Иуда «Тайной вечери»

4

Проснувшись наутро, Иоахим Бехайм прежде всего с удивлением отметил, что подушкой ему служил в эту ночь толстый фолиант. Потом он сообразил, что совершенно одет и лежит укрытый плащом, в котором узнал свой собственный, на соломенном тюфяке, и пока он размышлял, каким образом добрался до дому и почему лежит не в постели, а на соломенном тюфяке, на него вдруг напало беспокойство, но тотчас же исчезло, когда он, ощупав карманы плаща, обнаружил в одном из них свой кошелек. Он протер глаза, чтобы стряхнуть сон, и теперь только увидал, что в комнате есть кто-то еще. Этот человек, скрестив по-турецки ноги, сидел на полу и что-то такое делал с сундуком, поставленным на два сдвинутых стула, а при том тихонько насвистывал, но Бехайм отлично помнил, что вчера этого сундука в комнате не было, и не мог взять в толк, зачем он тут понадобился.

— Идите отсюда! — сказал он спокойно, но весьма твердо, ибо решил раз и навсегда указать место своему квартирному хозяину, свечнику, который, судя по всему, непрошеный заявился в его комнату, не иначе как замышляя пользоваться ею и впредь. — Что вам здесь надо, да еще в такую рань? Забирайте ваш сундук и вон отсюда!

— Доброе утро! — сказал человек, сидевший на полу. — Проснулись, стало быть. Что ж, коли вы полагаете, будто по долгу гостеприимства я должен выйти вон и оставить вас одного, я охотно это исполню, только потерпите несколько минут, потому что мне бы не хотелось прерывать работу сей же миг.

— Ну и манеры! — буркнул немец. — В другой раз извольте постучать в дверь и спросить позволения, ибо я этак не привык.

Человек, сидевший перед сундуком, повернул голову и отвел со лба каштановые пряди, при этом оказалось, что в руке у него кисть, с которой капала на половицы синяя краска.

— Сударь! При чем тут позволение? — спросил он. — За кого вы меня принимаете и в чью дверь я должен стучать?

— Клянусь кровью святых мучеников! Вы и вправду не тот, за кого я вас было принял! — вскричал ошеломленный Бехайм. — Но кто же вы, черт возьми, и как сюда попали? Сдается, я где-то видел ваше лицо.

— Марко д'Оджоно, к вашим услугам, сударь. Я художник, в прошлом ученик мессира Леонардо. А минувшей ночью — ваш собутыльник в трактире «Барашек»… Ну как, вспомнили?

— Конечно, сударь, конечно, — сказал Бехайм, тщетно стараясь подавить зевоту. — И я должен попросить у вас прощения, ведь, сказать по правде, я принял вас за моего квартирного хозяина, человека весьма недалекого ума, однако ж назойливого и болтливого… Таких людей нужно держать на расстоянии, но что он скажет, увидев на полу краску, я не знаю. Стало быть, вы господин д'Оджоно. И какое же благое дело привело вас ко мне, да еще в столь ранний час?

— Сударь! — воскликнул д'Оджоно уже с некоторым нетерпением. — Вы, кажется, еще не вполне проснулись. Суньте голову в холодную воду — мигом взбодритесь, умывальный таз вон там, в углу. Вы у меня, в моей комнате, и краской я пачкаю мой собственный пол.

— То-то я, когда проснулся, никак не мог сообразить, где я, — сказал Бехайм, качая головой и по-прежнему находясь в легком недоумении.

— Видите ли, — продолжал художник, — вчера мы так и не сумели дознаться от вас, где, на каком постоялом дворе вы остановились. Вот я и забрал вас к себе и устроил на тюфяке, на котором иной раз спит досточтимый брат Лука, когда по причине позднего времени или плохой погоды ночует у меня. Где он обретался нынешней ночью, мне неведомо. Но уже спозаранку он побывал здесь, хотел занять у меня два карлина, потому что мирским достоянием добрый брат обеспечен плоховато. Он их не получил, однако взял один из моих угольных карандашей и ушел довольный, он ведь математик, а значит, философ и как таковой лучше нас умеет мириться с разочарованиями.

Бехайм меж тем последовал совету художника и вылил себе на голову кувшин холодной воды, а пока умывался, говорил:

— Стало быть, вы, господин д'Оджоно, совершили для меня нынешнею ночью по меньшей мере одно из семи милосердных деяний, правда, за счет досточтимого брата, так что я равно обязан и ему, и вам. Вы и огонь в очаге развели, а это уже второе святое дело.

— Что до третьего, то бишь до завтрака, — заметил д'Оджоно, — тут виды, увы, весьма не блестящие. Могу предложить вам только хлеба с луком да пол-арбуза.

— Хлеб с луком! — вскричал Бехайм. — Вы что же, думаете, я обычно питаюсь форелью да трюфелями? Давайте-ка сюда ваш хлеб и лучок, я буду кутить, как погонщик мулов!

Бехайм завтракал, а художник д'Оджоно вновь принялся за работу. Он расписывал евангельскими сюжетами деревянный сундук из приданого некой богатой невесты. На передней стенке уже можно было видеть Христа, Богоматерь и народ.

— Вечно одно и то же, — пожаловался д'Оджоно. — Все, как один, требуют изобразить на сундуке чудо и события на браке в Кане Галилейской. Я писал этот треклятый брак раз восемь, не меньше, вот и девятый заказали, и мне опостылел этот распорядитель пира со своими каменными кувшинами-водоносами. На сей раз я предложил отцу девушки и жениху, для разнообразия и учитывая характер теперешних браков, написать им на свадебном сундуке встречу Христа с прелюбодейкою, но они и слушать не захотели, уперлись на своих чудесах в Кане. Ну что ж, ради Бога, пускай, будут им чудеса… Как вам нравится мой Христос, сударь?

— Ваш Христос? Невозможно себе представить, чтобы кто-то мог изобразить Спасителя более величавым, — сказал Иоахим Бехайм, который не очень-то умел облечь в слова свои суждения о картинах и иных произведениях искусства.

Д'Оджоно как будто бы ублаготворился этой похвалой.

— Вот и мессир Леонардо, а он, как вы знаете, был моим учителем в искусстве живописи, наверное, не совсем уж разругает этого Христа, заметил он. — Если же я открою вам, сколько мне платят за такую работу, вы от изумления сотворите крестное знамение, ибо это сущие гроши, особенно учитывая, что стоит нынче унция лака. Да, миланцы хорошо блюдут собственную выгоду, торгуются со мной, будто речь идет о возе дров.

Он вздохнул, бросил взгляд на свои латаные-перелатаные чулки и стоптанные башмаки, а потом принялся выписывать золотую лучистую корону вокруг головы Христа.

— Торгуются? Со мной этак не пройдет, — сказал Бехайм, покончив с завтраком. — Цена моего товара рассчитана со всею точностью, и коли уж я ее назначил, то ни гроша не уступлю. У вас свой товар — Христос с апостолами, и Его блаженная Матерь, и фарисеи, и Пилат, и мытари, и расслабленные, и прокаженные, и всякие там женщины из Евангелий, а вдобавок святые мученики и три святых царя с Востока… а у меня свой — венецианский атлас и александрийские ковры, изюм в глиняных жбанах, и шафран, и имбирь в промасленных мешках. И как я поступаю с моим товаром: цена такая-то, и никакого торга, кому не подходит, иди своей дорогой, — вот так же и вам надобно держаться твердых цен на ваших святых и мучеников. Мол, хорошо написанный Христос стоит у меня столько-то, а мытарь или апостол столько-то. Ведь коли не будете держаться своих цен, вы при всем вашем искусстве и старании нипочем не достигнете благоденствия.

— Наверное, вы нравы, — согласился художник, все еще выписывая нимб над головою Спасителя. — Я никогда не смотрел на это с точки зрения коммерсанта. Правда, тут не мешало бы учесть, что, если я не позволю им со мной торговаться, они побегут к другим живописцам, которых тут не меньше, чем перцемолов в Венеции, и я останусь с носом, попаду, как говорится, из огня да в полымя.

— Ну ладно, — сказал Бехайм с легкой досадой. — Поступайте как хотите, вам лучше знать. Добрый-то совет вам без надобности, как я погляжу.

— Миланцы, — задумчиво проговорил д'Оджоно, — по натуре сплошь люди недоверчивые, подозрительные, всяк считает, что другой норовит содрать с него втридорога да обмануть, вот и со мной торгуются, ровно с крестьянами, что привозят на рынок зерно, лен либо горох и впрямь большие мастера обманывать, кого хочешь надуют с самым простодушным видом. А про вас, про немцев, сказывают, что вы люди порядочные, и это чистая правда. Давши слово, вы от него не отступаете.

Он положил кисть и критически воззрился на свою работу, Бехайм же поглаживал свою бородку.

— А поэтому, — продолжал д'Оджоно, немного помолчав, — о двух дукатах я совершенно не беспокоюсь, хоть и не имею от вас расписки.

Иоахим Бехайм изумленно уставился на него.

— О каких еще дукатах? — спросил он и даже бородку поглаживать перестал.

— Да о тех двух, что вы вчера вечером в «Барашке» поставили против одного моего, — объяснил художник. — Только не думайте, будто я вовсе без средств и не могу побиться об заклад. Кой-какие деньги у меня найдутся.

— А ведь верно, что-то такое было… вроде побились об заклад и ударили по рукам, — пробормотал Бехайм и потер ладонью лоб. — Но черт меня побери, если я помню, о чем шла речь. Стоп, дайте подумать. Не о турках ли? Не заявятся ли они на будущий год в Венецию?

— Речь шла о Боччетте, вы сказали, что он задолжал вам деньги, напомнил д'Оджоно. — Насчет этих денег и был заклад. Вы хвастались, что и с ним управитесь, и еще с сотней таких, как он, и денежки свои с него взыщете. А я сказал…

— Грош! — весело воскликнул Бехайм и громко хлопнул себя по ляжке. Вы сказали, что требованию моему грош цена, верно? Ну, я вам покажу, какой тут грош. Черт возьми, конечно же, речь шла об этом. Вы честный человек, коли напомнили мне. Клянусь моею душой, я напрочь запамятовал об этом деле.

— Это я заметил, — со смущенной улыбкой сказал художник. — И хоть я говорил, что не беспокоюсь о ваших двух дукатах…

— Лучше побеспокойтесь о своем одном, — перебил Бехайм, — потому что его вы, считайте, потеряли. Мне бы только выяснить, где этот Боччетта живет или где его вообще можно повстречать, а уж я ему засвидетельствую мое почтение. Так что готовьте ваш дукатец в дорогу. Попрощайтесь с ним, напутствуйте добрым словом — он отправится со мною в Левант.

— Сударь! — сказал д'Оджоно. — Очень я в этом сомневаюсь и имею веские причины для сомнений, хотя, увы, должен признать, что дукаты мои вечно были истинными вагантами, никогда они у меня долго не задерживались. Что же до Боччетты, найти его нетрудно. Выйдите из города через ворота Порта-Верчелли и ступайте дальше прямо по дороге, пока не увидите по левую руку кучи камня — когда-то это была садовая стена. Вам надобно пройти через этот сад, но смотрите не упадите там в колодец, он прячется в зарослях чертополоха. Коли избежите этой опасности, выйдете к дому или, если угодно, к стойлу, потому что находится он в плачевном состоянии… словом, к четырем стенам с крышей… ну, короче говоря, как выберетесь за ворота Порта-Верчелли, спросите, где искать дом «У колодца».

— За воротами Порта-Верчелли, дом «У колодца», — повторил Бехайм. Запомнить нетрудно. И там я найду Боччетту?

— Если допустить, что на ваш стук дверь откроется, — продолжал д'Оджоно, — и при условии, что вы избежите бесславной гибели на дне колодца, в этом доме вы найдете Боччетту. И я вам сразу скажу, какой оборот примет дело. Узнав, кто вы и зачем пришли, он объявит, что именно сейчас до невозможности занят, собирается ужинать, уходит на неотложную встречу по важному делу, устал от дневных забот, должен отправиться в паломничество, чтобы купить себе индульгенции, или написать письма и отвезти их по назначению, а не то скажется больным и нуждающимся в покое, — если не предпочтет просто захлопнуть дверь у вас перед носом.

— Вы за кого меня принимаете? — возмутился Бехайм. — Чтобы я да не сумел дать отпор этаким уловкам? Взимать деньги — часть моей профессии, как растирание красок — часть вашей. Если б я этого не умел, какой был бы от меня прок?

Он поднял свой плащ, осмотрел его, тщательно расправил, провел ладонью по дорогой меховой опушке, смахивая застрявшие соломинки, потом взял берет, который д'Оджоно ночью нахлобучил на голову деревянному св. Себастьяну, и подошел к окну взглянуть на погоду.

Окно выходило в узкий двор, поросший чахлой травой и окруженный дощатым забором, с конюшней в дальнем конце. И в этом дворе Бехайм, к своему удивлению, увидал Манчино: вооружившись ведром и скребницей, тот чистил пегую лошадь, вторая — буланая — была привязана рядом. Манчино трудился с превеликим усердием и не поднял головы, а Бехайму вновь почудилось, будто много лет назад он уже видел это угрюмое, изборожденное морщинами лицо. Но он не стал задерживаться на тусклом огоньке воспоминания, все его мысли были о девушке, из-за которой они с Манчино накануне вечером повздорили, незнакомка предстала перед ним как наяву улыбаясь и потупив взор, шла она по улице Святого Иакова, и Бехайм погрузился в мечты.

Что, если, мелькнуло у него в мозгу, спуститься сейчас к Манчино и отдать ему платочек, пускай вернет ей… она, конечно же, вспомнит, кто подобрал эту вещицу. А когда я снова ее встречу, она остановится или улыбнется мне мимоходом, ведь в Милане девушкам позволительны кой-какие вольности в общении с мужчинами, и я скажу… Да, но что я скажу-то?

— Что Мне и Тебе, Жено?

Бехайм резко повернулся и, точно здесь произошло что-то необъяснимое, не мигая воззрился на д'Оджоно, который громко произнес эти слова: художник будто прочел у него на лбу вопрос и ответил по своему разумению.

— Что такое? Как это? — хрипло выдавил немец. — Что вы имеете в виду, о какой жене говорите?

— Сударь! — отозвался д'Оджоно, не прерывая работы. — Этими словами Спаситель обратился на браке в Кане Галилейской к Своей Матери: Что Мне и Тебе, Жено? Смотри Евангелие от Иоанна, в самом начале, глава вторая, ну а я придаю Спасителю на картине аккурат такую позу и жест, будто Он и произносит эти самые слова.

— Вот оно что. Так написано в Евангелии, — Бехайм облегченно вздохнул. — А вы знаете, сударь, там внизу, во дворе, один из ваших приятелей, тот, что вчера в «Барашке» грозил мне кинжалом.

— Кто грозил вам кинжалом? — осведомился д'Оджоно.

— Вы зовете его Манчино, а как он зовется по-настоящему, мне неведомо, — сообщил Бехайм.

— С него станется, — сказал д'Оджоно. — Ежели освирепеет, так и на лучших друзей идет с чем ни попадя, натура у него больно горячая. А в здешнем дворе его можно видеть об эту пору каждое утро, он чистит скребницей и выгуливает лошадей хозяина «Колокольчика», уж с кем-кем, а с лошадьми он обращаться умеет, Манчино этот, тем и зарабатывает себе суп на завтрак да несколько сольдо, которые проматывает потом с девками в публичных домах. Мы зовем его Манчино, потому что настоящего своего имени он сам не помнит, и, как говорит мессир Леонардо, вообще диковинная штука, что из-за повреждения мозговой субстанции человек способен начисто забыть свою прошлую жизнь…

— Об этом я вчера во всех подробностях слыхал от трактирщика, перебил его Бехайм. — А теперь мне пора идти. Спасибо вам, сударь, за ваши благие дела, я никогда их не забуду, желаю вам также успеха в ваших трудах, и обдумайте хорошенько мой совет, вам это пойдет на пользу. Надеюсь, мы еще увидимся — в «Барашке» или когда я приду за моим дукатом, а пока, сударь, с богом, прощайте!

Он взмахнул беретом и вышел, затворив за собою дверь, на чьей наружной стороне брат Лука, не получивший от д'Оджоно двух карлинов, написал углем: «Здесь живет скряга».

— Делайте свою работу хорошо, чтобы потом не услышать жалоб, благодушно произнес Бехайм, обращаясь к Манчино, ибо полагал, что это самый подходящий способ завязать разговор с трактирным и конюшенным поэтом, который занят чисткой лошадей.

Манчино поднял голову, увидел, кто перед ним, слегка скривился, но все же учтиво сказал:

— Доброе утро, сударь! Ну как, довольны ли вы ночлегом?

— Мне посчастливилось куда больше, чем я заслужил и мог надеяться. Не прояви художник, что живет наверху, — Бехайм показал пальцем на окно д'Оджоно, — христианского милосердия, нынче утром меня бы выудили из сточной канавы.

— А все потому, — заметил Манчино, — что для вас, немцев, все вина одинаковы. А ведь то, которым вас вчера потчевал трактирщик, кувшинами не пьют.

— Ваша правда, — согласился Бехайм. — Только разумение-то задним числом приходит. Нынче вы, однако, говорите со мною вполне здраво, а вчера напустились как безумец какой.

— Потому что вы вчера, — объяснил Манчино, — упорно не желали прекратить разговор о той девушке, хотя я настоятельно просил вас об этом. Я не хотел, чтоб мои приятели пронюхали о дружестве и симпатии, питаемых мною к сей юной особе. Они же станут насмехаться и не преминут ославить бедную девочку на весь город. Вот и запомните на будущее, сударь: при моих приятелях ни слова об этой девушке!

— Неужто? — удивился Бехайм. — А мне они показались вполне солидными и добропорядочными людьми.

— Они такие и есть, такие и есть! — воскликнул Манчино, придерживая за повод вдруг забеспокоившуюся пегую лошадь. — Вполне солидные и добропорядочные люди. Не в пример мне. Я-то сам никогда не был ни солидным, ни добропорядочным, чего уж тут. Словом, приятели мои считают, что девушка, которая водит со мной компанию и даже просто здоровается, непременно одна из тех, чью любовь можно купить за деньги.

— Сказать по правде, на такую она вовсе не похожа, — сказал Бехайм, погруженный в воспоминания о девушке. — А если б оказалась из таких сколько ни заплати, все было бы мало.

— Она красива и чиста, как розовый бутон, — объявил Манчино и опустил руку со скребницей в воду.

— И ростом высокая, и цвет лица у нее свежий, не какая-нибудь бледная немочь. Ничего не скажешь, девушка мне по нраву. Вы бы хоть намекнули, в которую церковь она ходит к мессе, а?..

— Значит, вы не только меня, но и Господа Бога сводником сделать решили? — вскипел Манчино.

— Сводником? — возмущенно воскликнул Бехайм. — Сударь! Имейте уважение к святым вещам! Надеюсь, мессу-то послушать не возбраняется? Или и тут от вашего брюзжания спасу не будет? Сводничество! С чего вы взяли? Я хочу вернуть ей платочек — она его утеряла, а я подобрал.

Он достал из кармана платочек льняного «боккаччино» и сунул его Манчино под нос.

— Да, платочек и правда ее, — Манчино осторожно взял платочек мокрыми пальцами. — Я сам подарил его ей на именины, со скляночкой душистой эссенции. Значит, она его обронила.

— Совершенно справедливо, и вы могли бы вернуть ей этот платочек, с приветом от того, кто шел следом за нею, — предложил Бехайм. — Не стану отрицать, я бы с удовольствием повидал ее снова, очень она мне понравилась, и как знать, может, я тоже ей приглянулся. Только вот исчезла в один миг что она себе думает? Что у меня есть время бегать по всему Милану, разыскивая ее? По всем церквам да рынкам? Нет, я в Милане делом занимаюсь, мне не до поисков, так и скажите моей Аннетте!

— Кому, вы говорите, я должен сообщить, что у вас в Милане дела? переспросил Манчино.

— Моей Аннетте, кому же еще, — ответил Бехайм. — Или ее зовут иначе? Могли бы в конце концов и назвать ее имя. Манчино пропустил эту просьбу мимо ушей.

— Значит, пойдете к Боччетте и потребуете свои деньги? — осведомился он.

— Да, пойду и потребую, — с апломбом подтвердил Бехайм. — Завтра или в какой-нибудь другой день пойду к нему и улажу это дельце. Что же до девушки, которую мне, надо полагать, увидеть не суждено…

— Вы ее увидите, — сказал Манчино, и печаль на его лице уступила место злости. — Да, ведь я этому не могу воспрепятствовать. И запомните, что я вам скажу: боюсь, для девушки это кончится плохо. Но тогда и для вас тоже, вот что я скажу. А может быть, и для меня.