Иван Петрович Павлов (1849 —1936 гг.)

Высшая нервная деятельность антропоидов и человека

На протяжении трех десятилетий Павлов исследовал закономерности высшей нервной деятельности почти исключительно на собаке — на традиционном подопытном животном. В порядке «этапного приближения» к своей исконной цели — к изучению закономерности высшей нервной деятельности у человека — Павлов в последние годы жизни с увлечением занимался также объективным исследованием поведения антропоидов — человекообразных обезьян (шимпанзе). Последние, как известно, занимают довольно высокое положение в эволюционном ряду и стоят значительно ближе к человеку по строению, по организации и деятельности многих систем организма, в особенности скелетномоторного аппарата и высших отделов своей центральной нервной системы, чем собаки и остальные представители животного царства. Павлов придавал особое значение исследованию закономерностей высшей нервной деятельности у человекообразных обезьян с позиций своего материалистического учения еще и потому, что некоторые из ученых — Иеркс, Хобхауз, Келер, Лешли и др.— уже проводили довольно интенсивные исследования поведения обезьян, в том числе и антропоидов, и трактовали полученные факты или с точки зрения идеалистической психологии, стремясь укрепить ее расшатанные позиции, или при объяснении этих фактов эклектически прибегали то к одному, то к другому из существующих, зачастую противоположных теоретических направлений о психических явлениях, о деятельности мозга. Наиболее активные из этих ученых, возглавляемых Келером и Вертхаймером и примыкавших к модному в те времена гештальт-психологическому направлению, в изучении сложного поведения человекообразных обезьян стояли на отживших свой век антропоморфистских позициях. Они стремились пролить свет на внутренний мир этих животных через призму субъективных переживаний человека, приписать обезьянам человеческие формы и категории психической деятельности — разум, представления, способность проникать в сущность предметов и явлений, мгновенно решать сложные жизненные задачи («ага-реакция») и выходить из неожиданных трудных ситуаций благодаря «внезапному озарению сознания». Кроме того, в своих трудах они нередко критиковали теоретические положения Павлова, оспаривали возможность их приложения к своим фактам и даже обоснованность, научность и правильность этих положений вообще.

В экспериментах по изучению поведения антропоидов Келер использовал уже известные до него и разработанные им заново методические приемы, сводящиеся к преодолению разного рода препятствий для овладения приманкой — пищей. Например, в этих целях обезьяна должна была строить устойчивую пирамиду из ящиков разного размера, чтобы достать висящую на значительной высоте приманку, или вставить короткую палку в отверстие на конце другой более толстой палки и при помощи такой составной палки приблизить приманку, расположенную на недоступном для руки расстоянии, или сделать обходные движения по сложному маршруту, чтобы достать приманку, и т. п. При этом, как уже было сказано были получепы интересные факты относительно характера и динамики решения экспериментальных задач обезьянами. Однако трактовал Келер эти факты в плане антропоморфистских сравнений и сопоставлений, под углом зрения гештальт-психологического общего принципа «структурности» или «целостности» как некоего изначально данного качества «особого рода», которое обусловливает не только восприятие событий организмом, но и ход и характер его поведенческих реакций и которое может служить основой для объяснения последних, но само, будто бы, недоступно познанию при помощи объективного естественнонаучного метода и его исследовательских приемов, да и не нуждается в этом. Келер считал, в частности, что решение обезьянами соответствующих задач обусловлено изначально существующим у них стремлением к образованию целостных структур, а также и тем, что на путях к такому решению у животных возникает «напряжение», которое влечет за собой «озарение» их сознания, а вслед за тем и мгновенное решение — достижение цели. При этом Келер придавал особое значение целостности зрительного поля, которое и предопределяет ход и исход целенаправленных действий животного. Он допускал наличие у обезьян отвлеченных понятий, при помощи которых они решают сложные задачи правильно без предварительных проб: им, мол, достаточно одного только созерцания ситуации, чтобы составить представление о требуемом характере действий и действовать в соответствии с этим. Во всем этом Келер не отводил никакой роли индивидуальному жизненному опыту животных, предварительному их «знанию» элементов сложной ситуации или ознакомлению с ними заново путем «проб и ошибок». Отсюда и его мнение о том, что невозможно, будто бы, понять поведение обезьян в подобных ситуациях под углом зрения теории условных рефлексов или установок ассоциационной психологии.

Нельзя было пренебрегать этими настойчивыми поползновениями на позиции материалистического мировоззрения, в частности на учение Павлова, тем более что собранные этими исследователями факты, как уже говорилось, оказались далеко не бедными, не лишенными определенной новизны, научного значения и интереса, и не без успеха использовались ими для того, чтобы придать своим воззрениям видимость доказательности, научности. На базе зоосадов отдельных городов и Сухумского питомника начиная с середины 20-х годов ученики Павлова проводили эксперименты на низших и высших обезьянах в целях выяснения особенностей образования, протекания и торможения разного рода и вида условных рефлексов у этих животных. В этих недостаточно систематических исследованиях были установлены отдельные факты относительно быстроты выработки и торможения условных рефлексов, особенностей проявления ряда закономерностей взаимодействия кортикальных процессов возбуждения и торможения по сравнению с тем, что было выявлено на собаках и т. п. Однако по своему характеру, объему и весомости эти данные не могли служить достаточной экспериментальной основой для аргументированной критики идеалистических теоретических положений гештальт-психологов и для утверждения правильности принципов материалистического учения Павлова применительно к высшей нервной деятельности антропоидов — ближайших соседей человека на эволюционной лестнице. Назрела необходимость более последовательного объективного изучения их поведения и на более высоком методическом уровне.

И Павлов, будучи уже в почтенном возрасте, с юношеским энтузиазмом взялся за систематическое исследование поведения антропоидов на двух молодых шимпанзе по кличке Роза и Рафаэль и интенсивно проводил его в течение ряда лет. В этой работе Павлов не только оставался верен своим исконным принципам объективного и строго научного исследования объекта и последовательно материалистической трактовке полученных фактов, используя свой многолетний опыт подобного изучения собак. Он строго учитывал также более высокий уровень высшей нервной деятельности человекообразных обезьян, их специфические экологические и видовые особенности, некоторые важные биологические особенности телесной организации и поведения обезьян, в частности то, что удивительнейшая механическая приспособляемость обезьян, обеспечиваемая наличием фактически четырех рук и полувертикальной походкой, поставила обезьян в особое положение к внешней среде в сравнении с животным миром, стоящим ниже их в эволюционном ряду.

Свой объективный физиологический метод изучения высшей нервной деятельности Павлов применил к обезьянам иначе, чем к собакам: он использовал заимствованные у других исследователей или заново разработанные такие методики и приемы, при которых основным показателем высшей нервной деятельности являются простые и сложные двигательные реакции животного, пользующегося во время эксперимента почти полной свободой передвижения и действия. Для того чтобы достать пищу, обезьяна должна была преодолеть всевозможные препятствия: потушить огонь, преграждающий доступ к пище; подобрать подходящий «ключ» и открыть дверь ящика с пищей; составить надежную пирамиду из ящиков различной величины, влезть на нее и достать высоко подвешенную пищу, смастерить составную длинную палку из двух коротких, чтобы при ее помощи приблизить далеко расположенную от клетки пищу, переправиться с плота на пристань при помощи шеста, используя его либо в качестве опоры, чтобы перепрыгнуть водную полоску, либо в качестве мостика между плотом и пристанью, чтобы добраться по нему к приманке, и т. п. Цель предпринятой работы сводилась к внимательному изучению процесса решения этих задач, к раскрытию физиологической природы этих решений, к выявлению движущих сил и закономерностей поведения животных в этих искусственно осложненных условиях их жизни. Результаты этих исследований должны были внести ясность в кардинальной важности вопрос: приобретаются ли сложные поведенческие акты у обезьяны по принципам, выявленным и тщательно изученных у высших животных Павловым и его последователями, или же они рождаются и осуществляются по схеме, начерченной Келером и его единомышленниками.

Три с лишним года напряженной работы Павлова и его сотрудников в этом направлении привели к выдающимся результатам, подкрепляющим материалистическое учение и в отношении частного, но все же весьма важного вопроса о поведении человекообразных обезьян. Верный своим традициям, Павлов не спешил с официальной публикацией этих результатов и гораздо дольше обычного всесторонне обсуждал их на знаменитых научных конференциях по средам и в частных беседах. Но в самые последние месяцы своей жизни он уже счел возможным готовить доклад на эту тему, чтобы сделать его на предполагавшемся международном конгрессе психологов в Мадриде — в том самом городе, где в 1903 г. он возвестил миру о рождении своего гениального учения, в 1936 г. должен был снова зазвучать голос этого гиганта научной мысли, убежденного материалиста, страстного и беспощадного к противникам рефлекторной теории и к приверженцам идеалистического мировоззрения.

Смерть сорвала эти планы.

Суть результатов, добытых Павловым, сводится коротко к следующему. Все сложное поведение человекообразных обезьян во время проведенных им экспериментов строго зависит от условий их жизни, от своеобразной «внешней среды», создаваемой экспериментатором. Образование у этих обезьян сложных моторных навыков, делающих возможным добывание пищи в совершенно незнакомых для них ситуациях, происходит по принципу, названному американскими исследователями приемом «проб и ошибок», благодаря которому идет «накопление жизненного опыта». Павлов считал это начальной фазой приобретения новых навыков и назвал ее фазой «хаотической реакции», во время которой обезьяны в беспорядке совершают всевозможные движения, переходя от одного к другому, постепенно закрепляют и совершенствуют результативные из этих движений и пользуются ими все чаще при одновременном затормаживании нерезультативных, т. е. вырабатывают новые простые и сложные двигательные условные рефлексы, новые ассоциации. Павлов с полной убедительностью доказал ошибочность представлений Келера и его единомышленников о том, будто эти навыки рождаются мгновенно в силу каких-то изначально присущих обезьянам «особого рода» качеств, представлении, суждений, интеллигентности, тенденций, «внезапного озарения сознания» или каких-нибудь других таинственных начал, не поддающихся точному исследованию. Процессы возникновения и закрепления, осложнения и комплексирования, ослабления и исчезновения этих навыков, а также взаимоотношение и взаимодействие между ними протекают в основном по принципам формирования новых ассоциаций, по закономерностям условно-рефлекторной деятельности, уже выявленным и детально изученным на собаках. Касаясь этой темы на одной из традиционных конференций по средам, Павлов язвительно заметил, что Келер «ничего не увидел в том, что действительно показали ему обезьяны» [⁹⁶ «Павловские среды», т. И. М —Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 429.]. Разбирая же вопрос по существу, он указывал на чрезвычайные механические возможности у обезьян, в частности на наличие у них четырех весьма подвижных рук с пятью отдельными пальцами, которых нет у собак. «Значит, у обезьян двигательный аппарат куда совершеннее, чем у собак,— резюмировал он,— а что дальше? Дальше импонирует зрительно то, что обезьяны очень похожи на нас — и руки, и общие ухватки. Однако если разобрать весь этот путь, который прошел Рафаэль, чтобы достигнуть такого сложного уравновешивания с окружающим миром в соответствии с его органами чувств, то там, где мы могли шаг за шагом проследить, ровно ничего такого нет, чего бы мы не изучали на собаках. Это ассоциационный процесс и затем процесс анализа при помощи анализаторов, при вмешательстве тормозного процесса, чтобы отдифференцировать то, что не соответствует условиям. Ничего большего на всем протяжении опытов мы не видели. Следовательно, нельзя сказать, что у обезьян имеется какая-то «интеллигентность», видите ли, приближающая обезьян к человеку, а у собак ее нет, а собаки представляют только ассоциационный процесс»[⁹⁷ Там же, стр. 386.]. Некоторые особенности процесса приобретения навыков у обезьян не выходят за рамки «вариации на основной мотив», обусловленной все теми же специфическими особенностями их двигательной системы, высоким уровнем развития и биологическими особенностями. В частности, было установлено, что у обезьян очень сильно, гораздо сильнее, чем у собак, развит исследовательский рефлекс — они часами возятся с незнакомыми предметами, что благоприятствует быстрому формированию новых временных связей; что у обезьян гораздо сильнее, чем у собак, выражена способность к образованию длинных и сложных цепных условных рефлексов или ассоциационных цепей, в которых непосредственно подкрепляется только последнее звено; что у обезьян сильнее, чем у собак, выражена способность к подражанию, т. е. к выработке новых временных связей на основе уже существующих, но в данный момент не подкрепляемых; что в образовании сложных двигательных навыков человекообразных обезьян, как и в формировании их поведения в целом, весьма важную, даже ведущую роль играют собственные восприятия органов движения или так называемая кинестетическая рецепция, и они вовсе не являются рабами «зрительного поля», как утверждал Келер и другие гештальт-психологи. Далее было установлено, что двигательные навыки, выработанные обезьянами в определенной ситуации по принципу временных связей, могут быть использованы ими в близких ситуациях для решения новых задач, что свидетельствует о способности их мозга к своеобразному обобщению приобретенных навыков, к «переносу опыта» — способности, присущей собакам в примитивной форме.

Павлов считал, что у антропоидов всякое знание возникает в результате непосредственной их связи с внешним миром, в процессе их деятельности и по механизму выработки временных связей, ассоциаций. «Нужно считать,— говорил он,— что образование временных связей, т. е. этих «ассоциаций», как они всегда назывались, это и есть понимание, это и есть знание, это есть приобретение новых знаний» [⁹⁸ Там же, стр. 579.]. По Павлову, мышление у животных конкретное, предметное и связано с теми конкретными условиями, в которых они живут и действуют, возникает опять-таки на основе формирования временных связей, ассоциаций. «Все обучение,— говорил он,— заключается в образовании временных связей, а это есть мысль, мышление, знание. Мышление есть ассоциация — знание, а пользование им — понимание. В своей физиологической сущности понимание есть не что иное, как использование в своем поведении образованных ранее ассоциаций»[⁹⁹ «Павловские среды», т. II, стр. 580.]. В противоположность Келеру он отрицал существование у животных, в том числе и у антропоидов, абстрактного мышления в формах, присущих человеку.

В процессе взаимодействия с окружающей средой и в результате активных действий в этой среде антропоиды в состоянии не только вырабатывать множество отдельных элементарных ассоциаций, но и по-разному синтезировать их в сложные цепи, в многообразные целостные поведенческие акты. Например, Рафаэль после длительной тренировки смог в конечном итоге сформировать такую весьма сложную цепь ассоциаций: открыть ключом дверь кабины, войдя в нее, потушить пламя горящего спирта на окне, выйти через окно из кабины в помещение, где на недосягаемой для него высоте висели фрукты, составить из ящиков пирамиду и достать приманку. Оспаривая правильность утверждения Келера о том, будто антропоиды наделены присущими человеку формами думания, размышления и разумных поступков, Павлов справедливо указывал, что вся-то разумность и состоит из ассоциаций; что в поведении этих животных ничего, кроме ассоциаций, нет. Павлов также наблюдал, что антропоиды нередко правильно решают новые сложные задачи после продолжительных безуспешных попыток их решить путем «проб и ошибок», т. е. не в процессе активных действий, а некоторое время спустя. Однако он считал, что это явление следует объяснить не иллюзорным внезапным «озарением» сознания животных, как это делают гештальтисты, а известной физиологической закономерностью работы мозга, а именно снятием индукционного торможения с многих его участков от интенсивной мышечной деятельности и отдыхом после продолжительной напряженной и трудной для обезьяны умственной работы, т. е. изменениями в его функциональном состоянии, благоприятствующими как оживлению ранее существовавших ассоциативных связей, так и формированию новых. Причину же некоторой непринципиальной разницы в уровне «предметного думания» и «элементарной раёумности» у антропойдов и у остальных животных Павлов видел, как уже было сказано, в телесной организации первых, в наличии у них четырех рук. «Если обсудить еще раз,— говорил он,— если сказать, в чем успех обезьяны сравнительно с другими животными, почему она ближе к человеку, то именно потому, что у нее имеются руки, даже четыре «руки», т. е. больше, чем у нас с вами. Благодаря этому она имеет возможность вступать в очень сложные отношения с окружающими предметами. Вот почему у нее образуется масса ассоциаций, которых не имеется у остальных животных. Соответственно этому, так как эти двигательные ассоциации должны иметь свой материальный субстрат в нервной системе, в мозгу, то и большие полушария у обезьяны развились больше, чем у других, причем развились именно в связи с разнообразием двигательных функций» [¹⁰⁰ Там же, стр. 431—432.].

Эти и другие достигнутые Павловым фактические и теоретические результаты были очередной крупной победой учения Павлова о высшей нервной деятельности, победой материалистического понимания сложных жизненных явлений вплоть до их «крайнего предела» — психических явлений. Павлов вел страстную научную полемику, беспощадную борьбу с гештальт-психологами и примыкающими к ним в том или ином вопросе учеными. Он говорил: «У них, но-видимому, имеется желание, чтобы их предмет оставался неразъясненным; вот какая странность! Их привлекает таинственность. От того, что можно объяснить со стороны физиологии, они отворачиваются [...] В этом вредном, я бы сказал отвратительном, стремлении уйти от истины психологи, ученые типа Иеркса или Келера, пользуются такими пустыми представлениями, как, например, обезьяна отошла, «подумала на свободе» по-человечески и решила это дело. Конечно, это дребедень, - ребяческий выход, недостойный выход [...] Все это есть ассоциация и анализ, который мною кладется в основу высшей нервной деятельности, и пока мы ничего другого тут не видим» [¹⁰¹ Там же, стр. 386, 388, 389.].

Павлов, являясь одним из создателей синтетического направления в физиологии, постоянно подчеркивал важность и необходимость изучения целостной деятельности организма и его отдейЬйМх систем. Он считал, что целостность поведенческих реакций или высшей нервной деятельности также создается по механизму и закономерностям ассоциации, выработки новых связей, а вовсе не является каким-то изначально данным таинственным и непостижимым качеством «особого рода», как считают сторонники гештальт-психологии. Павлов никогда не рассматривал целостность как простую механическую сумму или совокупность составляющих элементов и считал, что она, как продукт синтеза этих элементов, обладает определенной качественной специфичностью, возможность познания и анализа которого средствами современной физиологии и естествознания в целом не подлежит сомнению. А всестороннее и тщательное изучение самого процесса этого синтеза — один из достоверных путей выявления и изучения специфических, т. е. качественных особенностей целостного. Вот почему о нигилистической позиции гештальт-психологов в этом вопросе он говорил с некоторой иронией: «Господа гештальтисты начинают не с начала, а с конца» [¹⁰² «Павловские среды», т. II, стр. 580.].

В конце 1935 г. на одном из еженедельных научных собраний своих лабораторий, как бы подводя итоги своих интенсивных исследований поведения антропоидов, за несколько месяцев до своей кончины Павлов высказал мысли, которые имеют исключительное значение для всего его учения о высшей нервной деятельности и должны рассматриваться как один из наиболее важных этапов на длинном пути развития этого учения, хотя они не сразу были должным образом оценены даже его учениками и последователями.

Как явствует из всего изложенного выше, Павлов употреблял термины «временная связь» и «ассоциация» как синонимичные. Он писал: «Временная нервная связь есть универсальнейшее физиологическое явление в животном мире и в нас самих. А вместе с тем оно же и психическое — то, что психологи называют ассоциацией, будет ли это образование соединений из всевозможных действий, впечатлений или из букв, слов и мыслей. Какое было бы основание как-нибудь различать, отделять друг от друга то, что физиолог называет временной связью, а психолог — ассоциацией? Здесь имеется полное слитие, полное поглощение одного другим, отождествление» [¹⁰³ Л. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 561.].

На протяжении многих лет Павлов под временной связью и временным рефлексом подразумевал только условную связь и условный рефлекс, когда так называемый индифферентный, т. е. в биологическом отношении несущественный, раздражитель связывается с существенной в биологическом отношении деятельностью организма и становится для нее сигналом или же когда в результате сочетания действия двух разнородных, ничем между собой прежде не связанных безусловных раздражителей один из них превращается в сигнальный для другого. В последующем в его лабораториях была установлена возможность выявления у собак временной связи или ассоциации также между двумя совместно действующими индифферентными раздражителями, скажем, между звуковым и световым. Эта разновидность временной связи в отличие от условной весьма неустойчива, недолговечна и неминуемо исчезает, если даже индифферентные раздражители по- прежнему применяются совместно.

В последние годы своей творческой деятельности в результате целеустремленного и интенсивного изучения высшей нервной деятельности антропоидов гениальный мыслитель пришел к заключению, что существует еще и третья разновидность временной связи или ассоциации, которая существенно отличается как от первой, так и от второй. Эта связь так же устойчива, как и условная. Но Павлов считал, что этот вид выработанного рефлекса отличается и от условного рефлекса. При обычном условном рефлексе причинная связь устанавливается между такими раздражителями, которые, как правило, в естественных условиях случайны по отношению друг к другу, скажем, между пищей и каким-нибудь посторонним звуком, но действуют на организм совместно. При новом же виде выработанного рефлекса организм в процессе взаимодействия с окружающей средой и благодаря активной деятельности в этой среде улавливает и запечатлевает существующую естественную причинную связь между предметами и явлениями окружающего мира, внутреннюю связь между ними. Примером могут служить приведенные выше конкретные случаи ассоциаций: удлинение палки путем соединения двух более коротких, тушение огня водой, подбор ключа, адекватного по форме отверстию в стенке ящика с приманкой внутри, сооружение моста из доски между двумя плотами, пирамиды из разноразмерных ящиков и т. п. Во всех случаях временные связи возникают первично или вторично между такими предметами или. явлениями, которые связаны друг с другом натурально, объективно, реально. Павлов предполагал, что эта разновидность ассоциаций или временной связи имеет более важное значение в высшей нервной деятельности, чем условные рефлексы.

К сожалению, он не успел оформить эти глубокие и оригинальные идеи в виде какого-нибудь официального доклада или статьи. Точная, «парламентская» стенографическая запись его выступления на лабораторном научном собрании 13 ноября 1935 г.— единственный объективный документ по этому вопросу. Ввиду исключительной ценности этого документа и крайней важности затронутого в нем вопроса представляется целесообразным воспроизвести его здесь целиком.

«Видите ли, ассоциация — это есть родовое понятие, т. е. соединение того, что было раньше разделено, объединение, обобщение двух пунктов в функциональном отношении, слитие их в одну ассоциацию, а условный рефлекс есть видовое понятие. Это тоже, конечно, есть соединение двух пунктов, которые раньше не были соединены, но это частный случай такого соединения, имеющий определенное биологическое значение. В случае условного рефлекса у вас существенные черты, постоянные черты известного предмета (пищи, врага и т. д.) заменяются временными сигналами. Это есть частный случай применения ассоциации.

А вот другой случай, когда связываются явления благодаря тому, что они одновременно действуют на нервную систему, связываются два явления, которые и в действительности постоянно связаны. Это уже будет другой вид той же ассоциации, это будет основа наших знаний, основа главного научного принципа — каузальности, причинности. Это другой вид ассоциации, имеющий значение, может быть не меньшее, а скорее большее, чем условные рефлексы,— сигнальная связь.

И, наконец, простой случай (как бы его назвать: искусственным* случайным, несущественным, неважным) когда, например, психологически связываются два звука, между собой ничего общего не имеющих, связываются только тем, что один повторяется за другим, и они, наконец, связываются, один вызывает другой.

Все эти случаи надо различать, конечно. Это все видовые случаи, это видовые понятия, а ассоциационная связь, это есть, конечно, родовое понятие.

В данном случае, который мы разбираем, как быть с употреблением слова «условный рефлекс»?

Вчера, когда несколько раз факт, полученный А. О. (Александр Осипович Долин, один из учеников Павлова.— Э. А.), назвали «условным рефлексом», меня взяло сомнение, правильно ли называть «условным рефлексом», а теперь, когда я подумал, то кажется, что правильно, потому что свет производит химическую реакцию, разложение и т. д., а вместо света то же самое делает метроном. Так что, пожалуй, в данном случае можно это назвать «условным рефлексом».

А когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это «условным рефлексом» назвать нельзя. Это есть случай образования знания, уловления нормальной связи вещей. Это — другой случай. Тут нужно сказать, что это есть начало образования знания, улавливания постоянной связи между вещами — то, что лежит в основе всей научной деятельности, законом причинности, и т. д.

Я на это хотел обратить внимание. Я об этом говорил, но из разговора было видно, что это не особенно было принято к сведению. Я теперь и пользуюсь новым случаем» [104 «Павловские среды» т. III, стр. 262—266.].

Разумеется, это — лишь смелый набросок, сделанный гениальным ученым. В нем много неясного. Неясен даже вопрос: возникает ли эта разновидность ассоциации на уровне антропоидов, или она присуща также животным, стоящим на более низких уровнях эволюционной лестницы, в частности собакам? Если да, то какие из уже известных форм многочисленной семьи условных рефлексов могли быть отнесены к этой разновидности? Небезынтересно отметить, что в конце своего высказывания Павлов сетовал по поводу того, что эти его идеи не встречают должного понимания и отклика у учеников.

Действительно, его идеи были чрезвычайно смелыми, поистине революционными с точки зрения привычных для тех времен представлений. Мысль о том, что условный рефлекс — высшая и доминирующая форма деятельности мозга, оказалась задолбленной у его последователей достаточно крепко, и было трудно быстро отказаться от нее и примириться с новой мыслью о существовании и более высоких форм церебральной деятельности, даже если такая мысль исходила от самого творца учения об условных рефлексах. Сила инерции оказалась очень сильной и в данном случае. Лишь спустя многие годы идеи великого ученого стали привлекать внимание его последователей, опять-таки пока немногочисленных.

Как явствует из приведенного выше текста Павлова, он не дал даже названия выделенной им новой разновидности ассоциации. Но, учтя его допущение о том, что и она имеет в своей основе образование новой временной связи, является выработанной формой деятельности мозга и имеет рефлекторную природу, мы предложили назвать ее каузальным условным рефлексом, чтобы отличать от условного рефлекса обычного. Нам представляется, что систематическая и целеустремленная экспериментальная и теоретическая разработка этого вопроса, поднятого Павловым несколько десятилетий назад,— одна из наиболее важных и актуальных задач дальнейшего развития его учения о высшей нервной деятельности.

В последние годы своей жизни Павлов вплотную подошел к своей исконной цели — к высшей нервной деятельности человека. На протяжении ряда лет он систематически изучал эту деятельность в условиях клиник нервных и душевных заболеваний, т. е. преимущественно в ее патологической форме. На базе долголетней экспериментальной разработки вопросов физиологии, патологии и лечения высшей нервной деятельности животных и на основании 5—6-летней интенсивной работы в клинике душевных и нервных заболеваний ученый достиг выдающихся результатов не только в познании сущности некоторых болезненных явлений нервной системы человека и в вопросах научно обоснованного их лечения, но и в изучении специфических особенностей высшей нервной деятельности человека вообще. Классик естествознания обогатил свое учение об условно-рефлекторной или сигнальной деятельности мозга новым, исключительно ценным и принципиально важным вкладом — развитием концепций о специфически человеческой или так называемой второй сигнальной системе действительности.

К мысли о существовании специфически человеческой формы условно-рефлекторной деятельности Павлов пришел после продолжительного раздумья. Постоянно подчеркивая чрезвычайную разницу в сложности поведения человека и животных, проявляя крайнюю осторожность в приложении к человеку экспериментальных данных о высшей нервной деятельности животных, он в то же время в середине 20-х годов в специальной лекции, посвященной этой теме, сказал: «Едва ли можно оспаривать, что самые общие основы высшей нервной деятельности, приуроченной к большим полушариям, одни и те же как у высших животных, так и у людей, а поэтому элементарные явления этой деятельности должны быть одинаковыми у тех и у других как в норме, так и в патологических случаях [...] Очевидно, наше воспитание, обучение, дисциплинирование всякого рода, всевозможные привычки представляют собою длинные ряды условных рефлексов» [¹⁰⁵ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 326—327.].

И в той же лекции ученый) делает важный шаг вперед на путях познания особенностей высшей нервной деятельности человека. Если в своих ранних работах по физиологии условных рефлексов Павлов указывал на то, что слово для человека — по существу такой же условный раздражитель, как и предметы и явления окружающего мира, если раньше он не видел качественной разницы между высшей нервной деятельностью животных и человека, хотя постоянно и подчеркивал более высокий уровень ее у человека, то теперь он стал отмечать новые характерные особенности слова как специфически человеческого условного раздражителя, обусловливающего более высокий уровень, большую сложность высшей нервной деятельности человека, обеспечивающую его более точное, совершенное и активное приспособление к условиям существования, чем это присуще даже самым высокоразвитым животным. В лекции он отметил многообъемлющий характер слова, что отличает его от обычных условных раздражителей не только количественно, но и качественно. «Конечно, слово для человека есть такой же реальный раздражитель,—говорил Павлов,— как и все остальные общие у него с животными, но вместе с тем и такой многообъемлющий, как никакие другие, не идущий в этом отношении ни в какое количественное и качественное сравнение с условными раздражителями животных. Слово благодаря всей предшествующей жизни взрослого человека связано со всеми внешними и внутренними раздражителями, приходящими в большие полушария, все их сигнализирует, все их заменяет и поэтому может вызвать все те действия, реакции организма, которые обусловливают те раздражения» [¹⁰⁸ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 337.]. Эти слова ознаменовали собой канун исторического события в развитии павловского материалистического учения — рождения глубоких концепций о второй сигнальной системе действительности как о самом высшем, принципиально новом, специфически человеческом и качественно особом типе условно-рефлекторной деятельности. Спустя несколько лет гениальный ученый уже стал выступать с изложением основ своих новых теоретических положений и с присущей ему страстностью отстаивал и развивал их до конца своих дней.

Считая бесспорным, Что самые общие физиологические основы высшей нервной деятельности одни и те же у высших животных и у людей, отмечая общность определенной категории условных рефлексов у тех и у других, Павлов вместе с этим стал указывать также на коренную, принципиальную разницу между высшей нервной деятельностью человека и животных. Павлов считал, что как бы ни развивалась, ни осложнялась и ни совершенствовалась условно-рефлекторная деятельность в процессе эволюции животного мира, она не претерпевает коренных, качественных изменений в пределах этого мира. У всех без исключения животных независимо от занимаемого ими места на эволюционной лестнице условные рефлексы вызываются по определенному принципу и условно-рефлекторная деятельность обусловливается непосредственным и прямым воздействием предметов и явлений внешней среды или изменениями внутри организма. «Для животного,— писал Павлов,— действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма» [¹⁰⁷ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 568,]. Этим видом — непосредственной, предметно-конкретной сигнальной деятельностью — исчерпывается вся психическая, или высшая нервная, деятельность животных, все их «предметное мышление». Павлов считал, что этот вид условно-рефлекторной деятельности занимает значительное место также и в психической деятельности человека, составляя первую, или чувственную, ступень его познавательной деятельности. -«Это то,— писал он в прямом продолжении цитированного выше высказывания,— что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей специальной, исключая слово слышимое и видимое. Это — первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными» [¹⁰⁸ Там же (курсив мой.— Э. А.).].

Следует отметить, что сам Павлов никогда не занимался специальным экспериментальным или теоретическим исследованием сходства и различия между ощущением, восприятием и представлением. В его трудах нет даже отдельных более или менее обстоятельных высказываний на эту тему. Павлова как естествоиспытателя интересовала только принципиальная сторона дела, а именно то, что ощущение, впечатление и представление в совокупности — это формы непосредственного отражения предметов и явлений с присущими им природными свойствами, что в их основе лежат условно-рефлекторные реакции на первичные, или непосредственные, сигналы действительности и что они являются общими для высшей нервной деятельности животных и человека. Но у животных, на каком бы уровне эволюционного развития они ни стояли, высшая нервная деятельность целиком сводится к непосредственной отражательной деятельности, или к обычной условно-рефлекторной деятельности, психическая же деятельность человека далеко этим не, исчерпывается. «В развивающемся животном мире на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности». С возникновением и последующим непрерывным развитием общественной и трудовой деятельности у человека «появились, развились и чрезвычайно усовершенствовались сигналы второй степени, сигналы этих первичных сигналов,— в вйде слов, произносимых и видимых. Эти новые сигналы в конце концов стали обозначать все, что люди непосредственно воспринимали как из внешнего, так и из своего внутреннего мира, и употреблялись ими не только при взаимном общении, но и наедине с самим собою» [¹⁰⁰ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 576.].

В физиологических механизмах речевой сигнализации Павлов особо важное место отводил кинестетическим импульсам из речевых органов — языка, губ, голосовых связок и т. п., возникающим при их совместной работе и поступающим через соответствующие проводящие пути в кору большого мозга. Он считал, однако, что в возникновении речи во всех ее вариациях важную роль играют также слуховой и зрительный анализаторы, или органы чувств. Все три анализатора при этом функционируют в тесной взаимосвязи и взаимодействии, между возбужденными ими кортикальными пунктами замыкаются межанализаторные временные связи, а комплекс объединенных при этом структур связывается в свою очередь с кортикальными пунктами, возбужденными конкретными предметными раздражителями действительности. Одно время Павлов допускал, что лобные доли мозга человека имеют специальное отношение ко второй сигнальной системе действительности. В последующем он не стал настаивать на этом. Что касается причин и мотивов, обусловливающих возникновение и развитие этой специфически человеческой «межлюдской сигнализации», то Павлов говорил на эту тему в полном соответствии с основными принципами своего материалистического учения: «По-видимому, это было вызвано необходимостью большего общения между индивидуумами человеческой группы»[¹¹⁰ «Павловские среды», т. I, стр. 238.]. И далее: «Труд и связанное с ним слово сделали нас людьми» [¹¹¹ БСЭ, т. 56, стр. 332.]. При этом он считал, что этот новый тип сигнализации, составляющий вторую и высшую ступень познавательной деятельности человека, его логическое познание, развивался как бы в недрах обычных условных рефлексов, на базе первой сигнальной системы, т. е. непосредственного условно-рефлекторного отражения. «Понятное дело, что на основе впечатлений от действительности, на основе этих первых сигналов ее у нас развились вторые сигналы в виде слов» [¹¹² «Павловские среды», т. I, стр. 318.].

Эти сигналы коренным образом отличаются от лежащих в их основе первых, предметных или конкретных сигналов. Слово является обобщенным и отвлеченным сигналом действительности. Например, слово «дом» — обобщенное и абстрагированное выражение несчетного количества конкретных домов с различными специфическими для них особенностями, разной этажности, архитектуры, цвета и т. п. Слово «дерево» также выражает огромное множество конкретных деревьев различных пород, видов и разновидностей с присущими им частными особенностями. Эти свойства слова как сигнала лежат в основе абстрактного мышления у человека и в конечном итоге создают возможность для проникновения в глубокие тайны окружающего материального мира, познания его закономерностей, использования природных сил. По мысли Павлова, качественно специфической особенностью слов как вторых сигналов является то, что они «представляют собой отвлечение от действительности и допускают обобщение, что и составляет наше лишнее, специально человеческое, высшее мышление, создающее сперва общечеловеческий эмпиризм, а, наконец, и науку— орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в себе самом» [¹¹³ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 490,].

В этом высказывании содержится также глубокая идея об эволюции самой второй сигнальной системы, о непрерывном развитии способности человеческого мозга ко все более широким, глубоким и совершенным обобщениям и абстракциям, о переходе от примитивных форм мышления, «общечеловеческой эмпирики», к более высоким формам мышления и, наконец, к наивысшей его форме — к научному мышлению с его безграничными возможностями и всепобеждающей силой. Поясняя свою мысль о важнейшем прогрессивном значении отвлечения и обобщения в высшей отражательной деятельности человека, Павлов говорил: «Благодаря отвлечению, этому особому свойству слова, которое дошло до большей генерализации, наше отношение к действительности мы заключили в общие формы времени, пространства, причинности. Мы ими прямо пользуемся как готовыми для ориентировки в окружающем мире, не разбирая часто фактов, на которых основана эта общая форма, общее понятие. Именно благодаря этому свойству слов, обобщающих факты действительности, мы быстро учитываем требования действительности и прямо пользуемся этими общими формами в жизни» [¹¹⁴ «Павловские среды», т. III, стр. 320.]. Возможность посредством обобщения и абстракции глубже и всесторонне познать действительность обусловила господствующее положение второй сигнальной системы во всей высшей нервной деятельности нормального взрослого человека, ее роль высшего регулятора человеческого поведения, и сделала человека хозяином природы: «Человек,— писал Павлов,— прежде всего воспринимает действительность через первую сигнальную систему, затем он становится хозяином действительности — через вторую сигнальную систему (слово, речь, научное мышление)» [¹¹⁵ «Павловские среды», т. I, стр. 239.].

Как мы видели, в сфере первой сигнальной системы действительности условные раздражители перестают вызывать привычные рефлексы при их систематическом неподкреплении соответствующим безусловным раздражителем. По Павлову, подкрепление имеет такое же решающее значение и для специфически человеческих условных рефлексов второй сигнальной системы действительности: слово как раздражитель теряет здесь свое сигнальное значение, если систематически «не подкрепляется» раздражителем первой сигнальной системы действительности или при отрыве первой сигнальной системы от второй, т. е. при нарушений их естественной взаимосвязи и взаимодействия. Постоянно отмечая более высокий ранг и преимущества второй сигнальной системы перед первой, придерживаясь точки зрения, что у нормального взрослого человека «вторая сигнальная система постоянно держит под сурдинкой первую сигнальную систему» [¹¹⁶ «Павловские среды», т. III, стр. 319.], доминирует, как правило, над нею, Павлов одновременно постоянно подчеркивал их тесную связь и взаимодействие, указывал на то, что вторая сигнальная система, оторванная от первой, перестает быть средством правильной ориентации в действительности. «Нужно помнить, — говорил он,— что вторая сигнальная система имеет значение через первую сигнальную систему и в связи с последней, а если она отрывается от первой сигнальной системы, то вы оказываетесь пустословом, болтуном, и не найдете себе места в жизни[...] Следовательно, нормальный человек, хотя он пользуется вторыми сигналами, которые дали ему возможность изобрести науку, усовершенствоваться и т. д., будет пользоваться второй сигнальной системой эффективно только до тех пор, пока она постоянно и правильно соотносится с первой сигнальной системой, т. е. с ближайшим проводником действительности» [¹¹⁷ Там же, стр. 318.]. И далее: «Нормальное мышление, сопровождающееся чувством реальности, возможно лишь при неразрывном участии этих двух систем» [¹¹⁸ «Павловские среды», т. I, стр. 232.].

Таким образом, речевая сигнальная система с присущими ей общими понятиями и абстрактными категориями должна быть в правильных соотношениях с лежащей в ее основе первой сигнальной системой. Иными словами, подкрепление — необходимое и даже определяющее условие существования и нормального функционирования также и для слова как обобщенного, нового типа сигнала, как раздражителя второсигнальных условных рефлексов. Однако подкрепление в данном случае осуществляется сложным путем, не прямо, а опосредованно, через первичные конкретные сигналы этой действительности.

Только в свете этих высказываний Павлова, свидетельствующих о правильном его понимании единства чувственного и логического, конкретного и абстрактного в познании действительности, можно понять его предупреждение об опасности отрыва второй сигнальной системы от первой и о необходимости постоянной их проверки действительностью. «Многочисленные раздражения словом,— писал он,— с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми» [¹¹⁹ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 568—569. ]. «Если ты хочешь употреблять слово, то каждую минуту за своими словами разумей действительность» [120 «Павловские среды», т. III, стр. 163.].

Постоянно подчеркивая принципиальную, качественную разницу между двумя видами нервной деятельности — обычной условно-рефлекторной и речевой,— Павлов одновременно указывал и на органическую связь между ними, на общность их основных закономерностей, на то, что «основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны также управлять и второй» [¹²¹ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 569.].

Условный рефлекс как средство индивидуального приспособления проходит длинный путь эволюционного развития, начиная от примитивных, подобных или родственных элементарным условным рефлексам реакций одноклеточных и простейших животных и кончая второсигнальными условными рефлексами человека, претерпевая при этом глубокие количественные и качественные изменения. Однако, в каком бы многообразии ни были представлены условные рефлексы, как бы ни отличались они друг от друга по степени сложности и совершенства, уровню развития, роду, структуре и локализации и даже по принципу сигнализации,— при всем этом принципиальная сущность условного рефлекса остается одной и той же. Это — выработанная форма нервной деятельности, детерминированная условиями жизни, адекватно и активно отображающая объективную действительность в ее многообразии и динамике, обеспечивающая наиболее точное, тонкое и совершенное приспособление организма к вечно изменяющейся внешней среде. В равной мере это относится и к условно-рефлекторной деятельности в целом.