История одной судьбы

L

Не успела Анна подняться в зале на помост для президиума, как все ненужное, постороннее исчезло, заслоненное неизмеримо большим и важным.

Она вошла в зал и сразу из одиночества, из оскорбительного и тягостного одиночества перенеслась в атмосферу товарищества, уважения и взаимопонимания.

Потом вечером, и даже не вечером, а ночью, когда события этого большого дня остались позади, ей приходили на ум отдельные подробности, особенно запечатлевшиеся в памяти.

Вот она на трибуне, выступает с отчетным докладом…

Перед нею разные люди, разную степень внимания выражают их лица, но нет ни одного безучастного.

Когда Анна готовила доклад, она старалась не опустить ничего сколько-нибудь важного в жизни района, но лишь сейчас сама со всей отчетливостью видит, сколько изменений произошло за последние годы в Суроже. Вот смотрит она людям в глаза и убеждается: есть что сказать сурожцам.

Наверно, так получается, у фотографа; знает, что снимает, знает, что проявляет, но вполне отчетливо видит свою работу лишь тогда, когда держит в руке отпечатанный снимок.

При этом Анна хорошо понимала: все доброе, что отмечено ею в своем докладе, являлось заслугой всех сурожцев. Райком мог побудить людей проявить инициативу, но превратить ее в реальное дело должны люди, большинство людей, все население района.

Доклад свой Анна читала и только раз отступила от заранее написанного текста, когда речь зашла о моральном облике коммунистов. Она заговорила о пьяницах и не смогла сдержаться. Не пощадила ни директора школы Исаева, ни Семенычева из «Красного партизана». Как будут они воспитывать людей, когда не в состоянии воспитать самих себя! С пьяницами нельзя ни колхозы поднять, ни коммунизм строить. Им не место в партии.

Делегаты зааплодировали. Многим понятны были и гнев и волнение Анны.

Она говорила о будущем. Новые отношения требовали и иного общественного поведения. Не каждый еще осознал необходимость перемен в самом себе, но потребность стать лучше, чище, благороднее уже волновала души.

В прениях, естественно, пошел разговор и о повседневных делах, но в каждом выступлении — Анне казалось, что в каждом, — звенела какая-то необычная струна.

Поэтому ее и рассердил Волошин.

Колхоз, которым он руководил, считался лучшим в районе. Это в самом деле был хороший колхоз, но слишком уж привыкли руководители «Ленинского пути» к похвалам. Если похвалы не сыпались на них, они сами искали этих похвал.

Волошин рассказывал о росте общественного стада. По сравнению с 1957 годом оно увеличилось в колхозе чуть ли не втрое!…

С курчавыми черными волосами, с густыми бровями, с квадратной челюстью, с упрямым подбородком, Волошин так и просился на снимок. Сумской и Узюмов одобрительно на него посматривали. Сумской заведовал сельхозотделом, и достижения, о которых распространялся Волошин, шли, так сказать, по его ведомству. Узюмов, заместитель заведующего отделом пропаганды, тоже был заинтересован в успехах пронских колхозов, выступление Волошина лило воду на мельницу обкома.

Но Анна сразу взяла Волошина на заметочку. Нет, он не сказал неправды — стадо в «Ленинском пути» действительно увеличилось, но хвастаться было нечем.

В перерыве Анна заметила, как Узюмов сказал что-то фотокорреспонденту из областной газеты. Корреспондент снимал Волошина и в профиль и анфас, и тот с удовольствием позировал перед аппаратом.

Однако Анна постаралась, чтобы снимок в газету не попал, в заключительном слове она все поставила на свое место. Подтвердила, что стадо увеличилось, но нельзя забывать, что в 1957 году стадо болело бруцеллезом. Так что по сравнению с тем годом оно, конечно, не могло не вырасти…

Анна заметила, что поправка не нравится ни Сумскому, ни Узюмову, но промолчать не могла.

В перерыве, перед выборами, Волошин, столкнувшись с ней в коридоре, демонстративно свернул в сторону, обиделся. Ну что ж, это случалось у нее в жизни. Кое-кто начинал ее сторониться. Но она не пыталась переделать себя и только с трепетом ждала выборов. Обком ее поддерживал, и большинство делегатов, наверно, были на ее стороне, и все же тайна голосования всегда остается тайной.

Кандидатуру Анны выдвинули единодушно. Но при обсуждении ложка дегтя в бочку меда была все же влита. Слово взял Онуфриев, заместитель Жукова. Он, конечно, кандидатуру Гончаровой не отвел, не осмелился. Онуфриев, как он выразился, хотел только предостеречь, сказать о том, что товарищ Гончарова слишком мягка, недостаточно требовательна, что он хотел бы от Анны Андреевны большей принципиальности в личной жизни. Онуфриев так и не расшифровал, что подразумевает под этим…

Выступление его сводилось, по существу, к тому, что если Анна и может быть в составе райкома, то в первые секретари она вряд ли годится. Тут-то вот и выяснилось, что Жуков не принимал Анну в качестве первого секретаря. Всем было ясно, что без согласования с Жуковым Онуфриев не рискнул бы так выступить.

Это была для Анны новость. Пусть! Выступление это, пожалуй, не нуждалось в ответе, но ответить захотело сразу несколько делегатов.

Слово предоставили Кудрявцеву. Бригадир трактористов из «Рассвета» пользовался авторитетом, у него были и ордена и почет. На конференцию Кудрявцев явился во всех регалиях — с орденами, полученными и на фронте, и в мирное время. Обычно выступал он неплохо, но на этот раз насмешил всю конференцию.

— Я, товарищи, не встречал более принципиальной женщины, — сказал он с решительностью, не допускающей возражений. — Я с Анной Андреевной имел дело, когда она, извините, работала еще агрономом…

— А чего ж извиняться? — перебил его кто-то из зала.

Но Кудрявцев даже не обернулся на голос.

— А извиняюсь я за себя, вы поймете, — пояснил он, однако. — Товарищ Гончарова женщина, как вы видите, в полном еще… Ну, словом, должен признаться. Был такой случай, вздумал я как-то за ней поухаживать…

Делегаты оживились, один Узюмов нахмурился и вопросительно поглядел на Анну — не прервать ли, но она пожала плечами, мотнула отрицательно головой — пусть говорит.

— Смеяться нечего, я принципиальный случай рассказываю… — Было трудно понять — доходит ли юмор рассказа до самого Кудрявцева, он не улыбался, на его лице лежал отпечаток неподдельной серьезности. — В общем, случился такой случай. Я к ней с самыми чистыми намерениями, но в Анне Андреевне никакого отклика не нашел. И как же, вы думаете, она поступила? Обычная женщина может по морде дать. Другая заявленье в партком напишет. А Анна Андреевна… — Все-таки, должно быть, паясничал он сознательно, совесть обязывала рассказать случай, свидетельствующий о принципиальности Гончаровой, но так как сам Кудрявцев представал в невыгодном свете, он предпочел придать рассказу юмористический характер. — Анна Андреевна не поддалась ни на какие уговоры и… — Он не дошел еще до сути и нарочно тянул ради вящего эффекта. — Заставила меня перепахать весь озимый клин. Так и так, говорит, вы меня неправильно понимаете, Тимофей Иванович. Я, как женщина, другому отдана и буду ему верна, а вы, по причине некачественной вспашки, будьте любезны, перепашите озимый клин, иначе будете опозорены на весь наш район и даже выше.

— А ты что? — спрашивали Кудрявцева в разных концах зала.

— А я что?… Я себе не враг… — Кудрявцев впервые улыбнулся. — Перепахал. Женщина принципиальная, по деловым вопросам переспорить ее невозможно.

И уж если Кудрявцев публично признал превосходство Гончаровой, это значило много!

Зато Ксенофонтова пришлось отстаивать от нападок Анне, — люди, его знающие, извиняли ему резкость и даже грубость, но многим он казался чересчур невыдержанным и нетерпимым. Анне не без труда удалось оставить его кандидатуру в списке для тайного голосования.

К ее удивлению, Ксенофонтова избрали единогласно, а против Анны голосовало семь человек. Семь человек из двухсот…

Не так уж много и не так уж плохо. Если ты всем приятен, значит, никому не опасен, а никому не опасен тот, кто ничего не хочет и ничего не добивается. Анна боролась, строила, стремилась вперед, и, естественно, кому-то с нею было не по пути.