Непривычное началось потом, ночью. Когда во всей квартире погас свет и Лёва нашёл удобное положение на своих трёх подушках, он почувствовал, как Шева дотронулся до его плеча. Открыл глаза, повернулся к кровати друга и разглядел в темноте блестящие Юрины глаза. Тот попросил: - Иди ко мне.
Лёва ощутил ленивую усталость: он кое-как устроился, а теперь опять вставать… Но поднялся и сел на край Шевиной кровати.
- Что такое? – шепотом спросил он.
На Юру и раньше иногда находила какая-нибудь глупость: подозвать к себе, потом сказать: «Ничего» и заржать. Лёва и сейчас этого ожидал. Но Шева распахнул своё одеяло и сказал:
- Ложись со мной.
Лёва растерялся:
- Ты… Ты чего?
Шева, не отвечая, сердито моргал блестящими глазами. В темноте Лёва толком не понимал, что выражает лицо Юры и, надеясь, что он правильно его понимает, осторожно лёг рядом. Кровать была узкая и приходилось жаться друг к другу, чтобы не свалиться.
Приподнявшись на локте, Лёва сделал то, о чём давно мечтал: запустил руку в Шевины волосы, убирая пряди со лба. Той ночью от Юры пахло клубникой и мятой, а не клеем, как в последнее время. В след за Лёвиной рукой, Шева задрал голову, выгибая шею, будто подставляя её для поцелуя, и не зная, как расценивать это движение, Лёва медлил, не решаясь коснуться её губами. Ему хотелось спросить, что происходит, и в то же время он боялся разрушить происходящее своими вопросами.
Не дождавшись поцелуя, Шева опустил голову и внёс ясность:
- Сделай то же самое, что ты делал с Власовским.
Лёва не сдержался от улыбки. Понадеявшись, что в темноте не видно, как он обрадовался этой просьбе, Лёва сдержанно спросил:
- Что именно?
- Ну а чё вы там делали, - буркнул Шева, на секунду снова став грубым и неприветливым.
- Лучше скажи, чего хочешь ты.
Он молчал. У Лёвы от волнения заходилось сердце, мысленно он обругивал сам себя: «Блин, ты его так спугнёшь, придурок, вот щас скажет, что ничего не хочет». Шева сказал по-другому:
- Я не хочу говорить такое вслух.
- Говорить не хочешь, а делать хочешь?
- Мне плевать, я завтра умру.
Лёва натянуто улыбнулся уголком рта.
- Ты не умрёшь, это всего лишь больница. Там не убивают, там лечат.
- А что потом? Когда вылечат?
- Жить дальше.
- Вот так? – непонятно спросил Шева.
- Что… «вот так»?
Шева гнусаво заговорил (и только тогда Лёва догадался, что он плачет):
- Я не хочу такую жизнь. Я не такой, как ты. Я люблю только тебя, а тебе всё равно с кем. Я бы не смог это делать с Власовским или с другим пацаном, а ты можешь. Ты настоящий гомик, а я… Не знаю. Я не гомик.
Он замолчал, вытирая слёзы. Лёва, пока слушал его, чуть не умер от эмоциональных качелей: сначала небывалый подъем («Я люблю тебя»), потом резкий спад («…а тебе всё равно с кем»). Шева, всхлипнув, спросил:
- Если я не гомик, почему я тогда позвал тебя, а не Катю?
Лёва, уязвлённый его предыдущей репликой, холодно сказал:
- Мне не всё равно с кем.
- Зачем тогда ты делал это с ним?
У Лёвы был четкий, полный и эмоциональный ответ на этот вопрос: «Потому что ты, чёртов придурок, мотал мне нервы, изводил своей Катей, заставлял умирать от ревности, а я хотел доказать тебе, что ты мне вообще не нужен, что я могу и без тебя прекрасно справиться!». Но не желая доводить ситуации до ссоры, Лёва сдержанно попросил: - Давай не будем о нём.
- Тогда давай начинать, - со вздохом сказал Шева, как о какой-то тяжелой работе.
Лёва понял, что Шева ждёт от него каких-то действий, и ещё больше растерялся: что он должен начинать? Тем более после такого разговора, со слезами..
Юра поторопил его:
- Давай, я весь вечер думал, с кем хочу сделать это напоследок и выбрал тебя, так что не тупи. Ты же тоже хочешь.
Лёва неумело, совсем не так, как с Власовским, ткнулся в Шевины губы своими губами, но тот почти сразу отстранился. Лёва подумал, что сделал что-то не так, или не понял его, и Юра на самом деле просил не об этом, но он вдруг растерянно спросил:
- А ты бы выбрал меня?
- В смысле?
- Ну, напоследок.
- Напоследок перед тем, как отправиться в наркологичку? – усмехнулся Лёва.
- Типа того.
Он ответил очень серьёзно:
- Я бы всегда выбирал тебя.
Тогда Шева вернулся к его губам, целуя и завлекая за собой, под одеяло. Лёва поверить не мог, что всё происходит по-настоящему, что это не очередной его сон с дурацкими фантазиями, а самый настоящий Юра.
«Лучший день в моей жизни» - так думал Лёва, ещё не зная, что этот день уже начал плавно перетекать в худший.
Потом он долго будет возвращаться к их ночи с четырнадцатого на пятнадцатое июля, думая, как обменял бы что угодно на возможность превратить ту ночь секса в ночь разговоров.
Почему он ему так легко поддался? Почему проигнорировал его переживания, его слёзы? Почему они ни о чём не поговорили? Он ведь столько раз намекнул.
Рано утром, когда на часах ещё не было семи, Лёва проснулся от шаркающих шагов за дверью. Догадавшись, что дядя Миша собирается на работу (он рассказывал вчера вечером про репетиторство во время каникул), Лёва аккуратно вытащил руку из-под Шевиной головы и начал выбираться из постели. В местах, где соприкасались их обнаженные тела, кожа слипалась между собой, и, когда Лёва отстранялся, она будто бы тянулась обратно к Шеве. Всё было липким, влажным и пахло сексом. Перебравшись на пол, в свою кровать из подушек, Лёва подумал: если родители Юры заглянут к ним, они сразу догадаются, что здесь произошло, им даже не нужно будет ничего спрашивать.
Едва Лёва оставил Шеву одного, он тоже зашевелился и открыл глаза. Сонно посмотрел на Лёву.
- Я тебя разбудил? – прошептал Лёва. – Прости.
Шева слегка улыбнулся:
- Холодно стало.
Он свесил руку с кровати и нащупал на полу Лёвину ладонь. Они переплелись пальцами и пролежали так в тишине не меньше получаса. Лёва свободной рукой провёл по Шевиному предплечью снизу-вверх, задержавшись кончиками пальцев на внутреннем сгибе локтя, где две красные точки смотрели на него, как воспаленные глаза хищника. Лёва резко одёрнул руку, когда тётя Света начала стучать в дверь: - Мальчики, просыпайтесь! Юра, мы едем к девяти!
Они встретились с родителями Шевы за завтраком. Прежде чем выйти к столу, Лёва провёл в душе несколько минут, отмываясь от прошлой ночи: было хорошо и плохо, гадко и сладко, стыдно и гордо. Он не понимал, хочет ли действительно смыть с себя случившееся, или наоборот – запомнить каждой клеточкой тела навсегда. Стоя под струями воды, Лёва пытался представить, чувствует ли Шева то же самое.
За квадратным кухонным столом они сели друг против друга, стараясь не встречаться взглядами. Перед Лёвой стояла тарелка с сырниками, банка варенья и кружка с дымящимся чаем. Он быстро начал есть, чтобы не пришлось много говорить, а то тётя Света любила развести беседу. Вот и сейчас она спросила: - Как спалось?
Шева буркнул: «Нормально», а у Лёвы губы сами собой растянулись в идиотской улыбке, и он скорее начал пить чай, чтобы скрыть это.
Дядя Миша первым ушёл на работу, а тётя Света вызвала такси – они ждали его, спустившись к подъезду. Шевина мама встала в стороне, а парни уселись на скамейку. Ковыряя камень в асфальте носком кеда, Лёва думал о том, что сказал Юра ночью: «Я люблю только тебя». Спохватился: он, кажется, никогда не говорил Шеве, что любит его, а ведь любит и очень давно: так давно, что сам не помнит – сколько. Но говорить о любви сложно.
Лёва начал мысленно репетировать эту фразу: «Я люблю тебя… Я люблю тебя… Я люблю тебя…». Но ведь так просто не скажешь её в лоб, когда вы сидите в неловкой тишине. Нужно с чего-то начать. Может, просто привлечь внимание, мол: «Мне нужно тебе кое-что сказать…», а потом: «Я люблю тебя». И тогда он начал репетировать другую фразу: «Мне нужно тебе кое-что сказать…»
«Мне нужно тебе кое-что сказать…»
- Мне нужно тебе кое-что сказать, – это не Лёва произнёс, а Шева, резко обернувшись к другу.
Тот вздрогнул от неожиданности: будто Юра прочёл его мысли.
- Что? – осторожно спросил Лёва.
- Не доверяй Каме.
- Каме?
- Да. Не верь ему. Он прикидывается.
- Кем прикидывается?
- Твоим другом. Это ложь.
- Да мы с ним… не друзья.
- Вот пусть и дальше так будет.
У подъезда остановился синий жигуль, и тётя Света замахала руками:
- Всё, Юра, поехали!
Мальчики встали со скамейки, и Лёва запоздало опомнился: он ведь так и не сказал! Но Шева уже подходил к машине, вокруг вертелась его мама, усатый дядька-таксист неодобрительно разглядывал Лёву из открытого окошка.
«Ладно, - мысленно смирился тот. – Скажу в следующий раз, когда вернётся».
Прежде чем сесть в салон машины, Шева махнул Лёве рукой:
- Пока.
Он поднял ладонь в ответном прощании:
- Пока.
Потом Лёва пытался вспомнить: было ли что-то ещё? Какой-то знак? Особый взгляд, движение губ, тайный жест… Нет, не было ничего. Только это: «Пока», точно такое же, как тысячи «Пока», сказанные друг другу до этого.
Поднимаясь домой, Лёва разными интонациями повторял в своей голове:
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
«Мне нужно тебе кое-что сказать»
Голос Шевы в ответ спрашивал: «Что?», и Лёва продолжал увиливать даже в своих мыслях: «Кое-что важное. Что-то на грани с бредом».
«Так говори»
«Я говорю… Я говорю это тихо, и если это то, что ты слышишь, ты должен меня понять: я люблю тебя, но мне сложно сказать об этом»
С ключами в руке, он замер перед дверью квартиры. Потом, быстро сунув их в замочную скважину, прокрутил, открыл дверь, скинул кеды на пороге и метнулся в комнату, к письменному столу. Вырвав листочек из тетради по математике («Пофигу, лишь бы не забыть»), он быстро записал получившуюся фразу. Сначала ровно, в строчку, но, подумав, перечеркнул и интуитивно раздробил. Получилось так: Мне нужно тебе кое-что сказать.
Кое-что важное.
Что-то на грани с бредом.
Я говорю это тихо,
И если это то, что ты слышишь,
Ты должен меня понять:
Я люблю тебя,
Но мне сложно сказать об этом.
Перечитав, Лёва скривился: «Коряво». Но ему всё равно захотелось его сохранить – своё первое стихотворение. Он сложил листочек в два раза и убрал на полку к школьным тетрадям.
Днём под окнами начали голосить Грифель и Вальтер, пришлось спускаться и открывать им подвал. Он остался с ними, расположившись в кресле-качалке Камы – после того, чем они занимались на нём с Власовским, Лёва по праву посчитал это кресло своим, и никто в компании не возражал. Может быть, Кама и возразил, будь он в курсе, но ребята его не оповещали.
Лёва слушал скучные разговоры парней («А ты бы какую тачку хотел? А сколько она жрёт?») и удивлялся, как меняется восприятие этой компании без Шевы. То есть, он и раньше, конечно, не чувствовал с ними особой близости, но теперь и вовсе перестал понимать, что здесь делает.
Он задумался, есть ли у него вообще друзья. Если бы его об этом спросили раньше, он бы сразу назвал Шеву, но, наверное, и Грифеля с Вальтером назвал бы тоже – во вторую очередь. А как ещё обозначить их отношения? Они общались, проводили время вместе, играли в «Дурака» и даже иногда разговаривали по душам. Например, Лёва рассказывал в этой компании о своём отце – и это единственное место, где у него получалось о нём честно поговорить. Наверное, потому что никому из парней с отцами не повезло. Разве что Шеве. Да и что значит «повезло»? Дядя Миша его просто никогда не был, но хоть когда-нибудь разговаривал? Лёва был в этом не уверен.
Из размышлений его вырвал противный голос Грифеля. Он спросил, глумясь:
- А где твой любовничек?
У Лёвы сердце пропустило стук.
- Какой любовничек? – хрипло переспросил он.
- Ну, Шева, - пояснил Грифель. – Вы же с ним сладкая парочка, всегда вместе.
Лёва догадывался, что Грифель просто попал пальцем в небо, что это одна из тех шуточек «нормальных парней» – приписывать гомосексуальные отношения всем подряд. Но, всё ещё внутренне холодея, Лёва очень спокойно ответил:
- Шева в больнице.
- В наркологичке? – опять угадал Грифель.
- Откуда ты знаешь?
Грифель пожал плечами:
- Когда-то его мамка должна была заметить.
Лёва вздохнул:
- Ну, теперь-то он ещё и колоться начал.
Вальтер хохотнул:
- Так он давно.
- Давно? – удивился Лёва.
- Я его у Камы видел ещё в прошлом году.
Лёва опять переспросил, как дурак:
- У Камы?
- У него ж там своя лаборатория, - объяснил Вальтер. – Метадон и ещё чё-то…
Лёва растерянно произнёс:
- Я раньше следов не видел.
- Ну, он там редко бывал, - пояснил Грифель, посмеиваясь. – У Камы дорого, клей дешевле.
- Значит, у Камы давно эта… лаборатория? – спросил Лёва.
- Ну да, пару лет как.
- Он говорил, что только собирается её делать, что бабушка недавно умерла…
- Так он ещё при ней варил всякую бадягу, - опять захохотал Вальтер. – Она, наверное, от этого коньки и отбросила.
- Там пиздец ацетоном воняет, - закивал Грифель, поддакивая.
Вальтер пожаловался:
- Ага, и за метадон он цену заламывает, а его варёную хрень кто кроме бомжей колоть будет?
Лёве стало нехорошо от этого разговора. Мотнув головой, он поднялся с кресла и, бросив едва слышное: «Я пошёл», направился к двери.
- А ключи чё? – спросил Вальтер.
- Потом занесёте.
Ему вдруг стало всё равно, что ключи остаются не у него. И даже всё равно, если они их не вернут. Может, оно и к лучшему: пора разрывать эту отравляющую связь с компанией будущих уголовников.
Хорошо, что Шева уже начал.
Лёва и Шева [14-15]
Известия о Шеве дошли до Лёвы на следующий день.
Мама отправила его в магазин за хлебом и он, минуту другую попререкавшись (ситуация позволяла: отца дома не было), оделся и вышел на лестничную клетку. Долго спускался по лестнице, перешагивая сначала через одну ступеньку, потом через две, потом через три, а потом услышал, как открылась подъездная дверь и, подобравшись, продолжил спуск «как нормальный взрослый человек» (такими словами его одёргивала мама, если он начинал баловаться при ней).
Навстречу поднималась тётя Света, он бодро поздоровался с ней, но ничего не услышал в ответ. Решив, что она не в духе, он хотел было пройти мимо, но, прежде чем разминуться с ней на лестнице, успел заглянуть женщине в лицо: потемневшее, морщинистое, с застывшими серыми глазами. Как будто тётя Света постарела лет на десять, но это нонсенс: Лёва больше не мог вспомнить ни одну женщину, которая следила бы за собой сильнее, чем Шевина мама.
Лёве стало не по себе и, прогоняя от себя худшие мысли, он как будто бы даже с надеждой подумал: «Может быть, что-то с дядей Мишей?».
Но дядя Миша зашёл в подъезд следом, точно такой же, как его жена – осунувшийся, постаревший, с тёмными кругами под глазами. Он и раньше не то чтобы прекрасно выглядел, а сейчас – так вообще. Щеки впали, хотя дядя Миша был не из худых.
Тогда худшие мысли догнали Лёву и накрыли с головой: «Что-то с Юрой».
Обернувшись на последних ступеньках, он окликнул Юриного отца:
- Дядь Миш!
Тот заторможено обернулся.
- У вас всё нормально? – глупо спросил Лёва, понимая, что, конечно же нет.
Дядя Миша закачал головой и очень тихо сказал:
- Юра умер.
Лёва ожидал чего угодно: заболел, сбежал, укусил медсестру, поджёг палату, убил соседа, но не умер же! Это показалось даже нечестным: почему сразу умер? Почему из всего, что могло случиться, случилось самое худшее?
Не до конца веря в то, что слышит, Лёва спросил:
- Как так?
- Там, в больнице. Заперся в туалете, вены порезал.
Мотнув головой, дядя Миша быстро сказал: «Всё, Лёва, потом» и заспешил за женой. А Лёва, спустившись, вышел из подъезда и пошёл за хлебом.
Там пришлось задержаться: хлеб только подвезли, и продавщица была занята приёмом товара. Лёва сел на штакетник напротив магазина, подождал минут десять, когда она освободится, потом купил.
Дома, передав пакет с батоном матери, он очень легко рассказал:
- Я встретил родителей Юры по дороге. Они сказали, что он умер. Странно, да?
Мама выронила хлеб из рук. Лёва, цыкнув, поднял его и снова передал ей. Проворчал при этом:
- Хорошо, что в пакете, а то бы снова идти пришлось.
Одними губами мама тихо спросил:
- Как это умер, Лёва?
- Вены порезал.
- О господи, - держа пакет с хлебом одной рукой, второй она схватилась за комод, как будто сейчас упадёт. – Ты это не шутишь, Лёва?
- Мама, это они мне так сказали, - раздраженно ответил он.
- Горе-то какое… - глаза мамы наполнились слезами. – Мальчик же ещё совсем…
Лёву почему-то раздражили её заунывные причитания. Он мрачно кивнул:
- Ага… Ладно, я пойду почитаю.
«Одиссею капитана Блада» он дочитал ещё несколько дней назад и теперь, задрав голову на полки с книгами, искал глазами, какую бы книгу прочесть следующей. Все книги хранились в гостиной: отец прибил над диваном три ряда полок и обставил их разной литературой, которую, как он рассказывал сам, покупал ещё в «зелёной молодости» по подписке. Это были редкие издания всемирной классики: говорят, раньше такое достать было не просто, и когда к ним в гости заходили родительские знакомые, то начинали ахать над книгами: «Ох, это что, то самое собрание сочинений Шекспира?!». Лёва уже всю эту кухню с «дефицитными» книгами не застал, а потому читал свободно и относился к своему дому, как к бесплатному книжному магазину.
Теперь он выбрал «Трёх мушкетеров» – коллекционное издание с гладкой бумагой и цветными рисунками. Отец всегда особенно выделял эту книгу: показывая, отдельно подчеркивал, что на неё нельзя даже дышать. Лёва решил, что постарается не дышать, и ушёл с книгой в свою комнату.
Он читал до самого вечера, пока комната не приобрела оранжево-жёлтые оттенки закатного солнца, и сидел бы, наверное, дальше, до самой темноты, если бы в окно не прилетел мелкий камушек. Так обычно Грифель и Вальтер выманивали его из дома, если окна была закрыты (а в тот день мама их закрыла – погода выдалась ветреной и форточку мотало туда-сюда). Лёва раздраженно подумал: «Чё им надо? Ключи-то я отдал», встал из-за стола и выглянул в окно.
Это был Власовский. Он выглядел почти нормально: в джинсах и клетчатой рубашке с коротким рукавом (но она всё равно была по-ботански заправлена в штаны и выдавала в Якове зубрилу). Лёва раскрыл оконные рамы и не очень приветливо поинтересовался:
- Тебе чего?
- Я слышал, что случилось, - ответил Яков, глядя Лёве в глаза.
- Что случилось? – не понял Лёва.
Власовский удивился, но постарался это скрыть. Ответил ровным тоном:
- С Шевой.
- А.
- Ты как?
- Нормально.
- Я зайду?
Лёва пожал плечами, будто одолжение сделал:
- Ну, заходи.
Дверь Власовскому открыла мама. Лёва слышал, как они негромко переговаривались в коридоре. Мама почти шепотом:
- Ты к Лёве?
Власовский, хорошо поставленным голосом, отвечал громче:
- Да, я из школы. Меня зовут Яков.
- А, Яша! – будто узнав его, воскликнула мама. – Лёва у себя в комнате, проходи… Слышал про Юру-то вашего?
- Слышал, - сдержанно ответил Яков.
- Кошмар какой, совсем мальчик был!..
- Да, кошмар.
Когда Яков, скрипнув дверью, шагнул на порог комнаты, Лёва оторвался от книги и повернулся к нему. Нужно было, наверное, пригласить его пройти, усадить куда-нибудь, но Лёве казалось, что он смотрит на него не изнутри себя, а со стороны, и самого себя видит со стороны, будто наблюдатель, третий лишний, и потому помалкивал – лишние не шибко-то разговаривают.
- Лёва, ты как? – снова повторил Яков свой вопрос, несмело шагая к столу.
Он опять буркнул:
- Нормально.
Яков кивнул на книгу на столе:
- Что читаешь?
- «Три мушкетера».
- Интересно?
- Да.
Не надеясь дождаться приглашения, Яков сам взял стул с той половины комнаты, что считалась «девчачьей», Пелагееной, подставил сбоку к письменному столу и сел. Внимательно посмотрел на Лёву.
- Ты понимаешь, что произошло?
- Что?
- Я про Шеву.
- А. Да.
- И что произошло?
- Он умер, - спокойно ответил Лёва.
Яков почему-то тяжело вздохнул и начал водить глазами по окружающей обстановке. Лёва испытал от этого удовольствие: ему нравилась их с сестрой комната, и нравилось, когда кто-то начинал её разглядывать. Они условно поделили её на две части: серединой считался письменный стол – он был общим, правая сторона от двери, у окна, считалась стороной Пелагеи, а левая, у выхода, Лёвиной. На стороне Пелагеи всегда творилось чёрт-те что: рисунки и мультяшные плакаты на стенах, раскиданные игрушки, вместо шкафа и вешалок сестра использовала стулья. Лёвина половина выглядела аскетично: он не любил лишний хлам, мятую одежду и безвкусицу, а сочетание журнальных плакатов с советскими обоями казалось ему верхом дурновкусия. Поэтому, зайдя в их комнату, можно подумать, что на левой половине и вовсе никто не живёт: мол, старший брат когда-то давно уехал, а идеально заправленная постель так и стоит нетронутой.
Заметив на письменном столе рамки с фотографиями, Яков кивнул на одну из них:
- Это кто?
- Пелагея. Моя сестра.
- А где она сейчас?
- У подруги.
- А это кто?
Власовский указал на взрослую версию Лёвы – будто бы на Лёву лет через шесть-семь. Старшая версия Лёвы выглядела очень счастливой и держала в руках младенца.
- Это мой отец, - прохладно ответил Лёва. – Со мной.
- Выглядит мило, - улыбнулся Яков.
- Сейчас он не милый.
- Кем он работает?
- Он военный. В армии служил во флоте, потом отучился на связиста. Сейчас преподает в училище.
Яков тяжело вздохнул:
- Трудно, наверное, такому, как ты, с таким отцом?
Лёву задели его слова. Он недовольно уточнил:
- Такому, как я?
Яков спокойно пояснил:
- Отец-военный и сын-гей – неудачное сочетание, мягко говоря.
- С ним любому было бы тяжело.
- Он был в Афгане? – догадался Яков.
- Ага.
- Тогда понятно.
Лёва опять напрягся: что ещё за «тогда понятно»? Он так и спросил:
- Что «понятно»?
- Бабушка рассказывала, оттуда возвращались… - и он, присвистывая, покрутил пальцем у виска.
Лёва сначала разозлился, а потом обессиленно подумал: «Ну да, так и есть». Сказал Власовскому:
- Это правда.
- Раньше он был лучше?
Лёва пожал плечами:
- Я не помню, каким он был раньше. Мне было три года, когда он уехал туда, а через два года вернулся уже таким… - и он, повторяя движение и свист Якова, покрутил у виска.
Задумавшись, добавил:
- Но мама рассказывала, что он был хороший. Называл меня Львёнком и носил на плечах.
Яков грустно улыбнулся. Спросил:
- Ты знаешь, как они познакомились?
Лёва знал. Мама рассказывала – как раз в тот период, когда они жили вдвоём, ждали папу с войны и забирали с почты его письма. Сначала такие длинные, нежные, обстоятельные, а потом – всё короче и грубее. Последние полгода он, кажется, вообще перестал писать.
Лёва помнил, что была зима и они с мамой шли со связкой писем с почты. Тогда были какие-то перебои под Новый год и накопилось сразу несколько писем. Погода была шикарная, как с праздничных открыток: теплая безветренная зима с сугробами, украшенный иллюминацией город и крупные снежинки, медленно падающие с неба. Лёва пытался поймать их на язык, когда мама неожиданно сказала: «А ты знаешь, что папа прикидывался почтальоном, чтобы со мной познакомиться?»
Он, конечно, не знал, откуда ему знать? И мама рассказала, как в семнадцать лет возвращалась с учёбы в техникуме (она училась на кондитера), а папа, тоже семнадцатилетний, случайно увидел её на улице и шёл до самого дома, не решаясь подойти. Он запомнил номер подъезда, в который она зашла, и на следующий день, прикинувшись разносчиком газет, ходил по всем квартирам подряд, пока на пятом этаже ему не открыла дверь мама. Через два года, когда папа вернулся с армии, они поженились, ещё через год родился Лёва, а через три папа уехал в Афганистан.
Лёва рассказал об этом Якову, сам не замечая, как улыбается. А поймав себя на этом, грустно подметил:
- Удивительно, в какую гадость иногда превращается первая любовь, да?
Яков тоже перестал улыбаться. Помедлив, он негромко произнёс:
- Мне жаль насчёт Шевы. Я понимаю, что ты был в него влюблён.
Лёва улыбнулся одним уголком рта:
- Он нас с тобой тогда видел.
- Да? Нехорошо.
- Надо будет перед ним извиниться.
- Извиниться? – переспросил Яков, странно дёрнувшись.
- Ну да.
Власовский, наклонившись к Лёве через стол, заглянул ему в глаза. Очень вкрадчиво произнёс тот же вопрос, который уже задавал при входе:
- Лёва, ты понимаешь, что произошло?
Лёва почувствовал, как лицо зашевелилось против его воли, задёргалось, как от судорог: уголки рта, скулы, брови, глаза – всё вдруг начало жить своей жизнью. Что-то мокрое потекло по щекам, и он испугался этих странных ощущений – будто с его лицом происходили нездоровые, болезненные изменения, и их было невозможно скрыть.
Но Яков вдруг закивал, обрадовавшись:
- Да-да-да, - жарко заговорил он. – Поплачь, это нужно прожить.
Лёва изумился: поплакать?
- Я не плачу! - осипшим голосом возмутился он.
А по щекам всё текло и текло.
- Плачешь и это хорошо, - возразил Яков. – Это лучше, чем всё в себе.
Он поднялся, обошёл стол и остановился возле Лёвы, мягко обнял за плечи и затылок, прижал его голову к себе. Лёва щекой почувствовал мелкие пуговички на клетчатой рубашке, вздымающуюся от частого дыхания грудную клетку Якова, и расплакался ещё сильнее: вспомнил, как прошлой ночью слушал так Юрино дыхание. Яков шептал в его волосы что-то успокаивающее, почти колдовское, а Лёва, сам того не замечая, судорожно повторял: - Он умер, он умер, он умер…
«Это ненормально. Это ненормально. Это ненормально».
Лёва сидел в стороне, пристроившись на скамейке возле незнакомой могилы: мужчина, родившийся в прошлом веке и умерший стариком в 1961-ом. Имя – Георгий, а фамилия стёрлась за давностью времени. Памятник из металла проржавел, могила заросла и выглядела неухоженной.
«Это ненормально», - снова подумал Лёва, но сам не понял: про могилу или про похороны Юры.
В соседнем ряду, по диагонали, собралась толпа: родители, родственники, одноклассники, соседи (даже Лёвина мама). Сам Лёва не подходил к ним, нервно гоняя в голове одну и ту же мысль: «Это ненормально». Он водил по кладбищу воспаленными (то ли от слёз, то ли от недосыпа) глазами, не веря, что это происходит на самом деле. Кресты, ромбики, прямоугольники, красные звезды, памятники в рост человека – противоестественные декорации, уместные только для дряхлых стариков, но не для его Юры.
Мама отделилась от толпы, зашагала к Лёве: живот – вперед, а вся остальная мама будто тащится за ним, ковыляя по-пингвиньи. Даже тогда, придавленный горем, как гранитной плитой, Лёва с нежностью подумал: «Скоро появится Серафима» – такое родители выбрали имя для нового человека. Лёва догадывался, что это папа выбрал, единолично. Фанат редких имён, его и самого звали крайне непривычно для современного мира: Марк Гавриилович. Когда отец представлялся, он всегда выделял интонациями эту двойную «и», не позволяя сокращать себя до Гавриловича или, что совсем было бы кощунством, Гаврилыча.
- Ты не подойдёшь? – спросила мама, останавливаясь возле Лёвы.
Тот быстро закачал головой, пряча заплаканные глаза.
- Он не страшный.
Лёва в этом не сомневался: «Он самый красивый». Этого он и боялся больше всего: увидеть, какой Юра красивый и мёртвый. Красивый и мёртвый.
- Переживаешь, да? – с сочувствием спросила мама и провела рукой по светлым Лёвиным прядям.
Лёва схватился за её руку, как в детстве, и, прижавшись щекой к предплечью, заплакал. Тогда мама стала гладить его второй, свободной рукой, а он цеплялся за неё, как будто она может его бросить.
- Ну всё-всё, - шептала мама, наклоняясь к нему. – Не плачь, а то кто-нибудь увидит, как ты расклеился. Нужно быть сильным. Ты же мужчина.
- Я его люблю, мам, - просипел Лёва сквозь слёзы.
Её рука замерла на секунду на Лёвиной макушке, но потом снова начала приглаживать вихры, как ни в чём ни бывало.
- Это хорошо, что ты любишь своих друзей, - сказала мама. – Это правильно.
Лёва хотел ей ответить: «Ты не поняла», но вместо слов изо рта вырвался судорожный плач. Мама опустила ладонь на его лоб, спросила с тревогой:
- Ты не заболел? Такой горячий… Наверное, от слёз. Успокаивайся.
Она вернулась к толпе, ожидающей, когда гроб с Юрой отправят в яму, а Лёва так и остался сидеть возле чужой могилы.
Он слышал, как люди что-то говорят. Какие-то прощальные речи. Вроде бы даже дядя Миша.
- Он был славный парень… О лучшем сыне я и мечтать не мог…
Лёва злился: «Ты не знаешь, каким он был. Никто из вас не знает». Через эту злость пробивалось горестное понимание: он, Лёва, тоже не знает.
Он услышал, как на гроб опустилась крышка, щёлкнули медные зажимы. Тогда, пошатываясь, всё-таки подошёл к толпе, уверенный: если он не увидит его лица, он сможет это выдержать. Лёгонький деревянный ящик подняли на длинных полотенцах и начали опускать в глубокую яму.
«Не думай, что он там. Не думай об этом. Не представляй», - уговаривал себя Лёва, и всё равно видел эту картину: Юру, зажатого в узком пространстве гроба, одинокого, напуганного, как будто он действительно мог что-то чувствовать.
Лёва пытался пробраться ближе, но толпа теснила его обратно, он ловил на себе недовольные взгляды родственников, учителей, соседей. Им, наверное, казалось, что он здесь такой же, как все: одноклассник, сосед, приятель, лезущий вперед от любопытства. Они не понимали, что Шева провёл с ним последнюю ночь своей жизни, и этой ночью он признавался Лёве в любви, а утром они лежали, переплетая пальцы, и когда кто-то делает такое с тобой накануне собственной смерти – это очень даже весомо.
Хорошо, что Лёву заметила тётя Света. Она мягко вывела его из толпы, ближе к яме, шепотом поблагодарив за то, что пришёл, и Лёва хмыкнул: можно подумать, он в гостях. У неё были такие же глаза, как у него самого: красные, воспаленные, с лопнувшими сосудиками на белках.
Двое могильщиков заработали лопатами, люди начали подходить к яме и кидать комья сухой глины. Лёва тоже кинул, на автомате.
Пока закапывали могилу, толпа редела, Лёвина мама сказала ему на ухо:
- Я пойду. Ты вернешься сам?
Он кивнул.
К тому моменту, как могила сравнялась с землей, остались всего человек десять: Лёва, тётя Света, дядя Миша, классная руководительница и несколько родственников – все они стояли как статуи, не позволяя себе шелохнуться. Холмик насыпали в гнетущем молчании под карканье ворон. В конце установили деревянный крест и Лёва, подняв на него взгляд, почувствовал, как подкашиваются ноги. К кресту была прибита Юрина фотография: прошлогодняя, ещё до того, как он начал нюхать клей, до того, как стал Шевой, до всего плохого. На этой фотографии у Юры были розовые щеки, словно его сфотографировали только с мороза, а золотистые глаза смотрели в камеру с хитрым прищуром. Лёва только тогда подумал, что они, глаза, действительно золотистые, а не карие, как ему казалось раньше.
Под фотографией была табличка с именем и годами жизни:
Юра Сорокин (22.10.1982 – 15.07.1997)
Вот так вот: Юра. Не Юрий. И не Юрий Михайлович, как написано на могилах взрослых людей. Юрием он остался только в школьных журналах, а Юрием Михайловичем ему уже никогда не стать.
Буквы и цифры на табличке поплыли перед глазами, Лёва почувствовал, как качнулся вперед, но твёрдая рука дяди Миша упёрлась ему в грудь, не давая упасть.
- Тебе нехорошо? – его обеспокоенное лицо едва угадывалось среди мелькающих точек перед глазами.
Лёва покачал головой: мол, всё нормально.
- Тебя подвезти?
Он снова покачал головой.
Оставив цветы и венки у креста, люди начали расходиться, и Лёва остался у могилы один.
Борясь с головокружением и противной липкой дурнотой, он присел на корточки, затем – опустился на колени, а когда и это не помогло – лёг, вытянувшись рядом со свежим холмом. Земля была прохладной, будто бы влажной, и Лёве становилось легче от её соприкосновения с лицом. Ему было очень плохо, но совсем не страшно, и даже не стыдно – вот так лежать посреди кладбища. Он думал, что, может быть, сейчас умрёт, и это хорошо – ему хотелось бы умереть. Ещё ему хотелось поверить, что существует загробная жизнь, в которой он встретится с Юрой, если умрёт прямо сейчас, но это казалось слишком сказочным, как детская история для малышей, поэтому о таком мечтать не получалось, и Лёва просто мечтал о смерти – о смерти, как прекращении боли.
Повернувшись на бок, к могиле, Лёва запустил пальцы в свежую землю и закрыл глаза, представляя, что это никакая не земля, а Юрина ладонь, что они снова переплетают руки, как тогда, утром. С закрытыми глазами, в тёмном пространстве собственного сознания, ему отдаленно мерещилось Юрино лицо, и Лёва пытался у него спросить, зачем он это сделал, а Юра, сначала такой размытый и будто бы схематичный, молчал, хитро улыбаясь (прямо как на своей могильной фотографии), а потом, совсем неожиданно, превратился в почти реального, почти ощутимого физически, и мягко сказал Лёве: «Ты что, с ума сошёл? Я бы этого никогда не сделал». И тогда Лёва спросил, как же он тогда умер, а Юра ответил очень серьёзно: «А я не умер. Они меня зарыли. Живого». Сказав это, он начал целовать Лёву в губы, страстно и жарко, как ночью, но вместо горячей сладости на губах Лёва чувствовал землю, а в груди, вместо радостного замирания, леденящий ужас. Разорвав поцелуй, Юра попросил: «Спаси меня, Лёва. Вытащи меня. Мне здесь страшно».
Лёва распахнул глаза, обнаружил себя лежащим у холма и, перевернувшись на колени, начал разрывать могилу руками: земля противно забивалась под ногти, но он, не обращая внимания, рыл, как дикий зверь лапами.
- Я щас, Юр. Я щас, - лихорадочно повторял он при этом.
Он был уверен, что гроб закопан очень глубоко, он помнил яму – не меньше двух метров, но едва он раскидал по сторонам землю от холма, как показался деревянный ящик. Лёва потянул его на себя, и тот легко поддался, словно гроб и сам Юра ничего не весили. Из ящика доносился нервный, требовательный стук, и глухой Юрин голос умолял открыть. Лёва успокаивал его, что он уже здесь, что сейчас откроет, но никак не мог справиться с металлическими задвижками, что бы он ни делал – они не поддавались. Тогда Лёва потянул крышку на себя, ломая ногти о щель между крышкой и гробом, но и так не получалось: у него не хватало сил. А Юра бился внутри, умоляя о спасении.
Лёва вздрогнул, снова открыл глаза и понял, что всё это время не копал землю, что он проснулся не по-настоящему и не спасал Юру, и, перевернувшись, опять начал разгребать холм руками. Его трясло, колотило, он боялся, что всё снова не по-настоящему, что это бесконечный сон, не имеющий конца. Его душили тревожные мысли: «А что если гроб зарыт глубоко? Там было два метра, там было два метра, там было два метра…».
Он плакал и продолжал копать, уже понимая, что никогда не сможет разрыть могилу руками, что ему его не спасти: холм заканчивался, а ящик так и не появлялся, надо рыть вглубь, где земля плотно утрамбована, и в ней утрамбован Юра, а он живой, и Лёва точно знает, что он живой, он бы никогда так не сделал, он бы никогда так не…
Чьи-то руки сдёргивают его с могилы и прижимают к себе, к большой широкой груди. Руки сильные и пахнут железом, а жесткая ткань рубашки – табаком и одеколоном.
- Тихо, тихо, - произносит низкий голос над его ухом.
Такой знакомый голос. Лёва дёргается в чужих руках, задирает голову.
- Папа?
- Успокойся, - не просит, а почти приказывает отец.
- Он живой! – сообщает ему Лёва, надеясь, что вместе они справятся быстрее. Отец ведь гораздо сильнее!
- Не живой.
- Они зарыли его живым!
- Нет, Лев. Успокойся.
От металлической уверенности в тоне отца Лёва действительно начинает успокаиваться. Родители выводят его с кладбища, усаживают в их старый москвич: мама садится назад, вместе с Лёвой и укладывает его к себе на колени. Ещё несколько раз он лихорадочно вскидывается и начинает спрашивать, уверены ли они, что Юра умер, и услышав: «Да, да, уверены» на какое-то время затихает.
Мама держит ладонь на его лбу и негромко сообщает отцу:
- Он весь горит. Вези в больницу.
Отец что-то ворчит в ответ, но сворачивает на другую улицу.
Лёва и ____ [16-17]
Первые два дня в больнице Лёва не запомнил: он то просыпался, то снова впадал в поверхностное дремотное состояние, через которое улавливал фрагменты происходящего вокруг: больничная палата, два мальчика на соседних койках – младше, чем он, может быть, как Пелагея, мамино лицо, она держала руку у него на лбу, кто-то менял стаканы с водой на прикроватной тумбочке, и Лёва, просыпаясь, жадно пил, прежде чем снова провалиться в разорванные черно-белые сны. В этих снах он ходил за Юрой по бесконечному лабиринту в тщетных попытках догнать: иногда Юра скрывался за поворотом и пропадал, как будто бы навсегда, а иногда снова появлялся – всегда чуть впереди, махал рукой, маня Лёву за собой, и снова исчезал, едва тому удавалось приблизиться.
На третий день у Лёвы начали появляться первые оформленные мысли. Открыв глаза, он с тревогой подумал: «Я в больнице. Что случилось?». Словно отзываясь на его страх, в палату вошла медсестра и, пройдя к койке, потянула с него одеяло. В руках у неё был градусник.
Лёва, оторвавшись от подушки, повернулся к девушке лицом, и она неожиданно расплылась в улыбке:
- О! Уже полегче?
Приподняв его руку, она сунула ему подмышку градусник, и Лёва на секунду разозлился: почему она с ним, как с немощным – он что, сам не может поднять руку? Слабость была такая, что возражать и злиться вслух не получалось, поэтому он позволил поухаживать за собой: медсестра поменяла воду, взбила подушку, поправила одеяло, проверила градусник («38,1! Это отлично» - «А сколько было раньше?» - «Больше сорока»). Когда она вышла из палаты, Лёва с неловкостью посмотрел на своих соседей: два мелких пацана, навскидку не старше восьми и десяти лет. Они с любопытством разглядывали его в ответ, пока другая медсестра, не Лёвина, а хмурая и тучная взрослая женщина, не увела их на завтрак.
Добрая медсестра принесла Лёве завтрак прямо в палату: овсяная каша на воде, хлеб с маслом и какао. Парень, чувствуя, как за два дня желудок свернулся в трубочку, кинулся на еду, словно это пища богов, хотя каша напоминала клейстер, масло было противно-желтого цвета, а какао – с пенками. Сытый и выздоравливающий, он даже подумал, что жизнь не так уж и плоха, но из столовой вернулись его соседи: пацаны начали ругаться из-за раскраски с машинками, мол, один с другим не поделился, и в ходе перепалки Лёва услышал: «Юра, ты всё время жадничаешь!» – это старший сказал младшему. От упоминания Юриного имени Лёву словно откинули назад, с силой толкнули в глухую черноту из стыда и боли. А было стыдно, ужасно стыдно: ему всего лишь принесли еду, а он подумал, что жизнь налаживается. Это предательство: из-за какой-то каши с какао он чуть было не забыл, что Юра умер.
В горле встал комок из слёз и Лёве сделалось ещё противней: как легко он теперь может разреветься. Но при мелюзге реветь было нельзя, они бы подняли его на смех, поэтому Лёва вылез из койки и на ослабших ногах отправился искать туалет, чтобы запереться в кабинке и наплакаться там.
Когда нашёл заветную дверь с нарисованной буквой «М», оказалось, что нет никаких кабинок: только дырки в полу, а между ними крашенные в зелёный цвет перегородки.
«Вот так прикол, конечно», - мрачно подумал Лёва. Даже плакать расхотелось.
Устроившись на подоконнике, он пригляделся к окну: со стороны уборной, наискосок, по стеклу ползла большая трещина, заклеенная скотчем. На похоронах одноклассники судачили между собой, что Шева разбил в туалете стекло («Кулаком?!» - испуганно уточняли девчонки, а парни деловито кивали: «Да, кулаком, как Рэмбо»), а осколками вскрыл вены. Не ясно, сколько в этой истории правды: может быть, она обросла деталями и домыслами, как и любые школьные сплетни, но про вены – это ведь правда. Дядя Миша подтвердил. Значит, какие-то осколки и правда были.
Лёва задумался: может ли он ударить по стеклу кулаком? Здесь, в этом больничном туалете, даже не сложно: наверное, если надавить на трещину, то оно распадётся на два больших осколка и без удара. Большой осколок можно разбить о подоконник и получатся осколки поменьше. Потом взять один из них и…
Лёва не мог и представить, как вскрывает себе вены. Стало ясно: он слабак, трус, в нём нет столько смелости, сколько в Шеве. Из всех способов умереть, вскрытие вен казалось ему самым страшным: это, должно быть, так больно, и жутко, и столько крови. Куда проще сделать шаг с большой высоты, ну или на худой конец – веревку обмотать вокруг шеи. На такое, может быть, он и решился, но только не вены… Почему Юре не было страшно?
Лёва начал перебирать в голове другие варианты, но ничего не подходило: в здании четыре этажа, веревки у него нет. Странно даже: люди умирают каждый день от всяких нелепостей, порой кажется, что человек так хрупок, а как захочется себя убить, то хрен там: не получается.
Дверь заскрипела и в уборную шагнул бритый мальчик с подбитым глазом. Лёва решил вернуться в палату, чтобы не смущать человека в этом туалете без кабинок. По дороге размышлял: получится ли что-нибудь толковое, если он перестанет принимать таблетки и накопит их для самоубийства? С другой стороны, тоже страшно: выпьешь, а потом не знаешь, сдохнешь или проблюёшься.
Едва он, сонно покачиваясь, завернул в свою палату, как что-то налетело на него, стукнулось в живот и закричало:
- Лёва!
Конечно, это было не «что-то», а «кто-то». Лёва, пробираясь к реальности через замутненное сознание, не сразу сообразил, что перед ним Пелагея. Она обхватила его за талию и сдавила с такой силой, что он не на шутку заподозрил сестру во владении удушающими приёмами.
- Всё, отпускай, - прохрипел он, погладив девочку по белобрысой макушке.
Отпустив, Пелагея тут же взяла его за руку и повела к кровати, как будто это он – маленький, а не она. Там, на краешке, придерживаясь за живот, сидела мама: увидев Лёву, она улыбнулась и нежно потрепала его по лохматым волосам.
- Тебе получше?
- Угу.
Он забрался в постель, следом за ним туда же забралась Пелагея, беспардонно уселась к нему на колени и… расплакалась. Голубые глаза стали огромными, как монеты в пять рублей, по щекам покатились слёзы и быстро-быстро закапали на больничные простыни.
- Ты чё ревёшь? – не понял Лёва.
- Я думала, ты умрёшь, - всхлипнула Пелагея.
Лёва чуть не спросил, откуда она знает о его планах. Но, спохватившись, изобразил удивление:
- В смысле? Когда?
- Когда ты тут лежал, - пролепетала она. – И у тебя была температура сорок один. А папа сказал, с такой не живут.
- Ну… - Лёва смутился, словно был виноват в своей температуре. – Уже не сорок один, уже тридцать восемь. С такой живут.
- Ты же не будешь… опять?
- Что опять?
- Болеть обратно.
У Лёвы в груди неприятно сжалось. Ему показалось, что он обманывает её.
- Я не буду… болеть обратно.
Она облапила его за шею, ткнулась носом и мокро прошептала:
- Ты меня напугал. И маму напугал. Ты даже папу напугал.
Лёва усмехнулся на этом – «даже папу», но Пелагея больно стукнула его кулаком по грудной клетке.
- Не ржи, я серьёзно!
Шутливо закашлявшись, Лёва ответил:
- Я не ржу!
Он хотел развеселить её этим кривлянием, но сестра смотрела с такой серьёзной, почти взрослой тоской, что он не решился продолжить дурачество. Он вдруг представил, как найдёт способ умереть, как сделает это, и тогда не он, а она, его сестра, придёт к нему на могилу, и будет лежать на земле, и рыть могильный холм руками, и грязь будет забиваться под её, а не под его ногти.
Лёва вздрогнул от этой картинки, застывшей перед глазами, раздраженно мотнул головой («Чё за бред в голову лезет?») и заверил Пелагею:
- Я скоро поправлюсь. Честно.
- Кто врёт, тот дурак.
- Я не вру.
Он протянул ей ладонь, а Пелагея звонко хлопнула по ней сверху – так они скрепляли все братско-сестринские договоры, возникающие между ними.
Успокоившись, сестра перебралась с Лёвиных колен поближе к маме, а Лёва, глянув на мать, спросил:
- Ты как?
Та опустила взгляд на свой живот.
- Да ничего вроде, стала часто толкаться…
Лёва заметил, что в последнее время мама на вопрос: «Ты как?» отвечает про свой живот, а не про себя. Правда, если быть совсем уж честным, то её обычно о нём и спрашивали – о животе. Будто беременная женщина превращается в одно большое пузо и перестаёт быть собой, со своими проблемами, со своими страхами, со своими радостями – личными, в отрыве от ребёнка.
Лёва, перебивая, покачал головой:
- Нет. Как ты?
Мама будто бы удивилась:
- Нормально.
- Дома всё хорошо?
Под этим вопросом он имел в виду: «Отец тебя не обижает?», и мама понимала, что он спрашивает именно об этом.
- Всё хорошо, - ответила мама.
«Соврала», - с грустью подумал Лёва.
Она взяла его руку, прижала к своему животу, и Лёва почувствовал лёгкий толчок. Он вспомнил, что это уже было раньше, в детстве: когда он, пятилетний, говорил: «Дай пять» и прикладывал руку к маминому животу. Пелагея всегда отзывалась.
Сейчас она, проследив за Лёвой, возмутилась:
- Эй, я тоже хочу!
Мама прижала ладонь Пелагеи к себе и сестра, выждав несколько секунд, завороженно протянула:
- Ва-а-а-у…
- Это жизнь, - сказала мама.
- Это жизнь, - произнесла сестра в тон ей.
«Это жизнь», - мысленно повторил Лёва.
Мама с сестрой просидели в палате целый час, до полудня, а потом, когда они ушли, почти сразу заявился Власовский. Деловой, как депутат, в рубашечке и с портфелем в руках. Принёс апельсины. Виновато сказал:
- Не знал, что ты любишь, но апельсины вроде любят все.
- Кроме аллергиков, - усмехнувшись, добавил Лёва.
Он испугался:
- Ты же не?..
- Не, всё нормально. Спасибо.
Яков неловко помялся на одном месте, потом кивнул на кровать:
- Можно мне?.. – он отчего-то недоговаривал фразы.
Лёва, отодвинув одеяло в сторону, кивнул:
- Садись.
Власовский присел на край кровати.
- Как себя чувствуешь? – негромко спросил он.
- Нормально. Температура спадает.
- Я не про температуру…
Лёва тяжело вздохнул.
- Не знаю. Плохо.
- Если ты захочешь об этом с кем-то поговорить, то можешь со мной.
Лёва с подозрением на него покосился:
- Почему с тобой?
Яков пожал плечами:
- Мне кажется, у тебя нет других вариантов. Для всех остальных ты просто потерял друга. Но ты же не просто потерял друга, да?
Лёва посмотрел по сторонам, встретился взглядом со своим восьмилетним соседом (тот столовой ложкой черпал сахар из бумажного пакета и, подслушивая за их разговором, хрустел белыми кристалликами на зубах). Сначала Лёва хотел спросить: «Нафига ты жрёшь сахар?». Потом: «Нафига ты подслушиваешь?». Не найдя в себе сил даже для такого короткого разговора, он снова повернулся к Якову: - Я пока не готов говорить.
Тот кивнул, вставая с кровати. Спросил:
- Тебе, может, что-нибудь принести?
Лёва покачал головой. Но, задумавшись, спешно спросил:
- У тебя книги нет?
- Книги?
- Любой. Почитать.
Яков щелкнул застежкой на портфеле, полез в большой отдел и вытащил оттуда «Анатомию человека». На обложке был изображен голый мужчина с содранной кожей. Лёва вяло пошутил:
- Странные у тебя порно-журналы.
Яков даже не улыбнулся. Серьёзно ответил:
- Это не порно, а мой учебник. Я готовлюсь.
- К чему?
- К поступлению в ВУЗ. В США.
- У твоей бабушки есть на это деньги? – с сомнением спросил Лёва.
- Можно выиграть грант.
Лёва почему-то нисколько не сомневался, что такой, как Власовский, его выиграет. Спросил:
- И на кого?
- Biological Sciences.
Лёва понял, что Яков сказал что-то по-английски, но не понял – что, и, не желая выглядеть совсем дураком, просто кивнул. Власовский, в свою очередь, тоже начал спрашивать:
- А ты решил, что будешь делать после школы?
Меньше всего на свете Лёве хотелось об этом думать. Казалось, будущего нет, какое тут «после школы»?
- Нет.
Яков положил учебник по анатомии на его тумбочку.
- Тогда почитай.
Лёва прыснул:
- Да не, ты чё. Это скучно.
- Может, тебе понравится. Захочешь стать врачом.
- Ага, щас.
- Тебе бы пошло.
- Мне – что? – Лёва почти рассмеялся. – Пошло?
- Ну да, - как ни в чём ни бывало сказал Яков. – Твою потребность всех спасать нужно пустить в здоровое русло, а то так и будешь притягивать к себе странных личностей.
- Таких, как ты? – огрызнулся Лёва.
- В том числе. Тебе же показалось, что меня нужно спасти.
- Так это правда.
- Нет, я бы и сам справился.
- Ой иди ты, Власовский, - Лёва взял с тумбочки апельсин и начал его чистить. – «Спасибо» от тебя не дождёшься, я понял.
- Так это и есть моё «спасибо», - ответил Яков. – Хожу к тебе. Апельсины вот принёс.
Лёва, разорвав очищенный апельсин на две части, впился зубами в одну половинку.
- Нормальные люди делят на дольки, - подсказал Яков.
- Так тоже вкусно, - жуя, ответил Лёва.
Будто хвастаясь, Власовский сказал:
- Я их даже помыл перед тем, как принести.
- Ну и извращенец.
Напоследок они обменялись ещё парочкой колкостей, и Власовский отправился домой, пригрозив «ещё как-нибудь зайти». Лёва крикнул в след, что ждать не будет, и впервые за последние дни поймал себя на том, что улыбается. По-настоящему. Не для мамы, не для сестры, а искренне – сам для себя.
Ощутив стыд и злость на свою неуместную радость, он смахнул улыбку с лица и сердито подумал: «Неужели ты так легко его забываешь?»
Прошедшие два дня в больнице были тоскливыми: Лёва вымученно улыбался, когда приходили мама или Яков (иногда казалось, что он правда чувствует себя рядом с ними лучше), но стоило остаться одному, как парень просто заходился от слёз. Старался отвлекаться чтением – к «Анатомии» так и не притронулся, зато мама принесла «Путешествие к центру Земли» (от «Мушкетеров» его теперь тошнило – думая о них, он вспоминал день известий о Юре).
Если чтение и облегчало горе, то ненадолго. По ночам становилось хуже всего, тяжесть в груди была такая, что Лёва пугался: её невозможно выдержать.
«Интересно, от горя может остановиться сердце?»
«Конечно может. Скоро умрёшь», - любезно подсказывал ему внутренний голос.
Лёва сначала тревожился, но быстро успокаивался: пускай умрёт, оно, наверное, к лучшему. Но старушка с косой кружила в их палате вовсе не над его койкой.
Утром, во вторник, восьмилетний жадина с именем Юры, долго не просыпался, хотя обычно вскакивал в семь утра и начинал шуршать фантиками от конфет. Лёву это не беспокоило: он вообще со своими соседями ни в какое общение не вступал – что у него с ними могло быть общего? Зато второй мальчик, Стёпа, ходил вокруг кровати Юры и ныл, чтобы тот просыпался, что «скоро обход», что «сейчас врач придёт и наругает тебя за то, что ты дрыхнешь». В конце концов, он его растолкал и Юра, недовольно кряхтя, поднялся с койки. Поднялся и тут же упал, как подкошенный.
Лёва невольно рассмеялся: забавно выглядело. Стёпа, ткнув друга под рёбра тапкой, растерянно спросил:
- Ты прикалываешься?
Тот даже не шелохнулся от ощутимого пинка. В голосе Стёпы послышались истеричные нотки:
- Юра, это не смешно!
Мальчик и не смеялся — вообще не двигался. Лёва, отложив книгу на тумбочку, подался вперед, заинтересовавшись происходящим. Стёпа уловил его взгляд и с непонятной надеждой, как на спасителя, посмотрел в ответ.
- А я-то чё… - растерянно произнёс Лёва.
- Чё делать?
- Позови медсестру или врача.
Стёпа выскочил из палаты буквально на несколько секунд и тут же заскочил обратно.
- Медсестры на посту нет! – тревожно сообщил он.
- А где она?
- Откуда я знаю!
Лёва, предчувствуя неприятности, поднялся с кровати и прошёл к побледневшему тельцу на полу. Уперев руки в боки, он деловито спросил:
- А какой у него диагноз?
Звучало, конечно, очень самонадеянно: можно подумать, он в диагнозах разбирается. Стёпа пожал плечами. Он смотрел на Лёву, будто ждал чего-то. Чего? Что этот взрослый мальчик знает, что делать?
«У меня, по-твоему, что, степень по медицине? - мысленно злился на него Лёва за этот ожидающий взгляд, полный надежды. – И где эти долбаные медики, почему не на рабочем месте?»
Склонившись над Юрой, он нащупал пульс у него на шее (видел, что так делают в фильмах). Потом нащупал пульс на запястье – уже просто так, от непонимания, чего бы ещё сделать.
- Живой, - с видом знатока сообщил Лев.
Он подхватил мальчика под спину и колени, как часто делал с Пелагеей, когда она засыпала не в своей кровати, и перетащил его на больничную койку. Пока соображал, что ещё осмысленного можно предпринять, попросил Стёпу проверить, не вернулась ли постовая медсестра (нет, не вернулась).
Оказавшись в постели, Юра будто бы начал приходить в себя: приоткрыл глаза, что-то простонал, но взгляд ни на чём не фокусировал. Лёва заметил недопитую бутылку «Фанты» на его тумбочке и рассудив, что заплохевшему человеку обычно предлагают стакан воды, решил, что это неплохой вариант. За неимением воды сойдёт и «Фанта».
Открутив крышечку от бутылки, он приподнял Юрину голову и помог ему отпить. Мальчик стал жадно глотать газировку, пока она не закончилась (а было там не меньше полулитра). Оторвавшись от бутылки, он откинулся на подушку, и Лёва заметил, как к Юре стал медленно возвращаться естественный цвет лица.
- Что это ты тут устроил? – строго спросил он.
Убрав взмокшие волосы со лба, Юра слабым голосом ответил:
- Наверное, сахар упал.
- Ну, пусть больше не падает, – буркнул Лёва. – И ты тоже… Не падай.
Он вернулся к своей койке, всё ещё не осознавая до конца, что случилось. Врач с медсестрой пожаловали на обход через десять минут, после происшествия, и на дежурный вопрос: «Как дела?», Стёпа взахлёб выкатил им всю историю: как Юра упал, как он бегал за медсестрой, как никого не нашёл, а тут Лёва, поднял Юру на кровать, дал попить «Фанты» и всё прошло!..
Врач, седой дядька средних лет, посмотрел на Лёву будто бы с уважением.
- А ты откуда знал, что делать?
- Так я не знал…
- Просто угадал?
- Ну… да, – Лёва не совсем понимал, что сейчас будут делать: хвалить его или ругать.
- Это ты хорошо, конечно, угадал, – хмыкнул врач, накручивая Юре манжету от тонометра. – Спас парня от комы.
- От комы? – переспросил Лёва.
- Гипогликемической.
Лёва не понял, что это значит, а Юра с виноватыми интонациями в голосе пояснил:
- У меня диабет…
«Диабет» звучало уже яснее.
- Хорошо, что не гипергликемической, а то ты б его убил, – посмеялся врач, вставил дужки стетоскопа в уши и быстро заработал грушей, надувая манжету на Юриной руке.
Замечание насчёт «ты б его убил» Лёва пропустил мимо ушей, гоняя в голове гордое слово «спас». Сначала ему вовсе не понравилось, что Юра бухнулся в обморок, и не понравилось ощущать себя глупым и беспомощным в такой ситуации, но потом, когда мальчик снова приобрёл все оттенки здорового человека – это было круто. Почти также круто, как когда из дискриминанта вычисляется корень. Будто он решил логическую задачку, будто в абсолютной темноте нашёл нужный рычаг и не побоялся его нажать. И осознание, что рычаг мог быть неверным, что он мог убить несчастного ребёнка не напугало Лёву, а запоздало начало будоражить и возбуждать азартные чувства – да, мог и убить, но не убил же, а спас! Это слово – «спас» – показалось ему важнее всех других слов.
Ещё пару часов Лёва приглядывался к Юре, надеясь, что тому опять станет плохо, а он опять его спасёт, но пацан чувствовал себя прекрасно, снова начал жадничать и забирать свои фломастеры у Стёпы. Заскучав, Лёва отправился бродить по больничным коридорам – может, хоть там кто-нибудь начнёт умирать? Но больше не везло.
Тогда Лёва вернулся в палату, сел на свою койку и потянулся к тумбочке за книгой. Сначала хотел взять «Путешествие к центру Земли», но его рука сама по себе замерла в воздухе и, ещё не успев ни о чём подумать, Лёва машинально схватился за «Анатомию человека».
«Я просто полистаю», - подумал Лёва и завис над основами физиологии до самого вечера.
Сначала он читал бессистемно. «Плоскости и оси человеческого тела» он сразу пролистал («Чё за занудство, это что, геометрия?») и перешёл ко второй главе про костную систему. Читать про классификацию, виды и количество тех или иных костей в организме было занято, а про их химический состав – не очень, и Лёва снова пропустил несколько страниц. Очень долго изучал главу про «мужскую половую систему», но, в основном, разглядывал картинки, а не читал. Так, галопом по Европам, он добрался до эндокринной системы, которая завершала первый том учебника, и, вернувшись к первой главе, всё-таки решил почитать про эти «оси» и «плоскости».
Далеко продвинуться не успел – пришла тётя Света. Лёва не ожидал её увидеть, за эти дни она ни разу не приходила, да и странно это: какое ей до него дело, когда родной сын умер? Лёва сразу подумал, что это не просто визит вежливости, и почувствовал скручивающую тревогу, будто могло случиться что-то плохое, что-то хуже того, что уже произошло.
Поинтересовавшись Лёвиным здоровьем, тётя Света предложила выйти, и это ещё больше напугало парня: почему она не хочет говорить при всех?
Они медленно шагали вдоль коридора, а тётя Света говорила на отвлеченные темы:
- Приходи к нам на девять дней. Тебя уже выпишут?
- Да, собираются.
Лёву потряхивало: она ведь здесь не для того, чтобы позвать его в гости?
Потом она комментировала цвет больничных стен («зелёный – такой странный выбор, цвет болезни») и подмечала, что «ремонт бы тут не помешал». Не выдержав этой пытки, Лёва спросил прямо:
- Тёть Свет, вы же не просто так пришли?
Она будто испугалась того, что он её раскусил. Повернулась к нему с выражением искреннего негодования, и Лёва ожидал, что она начнёт искать оправдания, но она, выдохнув, вдруг сказала:
- Да, не просто так.
Он молчал, ожидая, что она сама продолжит.
- Мы с мужем приняли решение никому об этом не говорить. Даже другим родственникам. Ты ещё не знаешь, какие клеймо посмертно навешали на Юру в школе: наркоман, хулиган, неблагополучный ребенок… Я не хочу, чтобы к этим ярлыкам прибавился ещё один. Поэтому, пожалуйста, никому не говори.
- Да что не говорить? – Лёва чувствовал себя так, будто его нервы намотали на кулак.
- При поступлении в больницу у Юры брали анализы. Результаты пришли уже после того, как он…
Она запнулась, переходя под конец фразы на слезливые интонации. Пока она молчала, у Лёвы в голове успел пробежать список всех известных ему диагнозов: рак, гепатит, туберкулез, чума… Самый очевидный в голову почему-то не пришёл.
- ВИЧ, – выдохнула она. – Анализ на ВИЧ был положительным.
Она замолчала, глядя на него в ожидании какой-нибудь реакции. А у Лёвы в мыслях и чувствах вдруг стало очень пусто.
- Ясно, - потерянно проговорил он.
Тётя Света всхлипнула:
- Он давно кололся?
- Парни сказали, что ещё с прошлого года. Но вроде бы… не часто.
Она будто бы пошутила:
- Редко, но метко, - и грустная улыбка начала переходить в гримасу плача.
Лёва поспешно сказал:
- Я тоже ничего об этом не знал. Если бы я знал раньше, я бы сразу сказал.
- А про клей ты давно знал? – спросила тётя Света, сдерживая слёзы.
Лёве стало стыдно, но он сказал, как есть:
- Давно.
Она покивала и Лёве от её вида стала ещё гаже. Он подумал, что она ему отвесит пощечину за молчание, но она сказала:
- Я тебя не виню. Только себя.
Она поправила сумочку на плече, одёрнула чёрное платье-футляр и начала ускорять шаг.
- Ладно, Лёва, я пойду. Спасибо за разговор.
- Да не за что, - растерянно ответил он, глядя ей вслед.
Уже пройдя несколько шагов вперед, она неожиданно остановилась и вернулась к нему. Понизив голос почти до шепота, сказала:
- Насчёт ВИЧ не волнуйся, это всё мифы.
- Ладно… – растеряно произнёс Лёва.
Когда она скрылась за поворотом, Лёва закачался, как в тот день, на кладбище, и схватился за подоконник, чтобы не упасть. Сердце начало заходиться от страха, прыгая на уровне горла. Конечно, он слышал много мифов про ВИЧ, про эту «болезнь геев и наркоманов», но слышал и много правды. И она, эта правда, была сейчас не на его стороне.
Геи и наркоманы… Какое, блин, совпадение.
Лёва и ____ [18-19]
Лёва делал так, как попросила тётя Света: никому ничего не говорил.
День. Другой. Третий. Его выписали аккурат на девять дней. Мама забрала из больницы прямиком к Юриным родителям – в их светлую квартиру с занавешенными шторами, где все теперь разговаривали вполголоса. Лёва успел забежать домой, чтобы скинуть в комнате рюкзак с вещами, которые брал в больницу, и переодеться в тёмную рубашку с джинсами, а потом сразу поднялся к тёте Свете и дяде Мише.
Зайдя в прихожую, он оставил кеды в шкафу с раздвижными створками и, прежде чем задвинуть их обратно, выцепил взглядом Шевину биту – она стояла в самом углу, едва заметная среди рядов верхней одежды.
- Лёва, это ты? – послышался голос тёти Светы из гостиной. – Проходи сюда!
Лёва закрыл шкаф и шагнул в комнату.
До этого ему не приходилось бывать на поминках, но он заранее представлял подобное мероприятие как что-то очень тоскливое, с избыточным количеством алкоголя и плачущими родственниками.
На поминках Юры всего этого оказалось выше крыше: и тоски, и алкоголя, и слёз. Дядя Миша, сидевший во главе стола, выглядел пьяным ещё до начала, а тётя Света, Юрина бабушка и две каких-то женщины, наверное, тоже родственницы, плакали почти без перерыва, вспоминая, как Юра делал то или сё. Вспоминали обычно что-нибудь хорошее, от чего сначала начинали улыбаться или даже посмеиваться, а потом неожиданно плакать. Видимо, как и Лёва, заново проживали Юрину смерть.
Лёва сидел за столом молча, стараясь не слушать этих разговоров. Ему было непонятно: зачем специально собираться и травить себе душу?
К середине трапезы тётя Света встала из-за стола, вытащила с антресолей семейный альбом с фотографиями, и он пошёл по рукам: все начали выискивать фотографии с Юрой, обсуждать, где и когда они были сделаны: «А помнишь, ты тогда забыла его из садика забрать?» - «Да, я в тот год так много работала». Они посмеивались, будто это было чем-то забавным, а Лёву потряхивало от злости: он до сих пор помнил Юрин взгляд из-под длинных мокрых ресниц, когда всех детей забирали родители, а он оставался последним.
Неожиданно альбом передали и Лёве, предлагая посмотреть. Он пролистал больше для вида – рассматривать всерьёз было бы слишком больно. На многих фотографиях, особенно совсем детских, он заметил самого себя. Самая ранняя совместная фотография была датирована летом 1983 года – им обоим на ней чуть больше полугода: два карапуза сидят на диване, вцепившись с разных сторон в трубку игрушечного телефона. Было заметно, как Лёва проигрывал в этом конфликте: Юра родился раньше на два месяца и тогда ещё выглядел крупнее, а потому, видимо, отбирал игрушки гораздо проворнее.
Лёва, разглядывая снимок, с надеждой подумал о совсем магической, может быть, даже мистической вещи: вот бы прошедшие дни не проходили навсегда. Может быть, прошлое где-то есть, может быть, оно существует в каком-то другом, отдельном мире, и не исчезает насовсем? Хорошо было бы, если бы эти два малыша всё ещё сидели где-нибудь там, в тёплом летнем дне восемьдесят третьего, на старом диване в Юриной квартире, дрались за телефон и даже не подозревали, что один из них не доживёт до пятнадцати. Было бы хорошо.
В конце альбома Лёва нашёл фотографию: она была вложена отдельно, а не приклеена к шероховатым страницам, как все остальные. Он сразу узнал, что это за фото – портретное, девять на двенадцать, специально для школьного альбома. В мае приходил щелкать фотограф, мол, девятый класс, первый выпускной…
Фотография была хорошая, профессиональная, и, наверное, самая свежая из всех Юриных фоток. Она гораздо больше подошла бы для памятника, но Лёва понимал, почему тётя Света и дядя Миша её не выбрали – на ней явно прослеживались следы Шевиной зависимости: тёмные круги под глазами, впалые скулы, землистый цвет лица.
Подняв глаза на остальных за столом (никто на него не смотрит?), Лёва быстро схватил фотографию и сунул её в задний карман джинсов. На секунду ему стало стыдно за свой поступок, ведь это, скорее всего, действительно было последнее Юрино фото, но тут же он с обидой подумал: «У них целый альбом его фоток, а у меня – ничего».
Конечно, про «ничего» – не совсем правда. Какие-то детские точно нашлись бы. Но тех, где Юра выглядел бы точно таким, каким запомнил его Лёва в последние дни – действительно не было.
Лёва первым решил покинуть поминки (уж слишком неуютно он чувствовал себя в компании плачущих родственников) и, уходя, совершил ещё одну кражу: стащил из шкафа с обувью биту. Об этом даже подумать ничего не успел – стащил и всё, как клептоман, патологически тянущий в руки всё, что ни попадя. Фотографию спрятал среди тетрадей – там же, где свой первый стих, а биту убрал в шкаф с одеждой.
Периодически Лёва вспоминал тот снимок из лета восемьдесят третьего, задаваясь нешуточным вопросом: а сам-то он до пятнадцати доживёт?
На последнем обходе Лёва спросил у врача свой диагноз, тот ответил: вегетососудистая дистония. Звучало страшно, но всё равно не так страшно, как ВИЧ. Он чувствовал себя обманщиком. Должен ли он был сказать врачам, что, может быть, подцепил эту хрень? Могла ли из-за вируса подскочить температура? И могла ли снизиться обратно, если ВИЧ неизлечим?
Теперь он жалел, что так плохо слушал всех этих приглашённых волонтёров из СПИД-центров, которые вместо уроков физкультуры или труда что-то долго и сложно рассказывали про ВИЧ, пока они с Шевой на последней парте играли в крестики-нолики. Ни черта непонятно. И самое главное, непонятно, что теперь делать.
«Что делают люди, когда узнают, что могут быть заражены?»
«Идут проверяться, наверное», - отвечал он сам себе.
«А куда?»
«Может быть, в больницу»
«В какую? В любую? И как это будет выглядеть? Я должен буду прийти и сказать, что подозреваю у себя ВИЧ? Они спросят почему, а что я отвечу? Что спал с парнем? Что за жесть…»
Нет, это было никак невозможно: прийти и сказать кому бы то ни было, что у него был секс с парнем. Вариант, при котором у него был секс с «вичовым» парнем звучал ещё хуже. Такое на этом свете он мог сказать только одному человеку. И, когда терзаться страхами, сомнениями и домыслами стало совсем невыносимо, Лёва нарушил обещание: он рассказал.
Разговор случился через неделю после выписки из больницы: Власовский зашёл к Лёве домой, чтобы забрать свою «Анатомию». Лёва добросовестно её прочитал, особенно про иммунную систему, но учебник оказался старым, семидесятых годов, и о ВИЧ там не было ни слова.
Он пригласил Якова в свою комнату, и, стараясь соблюсти анонимность (как просила тётя Света), начал издалека:
- Слушай, тут такое дело, я знаю одного парня, у которого был секс с парнем, у которого оказался ВИЧ, и теперь этот парень…
- Так, прекращай, - перебил Яков, присаживаясь на Лёвину кровать (тот опять забыл проявить гостеприимство). – Это даже не смешно.
Лёва, который до этого нервно нарезал круги по комнате, замер перед Власовским.
- Что не смешно?
- Вот это твоё: «Я знаю парня, который знает парня, который знает парня». У Шевы был ВИЧ?
Испугавшись его проницательности, Лёва почти взмолился:
- Только никому не говори!
- Не такая уж великая тайна, он же кололся.
- Всё равно никому не говори, я обещал его маме не рассказывать.
- Ладно, мне в общем-то и не с кем обсуждать ВИЧ-инфицированных наркоманов, - согласился Яков. – Так, и что? Ты с ним спал?
Лёва почувствовал себя, как в детстве, когда признавался маме, что изрисовал фломастерами обои на кухне. Тогда он утыкался носом в пол и запинался от стыда. Сейчас получилось точно так же:
- Д-да, - выдохнул он, не глядя на Якова. – Один раз, в ночь перед его… Перед тем, как он лёг в больницу.
- И вы не предохранялись?
- Мы не… - Лёва недоговорил, запнувшись.
- Что «вы не»? – Власовский был таким спокойно-требовательным, что даже раздражал.
Чувствуя, как краснеет от стыда, Лёва попытался сказать ещё раз:
- Мы не делали… этого… ну…
- Вы не занимались анальным сексом? – догадался Яков.
У Лёвы от стыда заложило уши, загорелись щеки, вспотели ладони – и всё это одновременно. Как Власовский так легко произносит слова, которых Лёва даже слышать не может?
Давя в себе мучительную неловкость, он кивнул.
Легче не стало, Власовский продолжил свои расспросы:
- А что делали?
- Боже, да какая разница! – раздражился Лёва.
- Большая, от этого зависит, был ли риск заражения. Может, ты зря волнуешься.
Лёва молчал, твёрдо решив, что лучше умрёт, чем начнёт объяснять Якову, чем они с Юрой занимались. Он ещё и слов таких умных не знал, это Власовский может сказать «анальный секс», а Лёва понятия не имел, какими сексами это всё называется.
Яков, вздохнув, сказал:
- Спрошу проще: ты контактировал с его биологическими жидкостями?
- Слюни?
- Сперма.
Лёву опять передёрнуло от стыда: лучше бы он не уточнял.
- Да, – сдавленно ответил он.
- Хм, – задумчиво произнёс Власовский с таким видом, будто сейчас озвучит точный диагноз или вынесет вердикт. Но он сказал не вполне уверенно: – Наверное, ты не заразился, но провериться стоит.
Лёва надеялся, что он скажет что-нибудь более обнадеживающее. Злясь на Якова, он проворчал:
- Зачем проверяться, если ты думаешь, что я не заразился?
- Я не сказал, что думаю, что ты не заразился. Я сказал: «наверное», то есть, оставил поле для сомнений.
- А почему ты сомневаешься?
- Если ты ему сосал, а я думаю, что ты ему сосал, - на этих словах Лёва был готов провалиться под землю, - то ты мог заразиться, - закончил свою мысль Яков.
- Ясно, - удрученно отозвался Лёва, садясь рядом с ним на кровать. – И что делать?
- Анализы сдавать. И без родителей, наверное, не получится.
- Дерьмо, - констатировал Лёва.
Они помолчали немного, слушая шум машин из открытой форточки. Лёва пытался прислушиваться к своему организму: чувствует ли он себя хуже, чем обычно? И чем больше прислушивался, тем хуже себя чувствовал: то в жар бросало, то в боку кололо.
Яков несколько удивленно спросил:
- А ты не думал, что рискуешь, когда занимался с ним сексом? Ты же знал, что он нарик.
Лёве уже не в первый раз захотелось врезать Власовскому за эти слова про Шеву – «нарик», «ВИЧ-инфицированный наркоман». Да, может быть, и правдивые, но всё равно такие грубые и несправедливые к Юре.
- Не думал, - прохладно ответил Лёва. – Я вообще тогда ни о чём не думал.
Яков вздохнул, не обращаясь ни к кому конкретному:
- И почему некоторые люди начинают половую жизнь раньше, чем мозговую деятельность?
Лёва не обиделся на этот саркастический вопрос. Только заметил с грустью:
- Ты, наверное, никогда никого не любил.
- Пожалуй, - согласился Яков.
Лёва почувствовал, как его начинают захлёстывать чувства: все те, от которых он за последнюю неделю успел отвыкнуть. К грусти присоединилась тянущая тоска, изматывающая, как тошнота. Он понял: худшее в горе — это забывать, что Юра умер, а потом вспоминать снова. Как будто терять его каждый раз заново, испытывая этот шок из раза в раз. Да, в меньших масштабах, но тоска от этого легче не становилась.
- Ладно, это всё неважно, - буркнул Лёва, откидываясь на свою кровать.
- Ещё как важно, - возмутился Яков. – Не забивай на это, сдай анализы.
- Я всю неделю думал об этом дурацком вирусе, а не о Юре, - стыдливо признался Лёва. – Как будто это важнее.
- Это важнее. Ты же живёшь дальше, а не он. Что толку думать о Юре? Ещё ни один страдалец не поднял мертвого из могилы своими страданиями.
- Предлагаешь вот так просто перестать страдать? – огрызнулся Лёва.
- Предлагаю позволить себе чувствовать то, что чувствуется, - пожал плечами Власовский. – Позволить себе беспокоиться о другом. О себе, о своей жизни.
Наверное, он был прав, но у Лёвы не получалось навести порядок в мыслях: иногда он так скучал по Юре, что сам мечтал поскорее умереть, а иногда так боялся умереть от СПИДа, что забывал скучать по Юре.
Было ясно: нужно провериться. Но как?
Власовский пробил нужную информацию: анализ на ВИЧ можно было сдать в центре репродуктивного здоровья подростков. Лёву обнадёжило их название.
- Они тестируют подростков? – спросил он, когда они с Яковом прогуливались по набережной Обводного канала в сторону Старо-Петергофского проспекта. Власовский сказал, что там, за огороженной территорией, и находится тот самый центр.
- Кажется, они тестируют всех.
- А ты как про них узнал?
- В Интернете, - пожал плечами Яков.
Лёва изумился:
- У тебя есть Интернет?! Стой, у тебя есть компьютер, получается?
- Ну да, - подтвердил Власовский, как будто это само собой, как будто компьютер с Интернетом есть у каждого первого.
Лёва присвистнул:
- Америка, комп, Интернет… Твоя бабушка кто? Бандитка?
Яков иронию не оценил.
- Моя бабушка научная сотрудница, а бандит – это ты.
Когда они вышли на кряжистое здание центра репродуктивного здоровья, Власовский вызвался зайти туда вместе с Лёвой, но тот отказался наотрез («Они решат, что мы геи» - уверенно заявил Лёва). На регистратуре молодая девушка вежливо спросила у Лёвы, по какому он вопросу, и он протараторил что-то вроде: «Тстрнвич».
Конечно, она его переспросила:
- Что-что?
Тут подошли бабушка с внучкой лет десяти и говорить стало ещё сложнее. Отвернувшись в сторону, Лёва четко, но тихо произнёс:
- Тестирование на ВИЧ.
- А, тестирование на ВИЧ!
«Ну, конечно, давай, заори ещё громче» - злился Лёва, хотя не так уж она и «орала».
- Тебе есть шестнадцать? Вот, заполни пока анкету.
Лёва не успел ответить, есть ли ему шестнадцать – девушка сунула бланк, ручку и отвлеклась на следующих посетителей. Он растерянно отошёл к скамейкам у входа и беглым взглядом прошёлся по анкете. Вопросы показались ему стандартными: ФИО, адрес, дата рождения… Он начал заполнять, напоминая самому себе, что это больница, медицинская организация, они обязаны хранить полученную информацию в секрете.
На часть вопросов он ответил честно, даже не стал завышать возраст, хотя соблазн был. Но в следующем блоке началось…
Блок начинался со слов: «За последние шесть месяцев…», а дальше шёл перечень действий, которые он делал или не делал (нужно было поставить галочку напротив «да» или «нет»)
«Вы принимали инъекционные наркотики» - «Нет»
«Вам производили переливание крови или её компонентов» - «Нет»
«У вас был незащищенный половой акт с ВИЧ-инфицированным» - «Да».
Последнюю галочку Лёва поставил скрипя сердцем.
Он перевернул бланк, а там ещё два блока вопросов, только разделенных по половому признаку: для женщин и для мужчин. В блоке для женщин спрашивали про беременность, а в блоке для мужчин вопрос был всего один: «Вы практикуете секс с мужчинами?».
«Ага, так я и признался» - хмыкнул Лёва, ставя галочку на «нет».
Он вернул заполненный бланк девушке на регистратуре и та, пробежавшись по нему глазами, сказала:
- Мы не можем принять тебя без родителей.
Лёва был к этому готов, а потому изобразил щенячий взгляд и выдал заготовленную жалостливую речь:
- Я не могу с родителями, моя мама беременна, она будет переживать. Я не хочу её нервировать сейчас.
- Приходи с папой, - справедливо заметила девушка.
- Он не поймёт, - тихо ответил Лёва.
Он был готов поклясться, что на секунду увидел во взгляде девушки готовность пропустить его в процедурный кабинет. Что-то в нём мелькнуло – такое сочувственное узнавание, какое бывает, когда другой человек рассказывает грустную историю, очень похожую на твою собственную.
Но, кажется, он этот взгляд не так расценил. Потому что девушка ответила:
- Конечно поймёт. Просто поговори с ним.
Она беседовала с ним тепло и доверительно, но Лёва понял: не пропустит.
Поникнув, Лёва вышел из центра (предусмотрительно прихватив с собой анкету – нечего им знать, кто он такой) и встретился с Власовским за воротами – тот сидел на поребрике с рожком шоколадного мороженого в руках. Лёва сел рядом.
- Ну как? – спросил Яков, откусывая от мороженого приличный кусок. Похоже, он был из тех, у кого от холода не сводит зубы.
- Не приняли без родителей. Сказали поговорить с папой – он всё поймёт, - на последних слова Лёва ухмыльнулся.
- Может, правда?
- Ага, конечно поймёт, - саркастически ответил Лёва. – А потом догонит и ещё раз поймёт.
- Ты просто не говори про Шеву. Скажешь, что был секс с девушкой.
- С какой? С наркоманкой? Вот он будет рад! – нервно посмеивался Лёва. – Ты не понимаешь, с таким, как он, вообще невозможно разговаривать.
- Ты уверен? Может, ты к нему несправедлив.
Лёва как обычно отшутился, попросив Якова не городить херни, но по дороге домой заметил, что чем больше об этом думает, тем сильнее готов согласиться с Власовским. Может, его предложение и правда сработает. А почему нет? Отец всегда казался ему простым примитивным мужланом – из тех, что измеряют свою успешность, как личности, «сексуальными победами». Он никогда не скрывал, что изменяет матери, и даже гордился этим: мол, поглядите, я нарасхват. Может быть, Лёве тоже изобразить, что он… ну… нарасхват?
Когда он вернулся домой, его встретила только мама – Пелагею он видел во дворе, та играла с девчонками в прятки, а вот отец…
- Папа дома? – осторожно уточнил Лёва.
Такие вопросы в их семье задавались почти шепотом, словно папа – буйный. Может быть, был в этом резон.
- Утром ему позвонил Павел Борисович, позвал на охоту.
Павел Борисович был коллегой отца, если так вообще можно говорить о военных. Они с отцом вместе работали в кадетском училище в качестве начальников курсов, а в свободное время выбирались на охоту – почти каждые выходные. Полтора года назад, зимой, впервые взяли с собой Лёву (он не очень хотел, но отец начал своё излюбленное: «Любой нормальный мужик должен…»), выехали в сосновый лес, разбили палатки, костёр развели. Из хорошего Лёва запомнил только стрельбу по банкам – они с Павлом Борисовичем соревновались, кто больше собьёт. Лёва тогда думал, что лучше бы Павел Борисович был его отцом, вместо этого, который достался на самом деле. Он даже думал, может ли быть такое, что на самом деле он и есть его отец, что мама сбежала с ним в ночи, как в какой-нибудь романтической истории, но его злобный псевдопапаша догнал их и принудил мать жить с ним. Но вряд ли: ничего не сходилось. И выглядели они с отцом, как разновозрастные близнецы.
В общем, с тех пор Лёва на охоту никогда не ездил, потому что отец поставил на нём клеймо нюни и размазни. Он не смог застрелить зайца, а отец – смог. Не добившись от Лёвы никаких действий, папа выстрелил сам, превращая пушистого грызуна в кровавое месиво на снегу. Лёва потом плакал в палатке не меньше часа, и единственная причина, почему отец не избил его за эти слёзы – Павел Борисович. Ему, наверное, было неудобно перед другом.
При упоминании об охоте, эта сцена промелькнула перед глазами, как кадры из фильма, и Лёва вздохнул, уходя в свою комнату:
- Ясно.
Отец вернулся к шести вечера – грохнул входной дверью так, что у Лёвы в комнате с потолка упал кусок штукатурки. Парень безошибочно угадал: папа «неудачно» поохотился. Неудачно – значит никого не убил.
Лёва внутренне съёжился, когда отец с размаху открыл дверь его комнаты, но виду не подал. Он читал, устроившись в кровати, и при появлении отца флегматично поднял глаза над книгой.
Тяжело дыша, тот спросил:
- А где эта?
«Эта», то есть, Пелагея.
- Гуляет.
- Заведи домой, нечего шляться по ночам.
Лёва покосился за окно, где вечернее солнце и не думало клониться к закату – не так давно прошёл период белых ночей, и настоящая темнота наступала после одиннадцати.
Он кивнул, а сам решил, что не пойдёт за сестрой. Нечего ей здесь делать, когда папаша в таком настроении.
В родительской спальне отец вызверился на мать.
- Ты здесь вообще когда последний раз убиралась? – орал он за стенкой.
Мамин голос звучал глухо, едва различимо:
- Вчера.
- Вчера? А это что? Вот здесь, под кроватью?!
Мама заговорила громче, даже будто бы возмутилась:
- Как я, по-твоему, на седьмом месяце должна мыть полы под…
Она недоговорила, Лёва услышал хлёсткий удар и мамин вскрик. Он вздрогнул, сжимая книгу в руках, не замечая, как сминает страницы.
- Прекрати делать вид, что ты больная! – орал отец. – Это не болезнь! Это нормальное бабское дело – вынашивать детей! Чё ты из себя строишь?!
Глухой удар, мамин крик, опять удар, крик. Лёва пытался различить по звуку, куда он бьёт, и не понимал: удары по лицу обычно звонкие, а тут…
После третьего вскрика он не выдержал и побежал в спальню родителей. В детстве Лёва часто так делал: цеплялся за отцовские руки, умоляя прекратить, а тот откидывал его, как тряпичную куклу, и он летел в стену, больно ударяясь всем телом. Но теперь он не маленький, пусть попробует откинуть!
Мама лежала на полу у подножия кровати, прикрывая руками живот, отец стоял над ней, сжимая кулаки, но бил не ими, а ногами. Он её пинал.
Лёва испугался, когда увидел его широкую грозную спину, его сильное тело, нависающее над матерью. Что он может сделать такому телу? Как смешно и глупо будет выглядеть, если он сейчас кинется на отца с кулаками – просто жалкое зрелище.
Поэтому Лёва кинулся к маме, закрывая её собой, и, конечно, тут же получил ногой в живот. Боль была такая, что Лёва охнул, подумав, что у него что-то лопнуло, что-то жизненно важное, но пока он соображал, что это могло быть (чёртовы картинки из учебника «Анатомии» не к месту завертелись перед глазами), отец поднял его за грудки, ударил по лицу и отбросил в сторону. Лёва, как и в детстве, ударился об стену: ничего не изменилось, он всё ещё трепыхался перед ним, как кукла.
У Лёвы не сразу получилось сфокусировать взгляд на происходящем в комнате. Размытыми очертаниями он видел силуэты родителей: отец, наклонившись, держал маму за лицо и что-то орал, что-то совсем непонятное, как из-под толщи воды, вроде бы: «Отвечай, сука, будешь ещё раз так делать или нет?», и Лёва пытался понять, о чём он говорит, но смысл слов ускользал, как во сне.
Когда Лёва снова смог чётко видеть, он заметил кровь: кровь на мамином домашнем халате, кровь на полу, кровь между маминых ног. Сначала он чуть не крикнул об этом, но, сдержавшись, быстро выскользнул из спальни, схватил домашний телефон и закрылся с ним в своей комнате. Если бы Лёва дал понять отцу, что собирается куда-то звонить, он бы ему помешал. Он бы не позволил позвать на помощь.
Дрожащими пальцами Лёва два раза крутанул телефонный диск, набирая 03. Быстро назвал диспетчеру адрес, объяснив, что у его беременной мамы кровотечение, и бросил трубку, прежде чем отец услышит, как он с кем-то разговаривает. Позже он жалел, что не сообщил об избиении. Очень жалел.
Потому что отец, услышав звонок в дверь, тут же переменился в лице. Он вышел в коридор, глянул в дверной глазок, разгладил на себе одежду и жестом швейцара открыл дверь, вежливо предлагая сотрудникам скорой помощи пройти в квартиру.
Хмурая тётенька, наверное, фельдшер или врач, уточнила, что вызов был по поводу беременной женщины, и отец, зыркнув на Лёву, застывшего на пороге своей комнаты, тут же закивал:
- Да-да, моя жена на седьмом месяце. Она неудачно упала.
«Вот ты сволочь», - только и смог подумать Лёва, но сказать этого вслух не хватило ни сил, ни духу.
Он с изумлением следил за резким изменением в отцовском поведении – раньше ему не удавалось такого застать, и он наивно полагал, что его папаша сродни психу, который не в силах себя контролировать. А тут оказывается, что всё он может контролировать! Может даже спектакль разыграть перед публикой. Что же это получается, никакой он не псих, а просто ублюдок?
Когда маму спустили вниз на носилках, Лёва наблюдал из окна, как отец бегает вокруг машины скорой помощи, изображая заботу о «любимой жене» и на ходу придумывая нелепые объяснения появления синяков на её теле. Пелагея, заметив, что маму увозят, бросила игру с девочками и побежала к машине, захлёбываясь от слёз, а отец поднял её на руки, прижал к себе, начал успокаивать так, как никогда в жизни не успокаивал, продолжая разыгрывать роль любящего семьянина.
Наблюдая за этой постановкой, Лёва даже не злился. Уже не было сил ни на какую злость. В нём медленно поднималась холодная ярость – самая опасная, самая расчётливая в своих проявлениях.
Парень вернулся в коридор, открыл кладовку и, вытащив из охотничьей сумки патроны, зарядил ружьё – то, что висело на дальнем крючке. Ближайшее было отцовским, а второе – запасным, тогда, полтора года назад, он заставлял Лёву пристрелить из него зайца. Это Лёва говорил «зайца», а отец говорил «дичь». Что ж, сейчас пристрелит.
Повесив двустволку обратно на крючок, он сел в кресло в гостиной («отцовское» кресло – его любимое) и стал ждать. Удивился, как он спокоен, будто проделал самую обыкновенную работу.
Поднявшись в квартиру, отец с порога поднял крик: орал что-то про скорую, про «идиотский поступок», про «семейную ситуацию, в которой мы бы сами разобрались, а ты лезешь в дела взрослых, ублюдок». Когда он скрылся в спальне, Лёва поднялся и прошёл к кладовке, только тогда почувствовав, как он на самом деле боится.
«Может, не надо», - почти умолял он сам себя.
И сам же оказывался неумолимым: «Придётся. Соберись, тряпка».
Раскрыв дверцы кладовки, он сдёрнул ружьё с крючка и на ватных ногах прошёл в спальню вслед за отцом. Тот его не видел, стоял спиной, расстёгивая рубашку, и Лёва прицелился ему прямо в затылок.
Он представлял, как нажмёт на курок и ружьё дёрнется в его руке, больно отдавая в плечо. Бабах. Как просто решаются некоторые проблемы: одно нажатие и мир становится чище.
Отец повернулся, будто бы почувствовав себя на мушке, и встретился глаза в глаза с направленными срезами двустволки.
Лёва подметил, как у отца остекленел взгляд. Он чуть ли не засипел:
- Ты что делаешь, подонок?..
Он хотел двинуться к Лёве, но тот холодно произнёс:
- Ещё шаг и я выстрелю. Оно заряжено.
- Кошмар… В родного отца… Ты никогда от этого не отмолишься.
- Даже не собираюсь, - ответил Лёва ясно и отчётливо.
- Думаешь, это легко – убить человека?
Лев коротко рассмеялся:
- Проверим?
- Тебя посадят в колонию.
- Всё лучше, чем жить с тобой.
- Хочешь оставить мать одну? Вдовой с малолетней дочерью и сидящим в тюрьме сыном?
Знал куда бить, гад. Ружьё в Лёвиных руках дрогнуло. Он представил на секунду это вдовье нищенское существование, когда твой сын убил твоего мужа… И чуть было не опустил ружьё, но мысленно встряхнул сам себя: «Нет! Нет! Он только этого и добивается, не слушай его».
Он схватился покрепче за выскальзывающие из рук стволы и когда отец открыл было рот, чтобы опять что-то сказать, Лёва неожиданно для самого себя нажал на курок.
Отец побледнел, вздрогнул, но из ружья раздался только слабый щелчок, как из игрушечного пистолета.
«Может быть, осечка», - подумал Лёва и хотел нажать ещё раз, но передумал: «Или я перепутал ружья…»
Он не помнил, какое взял: ближнее, дальнее… Было так страшно, что он взялся за него машинально.
Лёва перехватил напуганный взгляд отца: у него тяжело вздымалась грудная клетка, на лбу проступили капельки пота. Он, кажется, не понимал, что всё пошло не по плану, что Лёва лоханулся.
«Сделай вид, что так и должно было быть», - приказал сам себе Лёва и, усмехнувшись, издевательски произнес любимую фразочку отца:
- Чё ты пугаешься? Я же пошутил.
В своих интонациях он с ужасом узнал интонации отца: даже голоса становились похожи.
Несколько секунд, минут (или часов, или дней) висела тишина. Отец подался вперед, и Лёва испугался, что тот выхватит ружьё, или, что ещё хуже, возьмется за то самое, заряженное, и сам его пристрелит. Но папа устало провёл рукой по лицу и, обойдя Лёву, побрёл в прихожую. Там он обулся, накинул олимпийку на плечи и ушёл.
Лёва постоял, закрыв глаза, прежде чем медленно опустить онемевшие руки с ружьём. Да уж, не получилось у них разговора.
Лёва и ____ [20-21]
Мама потеряла ребёнка – чудо, что выжила сама. Врачи сказали, что она больше не сможет иметь детей, и Лёва стеснялся признаться самому себе, какое облегчение испытал по этому поводу. Маме было тридцать пять, ещё стольких можно родить, особенно с отцовским табу на контрацепцию – а что потом со всеми этими детьми делать? Вот уж радость – плодить несчастье.
Пока мама неделю находилась в больнице, Лёва и Пелагея жили с отцом – прошло это время удивительно мирно. Не случилось ни одной ссоры, просто потому, что отец с Лёвой не разговаривал, а Лёва, в свою очередь, не стремился разговаривать с ним. Они жили как враждующие соседи в коммунальной квартире: Лёва готовил завтраки, обеды и ужины только на себя и сестру, а отец, приходя домой, готовил только себе. На третий день жизни у них разделились полочки в холодильнике. Лёва ходил за покупками с мамиными деньгами, она звонила из больницы и сказала, где их найти: в банке из-под печенья, а банка в тумбочке под пятью слоями разной одежды. Денег там оказалось много, и Лёва порадовался, что у мамы есть «заначка», о которой отец ничего не знает – не так уж, значит, она и глупа, хоть и живёт столько лет с уродом.
Когда мама вернулась (похудевшая и очень уставшая) стало по-прежнему: обед за общим столом и редкие совместные походы в магазин. Но всё это было только внешним: Лёва ощущал, каким второстепенным, каким фоновым стал отец в их жизнях. Словно вертелся где-то там, на периферии, не имея больше никакого значения. Он по-прежнему мог разораться по ничтожному поводу и даже начать сыпать оскорблениями, но руки больше не распускал. Лёва видел в этом не только свою заслугу (смешно думать, что отец всерьёз испугался той глупой оплошности с ружьём) – скорее всего, медики сообщили о маминых побоях в правоохранительные органы и отца припугнули.
Но всё равно Лёва испытал странный прилив сил, внутренний подъём от осознания собственного всемогущества. Какая разница, что он перепутал ружья, если был уверен, что держит то самое? Может, он не пристрелил отца по-настоящему, но он пристрелил его в собственной душе, в своём сознании, он превратил его в красное месиво, как зайца на снегу. А когда ты способен на такое, начинает казаться, что ты способен вообще на всё.
Впрочем, ничего такого он не делал. Теперь, когда у Лёвы появился хоть какой-то вкус к жизни и примерное представление о будущем, ему хотелось разобраться с возникшими проблемами: сдать тест на ВИЧ, придумать, кем он хочет стать, когда вырастет, и найти способ сбежать из-под отцовского гнёта. Тот давно придумал, кем Лёве стать: поступать в военную академию после одиннадцатого класса. Конечно, теперь Лёва научился бунтовать, научился направлять в его сторону ружье и нажимать на курок, но нельзя же при каждом ощущении давления со стороны отца хвататься за оружие. Ему нужно было придумать другой план.
Пока он думал, близилось начало учебного года. Прошло больше месяца со дня смерти Шевы и в жизни Лёвы всё чаще появлялись дни, когда он мог ни разу о нём не вспомнить. После таких дней он, спохватываясь, начинал усиленно думать о Юре, кляня себя за «забывчивость».
Параллель десятых классов объединили в один, в «А» класс, и теперь они с Власовским учились вместе. Их осталось всего восемнадцать человек: пятнадцать из «А» класса и трое из «Б».
Первого сентября, на линейке, классуха не удержалась от поучительной речи: развела демагогию почти на сорок минут, мол, как ей жаль, что Юра Сорокин больше не учится с нами, ведь он, ребята, употреблял наркотики, а это ая-яй-яй и нехорошо, будете колоться, все закончите как Юра. Лёве было тошно: почему-то в последнее время всё чаще вспоминалось, как в двенадцать лет Шева хотел стать физиком-ядерщиком, а вместо этого стал поучительным примером, образцом того, как делать не надо. Неужели это всё, кем он мог стать?
Власовский, стоящий рядом с ним в толпе учеников, неожиданно дотронулся до Лёвиных пальцев и сжал – в знак поддержки. Лёва посмотрел на него с благодарностью, прежде чем убрать свою руку – пока никто не заметил.
Когда линейка закончилась, и толпа начала расходиться, они с Яковом задержались на школьном крыльце. Тот уточнил:
- Слушай, он же не из-за наркотиков это сделал?
Лёва покачал головой.
- Я думаю, что из-за меня.
Тогда он впервые это произнёс – раньше не решался об этом думать даже в своей голове. Поначалу у него не было сил на анализ Юриных действий, в голове вертелось: «Почему? Почему? Почему?», но ответов не приходило. Потом все начали говорить, что Юра был так зависим, что не выдержал ломки, и в какой-то момент Лёва в это поверил – он вспоминал, какие истерики случались с Юрой из-за отобранного пакета с клеем и эта версия начинала походить на правду. Но вскоре он снова вступал в спор с самим собой: ему казалось, что это не в характере Шевы. Да, он ужасно злился, расстраивался, истерил, плакал, но он никогда не угрожал наложить на себя руки. Размышляя об этом, Лёва скорее представлял унижающегося Шеву, готового на всё Шеву, изворотливого, ищущего варианты, обманывающего медицинский персонал, но уж точно не перерезающего себе вены. И тогда Лёва понимал: всё было сказано в ту ночь.
Он сделал это, потому что не хотел так жить. Не хотел его любить. Не хотел его хотеть.
Лёва терзался вопросом, мог ли он что-то исправить. Почему после ночи с Юрой он чувствовал себя таким счастливым, таким живым, переполненным любовью, радостью, жаждой к искусству? Он даже написал свои первые стихи! А Юра, после ночи с ним, только укоренился в своём желании полоснуть по венам. И опять начинался этот круговорот вопросов: «Почему? Почему? Почему? – бесконечно спрашивал себя Лёва. – Что я сделал не так?»
Он не смог всё это объяснить Власовскому, но Яков понял его без лишних слов.
- Это не из-за тебя, – уверенно ответил он. – Скорее всего, из-за самого себя.
- Из-за того, что он… ну…
Лёва так и не научился говорить слово «гей», но начал стесняться говорить «голубой» или «гомик» при Власовском.
- Ну да, – кивнул Яков. – Всякие внутренние конфликты. Ты и сам знаешь.
Лёва не был уверен, что он знает. От своих чувств к Шеве он испытывал три гаммы эмоций: страх, стыд и радость (последнее – только в ту ночь). В основном, конечно, это было страшно и стыдно. Больше всего он боялся, что кто-нибудь узнает, что его посчитают голубым, начнут называть педиком, а он, Лёва, будто бы до сих пор не до конца понимал, что такой и есть. Ему всё ещё казалось, что где-то там, непонятно где, есть «настоящие педики», сочащиеся похотью и манерностью ряженные мужчины, которые не дружат с головой и хотят уложить в постель каждого встречного. Вот они – голубые, или как говорит Власовский – «геи», а Лёва просто влюбился. Всего лишь в одного. И сексом он хотел заниматься только с ним. С Яковом, конечно, тоже было ничего, но всё равно, это же он не всерьёз, а всерьёз у него только с Юрой.
Правда, эта теория ломалась об того же Якова, который выглядел обыкновенным, даже слишком обыкновенным, и никакой похотью не сочился. Лёва иногда подумывал, что Власовский тоже не настоящий педик, но Власовский на этом настаивал, уверенно называл себя «геем», а Лёва не понимал, что с ним не так, почему ему так нравится клеймить себя этим словом. Он даже хотел сказать ему, чтоб тот перестал, что он, Яков, кажется вполне нормальным, и ещё все может наладиться.
Но Лёва всё-таки не решался с ним спорить. Он чувствовал, что интеллектуальное превосходство, по всем вопросам, на стороне Власовского, а значит и по вопросам геев он действительно соображает больше него. В какой-то момент он смирился с тем, как Яков приобщает и самого Лёву к своей голубой компании, как с ним разговаривает – «Ты и сам знаешь», будто у них какой-то общий гейский опыт.
- Может, из-за родителей, - продолжал рассуждать Яков. – Что скажут, что подумают… Хотя они вроде неплохие.
- Равнодушные, - поправил Лёва.
- Это не самый плохой вид родителей, когда ты гей. Бывают так неравнодушны, что врагу не пожелаешь.
Лёва сразу подумал про своего отца.
Они с Яковом спустились со школьного крыльца и двинулись к кинотеатру (тем самым путём, на котором раньше Власовского сторожили с битами), и он продолжал говорить про Шеву:
- Вообще, странно всё с ним. Наркотики эти, суицид. Судьба какая-то идиотская. Особенно для профессорского сына, - Яков виновато покосился на Лёву. – Ты прости, что я так прямо.
Лёва вынужденно согласился:
- Наверное, ты прав.
- Слушай, а что за девчонка с ним таскалась?
Лёва не сразу и понял. Нахмурился:
- Какая девчонка?
- Ну, не знаю, какая-то, - фыркнул Яков. – Я видел пару раз.
Лёва даже вздрогнул от неожиданной догадки. Перед глазами встала та сцена из подвала: голый торс Юры, девочка на четвереньках, мокрый презерватив на ступеньках.
- Чёрт, - процедил он сквозь зубы. – Катя.
- Они встречались?
Лёва сказал вместо ответа:
- Надо её найти.
Лёва понятия не имел, откуда появилась эта Катя. Самый очевидный вариант: из школы, но он не мог припомнить, чтобы встречал её лицо в школьных коридорах. Впрочем, могла быть новенькой, да и часто ли он заглядывался на девчонок? Говоря откровенно: ни разу.
Они с Власовским обошли все девятые, десятые и одиннадцатые классы с прямым вопросом: «У вас тут есть Катя?». Какая-нибудь Катя обязательно была в каждом классе (а иногда даже не одна). Некоторые из этих Кать болели или попросту прогуливали, так что для охвата всех Кать старших классов у них ушло больше недели. Все найденные Кати оказались не теми Катями.
Когда варианты закончились, Яков спросил:
- Может быть, она ещё младше? Восьмой класс?
Лёва попытался её припомнить и покачал головой:
- У неё были вот такие сиськи, – он показал на себе, какими они были – несколько преувеличенно, конечно.
- Ну и что? Девочки рано взрослеют.
Власовский убедил Лёву поискать Катю в восьмых классах и на это ушла ещё одна неделя тщетных поисков, пока Яков наконец не сообразил:
- А эти твои шакалы её не знают?
- Какие мои шакалы?
- Твои друзья из подвала.
Лёва нахмурился:
- Они не мои друзья, я не видел их два месяца.
Но, нужно было признать, звучало вполне вероятно. Шева крутился в двух социальных группах: в школьном коллективе и с «этими шакалами».
К шакалам Лёва не рискнул идти с пустыми руками и вытащил из шкафа биту. Долго разглядывал себя в треснутое зеркало на стене (два года назад он влетел в него во время очередного «воспитательного процесса»), перекладывал биту из одной руки в другую и казался себе странным, неестественным. Из зеркала на него смотрел зашуганный лохматый ребёнок, похожий на Маугли (если бы Маугли был белобрысым), в длинной футболке с логотипом «Пепси» и летних шортах. Из-под шорт выглядывали худые разодранные колени – на днях он лазил на дерево, чтобы снять застрявшего воздушного змея для сестры. Теперь ему стало ясно, для чего нужны все эти пафосные шмотки: рубашки, джинсы, берцы – они скрывают, какой ты на самом деле уязвимый, какой хрупкий.
Отставив в сторону биту, он скинул с себя дурацкую футболку и шорты, надел синие джинсы, заправил в них белую рубашку, продел в петельки ремень, закатал рукава. Стало лучше, но не совсем. Теперь он Маугли в белой рубашке, ну надо же.
Лёва вышел из комнаты, прошёл прямо по коридору до кухни. Прислонившись к косяку, спросил:
- Мам, где у отца машинка?
Она мыла посуду и вздрогнула от неожиданности.
- Господи боже, ты чего пугаешь! – выдохнув, мама закрутила краны и посмотрела на него. – Какая машинка?
- Для стрижки.
Отец всегда, ещё с армии, брился под ноль-пять.
- У него в тумбочке, во втором ящике, – растерянно ответила мама и, спохватившись, пригрозила пальцем: – Без разрешения не бери, а то опять!..
- Ага, конечно.
Всяких там «опять» Лёва уже разучился бояться. Пройдя в родительскую спальню, он вытащил из тумбочки отца электрическую машинку, расстелил перед зеркалом старые газеты, поставил табуретку и, подключив бритву к розетке, уселся, как в парикмахерской – только накидки не хватало. С волнением покосился на зубчики насадки – раньше ему не приходилось делать этого самому.
«Ладно, если у отца получается, значит, у меня тоже получится», - убедил себя Лёва, нажимая на кнопку включения.
Машинка завибрировала в его ладони и он, прислонив зубцы к середине лба, плавно повёл рукой назад, к затылку. Пушистые волосы мягко посыпались на плечи, и Лёва только в тот момент осознал, что назад дороги нет – придётся доводить дело до конца. Бритва оставляла после себя проторенную дорожку, как комбайн, проехавший по полю.
Вот так вот, медленными осторожными движениями, Лёва сначала убрал волосы от лба к затылку, потом на затылке и по бокам. Провёл рукой по голове – то, что оставалось от его шевелюры, приятно щекотало ладонь. Где-то в середине процедуры мама пришла на звук и охнула, остановившись на пороге комнаты.
- Я уберу потом, - сказал Лёва, имея в виду светлые пряди волос, улетевшие за пределы подстеленной газеты.
- Да я не об этом! – мама, махнув на него рукой, снова ушла на кухню.
Закончив, Лёва выключил машинку и ещё раз внимательно глянул на себя в зеркало: теперь его лицо выглядело взрослым, вытянувшимся, угловатым. И почему-то более несчастным. Ему не нравилось, какой у него жалобный взгляд, как у привокзальной сиротки с вытянутой ручкой, но ничего не мог поделать: как бы он ни старался, а всё равно получалось, что смотрит горестно и даже просяще.
Как и обещал, он убрал за собой волосы, выкинул газеты, очистив насадку, положил машинку на место, будто и не трогал ничего. Мама, наблюдая за ним, скорбно качала головой, словно он сделал что-то ужасное.
- Ты так ещё больше на него похож, - печально заметила она.
Кажется, её это не радовало. Лёву – тоже, но что поделать, он же не виноват, что ему досталось отцовское лицо.
Он вернулся в комнату за битой, ещё раз посмотрел на себя в зеркало (теперь всё выглядело как надо) и вышел в прихожую. Вытащил из кладовки берцы, в которых ходил весной, присел на одно колено и опустил биту на пол рядом с собой. Только тогда, вскользь глянув на рукоять, заметил, что на белой изоленте написано шариковой ручкой «Шева».
Обувшись, он закатал джинсы над берцами, схватил биту, и под тревожный взгляд мамы («Может, хоть курточку накинешь?») выскочил в парадную, игнорируя её заботу.
Давно он не ходил дорогой до школьного сада и сейчас, в тяжелых берцах, в скиновском прикиде, ему казалось, что он как будто бы вернулся в те весенние дни, когда разгуливал так только ради Шевы. Может быть, он сейчас дойдёт до флигеля, спустится в подвал, откроет дверь и увидит Юру, режущегося в карты вместе с Грифелем? Это ощущение было таким сильным, таким неотделимым от реальности, что Лёве стало нехорошо. Он глубоко вдохнул, давя тяжелую тревогу, и сжал биту крепче.
Подвал оказался открыт, и Лёва вошёл туда довольно беспардонно – без предупредительного стука. За то время, что его не было, компания разрослась: шесть человек развалились на старой мебели, и из них всего две знакомые рожи – Грифель и Вальтер. Они оба изобразили радость от его появления, повскакивали на ноги, заулюлюкали: - О, какие люди! И без охраны!
- Ты чё, решил вернуться? – это Вальтер спросил.
- Закончил слёзы лить по Шеве? – а это Грифель, в своей туповатой манере.
Лёва закинул биту на плечо и довольно холодно сообщил:
- Я ненадолго. По одному вопросу.
Парням не понравился этот жест – с лиц пропали улыбки. Вальтер нехотя спросил:
- Чё за вопрос?
- Вы знаете Катю?
- Чё за Катя?
- С которой Шева… таскался.
- А-а-а, Катя, - это Грифель затянул. – Сестра Камы.
Лёва так удивился, что на секунду растерял часть своей напускной уверенности:
- Что? Серьёзно?
- Да, сводная, - подтвердил Вальтер. – Не знаю, где она ща.
- Ага, она сюда тоже только по любви ходила, - глумливо заметил Грифель, подчеркнув это «тоже».
Лёве стало не по себе от его слов: может, не такой он и тупой, каким кажется?
«Забей, он просто идиот».
- А где эта… лаборатория? – спросил Лёва. – Где его найти?
Ребята назвали ему адрес, объяснили, как пройти к дому на Краснопутиловской и даже обучили кодовому стуку (один медленный и три быстрых, коротких). Лёва пожалел, что не надел «курточку», как советовала мама: придётся выходить на Московский проспект с битой наперевес, а там отделение МВД неподалеку. Мама всегда права.
Но менты ему не встретились, и он благополучно добрался до района с хрущевскими пятиэтажками. Поднялся на третий этаж панельного дома и постучал условным стуком в металлическую, выкрашенную в рыжий, дверь. На лестничной клетке, как и рассказывали парни, ощутимо воняло ацетоном.
Ему открыл Кама, ни капли не удивленный визитом (Лёва предположил, что он заранее глянул в глазок и нацепил на лицо эту светскую мину). Улыбнувшись, Кама сказал, вместо приветствия:
- Лев.
- Кама.
- Ты… по какому вопросу?
- Не пропустишь?
- Пардон.
Кама отошёл в сторону, и Лёва шагнул в прихожую, чувствуя, как едкий запах забивает нос. Квартира оказалась однокомнатной: прямо по коридору виднелась кухня, а справа, сразу от входа, комната. Вместо двери болталась старая занавеска из деревянных бус. Отодвинув её кончиком указательного пальца, Лёва заглянул внутрь: два парня в полном умате сидели на полу, прислонившись к полированному шифоньеру, а за столом, тоже полированном, сидела… Катя! Катя занималась странными делами для такой обстановки: делала уроки.
- Я к твоей сестре, - пояснил Лёва, переводя взгляд на Каму.
Тот пожал плечами:
- Проходи. Можешь не разуваться.
Лёва, посмотрев на пол, подумал, что не стал бы разуваться здесь ни при каких обстоятельствах. Старый линолеум с разводами грязи выглядел так, словно его не мыли со времен первого (и единственного) ремонта, законченного, судя по обстановке, году в семидесятом.
Заглянув в комнату, Лёва негромко окликнул девочку:
- Кать!
Она подняла голову и растерянно посмотрела на него, как будто не узнала.
- Э-э-э…
- Лёва, - напомнил он.
- А, да! Ты чего тут?
- Можешь выйти со мной? Надо поговорить.
Она покосилась на биту в его руке и Лёва, заводя её за спину, оправдался:
- Это… просто так. На всякий случай.
- Щас, уравнение дорешаю.
Пока Катя дописывала уравнение, Лёва смотрел на угашенных парней: те были будто бы в сознании, а будто бы и нет: глаза открыты, но закатаны, виднеются только белки, рот приоткрыт, у одного из них по уголку рта стекала слюна.
- Ты уверен, что с ними всё нормально? – уточнил Лёва у Камы.
- Да, просто зависли. Посидят немного и пойдут домой, - Кама говорил об этом почти заботливо.
На полу, между парнями, лежал использованный шприц. Один.
- Они кололись с одного шприца? – спросил Лёва с нескрываемым осуждением.
Кама к этому осуждению отнёсся спокойно.
- На каждого торчка шприцов не напасёшься, Лёва.
- Это же опасно.
Кама рассмеялся в ответ:
- А со стерильных шприцов ширяться безопасно?
Почувствовав, как начинает заводиться, Лёва сделал глубокий вдох. Продолжил, стараясь оставаться спокойным:
- Понятно, что это дерьмово в любом случае, но ты заражаешь их всякой… гадостью.
- Это не я. Они сами.
Лёва почувствовал беспомощность перед этой непрошибаемой уверенностью в собственной безгрешности.
- Да как это сами? – спросил он, чуть не плача. – Ты же им это даёшь!
- Могут не брать. Это их выбор.
- Нет, это не их выбор! Они просто… У них проблемы! – закричал Лёва. – К тебе же приходят дети, которым хреново! И они не понимают, что делают!
- А у тебя нет проблем? – спокойно спросил Кама.
- Причём тут я?
Тот пожал плечами:
- Ты ведь не колешься. Почему? У тебя нет проблем?
- Есть, но… - Лёва стушевался. Весь его запал угас. – Просто… Просто у всех свой путь.
- Я с тобой согласен, - улыбнулся Кама. – Я же говорю: это их выбор. Их путь, если угодно.
- И тебе не стрёмно быть проводником на таком пути? – прямо спросил Лёва. – Хорошо спишь по ночам?
Кама кивнул, ни капли не пристыженный Лёвиным вопросом:
- Отлично сплю, спасибо, что спросил.
Не зная, что ещё сказать, Лёва потерянно произнёс:
- У Шевы был ВИЧ.
Он посмотрел на Катю, как бы говоря: вот, это то, о чём я хотел тебе сказать. Девочка замерла за столом, напряженно прислушиваясь к их разговору, и было не ясно: поняла ли она вообще, что это для неё значит?
Кама то ли ничего не знал об их связи, то ли тоже не сообразил, потому что остался в своей непробиваемой равнодушной скорлупе. Холодно усмехнулся:
- Умер он не от этого, как я понимаю?
Лёва уже был не в силах выдерживать его постоянную улыбочку.
- Чёрт, да что ты такое? Тебе правда настолько насрать?
- Лёва, они, - Кама указал жестом на угашенных парней, - умрут гораздо раньше, чем вообще узнают, что больны СПИДом или каким-нибудь там гепатитом. Стерильные шприцы, если ты об этом переживаешь, не спасут их от той участи, на которую они сами себя обрекли. Им дорога заказана. Или что, ты считаешь, что у твоего Юрочки был шанс дожить… ну… хотя бы до двадцати? Ты считаешь, что того, что случилось, можно было как-то избежать? Конечно нет. Не сейчас, так через год, а не через год, так через два, он бы всё равно умер, от вскрытых вен или от передоза. У твоего друга не было ни единого шанса дожить до окончания школы, и я здесь не причём.
Чем дольше Лёва его слушал, тем хуже слышал: где-то на середине речи, после издевательски елейной интонации про «Юрочку», слова Камы стали забиваться ритмичным стуком в Лёвиной голове: «…можно было избежать? Бах-бах… Он бы всё равно умер… Бах-бах… У него не было ни единого шанса… Бах-бах». Лёва чувствовал, как его захлёстывает ярость, но не такая холодная, как было с отцом, а горячая, слепая, застилающая глаза и жаждущая крови.
- Ах ты сука, - процедил Лёва и кинулся на Каму с битой.
Он ударил его один раз, по голове (Катя тут же начала верещать), и когда Кама потерянно схватился за затылок, Лёва, воспользовавшись этой заминкой, сбил его с ног, прижимая к полу, наваливаясь сверху, давя коленом на грудь, а битой, взятой поперек, на горло. Он давил изо всех сил, до боли в собственных руках, а Кама кряхтел, пытаясь хватать ртом воздух, и беспомощно бил ладонями по грязному линолеуму. Катя начала реветь и бегать вокруг них, умоляя Лёву прекратить, но он был в таком бешенстве, что, если бы она всерьёз начала ему мешать – он бы и ей заехал, без шуток.
Когда лицо Камы из пунцово-красного стало превращаться в синюшное, Лёва почувствовал, как что-то холодное упёрлось в его живот и ослабил хватку. Он догадался, что это кнопочник – пока ещё в сложенном состоянии, но Кама успеет выкинуть лезвие быстрее, чем Лёва – задушить его.
Кама, хватая ртом воздух, начал кашлять, снова становясь красным, но руку у Лёвиного живота держал крепко. А Лёва крепко держал биту, хоть и перестал давить. Ярость схлынула, сменяясь тошнотворным, совсем не героическим страхом: ситуация идиотская, он же действительно может его пырнуть.
- Мне тут смертоубийства не нужны, - прохрипел Кама. – Слезай.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги