев. – Клиент всегда прав, - он уселся за барную стойку. – Сделай мне что-нибудь.

Гарри, смерив его усталым взглядом, деловито попросил:

- Покажите документы, сэр.

Лев возмутился:

- Ты ж меня знаешь! Сделай по дружбе!

- Мы не друзья. И тебе уже хватит.

- Не хватит! У меня есть деньги, - он вытащил бумажник из внутреннего кармана джинсовки, раскрыл и уперся взглядом в Юрину фотографию.

Этот момент заставил его протрезветь на долю секунды, на одно мгновение. Он почувствовал, как замерло время, очищая всё вокруг от лишнего шума, от ненужного мельтешения, очищая его самого от застилающего сознание спирта. Всё стало таким ясным, таким понятным: только он и Юра, взгляд глаза в глаза. Может, он подмигнет ему сейчас? Лев бы обомлел от счастья, если бы это случилось. Он даже подумал: «Боже, я настолько пьян, что почти могу это увидеть… Обмани меня. Подмигни».

Юра не подмигнул.

Лев, выдернув несколько купюр, закрыл бумажник и снова провалился в пьяный угар. Кинул деньги Гарри, потребовав:

- Сделай мне что-нибудь!

Гарри (спасибо ему за терпение) аккуратно собрал все купюры обратно, вернул Льву и вкрадчиво произнёс:

- У Якова другой парень. Не ходи сюда больше.

Озверев от этой информации, Лев не меньше часа выспрашивал у Гарри, «кто этот мудак» и «покажи мне его», будто новый парень Якова мог притаиться где-то в зале среди бородатых мужиков. Конечно, Гарри не раскололся, и Лев, выскочив на улицу, намотал несколько кругов по району, лихорадочно соображая, что ему теперь делать. И сообразил.

Он решил не возвращаться в Риверсайд, а провести ночь и потом весь день на улице в ожидании, когда Яков явится на работу. Эта идея показалась ему почти гениальной, а, чтобы она продержалась в голове подольше, Лев выцепил возле метро бездомного, дал ему пачку денег и сказал: - Купи мне «Буллейт» и что-нибудь себе.

Мужик вернулся с бурбоном и двумя бутылками дешевой водки, они напились вместе, Лев смешал водку с бурбоном и потом блевал в переходе, а бездомный, которого звали Володя (но он уверял, что не русский), держал его за джинсовку и приговаривал, что все образуется. Лев плакал, плевался остатками рвоты с привкусом желчи и говорил, что вся его жизнь «феерическое дерьмо». Володя сказал, что «феерическое дерьмо» звучит красиво, а Лев ответил, что ещё может писать стихи. Володя попросил прочитать что-нибудь из последнего, и он прочитал – на русском, естественно, и тот опять сказал: - Красиво.

- Ты же сказал, что не русский, - припомнил Лев.

- А я ничего и не понял.

Потом Володя спросил, может ли Лев сочинить стих на английском, и он сочинил – про Африку.

- …there are many monkeys and reptiles, and my parents eats crocodiles, - продекларировал он последнюю строфу.

Он напутал с временами, но ему так нужно было: для рифмы и ритма. И ещё получилось, что родители съели крокодила, а не крокодил – родителей, но так тоже вполне логично, рассудил он.

Потом они спали прямо на улице: Лев на скамейке, а Володя под скамейкой (потому что он гостеприимный) – и в таком виде их среди ночи нашёл Власовский. Лев проснулся от того, как кто-то трясёт его за плечо, а когда открыл глаза, увидел Якова. Тот цыкнул: - Чёрт, я надеялся, что мне показалось.

Сонно потерев глаза, он спросил:

- А что, тебе уже пора на работу?

- Чего? – не понял Яков. – А, нет… Я в клуб шёл.

Лев, потянувшись, принял сидячее положение, и Яков посмотрел ему в глаза. Спросил:

- Сколько ты выпил?

- Я не помню.

- Я поймаю тебе такси.

Путь от скамейки до жёлтого автомобиля с шашечками дался не просто: стоило Льву подняться, как земля накренилась в бок, и он начал падать. Шатаясь, он выронил бутылку бурбона, которую прижимал внутренней стороной джинсовки к телу (и сам уже забыл об этом), и та покатилась по асфальту в сторону Володи. Яков перехватил её и выкинул в мусорное ведро, хотя на донышке ещё оставалось. Лев даже метнулся к ней («Я допью!»), но от резкого движения начал падать. Тогда за бутылкой в мусорку полез Володя.

Яков, подхватив Льва, помог ему сесть в машину. Он негромко спросил:

- Ты выпил всю бутылку один?

- Да. И ещё половину до этого, - начал вспоминать Лев. – И водку немного.

Яков, задумавшись, обернулся назад, и Лев проследил, куда тот смотрит: на парня. На парня из клуба. С которым у них была драка, и он попросил номер Якова, чтобы не вызывать полицию, а Яков дал свой номер и пообещал Льву, что не возьмёт трубку, если тот будет звонить, но, получается, взял…

Власовский велел таксисту подождать, вернулся к парню, с виноватым видом принялся что-то объяснять, кивая на Льва, а затем вернулся к машине. Подвинув Льва, сел рядом.

- Я с тобой доеду.

Стоило машине тронуться, как Лев снова уснул, привалившись к плечу Власовского, и открыл глаза только при подъезде к кампусу, когда Яков начал тормошить его: на этот раз, чтобы тот вылез из машины. Выбираясь, он споткнулся о порожик и снова упал, саднив ладони. Яков помог ему подняться, и Лев, оказавшись на ногах, метнулся обратно к отъезжающему такси.

- Я забыл заплатить!

- Я заплатил, – удержал его Яков. – Пойдём.

На охранном посту возникла заминка: Власовского, как постороннего, не хотели пропускать в кампус посреди ночи, но, когда Лев пять раз подряд съехал со стойки на пол (и Яков пять раз подряд снова пытался примостить его обратно), охранник сжалился и разрешил пройти.

На втором этаже Яков сразу завернул Льва в душевую:

- Воду включишь похолоднее, - сказал он.

Льву казалось, что Яков разговаривает с ним на каком-то другом языке, и понимал его больше по жестам, чем по фразам: машет рукой на себя – значит, нужно вылезти из машины, тянет за собой – нужно идти, показал на душ – нужно сесть на пол душевой кабины прямо в одежде. Так Лев и сделал. Отсутствие какой бы то ни было логики в этом действии его не смутило. Он ещё подумал: «Хорошо, что очереди нет, можно посидеть спокойно».

Яков, отвлекшийся на мытьё рук, снова заглянул в комнату с душевой.

- Лев, - устало произнёс он. – Душ. Принять. Раздеться. Воду включить. Ты понимаешь меня?

Лев понял его: протянул руку к крану с синим указателем и повернул. Из лейки брызнула ледяная вода, прямо в лицо, и Лев почувствовал, как начало сводить виски. В голове прояснилось: вспомнив, что в джинсовой куртке лежит бумажник с Юриной фотографией, он моментально скинул её с себя и отбросил в сторону, пока та не намокла. Убрав волосы со лба, он подставил лицо под струи воды, ощущая, как мир становится чётче, яснее.

- Остальную одежду тоже лучше снять, - подсказал Яков.

Когда Лев не отреагировал на этот совет, Власовский прошёл к душевой и принялся помогать: расстегнул на Льве рубашку, стянул её с плеч и скинул на пол, потом начал возиться с ремнем на джинсах. Лев, наблюдая, как длинные пальцы Якова отодвигают язычок на пряжке, тянут задвижку в сторону, почувствовал, что начинает возбуждаться: вся эта атмосфера, этот душ, как он его раздевает, всё сыграло злую шутку с его воображением: вот бы притянуть его к себе, под душ, чтобы он тоже намок, чтобы видеть, как через мокрую рубашку проглядываются мускулы на его груди.

Яков, заметив напряжение под своими пальцами, отпустил застежку на джинсах и сделал шаг назад от Льва. Растерянно посмотрел на него:

- Я… Я просто тебе помогал. Я сейчас уйду.

- Не уходи, - шепотом попросил Лев.

Но Яков отшатнулся от него, будто хотел побежать, и тогда Лев, резко подавшись вперед, схватил его за руку выше локтя и вернул на место – туда, где он и стоял до этого.

- Не уходи, - уже не попросил, а приказал он.

- Лев, я не хочу.

- Хочешь.

Он подтащил Якова за обе руки к себе, вынуждая того переступить порог душевой, и они оба оказались под струями ледяной воды. Вид намокающей ткани на вздымающейся груди разгонял желание до предела, делая зрение туннельным: Лев видел только его мокрое, испуганное лицо, и принимал испуг за лживую скромность.

Конечно, Яков тоже этого хотел – Лев не сомневался. Зачем тогда снимал с него одежду? Зачем вообще стоял в этой душевой, дожидаясь момента, когда тот окажется голым? В этом же весь Яков: он никогда не умел быть верным в отношениях. Вот и его нового парня постигла такая же учесть, только теперь Лев был тем, кого Яков в тайне желал заполучить.

- Ты же этого хочешь, - говорил Лев, одной рукой прижимая Якова к прозрачной стенке кабины, а второй снимая с него джинсы вместе с трусами.

- Не хочу!

Яков вырывался (а силы в нём было что надо, но всё равно у Льва – больше), и тогда он переместил руку ему на горло и сжал.

- Не мешай мне.

Яков предпринял ещё несколько попыток дёрнуться в сторону, но чем больше он брыкался, тем сильнее сжималась ладонь вокруг шеи, и тогда он, задышав ртом, перестал сопротивляться.

Покончив с одеждой, Лев с силой развернул Якова лицом к стене и тот, шмыгнув, пролепетал:

- Ты же потом не сможешь с этим жить.

Лев толкнул его в затылок, заставляя опустить голову и заткнуться, и Яков подчинился.

Когда он вошёл в него – резко и без подготовки – Яков выгнулся, напрягаясь каждым мускулом на теле, и едва слышно прошипел:

- Мне больно.

- Что-что? – насмешливо переспросил Лев, не останавливая движение.

- Мне больно! – выкрикнул Яков.

- Мне тоже было больно. Терпи.

И он терпел. Не сопротивлялся, не кричал, не пытался звать на помощь – сначала не издавал ни звука, закусив нижнюю губу, потом, разомкнув губы, отрывисто задышал. Это дыхание Лев расценил как признак получения удовольствия – значит, всё в порядке, они просто занимаются сексом. Кто ж виноват, что надо было прийти к нему путём таких неприятных уговоров? Лев и рад бы быть понежнее, это Яков ему не позволил.

Чем чаще и тяжелее дышал Власовский, тем быстрее начинал двигаться Лев, но в момент, когда Яков расплакался, он сбился с темпа и притормозил.

- Что случилось?

- Ты ещё спрашиваешь! – слезливо выкрикнул Яков. – Заканчивай быстрее, сволочь.

Эти словесные нападки не вызвали во Льве такой злости, какую ещё недавно вызвало физическое сопротивление. Он даже подчинился им: снова начал двигаться, чтобы быстрее закончить, как Яков и попросил, но тот плакал, упершись лбом в стенку кабинки, и это… Это было странно. Лев только тогда почувствовал, что происходит что-то неправильное, даже жуткое.

- Я так не могу, не могу, когда ты ревешь, - раздраженно сказал он, давя в себе чувство вины, перекидывая её на Якова: это ты виноват, что мы не можем закончить быстрее.

Он вышел из него, прекращая эту пытку: ему уже самому ничего не хотелось. Отпустив Якова, он наконец закрутил кран с ледяной водой и устало опустился на пол душевой: сел, прижавшись спиной к холодной стене. Яков продолжал стоять, не двинувшись с места, и когда Лев повернулся к нему, чтобы сказать – мол, иди, куда хочешь – он увидел, как по ноге Власовского, с внутренней стороны, течет тонкая струя крови. Дотекая до пола, она смешивалась с каплями воды, и пол душевой – там, где стоял Яков – становился бледно-розовым.

- Яков…

Он провёл пальцами по его лодыжке, собирая кровь, и тот дернулся, процедив:

- Не трогай меня.

Лев растерянно посмотрел на ярко-алые разводы крови на своих пальцах – «Это я сделал?».

Его охватил животный ужас, страх самого себя: такое уже было. Такое уже было с мамой. Он это видел, когда был маленьким: как папа срывал с неё одежду, заваливая на кровать, а он, Лёва, беспомощно бросался на него, пытаясь остановить, хватал его за локоть, умоляя: «Папочка, пожалуйста, не надо!», и тогда отец поднялся (а Лёва повис у него на локте – настолько он тогда был маленьким) и вышвырнул его за дверь, закрыв комнату на замок, и тогда Лёва целую вечность стучал кулаками в дверь, требуя открыть, требуя выпустить маму, и плакал, плакал, слыша, как она кричит там одна…

А теперь он сделал это сам.

- Яков…

Лев поднялся на ноги, постарался мягко повернуть его лицом к себе, но Яков, как испуганный зверек, дернулся в сторону, в самый угол душевой, и опять процедил:

- Не трогай меня.

- Прости. Я не знаю, как это получилось… - проговорил Лев.

Яков молчал, отвернув голову в сторону, чтобы не смотреть на Льва.

А на него накатило удушающее чувство вины и раскаяния: ему хотелось начать обнимать Якова, целовать, просить прощения, обещать, что этого не повторится больше никогда, и что вообще он сейчас исчезнет, исчезнет из его жизни, исчезнет с лица земли, если тот попросит, чтобы больше никогда не попадаться ему на глаза, только пусть скажет, что ему нужно, он сразу же это исполнит…

Но ничего этого Лев не сделал и не сказал. Потому что стоило ему хоть на миллиметр податься вперед, как Яков зажимался в угол: «Не трогай меня».

- Что мне сделать? – беспомощно спросил Лев.

- Уйди.

Он мешкал:

- У тебя кровь… Давай я помогу?

- Уйди, Лев! – закричал Яков. – Уйди, пожалуйста! Не нужна мне твоя помощь!

Лев вышел из кабинки, собрал с пола свои вещи, надел их, поежившись от противного ощущения липой влаги, и снова посмотрел на Якова. Тот так и стоял, вжавшись в угол, как будто его заколдовали.

Не зная, как сделать себе легче, как нивелировать эту ужасную ночь хотя бы перед самим собой, Лев, подойдя ближе, оперся ладонями в раздвижные двери кабинки и произнёс:

- Я ничего такого не хотел. Я люблю тебя.

Яков, передернув плечами от отвращения, сказал:

- Я думал, ничто не сможет сделать этот момент ещё хуже, но у тебя получилось.

Тогда Лев, оттолкнувшись ладонями от дверей, быстро пошёл прочь. Он закрылся в своей комнате и сел у стены в тревожном ожидании, что следом за ним выйдет и Яков.

Прошло не меньше часа, прежде чем он услышал, как дверь ванной комнаты скрипнула и по коридору прошуршали легкие шаги Власовского. Дождавшись, когда он завернет на лестницу, Лев бесшумно выскользнул из своей комнаты и пробежал в ванную.

Душевая сверкала почти стерильной чистотой – даже чище, чем было до. Ни одна деталь не выдавала случившегося. Лев осмотрел всё, но не нашёл ни следов крови (а ведь они оставались, когда Яков вжимался в угол), ни даже брызг воды на полу. Он всё убрал.

Лев [45-46]

Он не спал всю ночь, а утром, едва забрезжило солнце, позвонил Кате и во всём признался.

Последние месяцы он вёл себя с ней отвратительно: редко звонил, через раз отвечал на сообщения. Но теперь, в худшую ночь своей жизни (господи, сколько раз он уже это думал – «худший день», «худшая ночь» – про самые разные события, и каждый раз кто-то – бог там или судьба – давали ему понять, что может быть ещё хуже), он не вспомнил никого ближе, чем Катя.

Он не знал, как об этом рассказать. Когда набирал её номер, представлял, что начнёт издалека, мысленно репетировал путанные объяснения, оправдывая себя, но, услышав на том конце провода: «Лёва! Привет!», вдруг почувствовал противный прилив жара и, ткнувшись лицом в подушку (он сидел на кровати, когда звонил), едва различимо пробубнил: - Я его изнасиловал.

Катя резко изменилась в тоне – с приветливого на следовательский:

- Кого?

- Якова.

- Кого?! В смысле… Чего?! Я… Блин… Расскажи по порядку! Подожди, не рассказывай, я налью воды и сяду.

Он подождал, когда в трубке затихнет фоновый шум из шагов, скрипа дверей и бульканья воды, и принялся рассказывать с самого начала: про гей-клуб, про драку, про его пьяную выходку, про их дальнейшее расставание, про его пристрастие к алкоголю и… И как он спал на лавочке с бомжом, как Яков подобрал его, отвёз в кампус и там всё случилось.

Когда он репетировал эту историю в голове, там обязательно попадались фразочки: «Я просто был пьяный», «Я этого не хотел», «Это вышло случайно», но тогда, в пересказе, он ничего из этого выговорить не смог. От документальной точности своих слов (он воспроизвёл события чуть ли не поминутно) у Льва появилось ощущение, что в его версии всё звучит хуже, чем было на самом деле. Или всё на самом деле было так плохо? Он надеялся, что Катя ему расскажет, как это было, что она, выслушав его, будет этаким третейским судьёй. Скажет: «Да ничего, Лев, ты просто много выпил, с кем не бывает», или хотя бы: «Ты, конечно, очень плохо поступил, но Яков тебя простит, ничего страшного ты не сделал». Или это уже не третейский судья, а адвокат дьявола?

Катя долго молчала. Так долго, что Лев забеспокоился, не бросила ли она трубку, не оборвался ли вызов. Потом она, наконец, произнесла:

- Яков тоже мой друг.

- Я знаю, - прошептал Лев, чувствуя, как теряет её.

- Я не хочу сейчас с тобой говорить.

- Катя, я…

Вот тогда все эти фразочки и подступили к горлу: «Я не хотел, я был пьяный, я не знаю, как так получилось!». Он не успел их сказать, Катя прошелестела через плохую связь: «Извини» и положила трубку.

Тогда Лев понял, что это и был ответ. Она его рассудила. Если самый близкий человек не может найти тебе оправданий, кто тогда вообще их найдёт?

Дальнейшее он сделал на автопилоте: умылся, переоделся в чистое, вытащил лист бумаги, на одной стороне написал на английском: «Передайте это Якову Власовскому из Университета Беркли», а на другой – на русском: «Мне очень жаль». Убрал записку в карман джинсов и отправился на работу.

Вчера Льва здесь не было, и, когда Мигель пытался его вызвонить, он не брал трубку. Теперь управляющий сам был на месте к девяти утра: набивал головы-мишени соломой – то, чем обычно занимался Лев.

Когда тот, открыв дверь с пинка, быстро прошел за стойку, Мигель набросился на него с возмущениями:

- Где ты вчера был?!

Лев, обойдя его, двинулся к сейфу с оружием.

- У меня был тяжелый день, - буркнул он.

Набрав код, он вытащил пистолет и патроны к нему. Мигель стоял спиной, бурча под нос, что «у всех бывает плохой день, что теперь, из-за этого прогуливать работу». Лев вставил патроны в магазин, передернул затвор, прижал ствол к виску и выстрелил.

Он не колебался ни секунды.

Яков был прав: жить с этим невозможно. За это невозможно вымолить прощения. Это невозможно рассказать друзьям – так, чтобы не потерять их. Это невозможно носить в себе – оно, как жгучий яд, проникает в каждую клеточку организма, отравляя токсичными парами изнутри. Медленная мучительная смерть. Лев хотел быстрой.

Но, может, он её не заслуживал.

- Ты чё делаешь!

Мигель сбил его с ног, выкручивая руку в сторону. Лев видел, как пуля пролетела прямо перед глазами, едва не касаясь его ресниц, влетела в оконную раму и застряла в дереве.

- Сука! – Лев с силой кинул пистолет об пол – от удара вылетел магазин и покатились патроны. – Какого хера ты вмешался?!

- А какого хера ты делаешь?! – заорал в ответ Мигель. – На рабочем месте, между прочем!

Лев фыркнул, услышав это уточнение – «на рабочем месте!». Из него начал вырываться неконтролируемый смех – такой же, как бывают неконтролируемыми кашель или рвота – он понимал, как это странно, как неуместно сейчас смеяться, и закрывал рот ладонью, пытаясь удержать его в себе, но смех всё равно прорывался – истерический, неестественный, чужой. Смеясь, он облокотился на стойку и, закрыв лицо ладонями, сполз под неё, злясь на самого себя за то, что не получается успокоиться. Когда из горла вместо смешков начал доноситься скулёж, он распознал его, как плач, и разозлился ещё сильнее, желая вернуть всё обратно – лучше смеяться, лучше смеяться!

Запрокинув голову назад, он несколько раз ударился затылком о стойку – надеялся, что боль отрезвит его, приведет в чувства, но вместо желаемого спокойствия противно свело зубы и появился металлический вкус во рту.

Мигель подкрался к нему, как к опасному зверю – почти на цыпочках – и, опустившись рядом на одно колено, спросил:

- Русский, ты чего?

- Ничего, – процедил Лев, размазывая слёзы по лицу. – Вы просто очень смешно пошутили.

- Я рад, но мне кажется, дело не в этом.

- Я изнасиловал человека.

Лев надеялся, что Мигель проломит ему череп, сломает челюсть, изобьёт до хруста костей. Если бы так случилось, он бы даже не стал сопротивляться. Может, в этом было бы хоть какое-то искупление.

Но Мигель повёл себя, как Катя: когда, кого, расскажи по порядку. И Лев рассказал, понимая, что и потом Мигель поступит, как Катя: скажет, что не хочет больше иметь с ним дел, и выгонит. А этого недостаточно. Он не хотел быть погоняемым, он хотел быть наказанным – он искал в наказании облегчения, но другие считали, что он его недостоин.

Он не говорил Мигелю слов «парень» или «бойфренд», просто – «человек». И Мигель, внимательно выслушав его, сказал:

- Слушай, приятель, ничего страшного ты не сделал.

Он сказал то, что Лев так желал услышать от Кати, но почему-то теперь эти слова не принесли ожидаемого облегчения.

- Почему? – не понял он.

- Если баба ведет тебя в душ и раздевает там, как это называется?

- Помощь, - шмыгнул Лев.

- Да какая помощь? – хмыкнул Мигель. – Она только этого и хотела.

- Зачем тогда сопротивляться и говорить, что не хочешь?

Мигель по-отечески положил руку на его плечо и тепло улыбнулся:

- Малой ты пацан, многого ещё не знаешь. У баб так всегда, «нет» значит «да», не слышал что ли? Они просто ломаются, чтоб нам ещё больше хотелось. Вот у меня жена тоже, я приду с работы, а она говорит: «Я сегодня устала», а я значит тут стоять целый день не устал, да? Я же мужчина, мне же расслабиться надо. Ну, устала не устала, а своё дело пусть выполняет, я так считаю.

- И вы её насиловали? – негромко спросил Лев.

- Чего? – оскорбился Мигель. – Нет конечно, чё ты несешь такое!

- Но она же не хотела.

- Так ты чувствуй разницу между насилием и «не хотела»! А то напридумывал ерунды, а потом стреляется тут у меня! Мы тридцать лет в браке, какое тут может быть насилие?!

У Льва перед глазами появилась выдуманная, несуществующая история. История, которую он никогда не слышал, но вдруг поверил, что она могла бы быть правдой.

В училище, где работает отец, мальчик-кадет, которого он никогда не видел, которому он даже не смог придумать лица, направляет ружьё, выданное на посту, на самого себя. И тогда его, Лёвин отец, садится с ним рядом и по-отечески спрашивает, что же случилось. И, может быть, этот мальчик тоже рассказывает какую-нибудь жуткую историю о насилии, а отец, хмыкая, с видом опытного семьянина посвящает его в их семейные дрязги, в их страшные тайны, которые сам назовёт: «неурядицами».

Я тоже так делал со своей женой, это нормально, мы двадцать лет вместе…

Он почти физически услышал, как отец это говорит. А этот кадет – он, наверное, думает, что Марк Гавриилович – ничего. Может быть, Марк Гавриилович его немного бесит: слишком строгий, консервативный, негибкий, но ничего такого, да? В Мигеле ведь тоже нет ничего такого, из-за чего Лев мог бы подумать, что он опасный психопат. Он просто чертов зашоренный республиканец, который исправно платит ему деньги. И при этом он же – его отец.

Лев повернул голову к Мигелю, внимательно посмотрел в сочувствующие карие глаза, такие искренние в своём сожалении: ах, бедный мальчик считает себя в чём-то виноватым.

Если самый близкий человек не может найти тебе оправданий, кто тогда вообще их найдёт? Вот кто.

Вскочив на ноги, Лев выпалил:

- Я увольняюсь.

Мигель, оторопев от такого поворота, крикнул ему в след:

- Еще чего! Это я тебя увольняю! За самоубийство!

Лев чувствовал решимость. Он воображал эту решимость, как жидкость, перетекающую из сосуда в сосуд, где на каждой емкости была индивидуальная маркировка: «решимость напиться», «решимость изнасиловать Якова», «решимость выстрелить себе в голову». Поднося ствол к голове и нажимая на курок, он представлял, как все эти ёмкости разбиваются вдребезги – блестящие осколки переливаются в киношном эффекте слоу-мо, падая в черную пустоту.

Решимость попросить о помощи. Вот, что выросло на их месте.

Связываться по электронной почте было бы муторно и долго, поэтому он отправил две идентичные СМС на два номера – Артуру и Карине. В СМС было написано: «Мне нужна помощь».

Карина сразу принялась перезванивать. Лев сбросил, позвонил сам и всё рассказал. Она, как и Катя, долго молчала, прежде чем проговорить:

- Тебе нужно вернуться домой.

- В Питер? – поморщился Лев.

- Нет, сюда. В Новосибирск.

- А как же моя учеба?

- Я не думаю, что тебе пригодится образование, если ты сопьешься или застрелишься, - резонно заметила Карина.

- Ну да, ты права… – спохватившись, Лев спросил: – Ты считаешь, я…

Он не знал, как спросить. «Ты считаешь, я очень виноват?» Что за детский вопрос! Конечно, он очень виноват. Но всё равно хотелось знать, насколько он облажался в её глазах.

- Ты считаешь меня чудовищем?

Она ответила после небольшой заминки:

- Я не верю в чудовищ, Лев, я уже взрослая.

- А я верю, - негромко ответил он.

- Ну и зря.

- Я сам их видел.

- Я тоже их видела в детстве, когда смотрела в темноту, а когда включала свет, оказывалось, что это просто куча одежды на стуле.

Лев помолчал.

- Не понимаю метафоры, - признался он.

- Держи в курсе, как купишь билеты, - сказала Карина. – Я встречу тебя в аэропорту.

Она отключила вызов и Лев, отняв телефон от уха, заметил новое сообщение от Артура:

«Что случилось?»

Подумав, он напечатал: «Можешь узнать, восстановят ли меня на второй курс?». После этого Артур тоже принялся названивать и начал разговор не с приветствия, а с: «Какого хрена? Зачем тебе это?». Лев в четвертый раз пересказал события прошедшей ночи (даже странно, как сильно ему хотелось об этом говорить: казалось, чем больше людей узнают, тем больше он получит «наказаний», а вместе с ними и прощений), но Артур спросил: - Лев, ты дурак?

Он растерялся, потому что не был уверен, что случившееся характеризовало его именно так – как дурака.

- Ты хочешь упустить свой шанс из-за этого? – пояснил Артур свой вопрос.

- Господи, просто выясни то, что я попросил, пожалуйста, - процедил Лев.

- Я выясню, – ответил Артур. – Но ты подумай получше, от чего собираешься отказаться. Я тебе и как врач говорю, и как гей.

Вот и всё, что он сказал. Про Якова – ни слова, будто это так – мелочи жизни.

Закончив разговор, Лев проверил баланс телефона: чуть больше десяти долларов. Заглянул в бумажник, пересчитал оставшиеся деньги и понял, что там ровно на перелёт и ещё, может быть, чуть-чуть на еду. Вот только очень хотелось пить неестественной, алкогольной жаждой. Его ужасала мысль, что оставшиеся дни нужно будет протянуть в Америке без анестезии.

Собравшись, Лев поехал в аэропорт: нужно было купить билеты как можно быстрее. Он понял: если не сделает этого сегодня, пропьёт эти деньги завтра, и не выберется из ямы уже никогда. Он не оставлял себе ни вариантов, ни компромиссов.

Последние семь дней, проведенных в Америке, прошли для него в глубоком запое. После покупки билетов у него оставалась двадцатка, которую он благоразумно отложил на еду, но бездумно пропил, потому что продукты ему не понадобились – он не хотел есть. Иногда из жалости его подкармливали (именно подкармливали, как бездомную собаку) две девочки-азиатки с третьего этажа, а остальное время он держался на воде из-под крана и дешевом бурбоне.

Потом, в самолёте, он снова пил – красное вино, которое подавали стюардессы. За эти дни он высчитал дозу, на которой чувствует себя достаточно равнодушным ко всему, но не настолько сильно, чтобы затевать драки или кричать – и старался держаться на ней. При такой степени опьянения он мог даже неплохо соображать и разговаривать, не выдавая себя ничем (кроме запаха).

В аэропорту его встретили Карина и Артур – он несколько удивился этому тандему. Едва он вышел в общую зону, как Карина охнула: «Господи, Лев» и кинулась ему на шею. По этому тревожному вздоху он догадался, что стал выглядеть хуже.

Она взяла его лицо в ладони и, оглядев, сказала:

- Ты такой помятый, - Лев не понял, это про лицо или про одежду – хотя, наверное, про всё сразу. – Ты опять пил?

Он не стал отпираться:

- Пил.

- Лев… - она, держа брови домиком, сочувственно погладила его по щеке большим пальцем.

Позади неё неловко мялся Артур, Карина, оглянувшись, отошла в сторону, и парни обменялись рукопожатиями.

Артур сразу перешел к делу:

- Я выяснил по твоему вопросу. Они предлагают восстановиться со следующего года. В этом ты пропустил уже два месяца.

- Дерьмово, - прошипел Лев. – Мне нужна общага.

- Глупости, у меня поживёшь, – сказала Карина. – В общаге в два раза больше шансов спиться.

Артур выразительно выдохнул со звуком: «Ту-ту-ту-ту», опустил руки в карманы брюк, покачался на носках и сказал:

- Всё-таки, я думаю, что это было поспешное решение.

Карина зыркнула на него:

- Нормальное решение! Ему нельзя оставаться одному.

На такси поехали втроём – дом Карины находился в нескольких километрах по прямой от дома Артура. Пока ждали машину – специально вызвали из автомата, чтобы не платить втридорога бомбилам – Лев расспрашивал, как они познакомились. Но, оказалось, что как такового знакомства не было – они пересеклись уже в аэропорту, Карина заметила, что Артур высматривает на табло тот же самый рейс, и решила уточнить, не ждёт ли он некого Льва, «потому что он выглядел как человек, который может тебя ждать».

- Это как? – уточнил Артур, слушая эту историю.

- Вот так, как ты, - коротко ответила Карина.

Честно говоря, она так на него смотрела (ну, будто бы взглядом говорила: «Ты чё, ебанулся?» почти на каждую его реплику) и отвечала через губу, словно они не только что познакомились, а сорок лет в браке прожили и успели друг другу осточертеть до боли в печенках.

Артур первым высадился из такси и, когда поездка продолжилась, Лев уточнил у Карины:

- Почему ты с ним так разговариваешь?

- Не знаю, – Карина дернула плечом. – Он меня напрягает.

- Чем?

- Не знаю, – повторила она. – Это просто ощущение.

- А от меня у тебя какое ощущение?

Карина очень серьёзно на него посмотрела и сказала без тени улыбки:

- Как от мальчика, который сломал все игрушки в детском саду, а потом долго плакал в углу.

Он снова не понял метафоры.

- Это что-то про глупость?

- Остановите здесь, - попросила она, и машина, качнувшись, остановилась возле въезда во двор.

Лев зябко поежился, выбираясь из такси. В конце октября, как правило, выпадал снег – обычное дело для Новосибирска, но Лев был одет по-калифорнийски: в тряпичные кеды, тонкие джинсы и легкую куртку, накинутую на толстовку. Он глянул на Карину в дутом светло-розовом пуховике и ему стало ещё холоднее. Но всё равно это было приятно – вернуться домой.

Оказавшись в чужой трехкомнатной квартире, на втором этаже неприметной хрущевки, в тихом районе промозглого сибирского города, он впервые подумал: «Я дома». И тут же почувствовал себя варваром: имеет ли он право думать так о месте, в котором у него нет ничего своего? Но Карина сказала ему: «Проходи в свою комнату», и он подумал: «Может, что-то своё у меня всё-таки есть».

Она прошла туда вместе с ним и проследила, как он поставил чемодан на пол, будто боялась, что он сделает это неправильно. Лев понял, что она не просто так это делает, что она собирается ему что-то сказать, просто пока не может придумать – как.

- Лев, - очень мягко сказала она. – Ты хочешь от этого избавиться?

- От чего? – спросил он, хотя догадался, про что она.

- От этого, - она непонятно кивнула на него. – Хочешь всё наладить? Перестать пить?

- Да, - честно сказал он.

- Тогда я помогу тебе. Я буду рядом. Но если ты начнёшь пить здесь или, неважно, пить в другом месте и приходить сюда пьяным, я дам тебе неделю, чтобы ты нашёл себе другое жилье.

Ему стало дурно от нахлынувшего чувства стыда: просто кошмар, какие разговоры ей приходится с ним вести. И самое жуткое, что это абсолютно оправданные разговоры. Он вдруг увидел себя её глазами: какой он сейчас, наверное, жалкий, опустившийся, как те люди на улицах Сан-Франциско, от которых он брезгливо отворачивался, а теперь сам – точно такой же, с той лишь разницей, что ему повезло: у него есть друзья, которые не дадут ему замерзнуть в переходе метро. Этот город, из которого он так глупо сбежал за мнимой любовью подарил ему друзей, которых он не заслуживал.

Он кивнул. Он пообещал ей, что не будет пить.

Так началась новая страница. Лев часто представлял свою жизнь, как блокнот со стихами, из которого кто-то вырывает листы: Санкт-Петербург – первые шестнадцать страниц – вырываем; Сан-Франциско – вырываем; Лос-Анджелес, Риверсайд, Кастл-парк – вырываем. Вот что он хотел сделать по привычке со своими воспоминаниями об Америке: смять и выбросить. Но… Он уже делал так раньше и к чему это привело? Может быть, нужно по-другому научиться обращаться со своим прошлым?

Тогда он представил, как разглаживает смятые листы и бережно вклеивает на место. Потом переворачивает страницу.

Через несколько дней написала Катя. Она сказала, что Лев ужасно поступил и она не может определиться со своим новым отношением к нему, но она помнит Лёву, которым он был, и помнит, что никогда не считала этого Лёву опасным, и, если ему, Льву, нужно помочь вернуться к самому себе, она согласна быть рядом. Сообщение заканчивалось словами: «Тебе нужно привести свою жизнь в порядок, Лев».

Все ему говорили про порядок. Артур говорил: «Приведи себя в порядок» и это было про внешнее: начни гладить вещи, причесывайся по утрам, будь опрятным. Карина говорила: «Тебе нужен порядок» и это было про внутреннее: разложи всё по полочкам, разберись в себе, посмотри правде в глаза. И он старался, очень старался.

Все они обращались с ним, как с психом. Карина спрятала колюще-режущие предметы и выдавала только по просьбе и только в её присутствии – а Льву ещё никогда не доводилось резать хлеб с чьего-то разрешения. Артур, заходя в гости, вёл себя опасливо, будто в любой момент ожидал, что Лев взбесится и кинется, как хищный зверь. Катя звонила и вместо приветствия спрашивала: «Держишься?», и это означало: «Ты не пьёшь?».

Он держался. Карина ему помогала. Она сказала, что для того, чтобы навести порядок в голове, стоит начать с порядка вокруг себя. Эту житейскую мудрость она вычитала в женском журнале, но Лев нашёл её резонной.

Он создал порядок – сначала с помощью графика. Просыпался в семь утра и отправлялся на пробежку, потом принимал душ и готовил завтрак (обязательно какой-нибудь замороченный: больше времени на дело – меньше времени на дурацкие мысли). После завтрака шёл на работу – он устроился в местный тир на ту же должность, что и в Америке, и это решение было причиной конфликта между ним и друзьями: все они, как один, считали, что Льву нельзя работать с оружием. Он пообещал, что не будет стрелять ни в себя, ни в людей, и, в конце концов, после фразы: «Я больше ничего не умею», они сдались и перестали спорить насчёт его работы.

Вечером, возвращаясь, он читал библиотеку Карининой мамы: тома Достоевского, Толстого, Дюма – всё по порядку (он решил, что во всём должен быть порядок, даже в мелочах). Прочитал «Мастера и Маргариту», легкомысленно упущенных в школе, ему понравилось, и он прочитал их ещё раз по второму кругу. Бывали дни, когда читать становилось тяжело, в голове скакали нехорошие мысли: про папу, про Юру, про Якова, про всё, что он сделал другим, про всё, что другие сделали ему, и хотелось забыть, перестать думать, и горло стискивала жажда – пить, пить, пить. Тогда он закрывал книгу и начинал убираться, даже если было чисто – он убирал по чистому, вытирал несуществующую пыль, перекладывал вещи с места на место – такая монотонная работа позволяла отключить голову.

Он отдал свои старые вещи – те, что теперь напоминали об Америке – на благотворительность и купил новые: несколько белых рубашек, две черных, классические брюки, туфли. Когда он с гордостью продемонстрировал Карине пять белых рубашек, она, округлив глаза, заявила: - Они же все одинаковые!

Лев оскорбился: это было не так. У них были разные пуговицы, разные воротники, разные манжеты, одни были более приталенные, другие – менее, третьи – не приталенные вообще. Тогда она спросила:

- А почему ты хочешь одеваться именно так?

Лев, вздохнув, честно ответил почему.

Классика – это дисциплина. Если ты решаешь выглядеть подобным образом, ты больше не можешь позволить себе лентяйничать: нельзя скомкать белую рубашку и засунуть её в шкаф. Толстовку можно, футболку можно, а рубашку – нет. Если ты так сделаешь – на утро придётся её гладить. И брюки придётся гладить. А туфли – ежедневно начищать. Если что-то и приближает тебя к порядку в его чистом виде, то это – классика.

Карина, выслушав его, спросила:

- А нормальные вещи у тебя остались?

Да, у него осталась спортивная одежда – для пробежек. У него остались джинсы и несколько неформальных вещей – для ситуаций, в которых неуместно быть формальным: например, на работе, где стреляют по жестяным банкам. Но в остальном: он собрал себе новую оболочку. В четырнадцать он был скинхедом и его бронёй были джинсы и берцы. Теперь ему восемнадцать, он учится быть взрослым и у него новая броня.

Иногда к нему по-прежнему приходили стихи. Чаще всего – ночью, когда он лежал, обнимая подушку, или укутывал себя одеялом – так, как будто его кто-то обнимает – и тосковал. Это была странная, ноющая, необъятная тоска по человеку. И тяжелее всего было от её неконкретности: он не понимал, по кому тоскует. Он не представлял Якова, потому что после всего, что случилось, не смел об этом думать. Он не представлял Юру, потому что со временем это становилось невозможным: ведь он взрослый, а Юра – нет, и даже когда Лев пытался вообразить, каким бы он вырос, то видел взрослое тело с нечетким лицом-кляксой, и становилось ещё хуже.

Его мучительная тоска была по незнакомцу, по человеку, которого он никогда не встречал. Как бы он ни старался – он не узнавал его ни в ком, и, в конце концов, решил, что сам выдумал этот образ, что его не существует.

Но сны с ним – чувственные, эротические, сумбурные, иногда – тревожные и ускользающие, были такими реалистичными, что однажды, проснувшись посреди ночи, Лев вытащил блокнот из прикроватной тумбочки и записал:

Мне кажется, ты реально существуешь.

Мне кажется, я даже знаю, какой ты,

И когда я тебя увижу, я сразу это пойму,

И мне не придётся больше проверять:

Это ты или нет?

Я просто буду это знать.

Иногда у меня ощущение, что ты так близко,

Что я могу тебя разглядеть,

Даже если не рядом с собой,

То, может быть, где-то внутри самого себя,

Выйти за грань обычного понимания мира

И вдруг увидеть нечто большее.

Нечто большее – это будешь ты.

Но пока у меня не получается.

И я продолжаю искать твой взгляд.

Где бы я ни был, я стараюсь увидеть твоё лицо,

И, если честно, я уже устал тебя не находить.

В торговых центрах, в парках, в метро, на улицах города –

Где бы я ни был, тебя там нет.

В этом стихотворении не было ни единой рифмы, но поставив точку, Лев подумал, что ничего лучше он ещё не писал.

Лев и Слава [47]

После, когда у Льва будут спрашивать: «Ну, и как прошли твои студенческие годы?», он всегда будет отвечать одно и то же: «В целом, ничего интересного».

В целом – ничего. Если не считать отчисления. Если не считать гранта в Университете Калифорнии. Если не считать пяти месяцев жизни в Америке. В остальном – тоска.

Сейчас он уже не сможет вычленить из памяти, какие события относились ко второму курсу, какие – к третьему, а что – к четвертому. Все они стали чередой однотипных дней – обязательным пунктом в графике между завтраком, чтением книг и сном.

Доучившись до пятого курса, он всё ещё придерживался правил, выработанных в свой gap year (словечко, которое он перенял у американских студентов). Он не пил, совсем, все четыре года – даже в те моменты, когда было тяжело удержаться (например, на выпускном Артура, где напились все, кроме него, или на свадьбе Карины, где он был вынужден вызывать остальным гостям такси). У него не появилось новых отношений и не было случайных связей – он говорил Карине, что это не является сознательным воздержанием, просто «так получилось», но он врал: это было сознательным воздержанием. Он стремился доказать самому себе, что сильнее собственных желаний, что это он управляет ими, а не наоборот, и в то же время боялся, вступив в отношения, потерять часть своего контроля.

За четыре с половиной года он так и не съехал в общежитие – Карина его не отпустила. Сначала она говорила: «Нет, ты там сопьёшься». Потом она говорила: «Нет, мне без тебя скучно». Потом она вышла замуж, переехала к Диме и сказала: «Кто-то же должен поливать здесь цветы». Тогда Лев сказал: «Давай я буду у тебя эту квартиру снимать», но Карина сказала: «Нет», Лев через время снова попытался: «Мне неудобно, что я живу у тебя просто так», и тогда Карина ответила: - Хорошо, я буду сдавать тебе квартиру за рубль в месяц.

- Блин, да я же серьёзно!

- А рубль — это, по-твоему, несерьёзно? Знаешь, что можно было купить за рубль в царской России?

- Солому?

- Вот именно.

В общем, Карина была лучшей арендодательницей: с демократичными ценами и глубокой вовлеченностью в личную жизнь своего жильца. Каждый раз, когда они засиживались на кухне допоздна уже с пятой (шестой? Седьмой?) кружкой чая по счёту, она не могла не спросить: - У тебя всё ещё никого нет?

- Нет, - отвечал Лев, надеясь, что краткость поможет поскорее свернуть этот разговор.

- И никто не нравится?

- Никто.

- Может, тебе куда-нибудь сходить, с кем-нибудь познакомиться?

- Куда? На остановку? – язвительно спросил он.

Карина именно так познакомилась со своим мужем: попыталась запрыгнуть в отъезжающий автобус, но двери, закрывшись, прищемили её, и она начала падать назад – на дорогу. В этот момент её подхватил Дима, дожидавшийся на остановке свою маршрутку. Мило, конечно, но как будет выглядеть Лев, если пойдёт ловить из автобусов всех выпадающих мужчин? Да и не в этом дело.

- Артур говорил, что в центре, недалеко от Красного, открылся гей-клуб, - произнесла Карина таким тоном, будто подсказывала ему правильный ответ на экзамене.

- И что?

- Давай сходим!

- Нет, - категорично ответил он. – Я ненавижу гей-клубы.

- У тебя просто был неудачный опыт.

- Мягко говоря.

- Пойдём вместе, - почти умоляла она. – Ничего плохого не случится, я прослежу.

Лев с подозрением на неё покосился:

- А тебе это вообще зачем?

- Всегда мечтала побывать в гей-клубе, - соврала она.

- Дима знает о твоих мечтах? – хмыкнул Лев.

Ясное дело: мечтала – сходила бы сама. Ну, или с Артуром – он ей, конечно, не сильно симпатичен, но как компания для клуба – в самый раз.

Сначала она уговаривала его, постоянно повторяя: «Ну Лев, ну Лев, ну Лев!». Потом перешла на тяжелое оружие: «Ну Лёва, Лёвушка, Львёнок!», и тот, передернув плечами, сказал, что точно никуда не пойдёт, если она повторит это ещё раз. Тогда Карина припомнила, как на втором курсе он искал берцовую кость, потому что в его макете скелета (перешедшем по наследству от Артура) такой недоставало, и она, будучи в школе на встрече одноклассников, тайно пробралась в кабинет биологии и отвинтила ногу у точно такого же макета, после чего обернула праздничной лентой и вручила Льву на День рождения. Не то чтобы Лев одобрял этот акт вандализма по отношению к школьному имуществу, но он побоялся, что Карина начнёт перечислять все свои заслуги перед ним (которых в десятки раз больше, чем у него – перед ней), и поспешно согласился: - Хорошо, сходим, но ненадолго. Мне надо готовиться к… к экзаменам, вот.

Он лукавил: до летней сессии оставалось больше месяца, но Карина-то об этом не знала.

Она зашла за ним вечером, в пятницу, вся прям такая, как надо: ярко-накрашенная, в блискучем платье, на шпильках. Глянув на его неизменный прикид – белую рубашку и брюки, – она возмутилась:

- Ты не соответствуешь дресс-коду!

- А какой там дресс-код?

- Ну… не знаю! Но, наверное, не такой скучный!

- Щас вообще никуда не пойдем, - пригрозил Лев.

Карина, закатив глаза, согласилась на то, что есть.

До клуба их подвозил Дима. Садясь в машину, Карина без обиняков сообщила мужу, куда и зачем они едут: «В гей-клуб искать Льву мальчиков». Дима заинтересованно посмотрел на Льва, стыдливо вжавшегося в заднее сидение, и кивнул:

- Привет, Лев.

- Привет, Дима, - сдавленно ответил он.

Своего проспекта Кастро в Новосибирске не было: гей-клуб находился на последнем этаже в здании старого торгового центра и ничем себя не выдавал – подумаешь, место для вечеринок. В городе полно таких мест. Его истинное предназначение передавалось из уст в уста и не было закреплено на бумаге.

Помещение внутри разительно отличалось от подобного в Сан-Франциско: гораздо меньше места – пространство просто не позволяло уместить в себя и шесты, и сцену, поэтому в полуголом виде никто не танцевал. Но всё равно чувствовалось, что здесь что-то не так: странные мужчины, странные женщины. Какие-то не такие, как на улицах. По крайней мере, Льву казалось, что они отличаются, что здесь, в этом клубе, концентрация непонятных фриков. Когда Карина радостно взвизгнула: «Как тут классно!», он понял, что всё это время дружил с одной из них – из фриков.

Пока Карина танцевала, он сидел у стены на мягком диванчике и болтал с мужчиной в платье. Это не специально получилось: он (или она – Лев так и не разобрался) подсел к нему, и они разговорились про проблему ландшафта в теории струн (мужчина разговорился, Лев – просто слушал).

«Кошмар с кем приходится тут общаться», - думал Лев. И в то же время: «Если он такой умный, почему ходит в платье?». И ещё: «Вот специально мозги запудривает, чтобы начать подкатывать». Но мужчина не начал подкатывать, он закончил разговор словами: «Ладно, я к жене» и ушёл. Лев сначала подумал, что это один из тех случаев, когда бедная жена сидит дома с детьми и ждёт мужа, «задерживающегося на работе», но нет: жена была тоже там, в гей-клубе. Короче, как он и думал: одни фрики.

А потом он увидел его: парня с простым карандашом за ухом. Сначала, в сумраке зала, Льву показалось, что он совсем темненький: темные волосы, темная кожа, темная одежда. Но, вынырнув к барной стойке под свет софитов, парень вернул свои настоящие оттенки: он правда был смуглый, самую чуточку – словно слегка загорел на солнце. В другое время Лев и правда подумал бы, что это загар, но на дворе стоял конец апреля (а в солярии Лев не верил – какой нормальный парень пойдёт в солярий?). А вот с волосами он угадал: они оказались темными, отросшими, топорщились кучерявыми вихрами, и когда парень проводил ладонью от лба к затылку, чтобы убрать волосы с глаз, они послушно следовали за рукой и принимали ту форму, которую она задаёт.

Пристроившись у бара, юноша вытащил из рюкзака блокнот, большой такой – наверное, формата А4, небрежно запнул рюкзак под стойку, обратился к бармену с какими-то объяснениями и тот, выслушав, направил лампы, висящие над баром, в сторону парня. Тот показал большие пальцы и взялся за карандаш. Каждое его движение сквозило уверенностью: будто он ни секунды не сомневался, что бар гей-клуба – самое подходящее место для рисования, будто ему ничего не стоит устроить тут целый кружок по рисованию, были бы желающие.

Лев долго наблюдал, как он рисует: сначала за руками – ему нравилось смотреть, как играли костяшки пальцев, когда он перехватывал карандаш: то спуская пальцы ближе к грифелю, то поднимая повыше. Потом он следил за его сосредоточенным лицом: время от времени он слегка высовывал кончик языка, а иногда, совсем в сложные моменты (Лев только догадывался, что они сложные), закусывал нижнюю губу и долго раздумывал, что делать дальше.

Ему мешал тонкий шнурок на шее с блестящей подвеской (Лев не смог разглядеть издалека, что это было) – выбиваясь из-под воротника, она падала на лист, и парень убирал её обратно под белую футболку, но при слишком близком наклоне к листу бумаги она снова выпадала. Наблюдая, как он берет её пальцами, убирает за воротник и прижимает к телу, Лев подумал: «Хочу быть этой штукой». И, сам удивившись этой мысли, тут же оборвал её: «Нет, нельзя, прекрати».

А потом к юноше подсели. Парень постарше – может быть, как Лев – очень по-свойски опустился рядом с ним на стул и завел разговор, который Лев, конечно, не в силах был услышать. Парень держался уверенно, облокачивался локтем на стойку и смотрел юноше в лицо. На губы. Лев не был уверен, но почему-то так решил: он смотрит на губы.

«Посмотри на рисунки», - подумал Лев, словно эту подсказку можно было услышать.

Парень, продолжая беседу, всё ещё не обращал внимания на блокнот под рукой юноши.

«Спроси, что он рисует, придурок»

Он не спросил. Парень перегородил обзор на юношу и нельзя было точно сказать, что произошло, но, когда он отошёл от барной стойки, покачивая головой, Лев не без удовольствия решил, что художник его отшил.

«Так тебе и надо»

Тогда он поднялся сам. Не чтобы подкатить, а так, просто… Ну, чтобы показать молодому человеку, что здесь есть нормальные люди, умеющие поддерживать разговор. Приятно ведь побеседовать с умным человеком.

По дороге его перехватила Карина. Выскочив из толпы танцующих людей, она возмущенно зашикала:

- Ты куда это? К бару? Мы же договаривались!

- Нет, я… - он замялся.

Ему было неловко признаваться, что он всерьёз хочет с кем-то познакомиться в… гей-клубе. Тогда Карина ещё чего решит, что была права, что ему только и надо было, что «развеяться».

Проследив за взглядом Льва, она догадалась:

- Мальчик понравился!

- Нет! – тут же запротестовал он.

- Да ла-а-адно! – отмахнулась она.

- Я просто хочу пообщаться с ним. Кажется, он интересный.

- Ага, - она оценивающе посмотрела на юношу. – И, судя по всему, блаженный… Ну, иди-иди!

И Лев пошёл. Сел за барную стойку на тот же стул, что и его предшественник, и… Понял, что не знает, что сказать. Парень и взглядом по Льву не прошелся – вот настолько ему были неинтересны любые знакомства.

Ко Льву обратился бармен и, чтобы не выглядеть идиотом, пришлось заказать коктейль. Бармен спросил: «Какой?», а Лев ответил: «Любой» – он уже и забыл, какими они бывают.

Карина, стоя в нескольких метрах от них, за спиной у юноши, начала махать руками: мол, какого хрена ты делаешь. Лев ответил одними губами: «Я не буду его пить», но Карина не разобрала и продолжила страшно зыркать. Тогда Лев отвернулся и скосил взгляд на рисунок: обнаженное мужское тело с выраженными мускулами.

«Блин, круче, чем моё», - мысленно сокрушился Лев.

«Ну, естественно, - ответил ему внутренний голос. – Это же Геракл»

И тогда Лев вспомнил, что действительно видел такую статую в Эрмитаже.

«Интересно, он рисует Геракла, потому что ему нравятся такие, как Геракл? – думал Лев. – А то я больше похож на Давида…»

Пока Лев сравнивал себя с греческими статуями, юноша, оторвавшись от рисунка, поднял голову и посмотрел точно на него: у Льва свело дыхание то ли от смущения, то ли от неожиданности. А может быть, от того, что, увидев его так близко к себе, Лев подумал: «Это он».

Нужно было что-то сказать. Нужно, пока он не отвернулся, не ушел, не попросил отойти. И Лев выпалил:

- Ты художник?

Тысячи голосов внутри его головы разразились едкими комментариями: «Молодец, просто гениально, ничего лучше не придумал, да?».

Юноша выдержал паузу (Лев представил, что в его голове пронеслись все те же самые фразы) и сказал:

- Да.

Спешно соображая, как продолжить это неловкое начало знакомства, Лев, мельком бросив взгляд на рисунок, вымученно сказал:

- Похоже, ты разбираешься в анатомии.

- Разбираюсь, - кивнул юноша и тоже глянул на свой рисунок.

- Класс, - не своим голосом проскрипел Лев. – А я учусь в медицинском («А тебя никто не спрашивал», - комментатор в его голове не унимался). Можешь мне помочь?

- С чем?

- Нарисуешь мне… («Что, что, что?!») Вены! Непарные и полунепарные вены.

- А как они выглядят?

— Ну… — Лев растерялся, он и сам не помнил. — Давай вскроем, посмотрим.

«Молодец! Сейчас ты тоже пойдешь гулять от этой барной стойки куда подальше!».

Пока юноша недоуменно молчал, обдумывая эту дурацкую шутку, бармен подсунул Льву коктейль. Он взял стакан в руки и, чтобы заглушить чем-то эту неловкую паузу, хотел прильнуть к нему губами, но Карина (Карина, блин!) влезла между ним и парнем со своим: «Извините, пожалуйста, это моё!», выдернула стакан у Льва из рук и, огрев его злющим взглядом, ушла. Неловкость сгустилась до удушающей.

Парень, с улыбкой, которую было трудно однозначно расценить, несколько ошарашенно водил глазами, и Лев понял, что ему ничего не остаётся, как принять своё поражение:

- Извини, - проговорил он. – У меня странный юмор. И странные друзья.

Он хотел было слезть со стула, но художник остановил его:

- Уже уходишь?

Лев растерялся:

- Нет, я просто… подумал… что тебе…

- Смешная шутка. Мне понравилась.

Он улыбнулся, проявляя ямочку на одной, правой щеке, и Лев окончательно расплылся: ямочка – это контрольный выстрел.

Стараясь не выдавать себя, он непринужденно ответил:

- Блин, ну, я не могу шутить на заказ. Придётся тебе ловить момент.

Юноша опустил глаза, и Лев заметил, какие длинные у него ресницы. Парень смотрел на свои пальцы, вертящие карандаш, и Лев тоже на них посмотрел. Посмотрел и понял: надо уходить. Слишком тут темно и жарко для того, чтобы целомудренно любоваться красивыми пальцами.

- Давай свалим отсюда? – предложил Лев.

Юноша с опаской глянул на него.

- Если ты меня на что-то развести пытаешься, то не получится.

Лев внутренне возмутился: он-то как раз пытался удержать себя от этого решения, поэтому и предлагал уйти в нейтральное место.

- Не пытаюсь, - мрачно заверил Лев. – Ты не в моём вкусе.

В глазах юноши мелькнула обида, и Лев тут же почувствовал себя неправым. На лице – невыразительная мина, а в голове: «Ты похож на ангела, на бога, ты совершенство, я не знаю никого красивее тебя, пожалуйста, не обижайся». Вслух он, конечно, этого не сказал.

- Могу я тогда пойти познакомиться с тем блондином за твоей спиной?

- Нет.

Лев даже не обернулся: какая разница, что там за блондин? Но голова при этом лихорадочно соображала: «Так, блондин, блондин… Значит, ему нравятся блондины? Значит, у меня есть шанс?»

- А на каком основании ты мне запрещаешь? – хмыкнул парень.

- На том основании, что ты спросил разрешения.

Юноша, снова показав ямочку на щеке, издал смешок, захлопнул блокнот и сказал:

- Ладно, пойдём.

.

Они гуляли до позднего вечера, пока парень не признался, что ему семнадцать, что в клуб его провела сестра, а вообще ему нельзя так долго гулять, и мама, наверное, его убьёт. Лев сначала растерялся от этого признания, но потом напомнил сам себе, что, вообще-то, это неважно: он ведь ничего от него не хочет. Он больше не заводит отношений и не занимается сексом. Теперь в его жизни только учеба, спорт и чтение. Артур с насмешкой называл его шаолиньским монахом, но Лев в тайне даже гордился этим прозвищем.

Поэтому он проводил юношу до дома, они обменялись рукопожатиями и разошлись.

Слава. Его звали Слава. Засыпая, Лев мысленно повторил это имя столько раз, что в какой-то момент оно распалось на непонятные слоги и стало казаться бредом.

славаславаславаславаславаслава…

Он обнимал подушку, а чувствовал его. Наконец-то у него появились имя, лицо, запах.

Он ворочался до самого утра, вдыхая аромат стирального порошка от наволочки, а сам представлял, что дышит ландышами, лесными травами, яблоком и инжиром. Дышит им. От него был запах жаркого июля – леса и фруктов.

«Что за глупость, - думал Лев. – Всего лишь какой-то пацан, а внутри меня всё развалилось»

Он хотел его: в свою жизнь, в свою семью, в свою кровать. Он больше не хотел быть шаолиньским монахом.

И в то же время, ему было жалко Славу до слёз: такой трогательный мальчик с ямочкой на щеке и даже не знает, с каким чудовищем сегодня познакомился.

Лев и Слава [48-49]

Ему семнадцать. Он учится в художественном колледже. Он пришел в клуб со старшей сестрой. Он ненавидит сериал «Близкие друзья» (и из-за него же – все гей-клубы). Но в конце прогулки он сказал, что готов передумать. Он красивый. Самый красивый. И у него ямочка на щеке, вот здесь. А на второй – нет. И подвеска на шее в виде молнии. Он сказал, что она – «просто так». Он купил её в переходе метро. У него была дырка на джинсах на правой коленке. Он сказал, что покупает нормальные джинсы, а когда они ему надоедают, сам их распарывает. И тогда они как будто бы другие – новые. И… и…

- Про ямочку я говорил? – уточнил Лев.

- Да. Три раза, - устало ответила Карина. – Вот здесь есть, - она указала на свою правую щеку. – А вот здесь нет, - теперь на левую.

Был вечер следующего дня, они уже больше трёх часов провели на кухне, а Лев всё говорил, говорил и говорил. И даже когда рассказал всё, вообще всё, что успел узнать сам, начал повторять информацию по второму и третьему кругу.

- Короче, ты взял его номер? – перебила Карина эти излияния.

- Да. А он взял мой.

- И когда ты ему позвонишь?

- Никогда.

Карина, едва поднеся кружку с чаем к губам, со звонким стуком отпустила её обратно на стол. Спросила, не скрывая негодования:

- Это ещё почему?

- Мы друг другу не соответствуем, - ответил Лев.

- В смысле?

- Ну, он… нормальный. Такой положительный мальчик, у которого всё хорошо, сестра водит его в гей-клубы, а дома к десяти ждёт мама, и самое страшное – это получить взбучку за позднее возвращение. А я в шестнадцать сбежал из дома и с тех пор не видел ни сестру, ни маму.

Когда он только вернулся в Новосибирск, он связался с Пелагеей старым методом: звонил домой до тех пор, пока трубку не взяла сестра. Коротко объяснив, что вернулся в Россию, он попросил её завести почтовый ящик и держать связь таким образом. С тех пор они, в основном, переписывались и время от времени созванивались: он вздрагивал, не узнавая её голос – так быстро её детские, чуть капризные интонации приобретали взрослое звучание. Она присылала фотографии и каждый раз это было знакомство с какой-то новой Пелагеей: сестра взрослела, менялась, превращалась в девушку, а он ничего этого не видел.

Выслушав его аргументы, Карина спросила:

- А тебе что, нужен обязательно ебанутый?

- Нет, просто… я боюсь ему навредить.

- А кому не побоишься? Ебанутому?

- Да причём тут это?

- Просто не понимаю твою логику.

- А я – твою, - огрызнулся Лев.

Карина грустно вздохнула:

- И что, если он позвонит сам, ты ему откажешь?

- Да, - ответил Лев, ничуть не сомневаясь.

Когда спустя час он действительно позвонил, Лев стремительно взял телефон (весь день он держал его под рукой, перенося из комнаты в комнату) и, стараясь звучать прохладно-отрешенно, ответил:

- Да.

- Привет! – сердце пропустило стук. – Не хочешь погулять зав…

- Хочу, - ответил он быстрее, чем Слава договорил.

И порадовался, что Карина уже ушла, что не стала свидетельницей его позорной капитуляции.

На следующей день он погладил уже отглаженную рубашку, уложил волосы гелем, надушился сандаловым одеколоном и, пять раз посмотрев на себя в зеркало перед выходом, отправился к Славе. Они договорились, что он зайдёт за ним, будет ждать у подъезда, и теперь, при свете дня, ему выдалась возможность разглядеть Славин двор получше. А посмотреть было на что, детская площадка представляла собой образец народного творчества: беседка, разрисованная мультяшными героями, железная горка в стиле «Звездной ночи» Ван Гога, старые, советские, уже погнутые лесенки неестественно красочные для своего плачевого состояния. Нижняя часть панельного дома тоже была изрисована: травкой, букашками и цветочками. Каждый цветочек оказался разным: ромашка, одуванчик, ландыш, василёк… Лев всматривался в них, проверяя, сможет ли вспомнить школьный курс ботаники (ведь столько учил!), и сам не заметил, как рядом с ним появился Слава. Театрально прокашлявшись, привлекая его внимание, парень с гордым видом сообщил: - Это я нарисовал.

- Я так и подумал, - ответил Лев, отвлекаясь от разглядывания стены.

На самом деле, он ничего не успел подумать, но ни капли не удивился.

- Соседи, наверное, счастливы, что живут с тобой в одном доме, - заметил Лев.

- Нет, - фыркнул Слава. – Когда я разрисовывал беседку, а потом ещё и дом, к маме несколько раз приходили жаловаться.

- За что? – не понял Лев.

- Ну, типа это хулиганство.

Он ещё раз оглядел детскую площадку, утыканную железным инвентарём, который даже в Лёвином детстве считался устаревшим, и справедливо заметил:

- Да оно ж всё было стрёмным.

Слава только пожал плечами.

- И что им говорила твоя мама?

- Она говорила идите нахрен.

Лев хотел похвалить: «Крутая мама», но сдержался: лучше поменьше говорить всяких слов-ловушек, которые могут привести к встречным вопросам: «А какая у тебя?» или «А где твоя?» или, что ещё хуже, «Расскажи о своей семье».

Поэтому он просто спросил:

- Куда пойдём?

- Ты бывал на Богданке?

- Богданка?

- Улица Богдана Хмельницкого, - пояснил Слава. – Это недалека от меда.

- Видел, - кивнул Лев. – Но я в ту сторону не ходил. А что там?

Слава виновато пояснил:

- Как настоящий петербуржец ты, наверное, будешь смеяться, но правая сторона этой улицы напоминает мне Питер.

- Только правая? – усмехнулся Лев.

- Только правая. В левую лучше даже не смотреть.

Улице Богдана Хмельницкого до Петербурга было далеко – это правда. Но в сравнительной степени, если прикинуть, как сильно Новосибирск в принципе далёк от Петербурга (не только по расстоянию, но и по степени культурного и исторического наследия), улица Богдана Хмельницкого и вправду напоминала вырванный участок другого города. На ней была историческая застройка – настолько историческая, насколько мог себе позволить Новосибирск – годов пятидесятых, может быть, даже сороковых.