История тела. В 3-х томах. Том 1. От Ренессанса до эпохи Просвещения

Жан–Жак Куртин

В полумраке кабинета ученый рассматривает гипсовый бюст. На полу — труд по хиромантии и измерительные инструменты, на стене — анатомическая гравюра. Причудливые слепки голов стоят на полке, ожидая своей очереди. Фронтиспис книги «Искусство знать людей» (1659) Марена Кюро де Ла Шамбра, придворного и королевского врача, не оставляет сомнений, что речь пойдет об изучении знаков и языка тела.

I. Физиогномическая традиция

Это знание относится к области физиогномики — искусства расшифровывать язык тела, сегодня чаще всего рассматриваемого как архаическая и вполне дискредитированная разновидность психологии. Однако между XVI и XVIII веками оно пользовалось необычайной популярностью и сыграло существенную роль в истории идей, равно как и в изучении вежества[830]. Физиогномика была тогда далеко не единственной наукой, утверждавшей, что тело говорит. Эта уверенность отзывается на всем протяжении классической эпохи в разных сферах знания: тут и учебники риторики, где речь идет о телесных техниках произнесения (actio); и трактаты о том, как следует себя вести, предписывающие самоконтроль и наблюдение за окружающими; и книги об искусстве беседы, призывающие взвешивать не только слова, но и жесты; и книги об искусстве молчания, советующие поменьше говорить, чтобы яснее говорило тело; и труды по медицине, позволяющие быстро распознавать во внешней человеческой анатомии симптомы болезней или черты характера; наконец, руководства для художников, объясняющие, как изображать различные страсти…

Эти искусства и науки обязаны своим существованием древнейшей антропологии: начиная с первых гадательных книг Месопотамии[831], через заложенные греко–римской Античностью основы[832], затем через традиции западного и арабского Средневековья[833] прослеживается и мало–помалу систематизируется связь между внешним видом человека и внутренним бытием, между тем, что в нем кажется поверхностным и глубоким, показным и потаенным, видимым и невидимым, явным и латентным. Одним словом, между сферой души — характерами, страстями, склонностями, чувствами, эмоциями, психологической природой… — и тела — знаками, следами, отметинами, индикаторами, физическими чертами… Именно об этом говорят вечные метафоры, в которых угадывается эта парадигма, сводящая вместе разрозненные области знания; ее наиболее систематическим выразителем является физиогномика: глаза — «врата» или «окно» сердца, лицо — «зеркало души», тело — «глас» или «подобие» страстей.

Однако, как напоминает фронтиспис «Искусства знать людей», физиогномика не только ставит перед собой задачу формирования особой области знания. Рождающаяся в полумраке кабинета наука неудержимо стремится к свету, который на заднем плане гравюры освещает другую сцену, представляющую двор и хорошее общество. Потому что главное стремление Кюро — снабдить читателя руководством, как надо себя вести в общественной жизни.

Это объясняет, почему сенсационный успех физиогномики в начале XVI века точно совпадает с появлением доктрины вежества: «Дабы применять вежество на практике, надо обладать даром наблюдения, необходимо знать людей и распознавать движущие ими мотивы»[836]. Именно поэтому, говоря в более широком смысле, периоды расцвета и упадка физиогномической традиции в XVI–XVIII веках тесно связаны с историей трансформации общественных отношений. Ее триумф в XVI — первой половине XVII века сопровождает формирование придворного общества, так же как ее возрождение в трудах Лафатера будет свидетельствовать о переопределении идентичности, обусловленном общественными потрясениями последней четверти XVIII века.

Таким образом, физиогномика содержит в себе историю определенного видения тела. Она не только учит интерпретировать язык «излитой наружу» души, но устанавливает телесные нормы, выявляет «усредненный» физиономический тип, в пропорциях открывает идеал красоты, вытесняет на периферию взгляда деформации, уродства и монструозность. Традиционно (с античных времен) проводя параллели между строением человека и животного, она порождает гибриды и метаморфозы, тем самым ставя под вопрос границы человеческого облика. Она предписывает телесные техники, легитимирует хабитус, осуждает или санкционирует те или иные практики. Кроме того, физиогномика отвечает стремлению к прозрачности индивидуума и общества, дает ключ к идентичности и намерениям, когда их непосредственное восприятие затруднено. Как продолжает Кюро, «это Искусство учит обнаруживать скрытые намерения, тайные поступки и неведомых творцов известных деяний. Наконец, не существует столь глубокого притворства, в которое ей было бы невозможно проникнуть и с которого оно было бы не способно совлечь большую часть покровов»[837]. Физиогномика принимает участие и в конструировании социальных и сексуальных различий в сфере зримого. Так, Луи–Себастьен Мерсье опознает убийц по невысокому росту: «Жестокие души обитают в ничтожном теле»[838]. Что касается Кюро, то за привлекательными чертами женщины ему чудится множество пороков: «Эта чарующая грация… — не что иное, как обманчивая маска, за которой скрывается несметное количество недостатков»[839]. Таким образом, физиогномическое восприятие ведет к формированию определенного образа тела, памяти, способов ее применения. Но физиогномические дешифровки также обладают собственной историей: на всем протяжении классической эпохи изменяется восприятие того, что считать существенными телесными знаками, усложняется восприимчивость к индивидуальному способу выражения, трансформируется интерпретация человеческого облика[840].

II. Тело и телесные знаки

Начиная с 1550–х годов в свет начинают выходить метопоскопические трактаты[841]. Метопоскопия — то же самое по отношению к лицу, что хиромантия — к ладони. У каждого человека на лбу написана его судьба: отметина, которая одновременно может быть признаком удачи и неудачи, чертой характера, симптомом болезни и социальным стигматом. Физиогномическая мысль эпохи находится под влиянием астрологии, поэтому пристальное исследование тела обусловлено бесчисленными симпатическими связями и сходством, существующим между вселенной и человеком. По традиции такие знаки организованы в тройственную структуру: они устанавливают аналогии между телесными признаками, психологическим означаемым и покровительствующей силой — планетами, божествами или природой… — скрепляющей отношения означивания. Плоть каждого человека несет отпечаток сигнатуры звезд, неизменные и нерушимые метки: на ней, в буквальном смысле, написан характер. Так тело оказывается во власти временной неподвижности. В монотонных каталогах метопоскопических фигур, составленных Кардано или Сондерсом, нет места каким–либо индивидуальным или выразительным деталям. Ничто не оживляет эти безличные физиономии, эти невыразительные лица.

Однако восприятие тела как носителя определенных черт заметно изменяется на протяжении XVI века. К разряду новаторских сочинений принадлежит главный физиогномический вклад в ренессансную традицию интерпретации тела — «Человеческая физиогномика» Джамбаттиста делла Порты[842]. Трудно отрицать, что делла Порта был человеком своего времени, об этом свидетельствует его интерес к астрологии и «естественной магии» или обращение к зооморфным сравнениям, строго соответствующее учению о планетарных сигнатурах и симпатических связях. Однако в «Человеческой физиогномике» присутствует и другая логика: забота о методе, точности и сборе естественнонаучных наблюдений за человеческим лицом, которое наделяется новой выразительностью и глубокомыслием. Кроме того, лицо постепенно оживает: скажем, отдельный том своего труда делла Порта посвящает глазам, причем он пытается уловить, в чем состоит выразительность взгляда. Физиогномика стремится рассматривать движение как знак, и чертам лица постепенно придается ранее им не свойственное психологическое измерение.

В 1668 году Шарль Лебрен представляет в Королевской академии свои знаменитые лекции «О выражении страстей»[843], существенно преобразовав физиогномическую традицию. Напомним, что в 1628 году Уильямом Гарвеем был открыт принцип кровообращения. Тело постепенно лишается магических коннотаций и перестает быть сосудом сокровенных добродетелей. В физиогномике Лебрена на смену человеку–зодиаку приходит человек–машина. Взаимосвязи между внешним видом и внутренним устройством теперь объясняются с помощью категорий иного порядка, заимствованных из медицины, геометрии, арифметики, из философии и эстетики опознанных и укрощенных страстей. Лекции Лебрена — первая глава анатомии страстей.

Если предшествующая традиция видела одни детали, то теперь тело как будто окидывается более отстраненным взглядом, который упорядочивает его понимание. Признаки уже не ассоциируются с морфологическими чертами кожного покрова, они становятся более отвлеченными и выводятся с помощью подсчетов. Попутно с этим дистанцированием взгляда и развоплощением знаков целиком изменяется общий режим восприятия и понимания тела. Теперь в нем различают не текст, но сочетание отчетливых правил единого порядка, своеобразную лицевую риторику.

Конечно, тело по–прежнему предлагает взгляду определенные знаки, но по–другому организованные: это уже бинарная структура, где усматриваемый на лице комплекс выражений соответствует той или иной душевной страсти. Отношение между психологическими означаемыми — страстями и экспрессивными означающими — лицами перестало определяться аналогией: теперь телесные знаки изъясняются языком причин и следствий.

По ходу XVI–XVII веков человеческое лицо все более утрачивает свою магию, постепенно обретая новое субъективное измерение. Развитие рационализма, по–видимому, выносит окончательный приговор более ранней физиогномике. Согласно статье «Метопоскопия» в «Энциклопедии», это «ненадежная, если не сказать вовсе пустая наука». «Вымышленная наука, мнимое искусство», — говорится там же в статье «Физиогномика», отсылающей к мнению Бюффона, «который сказал все, что только можно по поводу этой достойной осмеяния науки»[844]. Кризис охватывает все традиционные формы дешифровки тела. Так, Бюффон категорически отвергает какое–либо сходство между душой и телом.

Можно подумать, что физиогномика потерпела окончательный крах. Напротив: за научной дискредитацией последовало ее возрождение, пришедшееся на последнюю четверть века. Ее ожидает большой успех в светском обществе, связанный с именем Иоганна Каспара Лафатера. Рука об руку с френологией Галля она пройдет через первую половину XIX века[846]. Это любопытное возрождение дисциплины, кончину которой провозгласила наука, в достаточной мере подтверждает, что интерпретация языка тела не может быть понята исключительно через призму развития научной мысли. И хотя к концу XVIII века физиогномика перестала быть частью научной рациональности, это не отменяет того, что она осталась существенным элементом общераспространенного, обыденного знания, связанного с практикой наблюдения за окружающими, особенно в тот момент, когда политические и социальные потрясения сделали более чем необходимой дешифровку новых типажей.

Далее интерпретация телесных знаков будет следовать двумя разными путями: с одной стороны, благодаря достижениям сравнительной анатомии и открытию Петрусом Кампером лицевого угла[847], с ней будут связаны попытки описать язык черепных форм, тем самым дав естественно–научное обоснование психическим типологиям и социальным классификациям, потребность в которых возрастает по мере развития урбанистического общества с его размытыми идентичностями, анонимностью и космополитизмом. С другой стороны, усиливается стремление видеть в человеческом лице игру выражений, обусловленных индивидуальным языком чувств: «У индивидуума каждое мгновение имеет свою физиономию, свое выражение лица»[848]. Язык черепов, речь чувств — труды Лафатера оказались последней попыткой свести вместе разные уровни знания, расхождение которых вскоре стало неизбежным, и тем самым предотвратить разрыв между объективным исследованием человека органического и субъективным вниманием к человеку чувствующему, этот радикальный водораздел между областями знания, начало взаимоудаления западных языков тела.