Иванов-48

29

— Отдохните день-два…

Все-таки сжалился гражданин Сергеевич.

Или сверху приказ наконец поступил такой.

По дороге домой Иванов купил две бутылки «Московской».

Поговорю с Полярником, решил. Есть нам о чем поговорить. Инвалида угощу.

Даже татарку пожалел: она теперь, наверное, и на его пустующую комнату глаз положила. Сперва Полярник подвел татарку — вернулся в славе и блеске при полной Сталинской премии, а теперь он, Иванов, явится. Пока, конечно, без премии, но долго ли ждать? Был убежден, недолго. Главным читателем советских книг является все-таки не Нижняя Тунгуска, не другие библиотекарши или студенты; главным читателем Иванова, конечно, является недремлющий человек с трубкой. Может, уже доставлена телеграмма из Москвы в обком партии. Строгая, резкая телеграмма. Как можно такие страницы, как рукопись о селе Жулябине (ныне Радостное) держать под спудом? Автор указывает на простые решения сложных проблем, почему имя автора еще не названо вслух? Ах, автор скромен? Но ведь так и должно быть. Истинные творцы всегда скромны. Судьбы великих творений определяют не сплетни обывателей, а главный Читатель. Тот, который везде. Он на площадях, и в парках, и в скверах перед вокзалами и дворцами культуры, на барельефах исторических зданий, в кинотеатрах, в конторах. А Полина — только одна из многих. Ей думать не надо. Она о любых текстах отзывается так, как ей, дуре, хочется. А главный Читатель думает не об одной какой-то судьбе, он думает о судьбе всей страны в целом, о ее процветании. Он один знает, кому и когда подать знак. И когда подаст этот знак, огромная хорошо отлаженная система тут же выявит самого скромного и стеснительного творца!

К Филиппычу не пошел.

Дома крикнул с порога:

— Принимайте гостей!

Тетя Аза, татарка, дворничиха, испуганно выглянула из комнаты, ахнула и тут же прикрыла свою дверь. А инвалид Пасюк, опираясь на палку, так и застыл, открыв рот, в коридоре.

— Вы чего дергаетесь? — удивился Иванов.

И увидел сургучную печать на дверях Полярника.

Свежий сургуч, красивый. Официальный, не сорвешь.

Ничего больше не спрашивая, прошел в свою комнату, там зубами рывком сдернул с бутылки картонную крышечку. Глотнул от души и, не глядя, сунул бутылку притопавшему за ним инвалиду.

— Когда?

— Позавчера.

— Полина с ним была?

— Ты что! Ты что! Она с той ночи, когда они тут бой-сражение устроили, в бараке не появлялась. Может, звонила, но не при мне. А нас тут держали безвыходно восемь часов, пока не перетрясли у Полярника каждую книгу. Мешка три книг увезли. И Полярник, хоть и лауреат, не хорохорился.

— Обо мне спрашивали?

— Ты что! Ты что! Не спрашивали.

— А Француженка тетя Фрида где?

— Ну, где, где. В управлении, наверное.

— Так она же отмечается там по вторникам.

— А ее в Черемхово высылают. Надоела со своими приметами.

И рассказал, сплевывая, жадно прикладываясь к быстро пустеющей бутылке, что всех достала эта Француженка тетя Фрида своими приметами. Болтает и болтает. Вот, дескать, как оступится инвалид двести семьдесят три раза, так тут и все. Конец света и прекращение дней. Такую эта дура придумала примету. По ее подсчетам, с обидой рассказал инвалид, оставалось до конца света всего-то там семьдесят одно его падение. А сколько можно? Он и так весь в синяках. Не успела. Пришла бумага — выслать Француженку подальше. Черемхово — угольный край, там такие страшные морозы случаются, что сами по себе как бы конец света. Там полопаются у нее бутылочки со святой водой.

— А ты-то? — спросил. — Снова, что ли, ездил в Тайгу?

Кивнул. Врать как-то не хотелось, но кивнул согласно.

Да и кто поверит, что он целую неделю провел тут неподалеку — в гостинице? Ври, дескать, да не завирайся. Да и Полярник… Тоже мне лауреат… Что же это такое?.. Ведь он кипарисовую шкатулку отправлял Берии…