История одной судьбы

I

Что делалось на этом вокзале! Яблоку упасть было негде. Люди лежали везде: на полу, на скамейках, под скамейками. Грязь повсюду была такая, точно вокзал не подметали по крайней мере месяц. Впрочем, его действительно не подметали месяц, а то и дольше.

Но люди все-таки были довольны, над ними не капало, стены защищали от ветра и дождя, было сравнительно тепло и сухо.

Подошел еще один поезд…

Когда толпа схлынула с перрона, из вагона вышел солдат. На перроне горели фонари, но свет их плохо рассеивал темноту. Городская электростанция работала с перебоями. Вокзал освещался от собственного движка. Трудно было рассмотреть что-либо в ночном сумраке. Солдат спрыгнул на перрон и, прихрамывая, направился на вокзал.

В дверях он чуть не споткнулся, кто-то лежал у самых дверей.

— Куда прешь…

Солдат перешагнул и тут же наткнулся на кого-то еще…

В глубине зала, вдоль стены, за сдвинутыми деревянными диванами табором расположились женщины. Расположились домовито и точно надолго, расстелили на полу пальто, платки, раздели детей, подложили под головы мешки, сумки…

Солдат кое-как добрался до этого шумного женского табора, присел было на корточки, поставил чемодан, потом не выдержал, уселся прямо на пол и устало вытянул ноги, облокотясь на свой чемоданишко.

— Эх ты, мужик, куда ж ты… — не без ехидства сказала не старая еще женщина с накрашенными, несмотря на грязь, сутолоку и неустроенность, губами. — Думаешь, теплее с бабами? Титек не видал? Тут ребят кормят…

Она насмешливо, даже вызывающе взглянула на солдата и вдруг удивилась:

— Да ты никак баба…

И точно, солдат оказался женщиной. Может быть, даже не женщиной, а девушкой. Она была еще очень молода, и, хотя на лице ее лежал отпечаток безмерной усталости и даже страдания, в глазах ее теплилась такая милая, такая трогательная наивность, какая бывает обычно свойственна только детям.

Соседка с накрашенными губами подвинулась к женщине в шинели.

— Откуда едешь-то? — сочувственно спросила она. — Неужто с фронту?

— Точно, — ответила женщина хрипловатым и вместе с тем звонким, слегка вибрирующим молодым голосом.

— Домой или на побывку?

— Работать.

— Работать везде надо, — сказала соседка. — До места еще далеко?

— Приехала.

Соседка пыталась втянуть ее в беседу.

— Досталось, поди, на фронте? Сестрой была? Многих раненых вынесла?

— Санинструктором. В стрелковой роте, — устало сказала женщина. — А выносить раненых, между прочим, не мое было дело. Выносят санитары. Мое дело сразу на передовой перевязать. Пока одного потащу, десять кровью истекут…

Она замолчала и, прикрыв глаза, прикорнула у своего чемодана. Однако кругом стоял гомон… Говорили обо всем. О молоке, о детях, о жилищах. Об убитых мужьях, о неверных мужьях, просто о мужьях. Фронт откатывался все дальше на запад, сомнений в исходе войны не оставалось теперь ни у кого, и вслед за войсками тысячи людей потянулись на свои пепелища. Поэтому в разговорах мешалось все: и где бы достать гвоздей, и какая казнь ждет Гитлера, и почем на базаре лук.

Женщина закрыла глаза. Ох сколько ей пришлось повидать! Наплывали какие-то свои мысли. Наплывали, уплывали… Тело сковывала дремота. Она не знала, сколько времени провела в полудреме. Будто только зажмурилась — и опять…

— Гражданка… Или как вас там? Товарищ старшина… Ваши документы!

Перед нею стоял патруль. Лейтенант из военной комендатуры, какой-то железнодорожник, милиционер.

Время было тревожное, война еще не кончилась.

Полезла в наружный карман гимнастерки, достала документы.

— Гончарова… Анна Андреевна?… А сюда зачем прибыли?

— По вызову.

— Вот и идите в город, ночевать разрешается только транзитным пассажирам.

— Куда ж я ночью пойду?

— А вы видите, что делается на вокзале? Да и ночь на исходе. Скоро уборка…

Женщина застегнула шинель, встала.

— Куда ты, Аня?… — Соседка потянула ее за полу. — Сиди. Небось не выкинут.

— Раз не положено…

Патруль ждал. Она обдернула под ремнем шинель, подняла чемодан и пошла к выходу.