Во второй половине XIV — первой половине XV в., при. преемниках Ивана Калиты, Москва все активнее выступает как центр, объединяющий княжества Северо-Восточной Руси. Уже в это время она начинает играть роль города, возглавляющего процесс образования Русского централизованного государства. Борьба Москвы за первенство с соперничающими областями происходила в обстановке непрерывных столкновений с внешними врагами — с Ордой и с великим княжеством Литовским. Наиболее ярко значение московской великокняжеской власти как единственно реальной силы, способной возглавить объединение разрозненных русских земель и дать организованный отпор Орде, проявилось в 70—80-х гг. XIV в.
С 1359 по 1389 г. московский великокняжеский стол занимал внук Ивана Калиты Дмитрий Иванович, при котором происходит политическое и экономическое усиление Москвы. Внутри Орды в это время обострились междоусобные распри, что вело к ее ослаблению и благоприятствовало борьбе Руси с монголо-татарским гнетом. Москва фактически перестала платить Орде дань.
Для восстановления пошатнувшегося господства Орды монголо-татары предпринимают решительные меры. Темник (военачальник) Мамай, захвативший в ходе междоусобиц власть в Орде, посылает в 1378 г. на Москву большое войско. В сражении на реке Воже силы великого князя московского разгромили врага. Это было первое серьезное поражение монголо-татар со времени установления ига. Через два года, в 1380 г., произошла грандиозная Куликовская битва. Под предводительством Мамая его полчища и отряды наемников двинулись на Московское княжество. Как и в сражении на Воже, русские вышли навстречу Мамаю. В союзе с Москвой против неприятеля выступили многие удельные княжества Северо-Восточной Руси. Сражение, окончившееся победой русских, произошло на Дону (отсюда прозвание Дмитрия Ивановича — Донской), на Куликовом поле.
Мамаево побоище продемонстрировало ведущую роль Московского княжества и великого князя московского в Северо-Восточной Руси, выявило военное превосходство объединенных сил русских княжеств над врагом. Куликовская битва имела огромное национально-патриотическое значение: она обусловила подъем национального самосознания, вселила уверенность в то, что русские могут свергнуть ненавистное монголо-татарское иго. В 1382 г., через два года после Куликовской битвы, на Москву совершил набег хан Тохтамыш. Москва была разгромлена, и выплата дани Орде возобновилась. Но ни Тохтамышево нашествие, ни последующие набеги монголо-татар не поколебали главенствующего значения Москвы и великого князя московского в политической жизни страны. Знаменательно, что, завещая великое княжество старшему сыну Василию, Дмитрий Иванович Донской действовал уже независимо от Золотой Орды.
В конце XIV — первой половине XV в., одновременно с объединением земель вокруг Москвы, в пределах самого Московского княжества, вследствие разделения территории между князьями-наследниками, возрастало количество уделов. Князья — владельцы уделов подчинялись великому князю. Великокняжеская власть стремилась превратить их в обязанных службой привилегированных вотчинников. Это привело к вспышке феодальной войны во второй четверти XV в., продолжавшейся почти 30 лет. В этой войне столкнулись реакционные силы удельнокняжеской и боярской оппозиции с растущей силой власти великого князя московского. Помимо удельных князей, в борьбе с Москвой приняли активное участие Тверское княжество и Новгородская боярская республика. Эта феодальная война носила тяжелый, жестокий характер, осложнялась не прекращающейся борьбой с Ордой. В конечном счете восторжествовали прогрессивные для данного исторического этапа силы: удельнокняжеская и боярская оппозиция потерпела поражение, а власть великого князя московского укрепилась.
Все наиболее важные исторические события эпохи нашли отражение в литературных памятниках этого времени.
В той или иной степени развитие человеческой культуры связано с усилением в ней и обогащением личностного начала. Смены исторических формаций знаменуют собой этапы освобождения человека. Человек в эпоху феодализма освобождается от власти рода, затем, в период Возрождения, — от власти корпорации и сословия, позднее он стремится освободить себя от угнетения класса. Этому соответствуют различные формы «открытия человека», ценности человеческой личности.
Древнерусская литература эпохи раннего феодализма была связана с освобождением человека из-под власти рода и племени. Становясь частью феодальной корпорации, человек осознает свое могущество. Герой литературных произведений этого периода — член феодальной корпорации, представитель своего сословия. Это князь, монах, епископ, боярин, и в качестве такового он изображается во всем своем величии, корпоративном достоинстве. Отсюда монументальный характер изображения человека.
Насколько в период раннего феодализма, в X-XI вв., ценилось достоинство человека как члена корпорации, дает представление «Русская Правда», где оскорбление рукоятью меча, мечом плашмя, удар рогом или чашей считались в несколько раз оскорбительнее, чем «синяя» или кровавая рана, так как выражали крайнее презрение к противнику[322].
Но вот в русской истории наступает период, когда человек начинает цениться независимо от своей принадлежности к средневековой корпорации. Происходит новое «открытие человека» — его внутренней жизни, его внутренних достоинств, его исторической значимости и т. д. На Западе это открытие совершилось с развитием товарно-денежных отношений. Деньги, закабаляя человека, в других отношениях освобождали его от власти корпорации. Деньги, в принципе, мог приобрести всякий, и они давали власть над окружающим. Деньги ломали корпоративные преграды и делали ненужным понятие корпоративной чести.
В России условия для освобождения личности из-под власти корпорации создавались, с одной стороны, экономическим ростом, развитием торговли, ремесел, что привело к возвышению «городов-коммун» — Новгорода и Пскова, а с другой стороны, тем, что в условиях постоянных военных тревог и тяжелых нравственных испытаний монголо-татарского ига все больше и больше ценились внутренние качества человека: его стойкость, преданность родине и князю, способность морально противостоять тем соблазнам возвышения, которые обильно предлагала чужеземная власть, пытавшаяся опереться на изменников. Княжеская власть выдвигает достойных по их качествам военачальников, способных администраторов и т. д., не считаясь с их происхождением и принадлежностью к корпорации. Как мы увидим в дальнейшем, летопись отмечает купцов-сурожан, стоявших за оборону Москвы при нашествии Тохтамыша, описывает подвиг простого ключаря Успенского собора во Владимире, не выдавшего врагам церковных сокровищ, все чаще отмечает активность населения, и в частности горожан, в жизни государства.
Вот почему в литературе, и особенно житийной, раскрывающей внутреннюю жизнь одного человека, все большее и большее внимание уделяется эмоциональной сфере, литература интересуется психологией человека, его душевным состоянием. Это приводит к экспрессивности стиля, к динамичности описаний.
В литературе развивается экспрессивно-эмоциональный стиль, а в идейной жизни все большее значение приобретает «безмолвие», уединенная молитва, совершаемая вне церкви, уход в пустыню — в скит. Это уединение личности, уход ее из общества также соответствовали в тех условиях духу развивающегося личностного начала.
Все эти явления не могут быть отождествлены с Возрождением, так как в духовной культуре Древней Руси религия доминировала вплоть до XVII в. В XIV-XV вв. еще далеко до секуляризации жизни и культуры; освобождение личности совершается на Руси в пределах религии. Это начальный период того процесса, который, развиваясь в благоприятных условиях, обычно переходит в Возрождение, это — Предвозрождение.
Внимание к внутренней жизни человека, демонстрировавшее текучесть происходящего, изменчивость всего сущего, было связано с пробуждением исторического сознания. История уже не представлялась только в формах простых смен событий. В сознании людей конца XIV-XV вв. сменялся самый характер эпохи, и в первую очередь это проявлялось в отношении к иноземному игу. Наступает пора идеализации эпохи независимости Руси. Мысль обращается к идее независимости, искусство — к произведениям домонгольской Руси, архитектура — к зданиям эпохи независимости, а литература — к произведениям XI-XIII вв.: к «Повести временных лет», к «Слову о законе и благодати» митрополита Илариона, к «Слову о полку Игореве» и пр.
Таким образом, для русского Предвозрождения Русь периода независимости, Русь домонгольская стала как бы «своей античностью».
Всей средневековой литературе было свойственно явление абстрагирования — генерализация описываемых явлений, стремление выявить в действительности общее вместо единичного, духовное вместо материального, внутренний, религиозный смысл каждого явления. Средневековый метод абстрагирования приобретает особое значение в эпоху русского Предвозрождения, определяет особенности изображения человеческой психологии. Д. С. Лихачев определил эту черту литературы русского Предвозрождения как «абстрактный психологизм». «В центре внимания писателей конца XIV — начала XV в. оказались отдельные психологические состояния человека, его чувства, эмоциональные отклики на события внешнего мира. Но эти чувства, отдельные состояния человеческой души не объединяются еще в характеры. Отдельные проявления психологии изображаются без всякой индивидуализации и не складываются в психологию. Связующее, объединяющее начало — характер человека — еще не открыто, индивидуальность человека по-прежнему ограничена прямолинейным отнесением ее в одну из двух категорий — добрых или злых, положительных или отрицательных»[323].
Предвозрожденческие явления в культурной жизни страны, пробудившиеся в начале — первой половине XIV в., с особой силой дали себя знать в конце столетия — первой половине XV в. Подъем национального самосознания после Куликовской битвы способствовал расцвету культуры, вызвал повышенный интерес к прошлому, пробудил стремление к возрождению национальных традиций, одновременно усилив культурное общение русских земель с другими государствами. Возобновляются традиционные связи Руси с Византией и южнославянскими странами.
Возродившееся в первой половине XIV в. монументальное каменное строительство к концу столетия приобретает широкий размах. Особого расцвета в конце XIV — первой половине XV в. достигает изобразительное искусство, где наиболее ярко проявились предвозрожденческие идеи. В конце XIV — самом начале XV в. на Руси работает замечательный художник средневековья Феофан Грек, в творчестве которого предвозрожденческие идеалы нашли блестящее воплощение. Феофаном Греком были расписаны церкви Новгорода, Москвы и других городов Северо-Восточной Руси. Фрески Феофана Грека и теперь поражают своим величием, динамичностью, значительностью и суровостью изображенных им персонажей.
В самом конце XIV — первой четверти XV в. протекало творчество великого русского художника Андрея Рублева. Его деятельность связана с Москвой и с близкими к Москве городами и монастырями. Андрей Рублев вместе с Феофаном Греком и старцем Прохором расписывал Благовещенский собор Московского кремля (1405 г.). Вместе с Даниилом Черным (своим неизменным другом) он создавал фрески и писал иконы в Успенском соборе во Владимире (1408 г.) и в Троицком соборе в Троице-Сергиевом монастыре (1424-1426 гг.). Ко времени работы Андрея Рублева в Троице-Сергиевом монастыре относится его знаменитая «Троица». Творчество Андрея Рублева отличается глубоким гуманизмом, человечностью.
«Живопись этой поры, — пишет Д. С. Лихачев, имея в виду главным образом фрески, — обогатилась новыми темами, ее сюжеты значительно усложнились, в них много повествовательности, события трактуются психологически, художники стремятся изобразить переживания действующих лиц, подчеркивают страдания, скорбь, тоску, страх или радость и экстатическое волнение. Священные сюжеты трактуются менее торжественно, интимнее, обыденнее»[324].
Общий подъем просвещения, пробуждение стремлений к рациональному объяснению явлений природы обусловили возникновение рационалистических движений в городах. В конце XIV в. в Новгороде появляется ересь стригольников. Стригольники отвергали церковную иерархию и церковные обряды, некоторые из них, по-видимому, не верили в учение о воскресении мертвых и божественную сущность Христа. В их выступлениях звучали социальные мотивы.
Культурный расцвет в конце XIV-XV в. способствовал расширению культурных связей русских земель с Византией и южнославянскими странами (Болгарией, Сербией). Русские монахи часто и подолгу бывали в монастырях Афона и Константинополя, ряд южнославянских и греческих деятелей переселялись на Русь. Среди лиц, сыгравших большую роль в русской литературе конца XIV — первой половины XV в., должны быть названы болгары Киприан и Григорий Цамблак, серб Пахомий Логофет. На Руси в рассматриваемый период появилось большое число южнославянских рукописей и переводов. Русская литература тесно взаимодействовала с литературой Византии и стран южного славянства.
В конце XIV — первой половине XV в. очень сильно развивается летописание. В это время создаются многочисленные летописные своды. Составители сводов собирают, перерабатывают и редактируют местные летописи в зависимости от тех политических интересов, которым призван был отвечать тот или иной, составляемый летописный свод.
Принципиально важное идеологическое значение имела сохранявшаяся традиция летописания включать в начальную часть свода, рассказы об истории Киевской Руси — «Повесть временных лет» или выборки из нее. Благодаря этому история каждого княжества становилась продолжением истории всей Русской земли, а великие князья этих княжеств выступали наследниками киевских князей. Составители летописных сводов используют летописи разных княжеств, включают в летопись нелетописные по происхождению повести, жития, публицистические памятники и документы. Центром русского летописания становится Москва, и, что особенно важно, московское летописание приобретает общерусский характер.
Лаврентьевская летопись[325] названа так по имени монаха Лаврентия, переписавшего ее с помощниками в 1377 г. в Суздальско-Нижегородском княжестве, о чем в летописи имеется соответствующая запись. Таким образом, это реально дошедший до нас список летописи конца XIV в. Но события, описанные в ней, доведены лишь до 1305 г. Лаврентьевская летопись — копия свода 1305 г.[326], о котором уже говорилось выше. Создание такой копии в 1377 г. имело важное идеологическое и политическое значение, носило злободневный характер.
Летопись начиналась «Повестью временных лет», рассказывавшей о былом величии Русской земли. В состав Лаврентьевской летописи входило «Поучение» Владимира Мономаха, князя, являвшегося в Древней Руси идеалом мудрого государственного деятеля и мужественного военачальника. Это произведение призывало забыть личные обиды и внутренние распри перед лицом опасности со стороны внешних врагов Русской земли[327]. Повествование в летописи о событиях 30-х гг. XIII в. носило возвышенно-патриотический характер: хотя русские князья и гибли в неравной борьбе, но все они мужественно и единодушно выступали против монголо-татар.
Конец 70-х гг. XIV в., когда писалась Лаврентьевская летопись, — канун Куликовской битвы, период обострения отношений между Москвой и Ордой. Предназначалась летопись для суздальско-нижегородского князя, союзника великого князя московского. Таким образом, делавшаяся в 1377 г. копия со свода 1305 г. имела целью поднять патриотизм, побудить русских князей к активной борьбе с татарами.
Летописание Москвы. Первый Московский летописный свод, о котором мы можем составить конкретное представление, — это свод московского митрополита Киприана 1408 (1409) г. Списком этого свода была Троицкая пергаменная летопись, погибшая в московском пожаре 1812 г.[328] Свод 1408 (1409) г. начал составляться по инициативе и, может быть, при непосредственном участии митрополита Киприана, а закончен был уже после его смерти (ум. в 1406 г.).
Летописный свод Киприана — первый в полном смысле этого слова общерусский летописный свод. Киприан, митрополит всея Руси, для составления летописного свода имел возможность потребовать летописи из всех подчиненных ему в церковном отношении русских княжеств, в том числе и тех, которые в это время входили в состав великого княжества Литовского. В своде Киприана были использованы летописи Твери, Нижнего Новгорода, Новгорода Великого, Ростова, Рязани, Смоленска и, конечно, все предшествующее летописание Москвы. Кроме того, были включены сведения по истории Литвы. Привлеченные для составления свода источники перерабатывались незначительно. Но все же свод Киприана имел промосковскую тенденцию; для него характерен учительный, публицистический тон.
Изучая дошедшие до нас тексты Новгородской IV и Софийской 1 летописей, исследователи русского летописания пришли к выводу, что в их основе лежит обширный свод, условно называемый «Сводом 1448 г.»[329]. До последнего времени большинство ученых, занимающихся историей русского летописания, вслед за А. А. Шахматовым определяли свод 1448 г. как свод новгородский. Я. С. Лурье, развивая гипотезу М. Д. Приселкова, пришел к заключению, что свод 1448 г. не новгородский, а общерусский, составленный при митрополичьем дворе в Москве в конце 40-х гг. Этот свод представлял из себя переработку свода Киприана[330].
Летописание Тверского княжества, князья которого, как уже отмечалось выше, были основными соперниками московских князей в борьбе за старшинство, после разгрома Твери в 1375 г. великим князем московским Дмитрием Ивановичем, временно прерывается. В 1382 г. тверское летописание возобновляется и не прекращается до потери Тверью своей самостоятельности. Наибольшего расцвета в этот период летописание Твери достигает при тверском великом князе Борисе Александровиче (1425-1461). Тверская летопись стремится показать, что руководящую роль в русской истории играет Тверь, что Тверь является оплотом борьбы с монголо-татарским игом, а тверские великие князья, опытные военачальники и мудрые государственные деятели, достойны стать самодержцами Русской земли.
В рассматриваемый период летописание Новгорода теряет свою былую демократичность, свой местный характер и начинает претендовать на общерусское значение. Как и в московском летописании, в Новгородскую летопись включаются внелетописные памятники повествовательного, историко-политического характера, призванные подтвердить особую роль Новгорода в истории Русской земли, противопоставить Новгород, новгородскую древность Москве. Эта тенденция новгородского летописания объясняется обострением политической и идеологической борьбы Москвы с Новгородской боярской республикой в конце XIV — первой половине XV в. Наиболее остро эти тенденции новгородского летописания проявились, когда новгородскую архиепископскую кафедру занимал Евфимий II (с 1429 по 1458 г.). Необходимо отметить, что новгородский архиепископ играл важнейшую роль в идеологической жизни города. При Евфимии II в Новгороде усиленно собираются материалы по истории города, оживляются легендарно-исторические предания, при владычном дворе ведется интенсивная летописная работа, создаются новые летописные своды.
Интерес русских читателей к всемирной истории, как уже отмечалось выше, удовлетворяли памятники хронографического жанра. Хронографы — это компилятивные сборники рассказов из истории различных стран и народов мира, начиная с библейских времен. Хронографическое изображение истории в отличие от летописи носило более повествовательный характер. Рассказы хронографов очень часто представляют собой сказочно-фантастические или нравственно поучительные новеллы. В хронографических статьях значительно больше, чем в летописи, баснословного и анекдотического материала, их отличительной чертой являлось стремление к нравоучительности, морализированию.
Характеризуя отличие хронографического повествования от летописного, Д. С. Лихачев пишет: «Для летописца самое важное заключалось в исторической правде. Летописец ценил документальность своих записей, он бережно сохранял записи своих предшественников, он был историком по преимуществу. Составитель Хронографа был, наоборот, литератором. Его интересовал не исторический, а назидательный смысл событий»[331].
В рассматриваемое время из памятников хронографического жанра составляются первая и вторая редакции «Летописца Еллинского и Римского». О. В. Творогов относит время составления второй редакции к середине XV в. Она восходит, по его гипотезе, к архетипной редакции, составленной, по-видимому, в XIII в. По сравнению со своим протографом «Еллинский летописец» второй редакции пополняется целым рядом дополнительных текстов. Основными источниками дополнений служили: «Хронограф по великому изложению», «Александрия» второй редакции, «Житие Константина и Елены», «Сказание о построении Софии Цареградской», «Сказание о Феофиле» и др.[332] Используются сведения русских летописей. Включение в состав второй редакции «Еллинского летописца» обширных текстов сюжетного характера, искусное объединение различных источников в единое повествование усилили литературно-занимательную сторону этой обширной компиляции по всемирной истории.
Дальнейшее усиление сюжетности, занимательности повествования происходит в Русском Хронографе в конце XV — начале XVI в.
Как и в предшествующие периоды, наряду с летописанием, агиография остается одним из основных литературных жанров. В рассматриваемое время этот жанр достигает большого развития и претерпевает целый ряд важных изменений.
В одно и то же время, в конце XIV — начале XV в., в славянских странах (Болгарии, Сербии и на Руси) происходит расцвет экспрессивно-эмоционального стиля, о котором мы уже говорили выше. Отражая общую философскую концепцию, обусловленную предвозрожденческими явлениями, в каждой стране этот стиль, восходящий к византийским традициям, получил своеобразное воплощение. Наиболее ярко экспрессивно-эмоциональный, панегирический стиль проявился в произведениях агиографического жанра.
В возникновении и развитии на Руси панегирического стиля имело немаловажное значение общение русской книжной культуры с книжной культурой Болгарии и Сербии. Но нельзя объяснять возникновение этого стиля на Руси только как результат влияния южнославянских литератур на русскую (так называемое «второе южнославянское влияние»). Процесс формирования и развития панегирического стиля проходил во взаимном общении славянских культур между собою. Большую роль в этом процессе сыграли также связи этих стран с византийскими культурными течениями как непосредственно, так (видимо, еще в большей степени) и в славянско-византийских культурных центрах: монастырях Константинополя, Солуни, Святой Горы (Афона)[333].
В русской агиографии первые проявления экспрессивно-эмоционального стиля связывают с именем митрополита Киприана. В наиболее завершенном и вместе с тем наиболее оригинальном виде экспрессивно-эмоциональный стиль представлен в творчестве Епифания Премудрого. Третьим представителем этого литературного течения был Пахомий Логофет.
Киприан. Киприан, болгарин по национальности, был высокообразованным человеком. Церковно-книжное образование он получил на родине, в Византии и на Афоне. Он был тесно связан личной и творческой дружбой со своим сверстником и земляком Евфимием Тырновским (1320-1402), болгарским патриархом, основоположником и теоретиком панегирического стиля в болгарской литературе, реформатором правописной системы болгарского языка.
В 1375 г. решением Царьградского патриаршего собора Киприан был поставлен в литовские митрополиты, с правом наследия, после смерти митрополита Алексея — митрополии всея Руси. С 1378 г., года смерти Алексея, за митрополичью кафедру всея Руси идет борьба нескольких претендентов, в которой активно участвует и Киприан. Окончательно он утвердился на митрополичьем столе всея Руси в Москве при сыне Дмитрия Донского, в 1390 г.
Литературно-книжной деятельностью Киприан начал заниматься во время своего пребывания на Афоне и не прекращал ее до последних дней своей жизни (ум. в 1406 г.). Как уже говорилось выше, он сыграл большую роль в создании первого общерусского летописного свода, занимался переводами с греческого языка, перепиской книг, сочинял церковно-служебные тексты.
Во время борьбы за митрополичий стол Киприан прибегает к литературе как к средству политической борьбы. По его инициативе и, видимо, с его непосредственным участием создается «Повесть о Митяе», направленная против основного соперника Киприана в этой борьбе[334]. Политико-публицистическими соображениями продиктовано и создание Киприаном новой редакции «Жития митрополита Петра» — главного литературного труда Киприана. Он пишет это сочинение в 80-х гг. XIV в., т. е. в годы борьбы за митрополичью кафедру[335].
За основу своего сочинения Киприан взял «Житие митрополита Петра» в редакции 1327 г. Небольшое по объему первоначальное житие, написанное кратко, просто, без риторических украшений, под пером Киприана значительно увеличилось в объеме и приобрело пышное литературное оформление. Литературную задачу своего труда Киприан сам определил в кратком вступлении к житию, говоря, что его труд — это похвала Петру, ибо «неправедно» житие «таковаго святителя» оставлять «не украшенным»[336]. В соответствии с канонами жанра Киприан добавил вступление и заключение, которых в первоначальном виде жития не было.
Киприановская редакция жития Петра примыкает к житиям панегирического стиля. Но в первую очередь сочинение Киприана преследовало политические и публицистические цели. Здесь еще резче, чем в редакции 1327 г., подчеркивается величие Москвы, ее общерусское значение как политического и церковного центра русских земель. Киприан в «Житии» не только восхвалял Петра и московского князя, но и подтверждал свое право на митрополию всея Руси. В судьбе Киприана было много сходного с судьбой Петра (соперничество с другими кандидатами на митрополию, столкновения с противниками уже после поставления в митрополиты, приход в Москву из Литвы), и уже этим он как бы приравнивал себя к Петру. В заключающей «Житие» похвале Петру Киприан подробно рассказывает об истории своего поставления на митрополию, изображая Петра своим защитником и покровителем. В этом «автобиографизме» киприановского жития Петра нашло отражение новое отношение в литературе к авторскому началу.
Киприановское «Житие митрополита Петра» прежде всего носило публицистический характер. Но по построению, отдельными образами, языком оно сближается с произведениями экспрессивно-эмоционального стиля.
Епифаний родился в Ростове в первой половине XIV в. В 1379 г. он стал монахом одного из ростовских монастырей. В дальнейшем подвизался в Троице-Сергиевом монастыре. Епифаний бывал в Иерусалиме и на Афоне, вероятно, путешествовал по Востоку. Умер он в 20-х гг. XV в. За свою начитанность и литературное мастерство получил прозвание «Премудрый». Перу Епифания принадлежит два жития: «Житие Стефана Пермского», написанное им в 1396-1398 гг., и «Житие Сергия Радонежского», написанное между 1417-1418 гг.
В авторском вступлении к «Житию митрополита Петра» Киприан, как отмечалось выше, говорит, что житие должно служить украшением святому. Образцом жития-украшения, словесной похвалы святому может служить епифаниевское «Житие Стефана Пермского».
В этом произведении наиболее полно и четко отразились взгляды Епифания на задачи литературного творчества агиографа. Обычные слова не в силах выразить величие деяний подвижников во славу Христа, но автор рассказа о святом — земной человек. И вот, призывая на помощь бога, уповая на покровительство восхваляемого им святого, агиограф стремится так пользоваться обычными средствами языка, чтобы у читателя создалось представление о святом, как о человеке совершенно иного духовного типа, чем остальные люди. Поэтому языковая вычурность — не самоцель, а средство, с помощью которого автор сможет достойно прославить героя своего повествования.
Агиограф в начале жития (что особенно характерно для памятников панегирического стиля) говорит о своих писательских возможностях с крайней степенью самоуничижения. Вот что пишет Епифаний в одной из тирад такого рода: «Аз бо есмь умом груб и словом невежа, худ имея разум и промысел предоумен, не бывшу ни во Афинех от юности, и не научихся у философов их ни плетения риторска, ни витийских глагол, ни Платоновых ни Арестотелевых бесед не стяжах (не освоил), ни философия, ни хитроречия не навыкох, а спроста отинудь весь недоумения наполнихся»[337]. Авторские признания в своей неучености, невежестве, в своей простоте противоречат остальному тексту произведения, в котором его ученость, эрудиция и умение владеть риторическими приемами проявляются в полной мере. Это искусный литературный прием, направленный все к той же цели — прославить, возвеличить святого. Если автор жития, блещущий в своем произведении и ученостью, и риторским искусством, не устает повторять о своем ничтожестве, то читатель и слушатель жития должен был чувствовать себя особенно ничтожным перед величием святого. Кроме того, авторские признания о своей неучености и литературной беспомощности, противоречащие действительному тексту, написанному этим самым автором, должны были создать впечатление, что все написанное — некое божественное откровение, наитие свыше.
В «Житии Стефана Пермского» Епифаний достигает настоящей виртуозности в восхвалении Стефана. Выбор поэтических средств, композиционное строение текста у Епифания — строго продуманная, тщательно отработанная литературная система[338]. Традиционные поэтические приемы средневековой агиографии у него усложнены, обогащены новыми оттенками. Многочисленные амплификации[339], нанизывание одних сравнений на другие, перечисление в длинных рядах варьирующихся традиционных метафор, ритмика речи, звуковые повторы придают тексту особую торжественность, эмоциональность и экспрессивность. Вот, например, одна из характеристик героя, начинающаяся с авторского самоуничижения: «Да и аз многогрешный и малоразумный и последуя словесем похвалений твоих, слово плетущи и слово плодящи, и словом почтити мнящи, и от словес похваление собирая и приобретая и прилетая паки глаголя: что еще тя нареку? — Вожа заблуждшим (путеводителя заблудившимся), обретателя (спасителя) погыбшим, наставника прельщеным (соблазненным), руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненым, взыскателя (собирателя) расточеным, страха ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя (наставника) несмысленым...» и т. д.
В первой из приведенных цитат мы встречаем выражение «плетения риторска», во второй — «слово плетущи». Это определение характера писательского труда, как «плетения словес», неоднократно повторяемое Епифанием, удачно отражает орнаментальность, словесную изощренность стиля Епифания и экспрессивно-эмоционального стиля вообще.
«Плетение» похвалы святому — основная цель и задача «Жития Стефана Пермского». Но все же в этом пышном похвальном панегирике просветителю Пермской земли встречаются и жизненные зарисовки, и исторически конкретные факты. Особенно выделяются эти стороны «Жития» в описаниях быта пермяков, в рассказах об их идолах, об их охотничьем искусстве, в рассуждениях Епифания об отношениях между Москвой и Пермью. Центральная, наиболее обширная часть «Жития» — рассказ о борьбе Стефана с пермским волхвом Памом — носит сюжетный характер, насыщена бытовыми зарисовками, живыми сценами.
Второе сочинение Епифания Премудрого — «Житие Сергия Радонежского» — носит более повествовательный характер, чем «Житие Стефана Пермского», стилистически оно значительно проще, более насыщено фактическим материалом. Целый ряд эпизодов «Жития Сергия» имеют своеобразный лирический оттенок (рассказ о детстве отрока Варфоломея — будущего Сергия, эпизод, повествующий о просьбе родителей Сергия не уходить в монастырь до их смерти, чтобы было кому помочь им в старости, и т. п.).
Если в «Житии Стефана Пермского» Епифаний показал себя виртуозом-стилистом, то в «Житии Сергия» он представал, кроме того, мастером сюжетного повествования. «Житие Сергия» пользовалось большой популярностью у средневековых читателей и дошло до нас в большом количестве списков.
В произведениях Епифания Премудрого экспрессивно-эмоциональный стиль достиг вершины своего творческого развития. В лице третьего представителя этого стиля в агиографии, Пахомия Логофета, он нашел мастера, придавшего ему официальный церковно-религиозный характер. Жития, написанные Пахомием, стали формальными образцами для всей последующей официальной агиографии. Мы не можем отказать Пахомию в литературных способностях, он был очень плодовитым и опытным писателем. Едва ли это не первый на Руси писатель-профессионал: летопись сообщает, что Пахомий получал вознаграждения за свои литературные труды и его приглашали для литературной работы в различные книгописные центры. Агиографическим мастерством Пахомия восторгались средневековые книжники. Но творчество Пахомия носило рассудочный характер, преследовало цель унифицировать изложение в памятниках житийной литературы, приводя их тексты в соответствие с формальными требованиями жанрового канона.
Пришелец из Сербии, Пахомий Логофет начал свою литературную деятельность в 30-х гг. XV в. в Новгороде, при новгородском архиепископе Евфимии II. В дальнейшем он бывал в Москве, Троицко-Сергиевом монастыре, в Белозерском монастыре, вновь возвращался в Новгород. Умер Пахомий, по-видимому, в 80-х гг. XV в. Перу Пахомия принадлежит несколько оригинальных житий, из которых лучшее — «Житие Кирилла Белозерского». Помимо житий, он написал ряд похвальных слов и служб святым. Основная же деятельность Пахомия как агиографа состояла в переработке уже существовавших житий с целью придать этим житиям большую риторичность, большее соответствие жанровым канонам[340].
Как отмечает В. О. Ключевский, Пахомий Логофет «прочно установил постоянные, однообразные приемы для жизнеописания святого и для его прославления в церкви и дал русской агиобиографии много образцов того ровного, несколько холодного и монотонного стиля, которому было легко подражать при самой ограниченной степени начитанности»[341].
«Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго» по своему стилю может быть отнесено к агиографическим памятникам экспрессивно-эмоционального стиля. Это похвала деяний Дмитрия Донского, о чем автор «Слова» с характерным для жанра самоуничижением заявляет в конце своего произведения: «Аз же недостойный не възмогох твоему преславному господьству по достоанию похвалы приложити за грубость неразумия»[342]. Стилистически и композиционно «Слово» близко к произведениям Епифания Премудрого[343].
Время написания «Слова» датируется по-разному. Большинство исследователей относили его создание к 90-м гг. XIV в., считая, что оно было написано очевидцем смерти и погребения князя (ум. в 1389 г.). В. П. Адрианова-Перетц датирует памятник 20-ми гг. XV в., М. А. Салмина — концом 40-х гг. XV в., связывая его возникновение с составлением свода 1448 г.[344] Все датировки носят гипотетический характер, и отдать предпочтение какой-либо из них пока невозможно.
Биографические сведения о Дмитрии Донском и исторические данные мало интересуют автора. В начале подчеркивается преемственность Дмитрия по отношению к великому князю Владиру I и то, что он «сродник» святых князей Бориса и Глеба. Упоминаются битва на Воже и Мамаево побоище. Как в этих частях «Слова о житии», так и в других, где подразумеваются какие-то конкретные события; ведется не столько рассказ о них, сколько дается их обобщенная характеристика. Основное же содержание «Слова» — похвальные тирады Дмитрию и философские, весьма сложные размышления автора о величии князя. Сравнивая своего героя с библейскими персонажами, писатель подчеркивает превосходство своего героя над ними («Аврама ли тя уподоблю? но тому убо верою уподобися, а житьем превзыде паче оного» и т. п.). В этом же ряду сравнений Дмитрий выступает как наиболее великий правитель из всех известных мировой истории.
Особо выделяется в «Слове» плач жены Дмитрия Донского, княгини Евдокии, проникнутый глубокой лиричностью. На нем отразилось влияние народной вдовьей причети. Плач Евдокии пользовался большой популярностью у древнерусских книжников, которые часто вносили его переработки в повествования о кончине князей.
Характер и содержание «Слова о житии и о преставлении Дмитрия Ивановича...» предопределили стиль «Степенной книги царского родословия», одного из важных идеологических литературных памятников XVI столетия[345]. По характеру своего панегирического стиля к «Слову о житии и о преставлении» близко примыкает «Слово похвальное тверскому князю Борису Александровичу».
Памятник тверской литературы середины XV в., «Слово похвальное тверскому князю Борису Александровичу» инока Фомы — яркий образец экспрессивно-эмоционального стиля. Это произведение своей пышностью и торжественностью, некоторыми литературными приемами близко к «Слову о житии». Но Фома еще дальше, чем автор «Слова о житии», отходит от агиографического жанра и значительно усиливает публицистичность своего произведения. «Слово» инока Фомы — похвала величию и могуществу тверского князя Бориса Александровича (1425-1461) и Тверского княжества. Про инока Фому нам ничего не известно. «Слово» было написано им около 1453 г.[346]
«Слово» делится на четыре части. В тематическом и композиционном отношении каждая из них самостоятельна. Объединены они единой идеей единством стиля.
Единая и основная идея всех частей произведения — это мысль о ток что тверской князь Борис Александрович — «самодержавный государь»[347], достойный стать во главе всей Русской земли. Он украшен всеми добродетелями, заботится о благе своих подданных, он храбрый и искусный военачальник. Так же, как и автор «Слова о житии и о представлении Дмитрия Ивановича», инок Фома, сравнивая тверского князя Бориса Александровича с деятелями мировой истории и библейскими персонажами, ставит своего героя выше их.
Фома в своем произведении стремится подчеркнуть полное согласие между Тверью и Москвой, убедить читателя в том, что между Борисом Александровичем и великим князем московским Василием Темным царит дружба. Первенствующую и покровительственную роль в этом союзе играет тверской князь. Сообщая об обручении сына Василя, будущего Ивана III, с дочерью Бориса, инок Фома восклицает: «И москвичи же радовашеся, яко учинися Москва Тферь, а тферичи радовашеся, яко же Тферь Москва бысть. Но два государя воедино совокупишася».
«Слово» носит пышный, возвышенный и риторический характер. И вместе с тем за искусно построенными риторическими пассажами ощущается живое человеческое чувство, драматизм ситуаций. Вот, например, рассказ о приезде из Вологды в Тверь ослепленного и согнанного с Московского княжения Василия Темного. Встретившись, оба князя плачут. Василий — умиленный милосердием Бориса, а Борис, скорбя об унижении московского князя: «Преже бо видеша брата своего великого князя Василиа добролепна и добровидна, и государскым саном почтена, и ныне же уничижиина и нишевина, но от своей братии поруганна». Плачут и жены князей. Плач продолжается и на трапезе: «И егда же им, было ясти или пити или веселитися и тогда оне в веселиа место плачь предлагаше».
Интересны рассуждения Фомы о писательском труде. Свой долг, как человека не обремененного заботами о доме и о семье, о воинских делах, Фома видит в необходимости прославлять князя. Свои похвалы князю и рассказы о его деяниях он должен писать не для тех, кто является самовидцем мудрого правления князя, а для «новорожденных младенцев», чтобы и они, когда «дойдут в меру мужъства своего», знали «княжение великого князя Бориса Александровича». Такое определение литературной задачи произведения интересно не только для представления об авторских установках Фомы, но и для понимания психологии древнерусского писательского труда вообще: автор пишет по свежим следам событий для потомков. Это лишний раз подтверждает справедливость позиции тех исследователей древнерусской литературы, которые считают, что в Древней Руси описания событий создавались, как правило (но не всегда), вскоре после самих событий.
«Слово» инока Фомы свидетельствует о широком литературном кругозоре его автора. Можно назвать целый ряд памятников и разного времени, и разного характера, образами и оборотами которых воспользовался Фома. Здесь и «Повесть временных лет», и «Слово о законе и благодати» Илариона, и «Слова» Кирилла Туровского, и «Житие Александра Невского», и произведения Куликовского цикла, и ряд других памятников.
«Слово» инока Фомы отражало идеи создания единодержавного Русского государства, но идеалом самодержца здесь был тверской князь, по отношению к которому великий князь московский выступал как младший. Поэтому «Слово» инока Фомы не оказалось включенным в официальную московскую литературу и сохранилось до нас в одном списке лишь благодаря счастливой случайности.
Легендарно-исторические сказания, получившие широкое распространение в XIV — первой половине XV в., в жанровом отношении стоят на грани жития и повести. Связанные с одним лицом и объединенные в единый текст, они воспринимались и обозначались как жития. Такой характер имеет «Житие архиепископа новгородского Иоанна». Вместе с тем ряд эпизодов жития какого-либо святого являются подчас самостоятельными, возникшими независимо от жития и лишь позже внесенными в него легендарно-историческими сказаниями. Таков характер многих эпизодов распространенной редакции «Жития Варлаама Хутынского». Реальные события в легендарно-исторических сказаниях получают легендарно-мистическое истолкование. Ниже мы рассмотрим как образец этого жанра цикл легендарно-исторических сказаний о новгородском архиепископе Иоанне.
В политической и идеологической жизни Новгорода всегда большую роль играл новгородский архиепископ. Первым новгородским архиепископом (до него высший церковный иерарх Новгорода имел сан епископа) стал Иоанн. Иоанн (годы архиепископства — с 1165 по 1186 г.) пользовался большой популярностью у новгородцев как при жизни, так и после смерти, и с его именем связано несколько легенд, возникших в разное время.
Сюжетом этого «Сказания» послужил поход на Новгород в 1170 г. суздальцев под предводительством Мстислава (сына Андрея Боголюбского), окончившийся победой новгородцев. «Сказание» основано на устной легенде и краткой летописной записи об этом событии в Новгородской I летописи. Как письменное произведение оно возникло в 40-50 гг. XIV в.[348]
Новгород осажден суздальцами. Архиепископ Иоанн молится ночью в своей келье о спасении города. Он слышит голос, повелевающий ему вынести на «забрала» города икону божьей матери из Ильинской церкви (церкви Спаса на Ильине, расписанной в конце XIV в. Феофаном Греком). Во время штурма города суздальцами в икону, поставленную на городской стене и обращенную к осаждающим, попадают стрелы, она поворачивается ликом к городу[349] и плачет Суздальцев покрывает тьма, и они избивают сами себя.
В «Сказании» дается красочное описание крестного хода с иконой, когда ее несут на стены осажденного города Заносчивость и гордыня суздальцев подчеркиваются словами о том, что еще до захвата города они разделили между собой новгородские улицы, чтобы грабить и убивать жителей Слезы богородицы, чтобы они не упали на землю, Иоанн собирает в свою фелонь (ризу).
Все эти яркие образы производили сильное впечатление на читателей и слушателей «Сказания», о чем красноречиво свидетельствует отражение этого сюжета в изобразительном искусстве древнего Новгорода До нас дошло три иконы второй половины XV в «Битва новгородцев с суздальцами», являющиеся шедеврами древнерусской живописи. На них последовательно изображены все эпизоды «Сказания»[350].
Легенда о сказочном путешествии Иоанна на бесе возникла, по-видимому, очень рано, время же создания «Сказания», основанного на этой легенде, точно установить невозможно (вероятно, не позже 1440 г, когда Иоанн был признан местночтимым святым).
Однажды во время ночной келейной молитвы Иоанна бес решил устрашить его и отвлечь от богоугодного дела он залез в рукомойник святого и стал там плескаться[351]. Но Иоанн, осенив рукомойник крестным знамением, «заклял» в нем беса. В награду за освобождение бес за одну ночь доставляет Иоанна в Иерусалим и возвращает в Новгород Бес требует, чтобы Иоанн никому не рассказывал об этом путешествии. Однако Иоанн проговаривается, не называя, правда, своего имени. Бес мстит за это святому то в облике девицы он выходит из его кельи на глазах у новгородцев, то, когда именитые новгородцы посещают Иоанна, бес «мечтанием» заставляет их видеть в келье архиепископа принадлежности женской одежды. Новгородцы обвиняют своего духовного пастыря в блуде и решают изгнать его из своего города Иоанна сажают на плот и пускают этот плот по Волхову. Но плот, никем не управляемый, плывет против течения к Юрьевскому монастырю Убедившись в невиновности Иоанна и в том, что все их подозрения — бесовские наветы, новгородцы, идя по берегу вслед за плотом, умоляют Иоанна вернуться в Новгород[352].
Легенда об Иоанне, заклявшем крестным знамением беса и заставившем его тем служить себе, восходит к сказочному фольклору Древней Руси[353]. Этот сказочно-легендарный мотив широко распространен в мировом фольклоре.
В «Сказании» нашли отражение черты новгородского быта, ярко проявляется местный колорит «Сказание» отличается динамичностью, остротой сюжета, реалистичностью изображения событий Чудесен лишь сам факт, но передан он с жизненными и реальными деталями Это сближает рассказ о путешествии Иоанна на бесе со сказкой Описание мести беса близко к сказке и своим юмором, и своеобразным лукавством.
Эпизод с бесом, заключенным в сосуде, встречается в древнерусском «Житии Авраамия Ростовского» (XV в.). Рассказ о мести беса, сходный в ряде ситуаций с соответствующей частью рассказа о путешествии Иоанна на бесе, есть в древнерусской повести «О Василии, епископе Муромском» (середина XVI в.). Оба этих памятника вторичны по отношению к «Сказанию об Иоанне Новгородском».
Это сказание об Иоанне носит наиболее ярко выраженный церковно-религиозный характер. Здесь рассказывается о чудесном обнаружении забытой гробницы Иоанна при новгородском архиепископе Евфимии II. Упавший камень пробил в лежавшей на полу храма плите скважину, и там обнаружилось нетленное тело неизвестного святого. В дальнейшем святой является во сне архиепископу Евфимию и объявляет, кто он.
«Сказание об обретении мощей Иоанна» возникло в 40-х гг. XV в. и входило в число тех идеологических мероприятий Евфимия II, которые преследовали цель возродить и оживить новгородские древности.
Это «Сказание», также связанное с именем Иоанна, было создано в Благовещенском новгородском монастыре не ранее 1310 г. и не позже начала XVI в.[354]
Иоанн с братом Григорием на оставшиеся после смерти родителей деньги стали строить каменный храм в Благовещенском монастыре. Из-за недостатка денег строительство пришлось остановить. Братья обращаются с мольбой к Богородице, и она дарует им золото и серебро на завершение постройки. Этот традиционный христианский мотив божественного дара предстает в «Сказании» как сказочное чудо. Серебро и золото братьям приносит в притороченных к седлу мешках сказочный конь, появляющийся без наездника перед братьями после их обращения к Богородице. Этот конь-помощник, хотя он и послан братьям божественным провидением, напоминает волшебного сивку-бурку, который неожиданно появляется по зову сказочного героя и так же мгновенно исчезает, исполнив его повеление.
«Сказание о битве новгородцев с суздальцами» дошло до нас и в составе сборников и вошло в «Житие Иоанна Новгородского», созданное в 70-х гг. XV в.[355]
«Сказание о путешествии на бесе» и «Сказание об открытии мощей Иоанна» сохранились только в составе «Жития Иоанна». «Повесть о Благовещенской церкви» представлена небольшим числом списков и, как правило, в виде приложения к тексту «Жития».
Характерной чертой новгородских легендарно-исторических сказаний является их своеобразная «документальность». Они не только соотнесены с конкретными историческими лицами и событиями, но подтверждаются и «вещественными документациями»: икона Знамения Богородицы, рукомойник Иоанна.
Легендарно-исторические сказания древнего Новгорода дошли до нас, как правило, в составе житий святых, в составе новгородских летописей. Как замечает Д. С. Лихачев, наиболее популярные, широко распространенные легендарные сказания, известные всем, «не было нужды фиксировать и заносить в рукописи... Лишь необходимость ввести то или иное сказание в богослужение, в летопись, обработать его литературно могла спасти его от забвения»[356]. Это дает основание утверждать, что в устной традиции, а возможно, и в не дошедших до нас записях бытовало огромное количество легендарных преданий, только небольшая часть которых сохранилась в виде легендарно-исторических сказаний.
Победа, одержанная русскими над монголо-татарами на Куликовом поле, произвела огромное впечатление не только на современников этого эпохального события в истории Руси, но долго интересовала и волновала русских людей и после 1380 г. Этим объясняется то, что Мамаеву побоищу посвящен целый ряд литературных памятников, созданных в разное время, которые переписывались и перерабатывались древнерусскими книжниками на протяжении нескольких столетий.
Произведения Куликовского цикла различны по своему характеру и стилю. Поэтическая «Задонщина», документально-историческая первоначальная летописная повесть, остро публицистическая Пространная редакция летописной повести и, наконец, наполненное воинской героикой, отзвуками фольклора, подробно освещающее все события «Сказание о Мамаевом побоище».
«Задонщина» уже упоминалась выше в связи со «Словом о полку Игореве». Помимо самостоятельного литературного значения и того факта, что этот памятник посвящен столь знаменательному событию в истории Руси, как Куликовская битва, «Задонщина» важна для нас и как неоспоримое свидетельство древности и подлинности «Слова о полку Игореве».
Наиболее вероятное время создания «Задонщины» — 80-е — самое начало 90-х гг. XIV в. «Задонщина» это возникший под непосредственным влиянием события отклик на Куликовскую битву[357].
«Задонщина» дошла до нас в шести списках, самый ранний из которых (список Ефросина) датируется 1470-ми гг., а поздний — концом XVII в. «Задонщиной» названо рассматриваемое произведение в списке Ефросина. В других списках оно называется «Словом о великом князе Дмитрии Ивановиче и брате его князе Владимире Андреевиче». Ефросиновский список представляет собой сокращенную переработку недошедшего первоначального пространного текста, в остальных списках текст пестрит ошибками и искажениями. Ниже мы будем прибегать к реконструкции текста «Задонщины», составленной на основе данных всех списков произведения[358].
В «Задонщине» выражено поэтическое отношение автора к событиям Куликовской битвы. Его рассказ (как и в «Слове о полку Игореве») переносится из одного места в другое: из Москвы на Куликово поле, снова в Москву, в Новгород, опять на Куликово поле. Настоящее переплетается с воспоминаниями о прошлом. Сам автор охарактеризовал свое произведение как «жалость и похвалу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его, князю Владимеру Ондреевичю», «Жалость» — это плач по погибшим, «Похвала» — слава мужеству и воинской доблести русских.
Весь текст «Задонщины» соотнесен со «Словом о полку Игореве»: тут и повторение целых отрывков из «Слова», и одинаковые характеристики, и сходные поэтические приемы. Но обращение автора «Задонщины» к «Слову о полку Игореве» носит творческий характер. Беря за образец для своего произведения «Слово», он, как пишет Д. С. Лихачев, имел в виду не простое подражание стилю своего образца, «а вполне сознательное сопоставление событий прошлого и настоящего, событий, изображенных в «Слове о полку Игореве», с событиями современной ему действительности. И те и другие символически противопоставлены в «Задонщине»[359]. Эти сопоставления давали понять, что несогласие в действиях князей (как было в «Слове») ведет к поражению, объединение же всех для борьбы с другом — залог победы. Вместе с тем это сопоставление показывало, что наступило иное время и уже не русские, а «поганые татаровя, бусормановя» терпят поражение.
Сопоставление прошлого с настоящим, событий, описанных в «Слове», с событиями 1380 г., идет с самого начала и на протяжении всего текста. Уже во введении это сопоставление выражено ярко и имеет глубокий смысл. Начало бед Русской земли автор ведет с злополучного сражения на Каяле и битвы на Калке: враги Руси «на реке на Каяле одолеша род Афетов (т. е. русских). И оттоля Руская земля седит невесела, а от Калатьския рати (Калкской битвы) до Мамаева побоища тугою и печалию покрышася». После победы над Мамаем наступил перелом в судьбе Русской земли: «Снидемся, братия и друзи и сынове рускии, составим слово к слову, возвеселим Рускую землю и возверзем (отбросим, закинем) печаль на восточную страну».
Описывая выступление Дмитрия Донского в поход, автор «Задонщине» говорит, что «солнце ему ясно на встоце (востоке) сияет и путь поведает». В «Слове о полку Игореве» выступление войск Игоря в поход сопровождается солнечным затмением («Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты»). Рассказывая о движении сил Мамая к Куликову полю, автор «Задонщины» приводит картину зловещих явлений природы: «А уже беды их (татар) пасоша (подстерегают) птицы крылати, под облакы летают, вороны часто грают, а галици (галки) свои речи говорять, орли хлекчют, а волцы (волки) грозно воют, а лисицы на кости брешут». В «Слове» эти же зловещие предзнаменования сопровождают движение русского войска.
Отметим некоторые черты поэтики «Задонщины», характерные для нее и отличающие ее от «Слова о полку Игореве». В «Задонщине» значительно больше, чем в «Слове», образов церковно-религиозного плана: «За землю за Рускую и за веру крестьяньскую», «воступив во златое свое стремя, и взем свой мечь в правую руку, и помолися богу и пречистой его матери» и т. п. Автор «Словао полку Игореве» обращался к средствам устной народной поэтики и перерабатывал их творчески, создавая свои оригинальные поэтические образы на фольклорном материале. Автор «Задонщины» многие из таких образов упрощает, его поэтические средства, восходящие к поэтике устного творчества, ближе к своим прообразам. Ряд оригинальных эпитетов «Задонщины» явно народно-устного происхождения: типичное для былинного стиля словосочетание «таково слово», «быстрый Дон», «сырая земля» и некоторые другие.
«Задонщина» отличается пестротой стиля: поэтические части текста перебиваются прозаическими, напоминающими по своему характеру деловые документы. Весьма вёроятно, что эта пестрота объясняется состоянием дошедших до нас списков памятника: части текста, близкие по стилю к документально-деловой прозе, могут относиться за счет поздних наслоений, а не отражать авторский текст произведения.
Принято считать, что «Задонщина» была написана Софонием Рязанцем: это имя, как имя ее автора, названо в заглавии двух произведения. Однако Софоний Рязанец называется и автором «Сказания о Мамаевом побоище» в целом ряде списков основной редакции «Сказания». Имя Софония Рязанца упоминается и в самом тексте «Задонщины», и характер этого упоминания таков, что в Софонии Рязанце следует скорее всего видеть не автора «Задонщины», а автора какого-то не дошедшего до нас поэтического произведения о Куликовской битве, которым, независимо друг от друга, воспользовались и автор «Задоншины», и автор «Сказания о Мамаевом побоище»[360]. Никакими сведениями о Софонии Рязанце, кроме упоминания его имени в «Задонщине» и в «Сказании о Мамаевом побоище», мы не располагаем.
«Задонщина» — интереснейший литературный памятник, созданный как непосредственный отклик на важнейшее событие в истории страны. Замечательно это произведение и тем, что оно отражало передовую политическую идею своего времени: во главе всех русских земель должна стоять Москва и единение русских князей под властью московского великого князя служит залогом освобождения Русской земли от монголо-татарского господства.
Летописная повесть о Куликовской битве дошла до нас в двух видах: кратком и пространном. Краткая летописная повесть входит в состав летописей, ведущих свое происхождение от летописного свода Киприана (Троицкой летописи). Пространная летописная повесть в своем наиболее раннем виде представлена Новгородской IV и Софийской I летописями, т. е. должна была находиться в протографе этих летописей.
В краткой летописной повести, написанной, видимо, в близкое время к событию (во всяком случае не позже 1408-1409 гг. — времени составления Свода Киприана), передаются основные исторические сведения о Куликовской битве. Разгневанный на московского князя за поражение на реке Воже, Мамай во главе многочисленного войска идет на Русь, «хотя пленити землю Русскую»[361]. Навстречу силам Мамая выступает великий князь московский Дмитрий Иванович. За Доном происходит кровопролитное сражение, продолжавшееся целый день. Русские одерживают победу. Мамай «в мале дружине» (с небольшим числом воинов) спасается бегством. Перечисляются имена убитых русских князей и воевод. Дмитрий Иванович, «став на костех», воздает хвалу русским воинам. Русские с богатой добычей возвращаются домой. Мамай, собрав «останочную свою силу», снова собирается пойти войной на великого князя московского. Но против самого Мамая выступает хан Тохтамыш. Мамай терпит поражение и гибнет, Тохтамыш воцаряется в Орде.
Перед нами краткий перечень событий в их хронологической последовательности. Большая часть произведения посвящена тому, что произошло после Куликовского сражения. О самой битве рассказано кратко, общими формулами воинских повествований: «И соступишася обои, и бысть на длъзе часе брань крепка зело и сеча зла». Некоторая детализация, правда, есть и в этом кратком рассказе. Так, например, сообщается, что русские гнали врагов «до реки до Мечи и тамо множество их избиша, а друзии погрязоша в воде и потопоша». Отношение автора к описываемому и его оценки выражаются в кратких эпитетах-характеристиках русских и татар, в сентенциях о божьей помощи русским. Мамай «безбожный, злочестивый, поганый», Дмитрий идет против врага «за святыя церкви, и за правоверную веру христианьскую, и за всю Русьскую землю», «И поможе бог князю великому Дмитрию Ивановичю», враги «гоними гневом божиим» и т. п.
Пространная летописная повесть в несколько раз больше краткой. Текст краткой вошел в нее полностью с некоторыми текстуальными изменениями в начальной части и в дословном повторении второй, основной части повествования. В пространной летописной повести появляется ряд новых данных исторического характера. Здесь говорится о сборе русских войск на Коломне, о приходе на помощь к московскому князю князей Андрея Ольгердовича Полоцкого и Дмитрия Ольгердовича Брянского, сообщается о присылке великому князю на поле брани послания от игумена Сергия, рассказывается о переправе русских сил через Дон, более подробно описывается битва, говорится о том, что великий князь бился впереди всех и что «весь доспех его бит и язвен, но на телеси его не бяше язвы никоея же»[362]. Сообщается еще целый ряд подробностей, упоминаются имена, не названные в краткой летописной повести. Однако увеличение текста повести д ее пространном виде происходит не столько из-за включения в нее дополнительных исторических сведений и более подробного изложения их, сколько по литературным причинам.
Автор пространной летописной повести включает в свое произведение обширные риторические рассуждения по поводу описываемых им событий, пользуясь для этого церковно-религиозными текстами. В пространной летописной повести значительно усиливается роль Дмитрия Ивановича московского как защитника русского православия, резче и многословнее проводится противопоставление русского воинства как войска христианского войскам «нечестивых татар», усиливаются и расширяются отрицательные характеристики последних. Автор включает в текст произведения несколько молитв Дмитрия, детализирует и расширяет описание божественной помощи русским войскам. В кратком виде повести лишь сообщалось о том, что на стороне Мамая выступал Олег рязанский. В пространной летописной повести эта тема получает широкое развитие. Автор несколько раз возвращается к Олегу, сообщает подробности о его сношениях с Мамаем, неоднократно разражается пространными инвективами в адрес рязанского князя. Он обличает Олега в измене, грозит ожидающими его карами, сравнивает рязанского князя с Иудой и Святополком Окаянным.
До недавнего времени исследователи считали краткую летописную повесть сокращением пространной. Специально занимавшаяся этим вопросом М. А. Салмина убедительно показала, что краткая повесть первична по отношению к пространной[363]. По ее мнению, пространная летописная повесть была составлена для свода 1448 г., к которому восходят Новгородская IV и Софийская I летописи (подробнее об этом своде см. ниже).
Почти все дополнительные исторические данные пространной летописной повести по сравнению с краткой находят себе соответствие в «Сказании о Мамаевом побоище». Принято считать, что «Сказание» было создано на основе пространной летописной повести и, следовательно, возникло позже, чем была написана эта летописная повесть. Однако достаточно убедительных доказательств этого положения нет. И есть не меньше оснований утверждать обратное, а именно то, что пространная летописная повесть написана в то время, когда «Сказание» уже существовало, и «Сказание» повлияло на пространную летописную повесть. Не исключено также, что какие-то совпадения «Сказания» и пространной летописной повести могут объясняться влиянием на различные памятники Куликовского цикла не дошедшего до нас «Слова о Мамаевом побоище», существование которого предполагал А. А. Шахматов. Вопрос этот относится к нерешенным проблемам истории древнерусской литературы и требует дальнейших разысканий.
«Сказание о Мамаевом побоище» — наиболее обширный памятник Куликовского цикла. В нем дошел до нас самый подробный рассказ о событиях Куликовской битвы.
В «Сказании» дается описание приготовления к походу и «уряжения» полков, распределения сил и постановка перед отрядами их воинской задачи. В «Сказании» подробно описывается движение русского войска из Москвы через Коломну на Куликово поле. Здесь дается перечисление князей и воевод, принявших участие в сражении, рассказывается о переправе русских сил через Дон. Только из «Сказания» мы знаем, что исход сражения решил полк под руководством князя Владимира Серпуховского: перед началом битвы он был поставлен в засаду и неожиданным нападением с флангов и тыла на ворвавшегося в русское расположение врага нанес ему сокрушительное поражение. Из «Сказания» мы узнаем, что великий князь был контужен и найден в бессознательном состоянии после окончания сражения. Эти подробности и ряд других, в том числе и легендарно-эпических (рассказ о поединке перед началом боя инока-богатыря Пересвета с татарским богатырем, эпизоды, повествующие о помощи русским святых, и т. д.), донесло до нас только «Сказание о Мамаевом побоище».
«Сказание» многократно переписывалось и перерабатывалось, вплоть до начала XVIII в., и дошло до нас в восьми редакциях и большом количестве вариантов. О популярности памятника у средневекового читателя как «четьего» (предназначавшегося для индивидуального чтения) произведения свидетельствует большое число лицевых (иллюстрированных миниатюрами) списков его[364]. Главный герой «Сказания» — Дмитрий Донской. «Сказание» — это не только рассказ о Куликовской битве, но и произведение, посвященное восхвалению великого князя московского. Автор изображает Дмитрия мудрым и мужественным полководцем, подчеркивает его воинскую доблесть и отвагу. Все остальные персонажи произведения группируются вокруг Дмитрия Донского. Дмитрий — старший среди русских князей, все они — его верные помощники, вассалы, его младшие братья.
В «Сказании» поход Дмитрия Ивановича благословляет митрополит Киприан. На самом же деле Киприана в 1380 г. в Москве не было. Это не ошибка автора «Сказания», а литературно-публицистический прием. Из публицистических соображений автор «Сказания», поставивший своей задачей нарисовать идеальный образ великого князя московского, правителя и главы всех русских сил, должен был проиллюстрировать прочный союз московского князя с митрополитом всея Руси. И в произведении литературном он мог, вопреки исторической правде, рассказать о благословении Дмитрия и его воинства митрополитом Киприаном, тем более что формально Киприан действительно был в это время митрополитом всея Руси.
Во время Куликовской битвы в союз с Мамаем вступили рязанский князь Олег и литовский князь Ягайло, сын умершего в 1377 г. литовского князя Ольгерда. В «Сказании» же, описывающем событие 1380 г., литовским союзником Мамая назван Ольгерд. Как и в случае с Киприаном, перед нами не ошибка, а сознательный литературно-публицистический прием. Для русского человека конца XIV — начала XV в., а особенно для москвичей, имя Ольгерда было связано с воспоминаниями о его походах на Московское княжество. Это был коварный и опасный враг Руси, о воинской хитрости которого сообщалось в летописной статье-некрологе о его смерти. Поэтому назвать Ольгерда союзником Мамая вместо Ягайла могли только в то время, когда это имя было еще хорошо памятно как имя опасного врага Москвы. В более позднее время такая перемена имен не имела смысла[365].
Называя союзником Мамая Ольгерда, автор «Сказания» тем самым усиливал и публицистическое, и художественное звучание своего произведения: против Москвы выступали самые коварные и опасные враги, но и они потерпели поражение. Замена имени литовского князя имела и еще один оттенок: в союзе с Дмитрием выступали князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, дети Ольгерда. Благодаря тому что в «Сказании» фигурировал Ольгерд, получалось, что против него выступали даже собственные дети, что также усиливало и публицистическую, и сюжетную остроту произведения.
Мамай, враг Русской земли, изображается автором «Сказания» в резко отрицательных тонах. Если Дмитрий — это светлое начало, глава благого дела, деяниями которого руководит бог, то Мамай — олицетворение тьмы и зла — за ним стоит дьявол. Принцип абстрактного психологизма в данном случае проявляется очень ярко.
Героический характер события, изображенного в «Сказании», обусловил обращение автора к устным преданиям о Мамаевом побоище. К устным преданиям скорее всего восходит эпизод единоборства перед началом общего сражения инока Троице-Сергиева монастыря Пересвета с татарским богатырем. Эпическая основа ощущается в рассказе об «испытании примет» Дмитрием Волынцом; опытный воевода Дмитрий Волынец с великим князем в ночь накануне боя выезжают в поле между русскими и татарскими войсками, и Волынец слышит, как земля плачет «надвое» — о татарских и русских воинах: будет много убитых, но все же русские одолеют[366]. Устное предание, вероятно, лежит и в основе сообщения «Сказания» о том, что Дмитрий перед сражением надел княжеские доспехи на любимого воеводу Михаила Бренка, а сам в одежде простого воина с железной палицей первым ринулся в бой.
Влияние устной народной поэзии на «Сказание» обнаруживается в использовании автором отдельных изобразительных средств, восходящих к приемам устного народного творчества. Русские воины сравниваются с соколами и кречетами, русские побивают врагов «аки лес клоняху, аки трава от косы постилается». Как отражение фольклорного влияния может расцениваться плач великой княгини Евдокии после прощания с князем, уходящим из Москвы на борьбу с татарами. Хотя автор дает этот плач в форме молитвы, все же в нем можно отметить и отражение элементов народного плача-причитания.
Описания русского воинства представляют собой яркие и образные картины. Возможно, автор «Сказания» испытал здесь влияние поэтики Галицко-Волынской летописи: «Доспехы же русскых сынов, аки вода в вся ветры колыбашеся. Шоломы злаченыя на главах их, аки заря утренняа в время ведра светящися, яловии (флажки) же шеломов (на шлемах) их, аки пламя огньное пашется». В описаниях картин природы может быть отмечена определенная лиричность и стремление связать эти описания с настроением событий. Глубоко эмоциональны и не лишены жизненной правдивости отдельные авторские замечания. Рассказывая, например, о прощании с женами уходящих из Москвы на битву воинов, автор пишет, что жены «в слезах и въсклицании сердечнем не могуще ни слова изрещи», и добавляет, что «князь же великий сам мало ся удръжа от слез, не дався прослезити народа ради».
Широко пользовался автор «Сказания» поэтическими образами и средствами «Задонщины». Взаимодействие этих памятников носило обоюдный характер: в поздних списках «Задонщины» встречаются вставки из «Сказания о Мамаевом побоище».
Вопрос о времени написания «Сказания» весьма гипотетичен, и, несмотря на посвященную ему многочисленную литературу (особенно много работ на эту тему появилось в последнее время), он так и остается в области гипотез. Мы относим время написания этого произведения к первой четверти XV в.[367] Особый интерес к Куликовской битве в это время может объясняться вновь обострившимися взаимоотношениями с Ордой и, в частности, нашествием Едигея на Русь в 1408 г. Нашествие Едигея, успех которого объяснялся недостаточной сплоченностью русских князей, отсутствием между ними единодушия, пробуждает мысль о необходимости восстановить единение под руководством великого князя московского для борьбы с внешним врагом. Эта мысль является основной в «Сказании».
Необходимо отметить, что каким бы более поздним временем, чем само событие, ни датировалось «Сказание» (а именно такая тенденция характерна для ряда работ последнего времени по этому вопросу)[368], бесспорно, что в «Сказании о Мамаевом побоище» отразились рассказы о Куликовской эпопее времени самого события, основанные на свидетельствах его участников и очевидцев.
«Сказание о Мамаевом побоище» представляло для читателей интерес уже тем, что оно подробно описывало все обстоятельства Куликовской битвы. Однако не только в этом привлекательность произведения. Несмотря на значительный налет риторичности, «Сказание о Мамаевом побоище» носит ярко выраженный сюжетный характер. Не только само событие, но и судьба отдельных лиц, развитие перипетий сюжета заставляло читателей волноваться и сопереживать описываемому. И в целом ряде редакций памятника сюжетные эпизоды усложняются, увеличиваются в количестве. Все это делало «Сказание о Мамаевом побоище» не только историко-публицистическим памятником, но и сюжетно-увлекательным произведением.
После разгрома Мамая на Куликовом поле власть в Орде захватил хан Тохтамыш. Понимая, что победа над Мамаем может коренным образом изменить отношение русских князей к Орде, Тохтамыш предпринимает поход на Москву. Из-за несогласованности действий русских князей, обескровленности русских войск после Куликовской битвы, тактических просчетов Москва была захвачена татарами и подверглась жестокому разгрому. Пробыв недолго в захваченной Москве, Тохтамыш вернулся в Орду, разорив по пути Рязанское княжество, несмотря на то что при продвижении войск на Москву рязанский князь оказывал Тохтамышу содействие.
Нашествию Тохтамыша посвящена летописная повесть, представленная несколькими видами.
В летописном своде 1408 г., как мы можем судить по дошедшим до нас летописям, восходящим к этому своду (например, по Рогожскому летописцу), читалась краткая летописная повесть. В своде 1448 г., о чем свидетельствуют сохранившиеся летописи, восходящие к этому своду (Новгородская IV, Софийская I и ряд других), находилась пространная летописная повесть[369].
Хронология и соотношение указанных сводов таковы, что наиболее вероятной представляется первичность краткой летописной повести[370]. Однако не исключена и обратная зависимость. В отдельных случаях в краткой повести можно видеть сокращение более полного первоначального текста (т. е. текста пространной повести). Подробности Тохтамышева нашествия, имеющиеся в пространной летописной повести и отсутствующие в краткой, носят характер не поздних домыслов, а свидетельств современника и даже очевидца описываемого. Стилистически пространная повесть представляет собой единый цельный текст. Таким образом, у нас отнюдь не меньше оснований видеть в краткой повести сокращение пространной. Т. е. можно предполагать, что «Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву» была создана независимо от летописей и уже позже вошла в летописные своды: в сокращенном виде в свод 1408 г. и в полном — в свод 1448 г. Краткая летописная повесть с некоторыми перестановками и небольшими текстуальными вариациями полностью входит в состав Пространной.
Начинается пространная повесть со слов о небесных знамениях, которые «проявьляаше (предрекали) злое пришествие Тахтамышево на Рускую землю»[371]. Тохтамыш отправляется в поход на Русь тайно, стремительно и внезапно. Несмотря на это, московский князь узнает о его походе заранее. Однако Дмитрию Донскому не удается собрать войска, и он уходит из Москвы в Кострому. Город, за каменными стенами которого ищут защиты не только москвичи, но и пришедшие сюда жители окрестных мест, с тревогой ожидает врага. Трехдневная осада Москвы не приносит успеха осаждающим. На четвертый день «лживыми речми и лживым миром» татары убеждают москвичей в том, что если они отворят «врата градныа» и выйдут к хану «с честию и с дары», то получат от него «мир и любовь». Обман удается — враги врываются в город. Подробно описав жестокую расправу захватчиков с жителями, страшный разгром города, автор восклицает: «И бяаше дотоле преже видети была Москва град велик, град чюден, град многочловечен, в нем же множество людей, в нем же множество огосподьства, в нем же множество всякого узорочья; и паки в единомь часе изменися видение его, егда взят бысть и посечен, и пожжен, и нечего его видети...» Пространная «Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву» — один из интереснейших памятников древнерусской литературы, в котором, как ни в каком другом произведении этого времени, нашла подробное отражение роль народа в происходящих событиях. В рассказе об осаде города повествуется о мужественном сопротивлении всех горожан. При этом автор с горечью отмечает, что им приходится противостоять гораздо более опытному в военном деле противнику. Вот как, например, описывается искусство татарских лучников: «беху бо у них стрелци горазднии вельми: ови (одни) от них стояще стреляаху, а друзии скоро рищуще (на бегу), изучени суще, а инии, на кони борзо гоняще (на полном скаку), на обе руце и паки напред и назад скорополучно бес прогреха стреляюще». Но среди горожан, не искушенных в военном деле, есть подлинные герои. Об одном из таких героев автор «повести» тин, суконник, именем Адам, иже бе над враты Флор Лаврьскими (на месте нынешней Спасской башни кремля), приметив, назнаменовав единаго тотарина нарочита и славна, иже бе сын некоего князя ординьскаго, напряг стрелу самострелную, ю же испусти напрасно (внезапно), ею же уязвив сердце его гневливое и въскоре смерть ему нанесе; се же бысть велика язва (печаль) всем татарам, яко и самому царю стужити (опечалиться) о сем».
В начале своего рассказа об осаде Москвы автор ярко описывает происходившие в городе события. Вслед за великим князем, ушедшим на север для собирания войск, из города устремились «нарочитые» бояре, уходит из Москвы и митрополит Киприан. Горожане препятствуют бегству из Москвы митрополита и бояр. Автор не одобряет таких действий простого люда, говоря про них, что они «мятежници, недобрии человеци, людие крамолници». Однако он не выражает и сочувствия митрополиту и боярам, покинувшим Москву. Наибольшими симпатиями неизвестного нам автора этого произведения пользуются «гости» — купцы, торговые люди. Об этом свидетельствует не только то, что героем обороны Москвы оказывается «суконник» Адам, но и ряд других подробностей. В самом начале «Повести» сообщается о судьбе купцов, находившихся в Орде, когда Тохтамыш задумал поход на Москву (по повелению Тохтамыша все они были схвачены, а товары у них отобраны). Рассказывая о разорении Москвы, автор находит нужным особо отметить гибель, наряду с княжеской казной и имением бояр, купеческих богатств.
В связи с описываемыми событиями автор несколько раз говорит о себе в первом лице: «А князь Олег Рязаньский... хотяше бо добра не нам, но своему княжению помагааше», «Увы мне! Страшно се слышати, страшнее же тогда было видети».
Все это дает основание видеть в авторе человека, близкого к торговой среде, москвича, очевидца описанных им событий, человека, не зависящего ни от княжеского, ни от митрополичьего летописания. Красочность рассказа, сочетающего яркие живые описания действительных событий с риторическими пассажами, стилистические повторы, антитезы свидетельствуют о незаурядном писательском мастерстве неизвестного нам автора «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву».
В 1395 г. в пределы русских княжеств вторглись войска Тимура. Тимур (Тамерлан, Тимур-Ленг) — среднеазиатский полководец, с 1370 по 1405 г. — эмир государства, столицей которого был Самарканд. Многочисленное и прекрасно организованное войско Тимура вело беспрерывные захватнические войны, отличающиеся необычайной жестокостью. Уже одно имя Тимура наводило ужас в странах Азии и Европы. После упорной борьбы с Тохтамышем Тимур разгромил Золотую Орду и подчинил ее своему владычеству. И вот после разгрома Золотой Орды этот грозный завоеватель пришел на Русь. Войска Тимура, захватив Елецкое княжество, подошли к пределам Рязанской земли. Простояв некоторое время (две недели) на границе с рязанскими землями, Тимур прекратил свой поход и ушел из пределов русских земель.
Рассказу о походе на Русь сил Тимура — Темир-Аксака и об избавлении Русской земли от грозного завоевателя посвящена «Повесть о Темир-Аксаке», дошедшая до нас в нескольких редакциях и вариантах, как в составе летописей, так и в составе сборников.
Последний исследователь этой «Повести» В. П. Гребенюк относит время создания ее первоначального вида к периоду между 1402-1408 гг.[372] Из опубликованных текстов «Повести» наиболее близок к первоначальному текст, читающийся в Софийской II летописи.
В начале «Повести» сообщается о «замятие» в Орде и приходе Темир-Аксака[373]. Затем идет рассказ о том, кто такой Темир-Аксак и почему его так зовут. Темир-Аксак, узнаем мы из этого рассказа, «исперва не царь бе родом, ни сын царев, ни племени царьска, ни княжьска, ни боярьска, но тако из проста един сый от худых людей... ремеством же кузнец бе железный, обычаем же и делом немилостив, хищник, и ябедник, грабежник...» Хозяин Темир-Аксака «за злонравие» выгнал его от себя. «Не име чим питатися» Темир-Аксак стал воровать. Однажды, когда он украл овцу, его поймали, избили до полусмерти и переломали ему ногу. Темир-Аксак «перекова себе железом ногу свою перебитую, таковою нужею хромаше; того ради прозван бысть Темир-Аксак, Темир бо зовется железо, а Аксак хромець... еже протолчуется железный хромец». Далее повествуется, как Темир-Аксак сначала собрал небольшую шайку таких же отчаянных молодцев, как он сам, затем вокруг него собиралось все больше людей, так что в конце концов он стал завоевывать земли и начал называться царем.
Рассказ о Темир-Аксаке, составляющий первую половину «Повести», легендарного происхождения. В «Повести» рассказ этот должен был противопоставить законность власти русских князей, великого князя московского незаконности властителей Орды.
Вторая часть «Повести» рассказывает о подготовке в Москве к ожидаемому приходу грозного врага, торжественном перенесении иконы Богородицы из Владимира в Москву и бегстве Темир-Аксака из пределов Русской земли. Для того чтобы защитить Москву от опасности, в Москву решают перенести Владимирскую икону божьей матери. Эта икона, перевезенная в свое время из Киева во Владимир Андреем Боголюбским, считалась патрональной иконой всей Русской земли[374]. В «Повести» описываются проводы «с плачем и со слезами» иконы из Владимира, торжественная встреча ее в Москве всем населением. И вот, в «который день принесена бысть икона пречистая Богородица из Володимеря на Москву, в той день Темир-Аксак царь убояся и устрашися, и ужасеся, и смятеся, и нападе на нь (на него) страх и трепет, и вниде страх во сердце его, и ужас в душу его, вниде трепет в кости его». И, обуянный этим страхом и трепетом, Темир-Аксак побежал со своим войском из Русской земли.
Основная идейная направленность «Повести» заключалась в том, чтобы показать, как правильно поступили московский князь и митрополит, перенеся икону из Владимира в Москву, продемонстрировать особое благоволение этой чудотворной иконы к Москве, подчеркнуть общерусское значение Москвы. Все это имею большой политический смысл не только для данного исторического эпизода, но и в более далекой перспективе усиления общерусского значения Москвы.
Во второй половине XVI в. на основе разных редакций и вариантов «Повести» было создано большое компилятивное «Сказание об иконе Владимирской божьей матери». Помимо «Повести о Темир-Аксаке», автор этого сочинения привлек еще целый ряд источников.
Литература XIV — первой половины XV в. отражает события и идеологию времени объединения княжеств Северо-Восточной Руси вокруг Москвы, образования русской народности и постепенного складывания Русского централизованного государства.
Основными жанрами литературы, как и в предшествующие периоды, являются летописание и агиография. Возрождается жанр хождений. Широкое распространение получает жанр легендарно-исторических сказаний, сближающий агиографический жанр с сюжетным повествованием. Как в составе летописей, так и независимо от летописания создаются исторические повести и сказания, наиболее широко представленные памятниками Куликовского цикла.
Летописание в этот период интенсивно развивается, усиливается политическое и публицистическое значение летописей. Летописание приобретает общерусский характер, и центром его становится Москва. Летописи включают в себя в большом количестве материалы летописания всех русских земель, пополняются разнообразными внелетописными материалами — повестями, сказаниями, житиями, документами. Летописание становится мощным идеологическим орудием в политической борьбе за объединение русских земель вокруг Москвы, за создание единого централизованного государства.
Предвозрожденческие явления эпохи с особой силой дают себя знать в агиографии. Интерес к человеку, к его духовному миру приводит к росту субъективного начала в литературе, к стремлению изобразить психологическое состояние человека. В агиографии возникает экспрессивно-эмоциональный стиль.
Интерес к внутреннему миру героя не приводит еще к попыткам изображения индивидуального человеческого характера. Раскрытие психологического состояния, душевных переживаний героя не становится отражением данной человеческой личности, а остается абстрактным выражением тех качеств личности, которые должны были быть ей присущи как представителю определенного класса, как носителю добра или зла. Этим объясняется прямолинейность, односторонность описания героев и их поведения. Но все же в отдельных частностях, рисуя тот или иной обобщенный образ, писатели вносят и элементы некоторой конкретности, индивидуальности.
Особое место в истории литературы рассматриваемого периода занимают памятники Куликовского цикла. Произведения, входящие в этот цикл, замечательны не только тем, что в них нашло отражение столь знаменательное событие в истории Руси, но и своим литературным значением. «Задонщина» возрождала поэтические традиции величайшего памятника древнерусской литературы — «Слова о полку Игореве»; «Сказание о Мамаевом побоище» начинало собой новый вид исторического повествования — обширного внелетописного рассказа об историческом событии, рассказа, соединяющего в себе и агиографические, и воинско-героические, и риторические, и публицистические элементы в сочетании со стремлением представить изображаемое событие в остросюжетном изложении.
Характерные черты литературы XIV — первой половины XV в. найдут дальнейшее развитие и еще больший расцвет во второй половине XV — начале XVI в.
Дмитриев Л. А. Нерешенные вопросы происхождения и истории экспрессивно-эмоционального стиля XV в. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1964, т. XX;
Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого (конец XIV — начало XV в.). М.-Л., 1962;
Он же. Предвозрождение на Руси в конце XIV — первой половине XV в. — В кн.: Литература эпохи Возрождения и проблемы всемирной литературы. М., 1967;
Он же. Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России. — В кн.: Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике. Доклады советских ученых на IV Международном съезде славистов. М., 1960;
Мошин В. О периодизации русско-славянских литературных связей в X-XV вв. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1963, т. XIX.
Творогов О. В. Древнерусские хронографы. Л., 1975, гл. I и V (Летописец Еллинский и Римский);
О Троицкой и о Лаврентьевской летописях см. разделы в кн.: Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV-XV вв. Л., 1976, гл. I.
Текст Троицкой летописи см.: Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.-Л., 1950;
Он же. Летописание XIV в. — 3 кн.: Сб. статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову. Пг., 1922;
Он же.. Лаврентьевская летопись (история текста). — «Учен. зап. Ленингр. ун-та». № 32. 1939. Сер. историч. наук. вып. 2.
Житие святого Стефана, епископа Пермского, написанное Епифанием Премудрым. Изд. Археографической комиссии. Под ред. В. Г. Дружинина. Спб., 1897;
Житие Сергия Радонежского. — ПДПИ. Спб., 1897, вып. 69;
Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго. — ПСРЛ, т. IV, ч. I. Л., 1925, вып. 2; ВМЧ, декабрь, дни 18—23. М., 1907 (Житие митрополита Петра).
Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871;
Коновалова О. Ф. Изобразительные и эмоциональные функции эпитета в «Житии Стефана Пермского». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1974; т. XXVIII;
Грихин В. А. Жанровое своеобразие сочинений Епифания Премудрого. — В кн.: Проблемы типологии и истории русской литературы. Пермь, 1976;
Адрианова-Перетц В. П. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1947, т. V;
Антонова М. Ф. «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго». (Вопросы атрибуции и жанра.) — «ТОДРЛ». М.-Л., 1974, т. XXVIII;
Салмина М. А. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1970, т. XXV.
Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографические писания. Спб., 1908;
Дмитриев Л. А. Роль и значение митрополита Киприана в истории древнерусской литературы (к русско-болгаоским литературным связям XIV-XV вв.). — «ТОДРЛ» М.-Л., 1963, т. XIX;
Дмитриев Л. А. Житийные повести русского Севера как памятники литературы XIII-XVII вв. Л., 1973.
Повести о Куликовской битве. Издание подготовили: М. Н. Тихомиров, В. Ф. Ржига, Л. А. Дмитриев. М.-Л.. 1959.
Тексты и статьи о «Задонщине», летописных повестях и «Сказании о Мамаевом побоище».
Текст «Задонщины» см. также в кн.: Изборник (сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969.
Летописную повесть о Мамаевом побоище см.: ПСРЛ, т. IV, ч. I. Пг., 1915, вып. 1.
Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву: ПСРЛ, т. IV. ч. I. Л., 1925, вып. 2. с. 326-339.
Повесть о Темир-Аксаке. — ПСРЛ. т. XXIV. Пг., 1921 (Типографская литопись).
Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. Спб., 1906;
Шахматов А. А. Отзыв о сочинении С. К. Шамбинаго «Повести о Мамаевом побоище». Спб., 1910;
Дмитриев Л. А. Публицистические идеи «Сказания о Мамаевом побоище». — «ТОДРЛ». М.-Л., 1955, т. XI:
Салмина М. А. К вопросу о датировке «Сказания о Мамаевом побоище». — «ТОДРЛ». Л., 1974, т. XXIX; Мингалев В. С. Летописная повесть — источник «Сказания о Мамаевом побоище». — «Труды Московск. историко-архивного ин-та», 1966, т. 24, вып. 2;
Греков И. Б. О первоначальном варианте «Сказания о Мамаевом побоище». — «Советское славяноведение», 1970, № 6;
Лихачев Д. С. Черты подражательности «Задонщины». К вопросу об отношении «Задонщины» к «Слову о полку Игореве». — «Русская литература», 1964, № 3;
Назаревский А. А. «Задонщина» в исследованиях последнего десятилетия. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1956, т. XII;
Путилов Б. Н. Куликовская битва в фольклоре. — «ТОДРЛ». М.-Л., 1961, т. XVII;
К вопросу о времени написания «Слова». М., 1966.