Иванов-48

17

Потерянная тетрадь… Старая гостиница «Сибирь»…

Татарка спала. И инвалид спал в зоне распространения крысы пасюк под портретами политбюро, вырезанными из «Правды». Майор, Француженка — все спали. Только из-за дверей Полярника доносилось невнятное: бу-бу-бу. Иногда даже отдельные слова прорывались. «Лагерная? Почему?..» Опять бу-бу-бу. И голос Полярника: «Первый лагерь мы там разбили…».

Иванов чувствовал, — не уснет; чего только за сегодня не наслушался.

Жизнь как река. Как Нижняя Тунгуска или даже Лагерная. И плывут по этой реке разные люди: инвалид — без отчаяния, но во зле, татарка Аза с кучей детей — во зле и в отчаянии, непримиримый майор Воропаев, который никому вроде зла не делает, но понадобится — прихлопнет не глядя. На таких людях государство держится. Ну, еще Француженка. Но эта сама не знает, куда и зачем ее несет. Выбросили, как старый букетик, утешайся святой водой…

Ах, недостижимая Сталинская премия…

Из-за дверей по-прежнему доносилось: бу-бу-бу.

Но теперь громче. Полина: «Ну чего ты? Чего?..». А Полярник: «Хочешь угадаю? Второму ты тоже не дала…».

И вдруг:

«Курва!»

Чего это он?

Почему курва?

Какая еще курва?

Может, в тундре у Полярника так звали самого старшего оленя?

Что-то упало в комнате, разбилось, в коридоре зажгли свет. Дверь распахнулась, и влетела к Иванову Нижняя Тунгуска — почти голая, с ворохом одежды в руках. Голые плечи, как на старинных картинах, глаза черные, злые. «Сволочь! Сволочь!»

Как черными прожекторами перекрестила: «Лежи!»

А в комнате Полярника что-то падало, гремело: «Курва!»

Иванов, приподнявшись на локтях, блаженно созерцал волшебство голых плеч.

«Переплетающиеся прожилки минералов различных оттенков желтого, зеленого, белого, красно-бурого и голубого цветов». За дверью Полярника что-то гремело и рушилось. Может, пришел конец света? Иванов блаженно смотрел на мерцающее в сумраке волшебство. В бледном сиянии, падавшем от окна, Полина металась по комнате сумеречно, как еще неоткрытая река, белела снежными берегами голых бедер, плеч. Темные соски, бесстыдно открытые. Она натягивала на себя всю эту свою грубую женскую упряжь, нежный бронежилет резинок. «Сволочь!» Голос злобно срывался. «Импотент!» А из комнаты: «Курва! Курва!»

Вот они — стилевые особенности, машинально отметил Иванов.

А Полина уже груди упаковала. Теперь, всхлипывая, натягивала свитер.

— Чем ты ему дверь подперла?

«Импотент!» — шипела, всхлипывала Полина.

Нет, не Полина это шипела, всхлипывала, — это разъяренная, вышедшая из берегов Нижняя Тунгуска шипела, всхлипывала.

— Куда ты одна по ночному городу?

«Курва!»

Нет, не похоже, чтобы так старшего оленя звали. Скорее, это совесть у Полярника, как зубы, резалась.

Полина выскочила в освещенный коридор.

Споткнулась. «Сволочь!» Входная дверь хлопнула.

Иванов неторопливо поднялся, натянул рубашку, штаны. Убрал деревянную щетку, подпиравшую дверь Полярника, вошел. Подумал сумрачно, сейчас получу сапогом по голове, но ничего такого не произошло. Полярник совершенно голый лежал поперек на диване, рука свесилась до пола. Видно, что так и уснул в тягостном крике. Иванов бережно вытянул из-под тяжелого голого тела ватное одеяло, прикрыл Полярника.

В пустом коридоре курила Француженка.

Ей бы святой водой побрызгаться, такая бледная.

Тихонько спросила: «Как он?»

Иванов ответил: «Никак».