Иуда «Тайной вечери»

7

Вот уж в третий раз встретились они в условленном месте, в роще пиний у дороги в Монцу, только нынче не остались под открытым небом, а загодя укрылись в прибрежном трактире, потому что день выдался пасмурный и грозил дождем. Когда они подошли к дому, канюк, прикованный цепью к деревянной колоде, захлопал крыльями и хрипло закричал. Вместо хозяев, которые днем работали в поле, редких посетителей в тесном зальчике обслуживал мальчишка-подросток, Никколе он подал молоко и булку со смоквами, а Бехайму — фурланское вино в тыквенной бутылке.

— Он немой от рождения, — сказала девушка, когда мальчишка вышел, — и потому не выболтает, что я была здесь в обществе постороннего мужчины. Для него немота — горе, а для меня — удача, ведь положиться можно только на немых. Он в родстве со здешним священником, и люди зовут его Неноте, Племяш.

Бехайм между тем отведал вина.

— Вперед не жалуйся, — сказал он Никколе, — что я скрывал правду о себе. Предупреждаю заранее: я из тех, кто готов пропить и лошадь, и телегу, коли вино придется по вкусу. А это вот, по-моему, весьма изрядное.

— Пейте сколько хотите, — отвечала Никкола, — ведь чтобы добраться сюда и увидеть меня, вам ни лошадь, ни телега не надобны.

Их любовные беседы по-прежнему крутились вокруг первой встречи на улице Снятого Иакова и вокруг диковинного чуда, которое вновь свело их в большом и многолюдном городе.

— Я непременно должен был тебя отыскать, — твердил ей Бехайм, — ведь ты с первого же взгляда сумела пробудить во мне такую любовь, что я бы просто умер, не видя тебя. Но поиски оказались по твоей милости очень нелегкими.

— По моей милости? Это как же? — спросила Никкола.

— Ты больше не приходила на ту улицу, где мы впервые увидели друг друга, а я столько раз искал тебя там, — сетовал он. — Даже с постоялого двора съехал, хотя там все было, что требуется, и снял жилье в весьма убогом домишке на улице Святого Иакова, лишь бы тебя сподручнее было высматривать. Часами сидел у окна, все глаза проглядел, вдруг ты мелькнешь среди прохожих.

— Вам, стало быть, вправду хотелось меня увидеть? — осведомилась Никкола.

— Что ты спрашиваешь! — воскликнул Бехайм. — Сама знаешь, тебе стоит только глянуть на мужчину, и он сей же миг теряет рассудок!

— Удивительное дело! — заметила Никкола. — Значит, чтобы возникло желание снова меня увидеть, надобно потерять рассудок?

— Ах, молчи и не путай все на свете, ты прекрасно все понимаешь, сказал Бехайм. — Сперва посмотрела на меня, заставила по уши влюбиться, а потом сбежала, ровно пантера какая. А я стоял, знать не зная, что с собою делать. Поверь, чтобы разыскать тебя, я бы не побоялся продать душу дьяволу.

— Нельзя так говорить! — Никкола перекрестилась.

— А за то, что я снова тебя повстречал, — продолжал Бехайм, благодарить надо только мою удачу, которая вовремя привела меня в трактир, где Манчино поджидал тебя. Ты для этого ничего не сделала.

— Неужели? — Никкола улыбнулась и покраснела. — А Манчино сердит на меня. С того дня так больше и не показывался, избегает меня.

— Да, ты для этого ничегошеньки не сделала, — объявил Бехайм. — Ты искала его, Манчино, а не меня.

— А вы видели, как я шла мимо, но даже и недодумали броситься вдогонку, — корила Никкола. — Видели и позволили мне уйти. Я помню, перед вами стоял кувшин вина, и вы никак не собирались с ним расстаться. Вот какое ваше усердие. А я? Я увидела вас рядом с Манчино и сразу сказала себе: ну, если это не удобный случай, то…

Бехайм именно это и хотел услышать, но не успокоился, желая слышать из ее уст еще и еще больше, и потому продолжал допытываться:

— Значит, ты увидела меня рядом с Манчино. И как же я тебе показался?

— Ну, я посмотрела на вас, — сообщила Никкола, — хорошенько посмотрела, и в общем не нашла ничего такого, что бы мне могло не понравиться.

— Понятно, не горбатый, не расслабленный, не косоглазый, — заметил Бехайм и провел ладонью по щеке и бородке.

— И я сказала себе: знаешь, Никкола, в любви женщина иной раз должна сделать первый шаг, — продолжала девушка. — Хотя надо ли мне было так поступать…

— Не сомневайся в этом! — воскликнул Бехайм. — Ты поступила совершенно правильно. Знаешь ведь, я чуть с ума не сошел от любви к тебе.

— Вы говорили, — кивнула Никкола. — Наверно, вы и правда любите меня, но так, как богатый и знатный господин любит бедную девушку, — умеренно. Она смотрела на озерцо и на прибрежные деревья, словно бы зябко дрожавшие под дождем, и толика разлитой в природе печали закралась ей в душу. — Да и безрассудно было бы надеяться на большее.

— Я не знатный господин, — поправил ее Бехайм. — Я коммерсант, торгую разными разностями, так и перебиваюсь. Продал здесь, в Милане, пару коней и живу теперь на выручку от этой сделки. Пока хватает. А еще надо мне, — при мысли о Боччетте он помрачнел лицом, — получить кой с кого должок.

— Слава Богу! — сказала девушка. — Я-то думала, вы вельможа, из знатной семьи. Этак мне милее. Ведь нехорошо, когда в любви один ест пироги, а другой — пшенную кашу, да и той у него в обрез.

— Ты о чем? — спросил Бехайм, который, задумавшись о Боччетте, слушал вполуха. — Коли я не из знатного дома, ты сразу называешь меня пшенной кашей?!

— Это я — пшенная каша, а вы — пирог, — объяснила Никкола.

— Ты? Каша? Что ты городишь? — заволновался Бехайм и бросил думать о Боччетте. — Каша! Тебе просто хочется лишний раз услышать, что в Милане ты самая красивая, а для меня самая любимая, другой такой, как ты, я нигде не сыщу.

Никкола зарделась от удовольствия.

— Значит, вы меня любите? Благоволите ко мне?

— Как ты это устроила? — спросил Бехайм. — Не бросила, часом, мне в вино или в суп травку «иди-за-мной»? Когда я не с тобою, я и думать ни о чем другом не могу. В жизни так не влюблялся.

— Это хорошо, — сказала Никкола, — и очень меня радует.

— А ты? — спросил Бехайм. — Как обстоит с тобой? Ты любишь меня?

— Да, — ответила Никкола. — Очень.

— Скажи еще раз.

— Я очень вас люблю. Вы мне по сердцу.

— И чем же, каким поступком ты намерена показать мне это и доказать?

— А разве нужен какой-то знак? Вам известно, что это правда.

— Когда мы встретились в первый раз, — сказал Бехайм, — ты обещала мне поцелуй и еще много чего.

— Неужели? — воскликнула Никкола.

— Я прочитал это в твоих глазах, — объяснил Бехайм. — В твоих глазах было обещание. И теперь, когда все у нас идет хорошо, я требую это обещание исполнить.

— Я с радостью дозволю вам меня поцеловать, — посулила Никкола, только не здесь, не при этом мальчишке, Непоте… Нет, прошу вас, не теперь, послушайте же меня! Отчего вы вчера, когда мы с вами…

Она хотела напомнить ему, что накануне ушла из пиниевой рощи нецелованная, хотя они были там одни и никто им не мешал, но не смогла договорить, так как он, полагая, что сейчас для этого самое время, привлек ее к себе и стиснул в объятиях. Предаваясь его ласкам, она, однако ж, умудрялась держать под наблюдением дверь и окно и прислушиваться к шагам Непоте, который ушел в погреб за пином.

Наконец Бехайм выпустил ее из объятий.

— Ну? — спросил он. — Что моя возлюбленная будет делать?

— Попрощается, — сказала Никкола с легким грациозным поклоном. — А пожалуй что правду говорят, от поцелуев губам убытку нет.

И словно кошка, полакомившаяся молоком, она облизнула губки.

— Ты хочешь сказать, что до сих пор тебя никто не обнимал и не целовал?

— Это вам знать необязательно, — отвечала Никкола. — Может, я из тех, что собирают поцелуи на каждом углу.

— Но тебе надобно знать, — продолжал Бехайм, — и, чтобы нам после не ссориться, скажу тебе заранее: я не из тех, что довольствуются одними поцелуями.

— Это я уже поняла, — Никкола постаралась, чтобы слова ее прозвучали суровым укором. — Когда я вам позволила меня поцеловать, вы тотчас и руки в ход пустили. Очень это нехорошо с вашей стороны. Я ведь вовсе не обещала, что так скоро…

Она умолкла, потому что явился Непоте с кувшином вина. Никкола покраснела от смущения, так как не знала, много ли он успел увидеть. Она подошла к окну и устремила взгляд на дорогу и на озеро. Дождь перестал. Канюк, встопорщив перья, точил клюв о цепь, которая держала его в плену.

Тихо-тихо, не шевеля губами, девушка сказала себе: может, он и правда любит меня, ведь он не из таких, что разливаются соловьем. Да, по-моему, он ко мне благоволит. Однако наверняка любил уже многих женщин. О Господи, помоги мне! Пусть то, что меж нами затеялось, кончится для меня счастием и радостью. Ибо разве я могу умолчать перед Тобою, да Ты и Сам знаешь, что, коли он меня захочет, я не сумею ему отказать.

В этот дождливый день мессир Леонардо по давней своей привычке отправился на птичий рынок, который дважды в неделю устраивали неподалеку от Порта-Нуова. Прогуливаясь между прилавками, балаганами, палатками и тележками и разглядывая птиц в их плетенных из лозы или бирючины узилищах и клетках, он выспрашивал птицеловов, каким манером и какими хитростями они обманывали птиц, заставляли их лететь на зов манка в силки и сети, а попутно выслушивал их сетования: мол, ремесло у них особенное, требует большой осторожности, терпения и труда, а доходу от него кот наплакал.

Потом мессир Леонардо за полскудо, что нынче утром нежданно завелся в кармане, сторговал несколько чижей, двух дроздов, двух зябликов и пестрого дятла, которых по своему обыкновению намеревался отнести за город и где-нибудь на лужайке или в роще отпустить на волю. Всякий раз он с удовольствием наблюдал, сколь по-разному вели себя птицы, вновь обретая свободу после долгого плена, — одни нерешительно порхали вокруг, точно не знали, что с этой свободой делать, другие стрелой взмывали ввысь и мгновенно исчезали из вида.

В компании друзей Леонардо шагал по монцской дороге, и один из них, Маттео Банделло, в свои юные годы уже снискавший некоторую славу как рассказчик и новеллист, был весь обвешан птичьими клетками. Накануне он приехал из Брешии в Милан, только чтобы увидеть, насколько мессир Леонардо продвинулся с «Тайною вечерей».

— Как бы мне хотелось, — сказал он герцогскому придворному поэту Беллинчоли, который шел с ним рядом, — как бы мне хотелось в той новелле, над которой я сейчас бьюсь и которую думаю назвать «Знаменательный портрет», выразить хотя бы малую толику многообразия форм и их взаимосвязей, каковое мессир Леонардо зримо представил во всех своих картинах. И это многообразие и обилие тем более удивительны, если вспомнить, что нынешнее искусство живописи еще очень молодо, ибо до Джотто оно было погребено под людским невежеством и суеверием.

— Напрасно ты, Маттео, расхваливаешь ту ничтожную малость, какую мне до сих пор удалось осуществить в живописи, — заметил мессир Леонардо. Пожалуй, я выучился кой-чему во Флоренции у моего учителя, мессира Верроккьо, да и он перенял у меня то и это. Но только здесь, в Милане, на этой «Тайной вечере», я стал художником.

— И по этой причине, — с легкой насмешкой вставил Беллинчоли, — будь ваша воля, вы бы с радостью продолжали работать над нею до конца ваших дней, экспериментируя с красками и олифой.

— Самое большое мое желание, — возразил мессир Леонардо, — поскорее закончить это недурственное произведение, ведь тогда я рассчитываю целиком посвятить себя изучению математики, в коей явственно зрима воля Господня. Однако ж в этой «Тайной вечере» мне потребна помощь неба, да и земли тоже, чтобы роспись получилась поистине великая и жила в веках свидетельством обо мне. С некоторых пор я не очень-то в ладу с кистями и красками, что правда, то правда. Впрочем, для этой росписи два-три года не срок. И не забывайте, я художник, а не вьючный осел. Может, я и не всегда беру в руки кисть, но изо дня в день часа два провожу перед картиной, обдумываю, как расположить фигуры, какой облик им сообщить, какую позу и жест. Не говоря уже об изнурительной работе на улицах, в трактирах и иных местах, хотя, между прочим, она принесла мне нынче утром полскудо. Деньги оказались более чем кстати, без них я бы не сумел выкупить маленьких узников, которых тащит на себе наш Маттео.

Все, конечно, заинтересовались, как обстояло с этим полскудо, и мессир Леонардо рассказал:

— Вам известно, что роспись, на которой я изображаю Спасителя и Его учеников сидящими за трапезой, требует кое-какой непредусмотренной работы, которая отнимает у меня много времени, иной разу замечу хороший подбородок, лоб, волосы или бороду и целый день, куда бы этот человек ни направился, хожу за ним по пятам, присматриваюсь, каков он нравом и натурой, чтобы написать с него Иакова, или Симона-Петра, или еще кого из двенадцати. И вот нынче утром, когда я шел за одним из таких, он обернулся и с раздосадованным видом подступил ко мне: «Возьми свою монету, надоеда! И чтоб ты знал, я нашел ее в сточной канаве, а теперь иди прочь и не докучай мне, и вперед храни свои деньги получше!» С этими словами он пошел своей дорогой, и я долго еще видел, как он ворчит себе под нос; вот так, судари мои, я стал обладателем монеты в полскудо, а больше у меня денег не было, потому что вчера я купил моему слуге Джакомо, которого вы прозвали Обжорой, шапку и сукна на плащ, чтоб он наконец оставил меня в покое, а то ведь все уши прожужжал своими просьбами, сетованиями, претензиями и нытьем.

— И вы, истратив деньги на этого никчемного лгуна, на этого вора, который крадет у вас с постели простыни да еще и негодует, когда ему велят затопить печь, вы не нашли для монеты в полскудо лучшего применения, как тотчас снести ее на птичий рынок? — с жаром воскликнул резчик Симони, шагая вместе с Марко д'Оджоно следом за мессиром Леонардо.

Новеллист Банделло, нагруженный пятью не то шестью клетками, остановился и с озорной улыбкой на мальчишеском лице посмотрел на резчика, а надобно сказать, что он никогда не упускал случая подшутить и посмеяться над Симони, вот и сейчас тоже сказал:

— Стало быть, вы, мессир Симони, не знаете, что мессир Леонардо хочет разгадать секрет птичьего полета? И разгадает, причем не сегодня-завтра, для этого-то ему и нужны все эти мелкие создания, зяблики да чижи, которыми он меня навьючил. Конечно, вам отведена в этом деле роль побольше и поважнее моей: настанет день, и я отыщу вас в лазарете, вы будете лежать там…

— В лазарете? Я? — перебил резчик.

— Ну да. С несколькими переломами, в таком деле иначе не бывает, продолжал Банделло, — зато овеянный славой. Нас всех гложет зависть, потому что именно вам мессир Леонардо уготовил почетную миссию первым из смертных подняться в воздух — подобно божеству, на орлиных крылах в заоблачные выси!

— Пока что не решено, на орлиных или на каких других, — вмешался Марко д'Оджоно. — Мне мессир Леонардо говорил, что прочит для мессира Симони крылья летучей мыши. Вы же знаете, крылья летучей мыши обходятся куда дешевле орлиных!

— Что вы городите? — в ужасе вскричал резчик. — Боже праведный! А как же мой «Се человек»? Неужели мессир Леонардо запамятовал, что у меня теперь самая работа? И разве он не знает, что в нынешние скверные времена мне надо еще и отца кормить, он совсем старый, своими руками на пропитание не заработает? Меня! В заоблачные выси! Да без спросу! Что он себе думает? Пускай хворый старик стоит на улице с протянутой рукой, так, что ли? А вы, — сердито обрушился он на юного Банделло, — молокосос! Бездельник! Вам-то не надо ни о ком заботиться…

— Да вы только подумайте, мессир Симони, — вставил Банделло, — для вас же привычное дело — обрабатывать стамеской, долотом да киянкой самую что ни на есть твердую древесину, то-то и мускулатура у вас на руках могучая, соперника вам не скоро найдешь, вот по этой причине мессир Леонардо и избрал для этого дела вас, а не меня, я ведь орудую всего-навсего пером. Стало быть, успокойтесь. Я тоже не барином хожу. Всю дорогу, а это не ближний свет, безропотно тащу на спине клетки с дроздами, зябликами и чижами, лишь бы услужить мессиру Леонардо. Поговорите с ним, мессир Симони, и не обинуясь. Вы, мол, желаете непременно крылья орла, а не какой-то там жалкой летучей мыши, вам под стать только орлиные. Идите и выложите ему все начистоту!

Он кивнул на мессира Леонардо, который изрядно их опередил и теперь вместе с Беллинчоли ждал у приозерного трактира, того самого, где Никкола и Иоахим Бехайм вели свои любовные беседы.

Художник д'Оджоно обнял резчика за плечи, будто вознамерившись дать ему добрый совет.

— Подумайте хорошенько! С мышиными крыльями дело наверняка кончится более-менее благополучно. В заоблачные выси вам на них не подняться, полетаете над самой землей, и все, а ежели упадете, так отделаетесь испугом и разве что ногу сломаете. А тогда сможете и «Се человек» завершить, и впредь заниматься своим ремеслом, вдобавок купаясь в лучах славы, а на то, что вы прихрамываете или, скажем, приволакиваете ногу, никто даже внимания не обратит. Стало быть, слушайте меня, а не Банделло, я ведь думаю только о вашем благе. Ну, не теряйте времени, спешите к мессиру Леонардо и требуйте мышиные крылья!

Симони в недоумении и отчаянии смотрел на д'Оджоно, но художник и бровью не повел. Резчик хотел было броситься к мессиру Леонардо и призвать его к ответу, но, случайно глянув на Маттео Банделло, который не мог более удержаться от смеха, сообразил, что его одурачили. И хотя он испытывал огромное облегчение оттого, что никакой опасности нет и ему незачем с риском для жизни устремляться в поднебесье, он тем не менее вспылил и начал безбожно браниться.

— Ах, висельники, ах, сукины дети, палача на вас нет, чтоб повырывал ваши поганые языки! — вопил он, пожелавши им и чумы, и оспы, и костоеды, и вообще всех казней египетских и предавши проклятию сам воздух, которым они дышат. — Я с самого начала ни одному вашему лживому слову не поверил. Меня так просто не обманешь, запомните! Раз и навсегда!

Он смахнул со лба капли холодного пота, свидетельство смертельного ужаса.

Перед трактиром на берегу озерца мессир Леонардо меж тем объяснял придворному поэту Беллинчоли, сколь необходимо художнику в точности знать и понимать анатомию нервов, мускулов и сухожилий.

— При всех многообразных движениях человека, как при любом усилии, рассуждал он, — надобно уметь разобраться, какой мускул есть причина этого движения и усилия, и наглядно, во всей мощи изобразить один этот мускул, а прочие оставить без внимания. И кто этого не умеет, пусть малюет какой-нибудь пучок редьки, а не человеческое тело. — Леонардо обернулся к подошедшим спутникам. — Здесь мы не останемся, и тебе, Маттео, придется еще немного потаскать свой груз, ведь я напрочь запамятовал об этом забияке, и он указал на канюка, который, порываясь взлететь, возбужденно метался на цепи и злобно кричал.

— Да, нам и правда лучше уйти отсюда, — согласился Банделло. — Он чует пташек, которых я несу, и до смерти их напугал своими воплями. Подле этого разбойника они носу из клеток высунуть не посмеют.

Компания зашагала дальше, направляясь к рощице пиний. Только резчик Симони замешкался, все глядел на трактир, но скоро догнал своих.

— Пропала, не видать ее больше, — сообщил он. — Вы разве не заметили? Всего на миг она появилась в окне, а я успел ее узнать.

— Кого вы успели узнать? — спросил художник д'Оджоно.

— Девушку. Никколу, — ответил резчик. — Вы ее знаете, она дочка ростовщика. И хоть она ни разу не удостоила меня ни единым взглядом, я все равно радуюсь, когда встречаю ее. Прелестное существо. Она ходит к мессе в церковь Сант-Эусторджо.

— Да, красивая девушка, — сказал мессир Леонардо. — Создавши ее личико, Господь явил великое чудо.

— Она из Флоренции, эта легкая, парящая поступь у нее от флорентиек, восхищался резчик.

— Тем не менее, — заметил поэт Беллинчоли, — ни поступь, ни красота не снабдили ее мужем или хоть поклонником.

— Что? Поклонником? — воскликнул юный Банделло. — Неужто не видите, что мессир Симони до смерти в нее влюблен? Вы ведь не станете отрицать, мессир Симони? Ну так вернитесь и поговорите с нею, скажите, как обстоит дело!

— Поговорить с нею? — изумился резчик. — По-вашему, это так легко и просто?

— Идите, разве можно этак робеть, — подначивал Банделло. — Смелее! Вы мужчина видный, с чего бы ей привередничать. А хотите, я попробую? Тут ведь главное — найти правильные слова.

Несмотря на кучу клеток за спиной, он приосанился, будто стоя перед девушкой, и даже умудрился отвесить весьма изящный поклон.

— «Синьорина! — начал он свою речь. — Коли мое общество вам не помеха…» Нет! Очень уж избито. «Прелестная синьорина, раз уж мне выпало счастье так неожиданно вас повстречать, молю всем сердцем, примите в дар мою любовь и наставьте, чем завоевать вашу!..» Ну, что скажете, мессир Симони? Нравится? Да, у аптекаря такое не купишь.

— Оставьте ее в покое, — сказал Беллинчоли. — Она не настолько глупа, чтобы затевать шашни с вашим братом, ибо ей хорошо известно: в конечном итоге ее ждет позор и осмеяние. Поверьте, невелико счастье — быть такой красавицей, когда ты дочь Боччетты.

Некоторое время все молчали.

— А я вам говорю, у нее есть возлюбленный. — сказал вдруг художник д'Оджоно, — и как раз сейчас у них свидание. И должно быть, он нездешний, не ведает, кто ее отец. Вот, значит, где она встречается с возлюбленным, в этом трактире. Очень мне любопытно…

Он пожал плечами и больше ничего не добавил.

— Ушли, — сказала Никкола и, облегченно вздохнув, вернулась в объятия Иоахима Бехайма. — Это был мессир Леонардо со своими друзьями, а среди них наверняка есть такие, что знают меня. Ох и натерпелась я страху. Если б они увидели меня здесь… Богом клянусь, беды черней этой и быть не могло бы.