Иван Петрович Павлов (1849 —1936 гг.)

Мои воспоминания

Я познакомился с Павловым осенью 1926 г. в Ленинграде. В один из солнечных сентябрьских дней я стоял у фасадной стены знаменитой «башни молчания» Института экспериментальной медицины и ожидал прихода Павлова в лабораторию. На душе было тревожно: предстояло увидеть человека, под влиянием книги которого я решительно и бесповоротно стал на путь физиологии, хотя чтение этой книги («Двадцатилетний опыт») и стоило мне нескольких месяцев напряженного труда с русско- армянским словарем в руках. Я должен был увидеть человека, непреодолимая тяга которому заставила меня, провинциального юношу, почти не говорящего по-русски, сделать весьма рискованный шаг — поехать в далекий и незнакомый Ленинград.

Точно в положенный час у ворот института появился Иван Петрович — бородатый старик, в серой шляпе и в сером осеннем пальто, сухощавый и чуть сутуловатый,, он быстрыми, ровными, энергичными шагами, заметно прихрамывая и ритмично стукая палкой о землю, стремительно направился к дверям лаборатории. Несколько минут спустя туда вошел и я. Обо мне доложили, и вскоре Павлов принял меня в своем кабинете. От волнения я никого и ничего там не заметил, кроме Ивана Петровича. Поздоровавшись, я вручил ему рекомендательное письмо Л. А. Орбели, первого моего учителя по физиологии, в лабораториях которого за несколько месяцев до встречи с Павловым я впервые увидел подлинное лицо физиологической науки и где в течение трех летних месяцев весьма интенсивно практиковался. Павлов прочел письмо и от его первоначальной сдержанности не осталось и следа. Он стал простым и приветливым. Иван Петрович поинтересовался моими научными наклонностями, результатами моей летней работы в лабораториях Орбели, планами на будущее. Должно быть, мои ответы на ломаном русском языке были довольно-таки забавны: Иван Петрович временами добродушно смеялся. Это меня поначалу сильно смущало, но постепенно я стал привыкать к нему и смеялся вместе с ним.

После 20—25-минут после беседы в кабинете Иван Петрович пригласил меня осмотреть экспериментальные кабинеты знаменитой «башни молчания». К моему изумлению и восторгу, он сам водил меня но лабораторным комнатам и давал необходимые разъяснения. Особенно долго мы задержались у одной звуконепроницаемой камеры условных рефлексов, и я выслушал детальный рассказ о собаке с удаленной корой одного полушария головного мозга (эту собаку сотрудница лаборатории в это время привела в камеру для очередного опыта). Затем, здесь же, опершись о стол, Иван Петрович довольно подробно рассказал о работе всего отделения в целом и о перспективах на будущее. Перед моим уходом Павлов задал мне несколько вопросов об общем положении дел в Советской Армении, в частности о состоянии народного просвещения, о молодом Ереванском университете и почему-то об истории захвата армянских городов Карса и Сарикамыша Турцией. Я покинул лабораторию в состоянии опьянения от счастья.

«Башня молчания» в Институте экспериментальной медицины

Мне казалось тогда, что любезный прием и теплое отношение ко мне были обусловлены в значительной мере рекомендательным письмом Л. А. Орбели. Но позже, работая у Ивана Петровича, я убедился, что он вообще принимал незнакомых ученых, в особенности приезжих, очень любезно.

До 1930 г. я встречался с И. П. Павловым довольно редко, так как не был еще его сотрудником, а лишь посещал, к тому же весьма нерегулярно, руководимые им научные учреждения и научные собрания. Однако на мою долю выпало счастье с 1930 по 1936 г., т. е. до конца жизни Павлова, быть его постоянным непосредственным учеником и сотрудником, общаться с ним часто и регулярно, каждодневно испытывать на себе обаяние его личности. В основном к этому периоду относятся и мои воспоминания о нем.

Эти годы были особенными в биографии ученого.

Мне хочется набросать отдельные штрихи существовавшего некогда у него критического отношения к новым социальным порядкам и привести несколько эпизодов из завершающего этапа процесса его превращения в искреннего сторонника социалистического строя, вдохновенного трибуна нашей новой жизни.

Выходец из народных низов, убежденный демократ и пламенный патриот, Павлов не мог не приветствовать свержения самодержавия, установления справедливых социальных порядков в России, всех тех прогрессивных изменений в жизни страны, которые произошли в результате победы Октябрьской революции. Ему особенно близка была забота молодой Советской власти о трудовом народе в городе и на селе, ее национальная политика, внимание к деятелям науки и культуры, грандиозные начинания но распространению просвещения, подъему общего культурного уровня страны, развитию науки. Однако потребовались долгие годы, прежде чем он смог правильно понять и осмыслить всю глубину и величие происходящих в нашей стране исторических перемен.

В тяжелые годы гражданской войны и некоторое время после нее ситуация в стране была сложной, ощущались трудности во многих сферах жизни, борьба советского народа за новую жизнь не обходилась без досадных недоразумений и огорчительных эпизодов. Будучи человеком науки с ног до головы, Павлов не всегда правильно ориентировался в калейдоскопе событий этого периода, болезненно переживая отдельные происшествия, раздраженно и критически реагировал на иные мероприятия властей, впадал в уныние в отношении будущего страны.

Миновали трудные времена, успешно претворялись в жизнь грандиозные планы хозяйственного и культурного развития страны. За всеми переменами Павлов следил с напряженным вниманием, его отношение к новой жизни смягчалось. Он стал все более и более активно втягиваться в общественную жизнь страны. Его прежнее нигилистическое и скептическое отношение к новому строю уступали место доверчивому и даже радостному восприятию всех культурно-просветительных, социально- экономических и политических преобразований в нашей стране.

Однако этот процесс протекал медленно и негладко.

В конце 20-х и в начале 30-х годов Павлов был руководителем двух солидных научных учреждений — Физиологического института АН СССР и физиологического отдела Института экспериментальной медицины. Наше правительство бережно и предупредительно относилось к крупнейшему русскому ученому. Неуклонно улучшались условия его научно-творческой работы в этих учреждениях, расширялись их возможности. Его права руководителя названных учреждений были фактически неограниченными.

Случилось так, что среди работающих в Физиологическом институте, где работал я, оказалось несколько лиц, которые недружелюбно относились к новым социальным порядкам. Не играя сколько-нибудь существенной роли в научной жизни этих учреждений, они держали под своим контролем административно-хозяйственную жизнь в них и, кроме того, разными путями и средствами отрицательно влияли на настроения Павлова. Они относились недоброжелательно также к немногочисленным коммунистам, работающим в названном институте (кроме меня там в качестве нештатного сотрудника работал в эти годы А. Михайлович, а после его ухода — А. Долинская, прикомандированная из какого-то приволжского города). Были даже случаи выхода отдельных коммунистов из партии, видимо, с целью облегчить такой ценой свою работу в институте. В физиологическом отделе Института экспериментальной медицины работало значительно большее число коммунистов (Л. Н. Федоров, Н. Н. Никитин, Ф. П. Майоров, П. К. Денисов, А. О. Долин и др.) и вообще условия и атмосфера там были намного лучше. В этом отношении весьма показателен следующий факт.

И. П. Павлов, 1931 г.

В те годы все учреждения страны, в том числе и руководимый Павловым Отдел физиологии, работали по шестидневной неделе, наш же институт работал по семидневной неделе, соблюдая к тому же все религиозные праздники.

Я начал работать с большим энтузиазмом и как будто не без успеха, однако несмотря на положительное отношение Павлова ко мне и к моей научной работе, некоторые из его научных сотрудников стали чинить мне всевозможные препятствия и пытались дискредитировать меня в глазах Ивана Петровича.

Меня выручила высокая и благородная черта Ивана Петровича — определять отношение к своим сотрудникам по их делам, по научным результатам, а не по разговорам о них. Расскажу о двух характерных в этом отношении эпизодах.

Как-то весной 1931 г. Иван Петрович довольно сурово сообщил мне, что желает со мной поговорить по одному важному вопросу и поэтому просит меня зайти к нему в Институт экспериментальной медицины (должен заметить, что почему-то Иван Петрович почти все более или менее важные частные разговоры со мной назначал не в Физиологическом институте АН СССР, где я работал, а в своем кабинете в Институте экспериментальной медицины). В назначенный час я явился к нему, всерьез озадаченный неизвестными мотивами неожиданного свидания, на всякий случай имея при себе наготове новые результаты своей текущей работы.

Встретил он меня вежливо, но довольно прохладно и пригласил присесть. Сам он сидел глубоко в кресле, положив ногу на ногу, с нахмуренным лицом, сосредоточенно смотря на свои руки, соединенные кончиками пальцев и поднятые довольно высоко. С плохо. скрытым раздражением он задал мне несколько вопросов. Верно ли, что я, в нарушение одобренных им общих правил работы института, ставлю эксперименты по воскресным дням? Если это действительно так, то означает ли это, что я этими своими действиями желаю выразить своеобразный протест против установленных им порядков в институте? В достаточной ли мере я осведомлен о том, что он не терпит никаких проявлений самовольничания в подчиненных ему учреждениях, с чьей бы стороны они ни исходили? Если же мои действия обусловлены другими мотивами, то не сделаю ли я одолжение рассказать ему об этих мотивах?

Для меня было ясно, что кто-то из сотрудников института доложил Ивану Петровичу о нарушении мной принятого распорядка научной работы и настроил его против меня. Не без волнения я отвечал, что я никогда не скрываю своего критического отношения к существующим в институте порядкам, что это отношение, равно как и свои убеждения по вопросам науки и политики, привык выражать не окольными путями, а прямо и открыто, и что в данном случае мои эксперименты по воскресным дням и по дням церковных праздников .продиктованы лишь спецификой моей научной темы. Далее я рассказал ему о существе дела (я разрабатывал тогда принцип так называемой системности в условно-рефлекторной деятельности) и о полученных результатах. Приятно было видеть, как хмурое выражение постепенно исчезало с лица Ивана Петровича, а его умные и выразительные глаза наполнялись теплотой. Должно быть, он был доволен моим ответом. Совсем другим топом он задал мне несколько вопросов по существу полученных данных и дальше стал говорить со мной подчеркнуто дружелюбно, как бы желая сгладить неприятное впечатление от начала нашего разговора. Одобрив постановку специальной серии опытов во все дни без перерыва и положительно отозвавшись о полученных мной фактических данных, Иван Петрович стал с увлечением рассказывать о своей научной молодости, о том, с каким самозабвением он работал, как долго задерживался в лаборатории, работая по воскресным и праздничным дням. Очевидно, эти воспоминания о днях молодости доставляли ему большое удовольствие: он говорил взволнованно, сильно жестикулируя, с радостью на лице и в голосе. Когда через год моя экспериментальная работа по упомянутому вопросу в общих чертах была завершена, она послужила Павлову основанием для дачи письменного отзыва о моей научной работе в те годы (оригинал этого отзыва я храню у себя как драгоценную реликвию, а его фотокопия находится в Архиве Академии наук СССР).

В этой связи должен заметить, что Иван Петрович вообще любил предаваться воспоминаниям о своем детстве, юношестве или о начале своей научной деятельности. Мы все много раз слышали, как он то спокойно, то возбужденно, но всегда живо и увлекательно рассказывал о своих родителях, о детских забавах, о школе, о семинарских учителях, об увлечениях физиологией и передовыми идеями великих русских просветителей-демократов середины XIX в., о первом своем учителе по физиологии И. Ф. Ционе, о глубоком влиянии на него И. М. Сеченова, о выдающихся физиологах Р. Гейденгайне и К. Людвиге, о знаменитом русском терапевте С. П. Боткине и особенно тепло об убогой лаборатории при клинике Боткина.

Другой эпизод относится к зиме 1934/35 г. В Физиологическом институте начиная с 1932 г. я не только вел исследовательскую работу по физиологии условно-рефлекторной деятельности, но с разрешения Ивана Петровича занимался также экспериментальной разработкой некоторых вопросов проблемы пластичности (компенсаторной приспособляемости) нервной системы. В связи с этим число моих подопытных животных увеличилось, объем работы у технического персонала возрос. Это и ряд других обстоятельств, связанных с моей работой над новой и непривычной для института проблемой, ухудшили МОИ взаимоотношения с некоторыми административными работниками, что весьма болезненно отразилось на темпах и продуктивности самой работы. Лишь благодаря поддержке Ивана Петровича эта работа продвигалась вперед, хотя я вложил в нее очень много времени и энергии.

Как-то Иван Петрович явился в институт в довольно сердитом настроении и, сев на привычном месте (в коридоре у дверей камеры В. В. Рикмана), сразу начал раздраженный разговор с окружающими его сотрудниками на какую-то политическую тему. Было ясно, что он чем-то сильно взволнован и рассержен. Я ставил очередной опыт в своей камере, находящейся по соседству с тем местом, где обычно сидел Павлов, и прислушивался к беседе ученого с окружающими, весьма озадаченный неожиданным оживлением его прежних оппозиционных настроений. Кое-кто решил воспользоваться таким редким в последнее время случаем озлобленности Ивана Петровича и добиться его распоряжения о прекращении моих экспериментов по компенсаторной приспособляемости нервной системы. С негодованием слушал я, как доверчивому ученому, возбужденному по какому-то не известному мне поводу, говорят о том, что якобы в связи с этой моей работой в жизни института возникли большие затруднения, тормозящие исследования всего коллектива в целом. В собачнике, мол, стало невероятно тесно, не хватает пищи для собак других сотрудников и эти собаки худеют; технические работники-де уделяют чересчур много времени моим животным и моим опытам, обслуживание же других сотрудников резко ухудшилось и т. п.

Выслушав все это, Павлов, к моему великому огорчению, без особых колебаний согласился прекратить мою работу, обещал поговорить со мной, как только я окончу опыт. Один из сотрудников, А. А. Линдберг, зашел ко мне в камеру и сообщил о желании Ивана Петровича поговорить со мной. Я не знал, как предотвратить грозящую мне опасность.

Тем временем Иван Петрович несколько успокоился и, сделав небольшую паузу, приступил к обсуждению текущих научных исследований сотрудников института. В эти дни его сильно занимал один факт, выявившийся в работе профессора Н. А. Подкопаева, знающего и опытного исследователя. У одной старой собаки исчезли почти все положительные пищевые условные рефлексы на все условные раздражители, и никакими мерами и средствами не удавалось восстановить их более или менее стойко и значительно. Без ослабления сохранился только один пищевой условный рефлекс на вращение кормушки. Ни Иван Петрович, ни Подкопаев, ни другие сотрудники не были удовлетворены предложенными объяснениями этому факту. Иван Петрович, как всегда в подобных случаях, заметно нервничал.

Над этим вопросом я тоже много думал в те дни и нашел, на мой взгляд, вероятное объяснение загадочного явления. Когда я услыхал, что речь снова идет о нем, то решил поделиться с учителем своими соображениями. После окончания опыта с тревогой и надеждой я вышел из камеры, подошел к Ивану Петровичу и встал у его кресла. Обсуждение вопроса еще продолжалось. Воспользовавшись одной из пауз в разговоре, я обратился к Ивану Петровичу: «Мне можно сказать несколько слов?» Он чуть-чуть повернулся ко мне и воскликнул: «Ах, это Вы пришли?! Погодите, о Вашем деле поговорим после!» Почувствовав, что он не понял, я сказал: «Иван Петрович, я хочу высказать свое мнение об обсуждаемом Вами факте!» Он вновь повернулся ко мне и сказал: «Ну-ка, ну-ка, говорите, пожалуйста!»

Я кратко изложил свою точку зрения. Высокую прочность и резистентность пищевого условного рефлекса на вращение кормушки по сравнению с такого же рода условными рефлексами на другие условные раздражители, по моему мнению, можно было объяснить следующим образом. Во-первых, этот рефлекс подкрепляется столько же раз, сколько все остальные пищевые условные рефлексы, вместе взятые; во-вторых, он в отличие от других пищевых рефлексов всегда является строго совпадающим с подачей пищи и никогда не остается на более или менее значительный отрезок времени; в-третьих, вращение кормушки как раздражитель стоит как бы очень близко к натуральному пищевому раздражителю, во всяком случае гораздо ближе всяких звонков, света, касалки и т. п.

Иван Петрович слушал меня с напряженным вниманием, лицо его постепенно прояснилось. Мои суждения стали увереннее. В заключение я остановился на описании проекта специальных экспериментов, которые могли либо окончательно подтвердить правильность моих представлений, либо выявить их несостоятельность Иван Петрович тут же, без колебаний, я бы сказал С энтузиазмом, одобрил мою точку зрения на «каверзный факт», а также предложенный проект специальных опытов. Он даже не дал мне ответить на некоторые возражения, выдвинутые другими сотрудниками против моего понимания дискутируемого вопроса, и ответил на них сам. При этом Павлов заметил, что мне по праву надлежит произвести экспериментальную проверку правильности высказанных представлений [⁷⁷ Результаты проведенной экспериментальной работы, полностью подтвердившие мои предположения, были опубликованы в специальном выпуске «Бюллетеня ВИЭМ» (1936, № 3—4), посвященном памяти И. П. Павлова.].

Всем был очевиден и окончательный исход борьбы за отношение И. П. Павлова к возможности продолжения моей работы по проблеме приспособляемости нервной системы. Перед своим уходом он поговорил с И. Р. Пророковым, противником этой работы, назвал «глупостями» разговоры о трудностях, якобы вызванных моими опытами, ибо, сказал он, всем известно, что институт имеет просторный собачник, снабжается пищей для собак обильно и даже отправляют излишки в Колтуши, число технических сотрудников для обслуживания всей проводимой в нем работы вполне достаточно. Павлов категорически запретил препятствовать мне в разработке интересной и перспективной проблемы физиологии.

Как уже отмечалось, всемерное поощрение Павловым инициативы и самостоятельности своих учеников находило выражение в активном содействии тому, чтобы они своевременно становились научными руководителями в других учреждениях. Весной 1935 г. дирекция Института мозга им. В. М. Бехтерева в Ленинграде пригласила меня организовать и возглавить отдел физиологии центральной нервной системы, пообещав создать хорошие условия для экспериментальной работы. Я был склонен принять это предложение. Было весьма заманчиво значительно расширить рамки самостоятельной научно-исследовательской работы, в особенности по проблеме компенсаторного приспособления нервной системы. К тому моменту исследования в этой области, перенесенные по указанию Павлова в его отдел Института экспериментальной медицины, заметно активизировались и достигли такого уровня развития, когда выход экспериментатора на более широкие просторы стал насущной необходимостью. Я решил поговорить с Иваном Петровичем и в назначенный им день и час явился к нему. Иван Петрович выслушал меня очень внимательно, но отвечать стал не сразу, а после значительной паузы, во время которой о чем-то сосредоточенно думал, временами энергично протирая очки, надевая и вновь снимая их. Заговорил он, к моему изумлению, взволнованным голосом. По-видимому, в этот день Павлов был настроен лирически, иначе трудно было понять причины непривычного для него теплого и даже несколько сентиментального тона.

Иван Петрович говорил о важности и необходимости своевременного перехода ученого на самостоятельную научную работу для дальнейшего развития его творческой инициативы, для закаливания его воли к преодолению препятствий, к достижению поставленной цели, для более широкого использования всех его возможностей. При этом он подробно рассказал о своих первых самостоятельных шагах в науке в лаборатории при клинике Боткина, о том, что, несмотря на трудности и лишения тех лет, он все же склонен считать этот период решающим в формировании своего характера ученого-исследователя и быть может наиболее интересным и содержательным во всей жизни.

Я слушал Павлова в самозабвении, очарованный неувядающей юностью учителя. Никогда раньше я не видел, его таким.

Несколько успокоившись, Иван Петрович вновь вернулся к прежней теме нашей беседы. Несмотря на положительное отношение к моему желанию перейти на самостоятельную и к тому же руководящую научную работу, он, по его словам, переживал небольшую внутреннюю борьбу: по некоторым соображениям Павлов не хотел, чтобы я работал в Институте мозга им. В. М. Бехтерева. Но так как он не видел других, более подходящих для меня возможностей начать самостоятельную и ответственную научную деятельность, то вынужден был дать свое согласие с непременным условием — продолжать одновременно работать в одном из руководимых им институтов. В заключение Павлов сказал, что благословляет меня на успешную организацию и ведение научной работы на новом месте, и дал несколько ценных советов.

Материалистическое мировоззрение Павлова нашло свое четкое выражение в его научных произведениях. В этом отношении воспоминания его учеников могут послужить лишь дополнительным источником материалов по этому вопросу. В моей памяти сохранились эпизоды, которые представляют в этой связи определенный интерес.

В узком кругу сотрудников и на «средах» я не раз слышал пламенные слова Павлова в защиту позиций материализма в самых сложных вопросах естествознания, его полные негодования ядовитые высказывания об идеализме или об отдельных сторонниках этого мировоззрения. Причем устные его высказывания были ярче, страстнее и острее, чем в печатных трудах и официальных докладах.

Помнится, Павлов в пух и прах раскритиковал пропитанную идеализмом брошюру Шеррингтона «Мозг и его механизм». В частности, он заметил, что, должно быть, автор брошюры на старости лет свихнулся, потерял здравый рассудок, иначе нельзя понять, каким образом такой крупный в области физиологии центральной нервной системы ученый докатился до идеалистического вздора чистейшей воды, утверждая, будто психическая деятельность совершенно не связана с материальной структурой мозга, не является продуктом деятельности последнего.

Менее гневно, но не менее ядовито говорил он о профессиональных философах-идеалистах, в частности о Гегеле. Однажды (1935 г.) в разговоре на какую-то философскую тему Павлов высказал мнение, что, по всей вероятности, Гегель был в психическом отношении не совсем нормален, так как трудно себе представить, чтобы человек в здравом уме мог утверждать, будто идея, дух является первичным, изначальным, а материя — вторичным, производным. Павлов заявил о готовности аргументировать правильность своих предположений и попросил для этой цели достать ему подробное жизнеописание Гегеля. Я принес ему книгу Куно Фишера о Гегеле. Через несколько дней Иван Петрович сказал, что это не та книга, которая ему нужна, в ней говорится не о жизни Гегеля со всеми особенностями его личности, а о возникновении, развитии и сущности его сумасбродных мыслей и идей.

Совершенно противоположного характера были его слова в адрес материалистов — естествоиспытателей или материалистов — «философов по профессии», как он любил выражаться. В частности, в моей памяти глубоко запечатлелось одно довольно обстоятельное высказывание Павлова о Владимире Ильиче Ленине. Хотя только часть этого исключительно интересного суждения Ивана Петровича имеет прямое отношение к разговору о его мировоззрении, тем не менее я считаю нужным привести его здесь почти полностью, придерживаясь в пределах возможного стиля Павлова.

В один из дней 1932 г. Иван Петрович, будучи в хорошем настроении, рассказал в узком кругу сотрудников о том, как в 1920—1923 гг. он не только посвящал свои вступительные лекции по курсу физиологии в Военно-медицинской академии вопросам текущей политики в стране, но и выступал с публичными докладами на политические темы. Павлов несколько раз с большим уважением и теплотой, но не без полемического задора называл имя Владимира Ильича. Я спросил его мнение о Ленине. В ответ мы услышали примерно следующее.

В. И. Ленин был великим ученым, умным политическим деятелем и честнейшим человеком. Верным мерилом ума и величия человека он, Павлов, считает способность правильно разбираться в сложных и запутанных ситуациях и соответственно этому действовать. Подходя к Владимиру Ильичу с этим мерилом, он, Павлов, видит, что большой ум и величие Ленина нашли свое яркое выражение в двух важнейших исторических событиях. Во- первых, В. И. Ленин правильно ориентировался в трудной и запутанной ситуации, сложившейся в России после февральского переворота. И вопреки сопротивлению некоторых членов ЦК организовал, возглавил и успешно завершил большевистскую Октябрьскую революцию. Во- вторых, Ленин правильно ориентировался в исключительно тяжелом и сложном экономическом положении страны, обусловленном разрушительной мировой войной, иностранной интервенцией и гражданской войной, правильно оценил соотношение общественных сил и вопреки сопротивлению многих произвел крутую и коренную ломку в экономической политике, настойчиво и последовательно продолжал это дело до конца и спас страну от катастрофы.

Кроме того, он, Павлов, внимательно прочитал книгу В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» и признал, что автор книги проявляет глубокое знание кардинальных и весьма сложных и трудных вопросов философии и естествознания, понимает их очень глубоко и верно, придерживаясь правильных материалистических позиций.

Павлов так заключил цепь своих суждений: Ленин был поистине человеком большого ума и большой честности. Пульс жизни он ощущал правильно, что редко кому удается.

Замечу, что этот рассказ я слышал из уст Павлова еще несколько раз.

Позже, в 1933 г., Павлов как-то высказал мысли о ступенях и этапах развития психической деятельности. Он говорил о том, что эволюция психической деятельности не ограничивается лишь рамками, охватывающими живые существа с централизованной нервной системой, и элементарные типы психической деятельности присущи не только животным с примитивной нервной системой, но и вообще живому существу, что в свою очередь эти примитивные виды психической деятельности корнями связаны с некоторыми основными свойствами материи вообще, т. е. со свойствами неживой материи, и что, таким образом, материя в процессе своей эволюции порождает психическую деятельность различного уровня развития и различной степени сложности, в том числе и самый высший вид этой деятельности — психическую деятельность человека. Выслушав эти высказывания, я сказал ему, что в них по существу очень много общего с мыслями Энгельса и Ленина о возникновении и развитии психической деятельности, которые по этому поводу развили специальную теорию — марксистско-ленинскую теорию отражения и т. п. На это Иван Петрович ответил примерно так: «Ну что же, я пришел к этим мыслям своим путем, независимо от них, самостоятельно, как естествоиспытатель, и очень рад, что они совпадают с мыслями ваших идейных вождей, которые к этим мыслям пришли своим путем, как философы по профессии».

Органической частью боевого материализма Павлова был его атеизм. Судя по вопросам, которые часто задаются при чтении научно-популярных лекций о жизни и деятельности Павлова, известное распространение имеют неверные мнения о том, будто Павлов был религиозным человеком, посещал церковь, верил в бога. Позволю себе привести здесь несколько относящихся к этому вопросу эпизодов.

Я помню высказывание Ивана Петровича о существовании бога, сделанное им в узком кругу сотрудников зимой 1932 г. Он говорил: «Когда я был молодым, меня мучил вопрос — существует ли бог или не существует? Долго думал на эту тему, в конце концов пришел к выводу, что бога не существует. Я рассуждал таким образом. Допустим, что бог существует и что он является творцом Вселенной. А кто же тогда является творцом бога?» Несколько раз я слышал павловские слова: «Естествоиспытатель не может не быть атеистом, естествознание и религия несовместимы».

Но Иван Петрович относился весьма отрицательно к грубой антирелигиозной пропаганде и политике. Не один раз в моем присутствии он возмущался некоторыми мероприятиями тех или иных организаций в этом направлении. Свою позицию в этом вопросе он однажды аргументировал примерно так: «На свете еще очень много темных, необразованных людей, которые весьма плохо разбираются в явлениях природы и общественной жизни, которые лишены такой мощной моральной опоры, как просвещение, образование. Моральная опора для их жизни — религия, вера в бога. Из-за нужды, дурного воспитания или по иным причинам многие становятся на путь мелких и больших преступлений, обманывают, обворовывают и т. п. Религия способна облегчить их страдания за эти дурные поступки. Я могу сказать по себе. Бывало, своруешь в детстве лишний кусок сахара у матери, и совесть замучает. А идешь в церковь к священнику исповедоваться — и легче делается на душе. Вот каково значение этой моральной опоры для темного человека. Хочешь отнять у него эту опору, так будь добр, замени ее другой — просвещением, вернее, просвещай его, и религия, как опора, исчезнет сама собой. Необходимости в религии не будет лишь в будущем, когда все члены общества станут просвещенными людьми. Да еще вопрос: все ли члены такого общества обойдутся без религии? Может быть, ограниченное число лиц со слабой нервной системой даже и тогда будет нуждаться в религии».

Для характеристики отношения Павлова к религии весьма важное значение имеет следующий эпизод. За несколько месяцев до своей смерти Иван Петрович в узком кругу сотрудников рассказал о том, что получил письменную просьбу от английской прогрессивной ассоциации (то ли естествоиспытателей, то ли журналистов) дать свое согласие на звание почетного члена организованного ими общества «рационалистов», которое, в числе других целей, ставит перед собой задачу вести борьбу против религии. Иван Петрович, по его словам, поблагодарил за оказанную ему честь и дал свое согласие стать почетным членом организованного ими общества, но при условии, что борьба с религией будет вестись обществом не насильственным путем, а путем распространения просвещения (содержание его ответа я привожу по памяти).

Как же согласовать эти высказывания Павлова со слухами о его хождении в церковь в первые годы после революции, об оказании им материальной помощи церковным организациям и с другими слухами, якобы свидетельствующими о религиозности ученого? Если даже допустить, что в одно время подобные факты действительно имели место, то, по моему глубокому убеждению, их причину следует искать не в религиозности Павлова. Более чем вероятно, что посредством таких своих действий ученый выражал своеобразный протест против перегибов в антирелигиозных мероприятиях отдельных наших организаций. Определенное значение при этом могли иметь также семейные привычки и традиции, силу которых Павлов подчеркивал довольно часто, равно как и его желание не задевать религиозных чувств своей супруги.

Мои воспоминания о Павлове-гражданине богаты волнующими эпизодами, в которых отчетливо проявились взгляды Павлова на многие вопросы социальной жизни.

Как-то зимой 1931/32 г. Иван Петрович разговаривал с группой сотрудников о справедливых и несправедливых социальных системах. «Традиции моих трудолюбивых предков и вся трудовая история моей жизни,— говорил Павлов,— сделали меня сторонником социализма, т. е. такого социального порядка, при котором общественные блага распределяются по трудовому признаку — кто больше трудится, тот по праву должен больше и получать. И справедливость требует, чтобы такие порядки были созданы повсюду в мире. Опыт организации таких порядков в нашей стране не дал пока убедительных для меня положительных результатов и кое-что мне не очень нравится. А вот в Англии другое дело, там эти порядки устанавливаются со значительно большим успехом. Нам следовало бы поучиться у них».

Я спросил Павлова: «Неужели Вы считаете, Иван Петрович, что в Англии чернорабочий, например, трудится настолько меньше горнопромышленника, что при распределении общественных благ получает в тысячу, десять тысяч раз меньшую долю, чем последний? Где же распределение этих благ по трудовому признаку?»

На это он ответил: «Не следует при подобных случаях упускать из виду способности и ум человека. Можно привести много примеров того, как неимущие люди благодаря своему уму, способностям, трудолюбию вполне законным и честным путем становятся богатыми».

Я возражал ему: «Допустим, что Вы правы, Иван Петрович, и какие-то капиталисты заработали свое богатство честным путем, благодаря уму, способностям и т. д. Но справедливо ли, что после смерти таких разбогатевших честных тружеников все принадлежащие им общественные блага переходят в руки их потомков или родственников, т. е. лиц, не имевших никаких заслуг в создании этих благ, и, к тому же, зачастую не отличающихся особыми способностями, умом и трудолюбием?»

По-видимому, он не ожидал такого вопроса. Несколько смутившись, он ответил: «Да, это, действительно, несправедливо».

Однажды весной 1932 г. Иван Петрович с возмущением рассказал о том, что он не смог разговаривать с молодым финном, жителем Колтуши, из-за того, что тот совсем не понимал русской речи. «Вот, господин коммунист,— раздраженно говорил он, обращаясь ко мне в конце своего рассказа,— до чего мы дожили. Взрослый гражданин России, живя под носом Ленинграда, не знает русского языка. Позор, позор, стыд!» Я согласился с ним и сказал, что в школах всех национальных республик и автономных областей нашей страны наряду с родным языком изучают и русский, что для народов Советского Союза русский язык — не только язык великого народа, но и язык Октябрьской революции. Иван Петрович выслушал меня очень внимательно. По ходу дальнейшей беседы стало ясно, что по существу он полностью одобряет национальную политику советского правительства — политику подлинного братства народов, истинного равноправия граждан Советского Союза: «Надо отдать дань уважения большевикам,— сказал Павлов,— они впервые в истории справедливо разрешили этот вековой, трудный и сложный вопрос». Далее он весьма положительно отзывался о проводимой в нашей стране культурной революции, о громадных успехах на фронте народного просвещения, о быстром подъеме культурного уровня самых широких слоев населения города и деревни, о всемерном поощрении развития науки и искусства. При этом Иван Петрович выразил свою радость и удовлетворение по поводу того, что его родной народ играет главенствующую роль в этих исторических преобразованиях по линии национальной политики, народного просвещения и развития культуры.

В начале 30-х годов Иван Петрович порой резко отзывался о продовольственных и других экономических затруднениях, вызванных непонятной ему мобилизацией всех сил и ресурсов для успешного выполнения плана индустриализации страны. Он по-прежнему довольно часто предавался острым и язвительным «отступлениям» по поводу тех или иных событий в тогдашней нашей жизни, основная суть которых все еще оставалась ему непонятной.

Зная Ивана Петровича, его прогрессивные взгляды на многие важные вопросы социальной жизни, его любовное отношение к труду и трудовому народу, восхищение мирной политикой и созидательной работой в области науки и культуры, горячую симпатию к проводимой в нашей стране политике равенства и братства народов, кристальную честность и чистоту, нельзя было сомневаться, что его критическое отношение к некоторым сторонам нашей новой жизни со временем ослабнет и исчезнет, по мере того как ослабнут и исчезнут временные затруднения страны.

Примечательно, что даже в период противоречивого отношения Ивана Петровича к некоторым сторонам советской действительности он всякий раз, возвратившись из-за границы, какое-то время почти не замечал или не затрагивал наших недостатков и с возмущением говорил об уродливых явлениях капиталистического мира. Так, осенью 1932 г. после поездки в Рим на XIV Международный конгресс физиологов Иван Петрович с негодованием рассказывал о мрачных временах в фашистской Италии, о Муссолини, «который нахально лез в президиум конгресса, хотя никто его не избирал, сидел там, задрав нос вверх, и глупым взглядом горделиво смотрел на председательствующего итальянского ученого (если память мне не изменяет, Павлов назвал фамилию Ботацци), рабски адресовавшего ему тошнотворные приветственные слова». Павлов говорил также о том, что отверг приглашение римского папы посетить его резиденцию.

Иван Петрович делился своими впечатлениями о фашистской Германии, в частности о Берлине, где он проездом задержался на один-два дня. Он говорил примерно следующее: «Нечего греха таить, я раньше не верил сообщениям наших русских газет об экономических трудностях, кризисе, безработице, нищете и о лишениях народа во многих европейских странах, в частности в Германии. Побывав в Берлине, сам я опять-таки не заметил никаких экономических затруднений и кризиса, никаких признаков нищеты и лишений. Наоборот, мне показалось, что там все в порядке: народ одет прилично, магазины переполнены товарами, правда, в них почему-то мало бывало покупателей. Только вечером, когда я прочитал местную газету, я убедился в том, что у них дела весьма плохи, что среди населения очень много нуждающихся. В газете этой на первой же странице было напечатано воззвание мэра города к имущей части населения с призывом оказать бездомным и голодающим, число которых признавалось очень большим, всемерную помощь деньгами, предоставлением свободного угла для жилья и даже моральным утешением».

Советская страна с каждым годом росла и крепла. Политическая же эволюция Павлова шла неравномерно. В течение 1933 и особенно 1934 г. во взглядах Ивана Петровича произошли некоторые позитивные сдвиги.

Летом 1934 г. по поручению покойного академика А. А. Борисяка, одного из тогдашних руководителей биологических учреждений Академии наук СССР, я отправился в Колтуши, где Иван Петрович обычно проводил свой летний отдых. Нужно было выяснить, не пожелает ли он расширить рабочую площадь Физиологического института в связи с переездом в Москву нескольких находившихся по соседству с ним академических институтов (Института физиологии растений, Зоологического института и др.). День был прекрасный. Иван Петрович встретил меня приветливо. За месяц отдыха на лоне природы он загорел, стал веселее, жизнерадостнее. Он познакомил меня с ходом строительства научного городка в Колтушах, показывал уже законченные лабораторные корпуса, места, где будут построены другие здания, и увлеченно рассказывал о перспективах развития этого единственного в мире центра по изучению высшей нервной деятельности — «столицы условных рефлексов», его любимого детища. Павлов говорил мне, что в новом институте будет изучаться поведение животных, стоящих на самых различных уровнях эволюционной лестницы, начиная с пчел и кончая человекообразными обезьянами, будет исследована возможность изменения и улучшения наследственных свойств нервной системы животных посредством подбора, скрещивания и воспитания^ посредством воздействия на них факторами внешней среды. Он пригласил меня посмотреть опыты П. К. Денисова со знаменитыми человекообразными обезьянами Рафаэлем и Розой. Я согласился с радостью. В тот день производилась киносъемка опытов, и мне посчастливилось быть заснятым на кинопленке вместе с Иваном Петровичем.

Потом Павлов пригласил меня к себе домой. За завтраком велась оживленная и интересная беседа, длившаяся примерно 2 часа. Я убедился, что месяц отдыха в Колтушах благоприятно сказался на эволюции политических взглядов Павлова. Он восторгался растущей экономической и военной мощью нашей страны, крупными индустриальными гигантами, выдвинувшими Россию на одно из первых мест в мире, механизацией сельского хозяйства, ведущей к облегчению тяжелого труда крестьянина и повышению продуктивности земли нашей. Прочувствованно говорил о расцвете науки и культуры в стране, в частности о щедрой материальной и моральной поддержке его научной работы, говорил о своей тревоге — сумеет ли он ее оправдать. С особым подъемом рассказывал он о том, как читал в наших газетах сообщения о полете нескольких советских мощных самолетов по странам Европы — полете, изумившем европейцев и вызвавшем зависть у одних, страх у других, восторг у третьих. Он примерно так охарактеризовал значение этого полета: «Нуте-ка, господа европейцы, взгляните-ка на нас! Привыкли считать себя учителями, а нас отсталыми? Прошли те времена, прошли! Гордая Америка и та вынуждена была опустить свой нос, признать нас. Ишь ты, штука-то какая!» А с каким воодушевлением, восторгом и гордостью говорил Иван Петрович о нашей созидательной внутренней политике! С негодованием и возмущением обрушивался он на поджигателей и застрельщиков грабительских империалистических войн, которые ненавидел всей душой и мысль о которых всегда причиняла ему мучительные физические страдания. Особенно гневно он говорил о фашизме в Германии и Италии. В заключение беседы он выразил спокойную уверенность за будущее нашей Родины, так как ее судьба находится в честных, крепких и мудрых руках.

И. П. Павлов играет в городки. В белом костюме - автор

Я никогда раньше не видел Ивана Петровича в таком приподнятом настроении. Он то сидел, то вставал, дри этом говорил взволнованно, сильно жестикулируя».

Под конец нашей беседы сидевшая все время безмолвно в стороне Серафима Васильевна обратилась ко мне со словами: «Все это хорошо, очень хорошо, но вы, господин коммунист, немного бы о религии подумали». Я шутливо ответил: «Серафима Васильевна, обратитесь, пожалуйста, к Ивану Петровичу по этому вопросу; видите, теперь он сам стал большим коммунистом!» На это Иван Петрович искренне и громко расхохотался. Я также не мог удержаться от смеха. Улыбалась и Серафима Васильевна.

После завтрака мы спустились во двор и поиграли с Иваном Петровичем в любимые им городки. Нельзя было не восхищаться юношеским увлечением и азартом этого 85-летнего старика. Он радовался каждому удачному удару, огорчался при неудачном, не скупился на похвалу или укор другим участникам игры. Под обстрелом оказался и я, хотя первый раз в жизни играл в городки и попал в его группу. Эта игра также снималась на кинопленку.

Я покинул Колтуши в состоянии радостного волнения, безмерно счастливый, что провел уникальный в своем роде день с Иваном Петровичем. Такие дни не забываются всю жизнь.

В заключение своих воспоминаний об Иване Петровиче я хотел привести несколько разных по характеру эпизодов, характеризующих отдельные черты его высокого морального облика.

Кристальная честность, обаятельная простота и скромность гармонически сочетались в нем с исключительной добротой, чуткостью и сердечностью не только по отношению к людям, но и по отношению к подопытным животным.

Помнится, например, случай гневного возбуждения и глубоких переживаний Ивана Петровича по поводу гибели собаки одного сотрудника, работавшего в Колтушах. Иван Петрович спросил о причинах смерти собаки и сотрудник ответил, что по данным вскрытия трупа наиболее вероятной причиной смерти является истощение от недоедания. Павлов буквально вышел из себя и стал так сердито и громко кричать на него, бранить такими крепкими словами за бездушное отношение к животным, что бедняга чуть не заплакал. Иван Петрович тоже примерно на протяжении часа не мог успокоиться, возбужденно повторял: «Какой позор, какое варварство! При обилии пищевых продуктов в институте потерять собаку из-за недоедания! Да какое же вы имеете право заниматься наукой, господин? Уже нашли бы себе занятие, более соответствующее вашей черствой душе!»

Вообще он всегда говорил о собаке с особой любовью и благодарностью и не терпел бесчеловечного отношения к ней. В 1935 г. по инициативе Павлова на территории Института экспериментальной медицины в Ленинграде, поблизости от здания руководимого им отдела физиологии, был воздвигнут памятник собаке. По предложению Павлова на постаменте памятника изображены барельефы, воспроизводящие ряд характерных эпизодов долголетней экспериментальной работы ученого с собаками, и выгравированы составленные им трогательные надписи. Одна из них гласит: «Пусть собака, помощница и друг человека с доисторических времен, приносится в жертву науке, но наше достоинство обязывает нас, чтобы это происходило непременно и всегда без ненужного мучительства».

Находились ловкачи, которые довольно нечестно пользовались добротой и отзывчивостью, а также наивностью и крайней доверчивостью Ивана Петровича в делах обыденной жизни. Я несколько раз слышал из его уст полушутливые рассказы о том, как много писем он получает от разных незнакомых ему лиц, в которых они в плачевных тонах излагают свое «горе и страдание» по поводу ли смерти близких, тяжелой ли своей болезни, потери ли имущества или по какой-нибудь другой выдуманной причине. Они обращались к Ивану Петровичу с «покорнейшей просьбой временно одолжить им» кругленькую сумму денег. По словам Павлова, он, как правило, удовлетворял подобные просьбы. «На что мне лишние деньги? Пусть возьмут, если это им очень нужно»,— любил говорить он. Забавно, что из всего большого числа бессовестных ловкачей, получивших таким путем деньги «взаймы», лишь один-единственный человек вернул обратно свой долг. «Впоследствии выяснилось,— улыбаясь говорил Павлов,— что этот человек был душевно больной».

И. Я. Павлов произносит речь на банкете в честь делегатов XV Международного физиологического конгресса.В середине — Я. Я. Никитин, справа — автор

С бытовой стороны я знал Ивана Петровича очень плохо, так как всего два раза был у него в гостях: в 1932 и 1934 гг.— и то только в Колтушах. Но оба раза я был глубоко тронут исключительно задушевным приемом Ивана Петровича и членов его семьи.

Летом 1932 г. в один из воскресных дней по приглашению Ивана Петровича я приехал к нему в Колтуши. Мы сидели на крыльце дачного деревянного домика и беседовали. Он рассказывал о своей любви к физическому труду, в частности в огороде и саду, прочувствованно говорил о том, что эту любовь он унаследовал от своих родителей, за что вечно им благодарен. Узнав, что я из крестьян и также люблю физический труд, он искренне обрадовался. Вскоре я заметил, что накрывают стол и семья Павловых собирается обедать. Улучив момент, я незаметно удалился в соседнюю рощу, чтобы через пару часов вернуться и попрощаться с Павловым. Обнаружив мое отсутствие, Иван Петрович попросил членов семьи и сослуживцев разыскать меня и передать его категорическое требование — немедленно вернуться обратно. Я был крайне смущен. Иван Петрович встретил меня ласково, но шутливо упрекнул за то, что я задержал обед чуть ли не на час и что «этак можно и с голоду умереть». Должен заметить, что ел он с большим аппетитом, весьма энергично и для своего возраста довольно много. А хозяином он был сердечным и приветливым.

Неприязнь Павлова к спиртным напиткам была общеизвестна. Поэтому я был удивлен, когда, подойдя к нему на банкете, устроенном в честь делегатов XV Международного конгресса физиологов в Екатерининском дворце в Пушкине, увидел перед ним почти полную бутылку с ярлыком «Водка», а также длинный бокал, наполненный прозрачной жидкостью. Он весело и громко подозвал меня к себе, и мы с ним чокнулись. Иван Петрович свободно выпил всю жидкость из бокала и наполнил его вновь из водочной бутылки. Не в состоянии сдержать свое любопытство, я сказал ему шопотом: «Поздравляю, Иван Петрович, с прогрессом. Как это случилось, что Вы вдруг стали так дружить с водкой?» Он ответил мне на ухо: «По секрету скажу вам, это я пью воду из водочной бутылки. Когда они (при этом он указал на сидящих рядом профессоров Кэннона, Ляпика и других иностранных гостей) пристают ко мне, чтобы я с ними вместе выпил вина или коньяку, я им отвечаю, что я, как русский человек, люблю свою русскую белую водку и пью только ее. Этим я себя избавляю от неприятностей и вдобавок соблюдаю нужный этикет как хозяин дома». Мы оба так громко рассмеялись, что привлекли внимание сидящих по соседству иностранных делегатов.

Я познакомился с Павловым и работал у него в институтах в период его глубокой старости. Несмотря на преклонный возраст, Иван Петрович производил впечатление молодого человека благодаря своей поразительной физической и умственной бодрости, колоссальной работоспособности, феноменальной памяти, неукротимой воле к достижению поставленной цели, страстному темпераменту, жизнерадостности, бурному интересу к жизни и даже своей ясной, четкой и энергичной речи, выразительной мимике и жестикуляции. Вот почему, когда безжалостная смерть прервала нить яркой жизни 87-летнего Павлова, мне (и, вероятно, не одному мне) это показалось полной неожиданностью, каким-то неестественным событием. Вот почему в течение многих лет после его смерти я (и, вероятно, не один я) никак не мог примириться с мыслью, что Павлова уже нет в живых, что, открывая дверь широкого коридора Физиологического института и войдя туда, я больше не встречу его в окружении сотрудников на привычном месте в середине коридора, не увижу его благородное лицо и умные глаза, не услышу его звонкий голос и мудрую речь, не почувствую обаяние Ивана Петровича Павлова.

Да, он был одним из тех сильных, ярких и гармонических натур, одним из тех изумительных творений природы, которые оставляют глубокий, неизгладимый след в душе каждого, кто имел счастье встретиться с ним хоть раз в жизни, а тем более работать с ним в течение более или менее длительного времени.

Таких, как он, нельзя забыть никогда.