Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

ZELLE 9

ZELLE S

VORSICHTIG!

2

Такие не вполне внятные рассудку, но явственно предостерегающие иностранные надписи прочёл на трёх из четырёх ворот подземелья изумлённый Ваня-Володя и вслед за тем неприязненно ощутил, как ручеёк холода, закравшийся втихаря за шиворот, пребольно ожёг голую кожу, мигом пот крывшуюся волдырями мурашек. Выслушав тогда раздражающе наставительную историю своей новой окрестности, он уже под конец почувствовал совершенно уверенно, что высунувшаяся было надежда ухватиться тут за нечто насущное, некую мысленную нить-подсказку, которая сможет вывести его тройственный поиск к вожделенной цели, вновь безвозвратно утратилась. Её внешне скрытое, но отчётливо призывающее к угадыванью живительное присутствие сошло потихоньку на нет, оставивши окружающее совершенно в сем смысле прохладным — как в той детской игре, где отыскивающему сокровенный предмет подсказывают «тепло» или «холодно» в зависимости от близости находки.

Кроме того, он столь же безусловно, как и бездоказательно, понял, что служит сейчас живою пешкой в чьей-то замысловатой пространственной игре, и сознание это тотчас естественно породило в нём живейшее желание смешать, спутать ходы надменному гроссмейстеру, направившись вовсе не туда, куда ему было назначено непрошеным путеводителем и положено как будто непереступаемыми правилами поведения в беде.

3

Он лишь из одного приличия, чтобы не оскорблять показательным невниманьем, проследовал ещё немного за табунком краезнатцев к верху горушки, прислушиваясь поневоле к частному разговору, который вёл по пути к следующей остановке руководительственный мужчина с прицепчивою доточницей, всё никак не желавшей успокоиться из-за лишения великой радости поползать немного ужом по подпочвенным норам. В приватной беседе тот куда пространней пересказывал ей предположения и поверья, что соединенными стараниями с подлинными землекопами превратили весь холм в некое подобие чудного муравейника.

Не считая ходов, сообщавших палаты и храмы между собою, сказания протягивали их нити далее ко Кремлю и даже за Москву-реку на посады. Впрочем, не всё оно вышло на поверку одним лишь сплетением россказней: когда в начале тридцатых годов рыли открытым способом вдоль по Мясницкой до Красных ворот метро, одно из преданий удалось подвергнуть учёному испытанию. На дворе роскошного особняка княгини Юсуповой — графини Сумароковой-Эльстон в Хоромном тупике, где нынче Сельхозакадемия, а некогда был охотничий дворец Иоанна Грозного, издавна вызывали чрезвычайное любопытство четверо люков, уводивших, как думали, в глубокое подземелье. Два из них по вскрытии оказались напрочь засыпаны, третий просто, обыкновенный колодец, — а вот последний, четвёртый, как водится, и был настоящим ходом, спускавшимся по направлению к Белому городу.

Множество ответвлений, по большей части обрушенных намеренно или же загромождённых оползнями подмытой почвы, убегали от него в стороны к домам местной масонской знати, которая имела здесь некогда даже и особый свой храм в славной Меншиковой башне, куда как будто тоже существовал нарочный лаз из-под земли. Скопившийся за века едкий газ тушил керосиновые фонари и колол очи не шибко оснащённых исследователей, да и подпиравшие сроки строительства не давали возможность особенно забираться вперёд, и поэтому поиски пришлось остановить в самом ещё зачатке. Но, как предполагается, главная вена этой подспудной системы вела в самое сердце столицы, через Хохловку ныряя под Иванов холм до Солянки и виясь далее книзу.

4

А в начале ещё нашего века в газетах прошелестело однажды сообщение, будто при земляных работах для центральной городской электрической станции на Соляном дворе, где во времена оны располагались владения Малюты-Богдана Скуратова-Бельского, на глубине в пять сажен обнаружен был засыпанный с головой полусгнивший колодезный сруб. Снявши восемь аршин древних бревенчатых венцов, на дне его натолкнулись на хорошо сохранившийся остов лошади, а под ним на некотором расстоянии нашли мужской скелет. На ногах у него были сапоги с загнутыми кверху носками, а рядом отыскался и другой, женский уже сапожок...

Конечно, вся эта недосказанная головоломка из ветхих ужасов неминуемо; породила пропасть страшных догадок о несчастных следствиях любви в опричное лихолетье. Впрочем, тут романтические выдумщики несколько намешали в московской географии, ибо сей Соляной двор был отнюдь не родня тому, что остался жить своей тенью в имени улицы Солянки, — он заодно с Винным стоял тогда против храма Христа Спасителя, на Болоте. Но всё-таки упрямая правда вещественной достоверности, безконечной в стремлении уточнять всё до мельчайшей подробности, всегда остается ниже достоинством правды художественной, что при той же безпредельности в поиске истины направлена не долу, а вверх. Потому-то в двадцатые годы появился даже довольно ловкий приключенческий роман «Подземная Москва», где допотопные басни и дитячий восторг перед скороспелыми преобразованиями соединяются иногда довольно успешно с подлинными разысканиями одержимого охотника за библиотекой Ивана IV — профессора Игнатия Стеллецкого.

5

На это звучное имя как бы некий замочек ответно щёлкнул у заглуппюй дверцы где-то в заповедных хоромах памяти Вани-Володи, но вход, охраняемый им, будучи отперт, словно ещё ожидал какого-то дополнительного движения, чтобы отвориться как следует нараспашку.

— Кстати сказать, — просунул опять свое коронное словцо для перехода на боковую ветвь повести рассказчик-водитель, не замечавший как будто Ванина чрезвычайно возросшего любознайства, — это был человек со старым академическим образованием, настолько болевший жаждою отыскать скрытый в московской земле клад мысли, что даже собственную свою квартиру обставил он наподобие подземной галереи, выложив в нишах настоящие, найденные при раскопках черепа, осколки посуды и прочее ископаемое добро среди магического полумрака, оттеняемого тревожным мерцанием свеч. А перед самой уже смертью —

Тут они подошли вплотную к перекрёстку Подкопаева с Малым Вузовским, и Ваня-Володя вдруг, не обинуясь, резко свернул назад. Причём побудительным поводом к сему отнюдь не в первую голову послужило соображение о том, что назначенная здесь обманнически Катасоновым встреча должна была даже при счастливом сложении обстоятельств состояться только под вечер. Настоящим двигателем для решительной перемены пути стало окончательно окрепшее воспоминание о том, что жена-то как раз перед исчезновением своим и читала здоровенную зелёную папку, в которой благодарный поклонник этого самого Стеллецкого собрал все труды, статьи и заметки, какие тот за долгий срок жизни успел напечатать в различных изданиях о подземных тайнах столицы.

Ваню-Володю все это привлекало тогда столь же мало, как и прочие женины путешественные затеи; но единственной вещью, показавшейся ему заслуживающей внимания, была судьба кладоискателя лично.

Поиски затаённых сокровищ во чреве Москвы довели его в итоге до редкого и вместе с тем как-то своеобразно хитро связанного с упорными попытками проникнуть в скрытые недра естества заболевания, именуемого афазией: расстройства сообщаемости речи при полной сохранности её органов. Оно может иметь разновидные проявления, равно на свой лад загадочные; в его случае вышло так, что вполне разумные мысли, преображаемые в слово, искажались на выходе до неузнаваемости, обращаясь в сущую тарабарщину, которая была совершенно невнятна всем — кроме самого говорящего. Он был обречён безнадежно досадовать на отказывавшихся понимать его устно близких и дальних, сносившихся с ним лишь при посредстве грифельной дощечки, а они, в свой черед, напрочь лишены возможности восстановить эту связь.

Как выяснилось позднее, в шестидесятые уже годы, при этой форме болезни образованный человек порою незаметно для себя переходит на тот иностранный язык, который последним в жизни постиг. В довершение невзгод профессора-полиглота у него это оказался арабский, коего так никто из окружающих вплоть до его смерти и не разобрал; и лишь впоследствии случайный заброжий гость, произнеся несколько самых обиходных слов, сообщил им разгадку, которая уже не могла никому принести облегчения...

6

Покуда память услужно выуживала из прорвы забвения это путеводное происшествие, покорные новой прихоти воли стопы уже заводили Вашо-Володю в самое несомненное, не воображаемое вовсе подземелье. Опрометчиво указанный всеведущим рассказчиком вход в него находился совсем под рукою: стоило лишь проникнуть в одну из арок разлапистого серого здания, расположенную встык с бывшей монастырской оградой, и затем решительно опуститься в широченную тёмную пору для машин, освещаемую редкими лампочками, подвешенными в зените бетонных сводов.

Как только отважный пешеход достигал здесь дна, он оказывался в целой подземной деревне с улицами и проулками, сходящимися и вновь разбегающимися врозь от нескольких перекрестных площадей. По сторонам проездов рядами тянулись двери гаражей, складов и прочих хозяйственных угодий. Потолок, увитый жилами согласно виляющих труб, был по большей части черным-черно закопчён; с него по временам сыпалась кирпичная крошка или верзилась прямо на лоб шальному ходоку увесистая ледяная капля. Ворота все, как один стояли заперты, а то и вовсе срослись со стенами так, что в них скапливалась могучая сосулька в человеческий рост, молча свидетельствующая о том, что сюда давно уже не наведывались ни хозяин, ни вор.

Открытые для передвижения пространства стеснялись там и сям пузатыми колоннами с арками, а тёмные закуты дышали затхлостию и страхом, возбуждавшимся в душе залётного посетителя полной безлюдностью окружающего его утробного мiра.

Проследовав сквозь немые строи помеченных одними номерами да изредка краткими непристойностями створок, Ваня-Володя наконец добрался до самой дальней площадки, где встречались три больших проезда, образуя здесь род кольца. По бокам его окружали железные двери, на которых он и прочёл те нелепые и порядком-таки угрожающие немецкие обозначения —

ZELLE 9

ZELLE S

VORSICHTIG!

Четвёртое дверное полотно осталось не подписано, и как раз из-за него-то, не успел ещё Ваня-Володя освоиться толком с положением, отчётливо послышались громкие шаги, сопровождаемые тремя мужскими голосами. Дверь отпахнулась со ржавым криком петель, и оттуда вывалились наружу вполне отечественного извода дядьки, очевидно только что раздавившие в надёжном убежище косушку; заприметив напуганного неравною встречей чужака, они сразу сообразили, чем вызвано его опасливое недоумение, и грубо загоготали.

— Милости просим в рейхсбункер! Жаль, не застал портвейнгеноссе Бормана — съёмки на той неделе закончены. Ну, не горюй, недолго подвалу пустовать: скоро опять киношники с фашистами пожалуют, так что оставь, браток, телефончик, можем и к самому фюреру сводить, он тут частенько по соседству посиживает!

Не переставая производить свежепромоченным горлом издевательский клёкот, шустрецы завернули за ближайший же угол, превратившись в собственное эхо, а потом и вовсе сгинули в подвальных закоулках.

Ваня-Володя, стараясь не особенно обижаться на задирательные возгласы, терпеливо выждал, пока нежелательные свидетели отойдут подале, и тоже, в свою очередь, проник за безымянную дверь.

За нею он обнаружил полого опускающийся книзу ход, крытый поверху полукруглым сводом, — но уже ближайшее его продолжение терялось в кромешной тьме. Под ногами мерзко хлюпала непонятная жижа; едва только втюрившись в неё, он мигом отпрянул в сторону и тут в кирпичной пазухе натолкнулся на щедро оставленный безвестным доброхотом широкий свечной огарок.

Ваня-Володя почти безнадежно размыслил, что можно будет, конечно, как-нибудь попытаться подпалить его от раскалённой лампочки, ежели только суметь забраться под потолок, что, впрочем, выглядело весьма неправдоподобно; но на всякий случай всё же хлопнул слегка кистями по карманам в поисках спичек, каковые у него, как человека некурящего, обычно отсутствовали. Поэтому он и сам был полезно удивлен, услыхавши тугой ответный щелчок коробка, который с утра ещё подавал Рачихе, да и позабыл вернуть на законное место в комод.

Чиркнув несколько раз втуне серой о серу, он еле угораздился затеплить непокорный обмылок стеарина и, защищая его сомкнутого лодочкой ладони от низкого коварства сквозняков, двинулся крадучись под уклон.

8

Навряд ли он смог бы сейчас ответить толково: чего именно ищет в этой каменной щели, — действительно, не Веру же, но и не душу, — но одновременно какая-то запрятанная внутри стрелка, следящая направление судьбы, совершенно внятно указывала Ване-Володе, что в данный миг та лежит в точности в той же стороне, куда направляется и неведомый ход.

...Впрочем, как ни внимательно стерёг он плотно убитую временем дорожку под ногами, стоило лишь разок отвлечься, заглядевшись на струи валящего изо рта сырого пара, как Ваня-Володя тотчас врюхался по щиколотку в чёрную лужу, заправскою камбалой подладившуюся под крепкий пол, и насквозь промочил левый ботинок. Выматюкавшись как следует, он попробовал было идти помедленней, но тогда почувствовал изрядный озноб: здесь оказалось не в пример холодней, нежели наверху.

Несколько раз по сторонам встречались наглухо зашпандоренные дверцы боковых ответвлений, дорога в которые поросла густопсовою плесенью и, видимо, давным-подавно не была торена. Сперва он ещё искал глазами какой-либо раз, метки для служебного пользования, но при всей пристальности наблюдения так и не обнаружил ни единого знака. Постепенно, однако, Ване-Володе сделалось ясно, что ход рассчитано содержится так, чтобы всё в нем было противоположно сказочному складу: хотя здесь не однажды попадались развилки и перепутья, где по былинному обычаю положено было гнездиться заповедному камню «налево пойдёшь — направо пойдёшь» или хотя бы, ёрническим пошибом, «иди домой», — чьё-то настырное тщание управилось так, что у ходока не было вовсе выбора, и чистая дорожка всегда оставалась одна, а все прочие стояли надёжно заключены или даже завалены.

9

Придерживаясь время от времени озябшей рукою за сочащие влагу стены, больной камень которых легко отслаивался пластами, Ваня-Володя сразу сообразил, что тому должен быть не один век возрасту. Ведь само вещество это было ему когда-то отнюдь не чужим, но на каком-то повороте молодости — или и в самой доле тоже отсутствует на деле прямая вольготность, а всё единожды уже наперёд предуказано? — он забросил его ради более соблазнительной забавы...

Как раз о ту пору, когда Ваня заканчивал десятилетку, к их прежде захолустной окраине, Грачёвке, вплотную подступила безостановочно раздающаяся вширь, наползая на бывший тихий уездный мiр, новая стройка. Недолго размышляя, пошёл по соседству работать каменщиком и Ваня, причём настолько вскоре в первом же деле своём преуспел, что его с радостью послали на полугодичные курсы реставраторов иа Мантулинской улице. И чуть ли не кремлёвские стены предстояло Ване впоследствии крепить, не перевесь на свою чашку весов другое молодецкое увлечение — велоспорт.

С издетства ещё навык он гонять дни напролёт по просёлочным тропинкам и мягкотелому под солнцем асфальту Подмосковья; позже, парнишкою с ломким гласом, записался в секцию на стадионе «Юные пионеры», докуда ехать от них было по прямой Ленинградским трактом, и, будучи жилист и вместе с тем лёгок, да ещё при невеликом своём росте, быстро стал делать приметные далеко за пределами прежнего узкого окоёма успехи.

10

Трек, где он занимался, располагался на прежнем Питерском шоссе позади царского павильона, оставшегося здесь единственным напоминанием о художественно-промышленной выставке конца прошлого века. Ещё за год до начала .нашего столетия, как бодро гласила пояснительная доска при входе, на этом поле — знаменитой Ходынке — начались первые соревнования, правда, сперва конькобежные. В тридцать пятом основана была Василием Ипполитовым и велошкола, а уже сын его Игорь сделался пятнадцатикратным чемпионом страны.

Как это состоит в заводе у немалого множества наших соотечественников, все свои старания вкупе с самим сердцем отдал Ваня не главному занятию, а побочному; почему, едва закончивши реставраторские курсы и махнув рукою на слёзные мольбы старого наставника, убеждавшего, будто толковый строитель сейчас чуть ли не самый нужный у нас человек, он отправился отнюдь не в сторону Кремля, а в направлении строго обратном — на юношеские соревнования в город Тбилиси. Там легко счастливый доселе Иван играючи занял второе по всему Союзу место — и участь каменных дел мастерства была решена.

11

После этого и ещё других подобных ему пусть не перворазрядных, но отменных успехов Ване засветила впереди уже добытая прямо в седле поездка на зарубежные соревнования. Вскоре он на самом деле отправился в иные земли, но несколько иным макаром.

Как раз подкатило время призыва и, являясь в своем роде образцовым юношей, вытянул Ваня за ремень из настоящей кожи жребий служить в Германии. Ещё дома, в «учебке». он благоразумно не стал особенно распространяться про зодческие свои навыки, а вновь двинулся проторенной спортивной тропою — и в итоге столь дальнее перемещение изменило лишь название клуба на его майке, а гонки опять продолжились почти что в точности те же.

Так, бодро и не останавливаясь, проездил он положенные два года и ещё более окрепший возвратился в природное своё отечество, где первым делом снова отправился в «Юные».

...Петляющий плавным изгибом, будто заповедная Мёбиусова лента, свихнувшая своей едииозавитою плоскостью не одну прямолинейную голову, подземный ход извернулся теперь уже так, что Ваня-Володя потерял направление движенья, перестав понимать, в которую именно сторону нынче грядёт. К тому же вместо понижения дорога пошла всё явственней в гору — столь же вкрадчиво, но властно приглашая следовать за собою, как некогда и в большой жизни наверху пришлось ему подвигаться невдолге после армейского двоелетья.

Сколь ни свеж по возврате со службы был Ваня, но пионером его никто больше ни с лица, ни со спины не кликал; и так неприметно, однако вполне настырно подпёр его срок уступать место ещё более молодым, а самому подыскивать какое-то иное сочетание труда и бега. Выбор его лежал между помощником тренера и механиком по машинам. Будучи от рожденья чрезвычайно рукаст и к тому же наделён богатогою толикой любви к самостоятельности, он предпочёл — или снова она сама его предпочла — вторую дорожку.

Внутри стадионного чрева в его ведение отошли тогда обширнейшие, не везде даже толком освоенные цокольные помещения с целым царством всеразличпых станков, рам, колёс, деталей и резиновых трубок, королём которого был единолично он сам. Не давая рукам прохладительного покоя, Ваня вскоре оборудовал на славу это своё чрезвычайно необходимое для всякого, кто только желал ездить без неприятных приключений, хозяйство. Уважение, где подлинное, а где и поддельное с лебезятиной, было первым плодом этих добросовестных кипучих стараний; а постепенно возраставшее в душе деревце законной рабочей гордости обещало принести ещё новые, будучи щедро удобряемо посредством многих ухищрений и затей, коим он опять-таки служил самодержавным господином в своём скрытом под поверхностью государстве.

12

И всё бы оно шло прямо-таки разлюбезно, кабы только не Вера. Познакомились они с нею как раз невдалеке от того же стадиона после одного из самых выигрышных его заездов, когда, будто хвост у кометы, за большою удачей протянулся вслед шлейф ещё средних везений и мелких случаев. Причём до самого последнего года, до того поворотного в своём роде разговора, который удвоил его личное имя, скравши взамен фамильное прозвище, он почему-то уверенно считал, что пленил её ничем иным, кроме мужской силы и вольного молодечества.

Вернувшись ненадолго из-под Берлина в отпуск, Ваня в форме навестил со вполне основательными намерениями дом Веры, единственной на тот день дорогой ему души в Москве, ибо отца-матери лишился ещё в отрочестве, а близких родичей и вовсе не имел. Тогда же они по её настоянию исполнили занятный, хотя, конечно куда какой уже неходовой обряд обручения; а сразу по окончательном водворении Вани в гражданский мир сделались законными во всех смыслах мужем с женою.

Покуда Ваня месил армейские колеи, Вера успела осечься довольно-таки больно при попытке поступить в университет на историка и работала тогда — как и сегодня должна бы, коли б не скоропалительный отпуск по собственному желанию — в городском бюро путешествий в Петроверигском переулке, в левом верхнем углу той же Ивановской горы. Место это было чрезвычайно плотно обжито зимою и летом толкущимися там путёвочпиками, обсуждая сравнительные достоинства всяких мест для деятельного глазения и поучительного досуга, втихомолку ведущими мену и торг соответствующими бумагами.

Вера и сама не однажды поездила по стране, неизменно вытаскивая с собою супруга, но в конце концов отдала предпочтение пешеходным прогулкам по родному своему городу — был у них и такой вид услуг, нарочно для назидания и образца предоставляемых непосредственно сотрудникам путешествий.

13

Здесь бы, казалось, можно подумать о детях, да и вообще потоку их бытия самая пора втиснуться в спокойное равнинное русло, ан не тут-то было. Вскоре после того, как муж обосновался в своим вольном стадионном подполье, Вера вслед за несколькими разведочными стычками повела на него общий приступ. Оказывается, её ещё с первого дня знакомства тревожило его «мальчиковое» и даже «пустопорожнее» занятие! Но она-де все ожидала, что он сам, откатавшись вволю, пристанет наконец к достойному «взрослого русского мужика» делу. И сколько Ваня ни убеждал её, что, ставши теперь редким и необходимым сотрудииком спорта, он и обрёл своё истинное, до гробовой доски способное прокормить ремесло, — та только больше ярилась.

— Истинное? — побелев, переспросила она, прицепившись к наиболее звонкому слову. — А что же такое, по-твоему, истина?

«Вон оно куда заворачивает», — тоскливо подумал про себя Вапя, презиравший возвышенные беседы и всю вообще трескучую неотмiрную болтовню, — и не ошибся в самых чёрных своих подозрениях.

— Подивись-ка, дружок, на себя! — горько ткнула она его в неказистое — ведь он и не готовился так вдруг предстать над осмотр — отражение в оконном стекле как раз той треклятой комнаты в Подколоколыюм, куда они перебрались незадолго; по её настоянию из новой Грачёвки поближе к её собственной работе, да вишь оно как обернулось, что ещё теснее, прямо впритирку к разладу...

Он и воистину неприметно нажил в гонках согбенный колесовидный изгиб хребтины и вдобавок ещё ноги выворотило, что называется, колесом. Обжигаемое то летним варом, то зимнею стужей темя не по возрасту залысело, а дыхание сделалось надсадным и хриплым.

— На вид тебе уж готовых полвека, — спокойно засвидетельствовала правильность его наблюдений жена. — А по правде-то всего треть! Так куда ж эти недостающие годы девались, кто их побрал?!

14

— Иван Владимiрович! — продолжала она добивать его, перейдя уже к обращению по паспорту, словно он вновь находился в строю. — Сын Владимiра! А где же тот мiр, которым вам на роду написано было владеть? Или, быть может, это он вас зацапал?

— Ну, ты ляпнешь, — совсем разобиделся Ваня, но и такое поругание не стало конечным, ибо на подходе ждало ещё тягчайшее.

— Знаешь, был когда-то такой народный мудрец Сковорода; так вот, он завещал на своем кресте написать: «Мiр ловил меня, но не поймал». А у тебя уже заживо можно на майке заместо «Труда» вывести «Мiр ловил и поймал!». Да и вообще нету ещё такого имени, которое способно тебе без стыда передать в отечество детям. Так что не Ваня ты даже просто, а Ваня-Володя, двусмысленное существо бесфамильного состояния...

Так и выскочило на свет в перепалке это его чудаковатое домашнее прозвище, прикипевшее с той поры накрепко, как тавро на боку у быка.

15

Раз открывши войну с его вольнолюбивой наклонностью, Вера уже не хотела отстать, и если не решительными приступами, то медленною осадой добилась-таки согласия попытаться переменить возмущавшую её донельзя подвальную дыру на более подходящее место — для начала хотя бы оставленное в загоне строительное. Через знакомого инженера она договорилась, чтобы он сходил опять-таки неподалеку, в Серебрянический переулок под самою их горою, в областное бюро реставрации памятников, и посмотрел, нет ли там занятия поприличней.

Спустившись с холма долу, он легко разыскал двухэтажный домишко наискось от лазоревой Троицкой церкви, но Верин приятель, пока суд да дело, как оказалось, уже поспел оттуда уволиться, и Ваня-Володя попал в руки его совместника — тощего очкового деятеля с несколько пасквильной фамилией Купоросов. Тому как раз нужен был доверенный ловкий человек, по возможности высокоразрядпый каменщик, и хотя правом найма на работу обладало не бюро, а производственные мастерские, у него и там находились близкие люди, поэтому он запросто подхватил Ваню-Володю посмотреть «объект», чтобы после обо всём столковаться прямо на местности.

Отданный под Купоросово попечение подмосковный монастырёк Екатеринина пустынь стоял на речке Пахре, по Павелецкому направлению, невдалеке от санатория архитекторов Суханово. Когда-то здешние угодья облюбовал царь Алексей Михайлович для своей соколиной охоты, и тут же, как гласило предание, ему явилась во сне мученица Екатерина, возвестившая о скором рождении дочери, что и сбылось. Основанная в память этого обитель, невеликая размахом, но очень верно поставленная на бугристом берегу, словно подкидывавшем её над лесом, пережила за свои три века немалые превращения, сделавшись посреди нынешнего столетия наконец страшным застенком — знаменитой «Сухановкой». Теперь она была освобождена от постоя и отдана под культурные нужды соседней школе милиции. В прежних кельях, правда, ещё вовсю гнездились местные жители, по внутри собора ни шатко ни валко копошились несколько маляров, а колокольня, словно напоказ, стояла уже полностью вычинена и свежеокрашена.

Против ожидания, помощи эта поездка не принесла никакой, ибо Ваня-Володя, при всей своей простоте сроду в дураках не хаживавший, вскоре сообразил, что Купоросову совсем не того разряда или, точней, разбора требовался умелый каменщик. Командуя важно лающим голоском, что был в точности как волос из скабрезной пословицы — тонок, да не чист, — он успевал одновременно помахивать сухими ручонками, указывая рубить из назначенного для соборной главы мячковского белого камня «левые» могильные памятники, менял стройматериалы на тугую наличность и в видах будущего поощрения поведал ещё, что следующим «объектом» будет действующая церковь, где надо даже не работать, а просто произвести опись, зато выторговать можно при том чуть ли не манну небесную.

Подобное пронырство вместо восторга породило в душе у Вани-Володи совершеннейшее омерзение, какое он откровенно и выложил вечером как на духу Вере, заключив, что такого рода занятие ещё, пожалуй, его подземного ниже, потому как взамен восстановления служит разорением и сущим развратом, будучи насквозь проникнуто «подлянкой». В ответ жена, посоветовав по первому впечатлению всякого ближнего не хулить, однако круто задумалась.

16

Само по себе Ванино неспокойное признание гласило не только ведь о понятной боязни поворачивать кругом направление собственных судеб, но выдавало и не угасшее вконец, желание если уж и отважиться на такое, то исключительно по чистой совести.

Приободренная последним, Вера предприняла ещё деятельнейшие поиски и в итоге благодаря дальнему сородичу — архитектурному студенту Руказенкову, вышла на возможную работу поближе, да не в пример добротней: стоило только сесть на трамвай у Яузских ворот, возле самого основания горки, и ровнёхонько через десять остановок добраться до Даниловой слободы по-над Москвой-рекою, как они попали вдвоём к споро возраставшим вновь из развалин белым крепостным стенам с башнями. Здесь уже издали заметно было, что трудились по чести, и действительно при ближайшем рассмотрении вышло, что многие работали даже добровольно и даром.

Ване-Володе тут опять-таки оказались рады, и сам он тоже сперва, глядя с вожделением вперёд на приближающийся домашний и душевный мир, решительнейшим образом вознамерился перейти сюда — так любо-дорого представилось найти свою часть в согласном том деле.

Он ускорил тогда уволиться со стадиона, ибо предчувствовал — и не зря, — что уйти поздорову, без свары вряд ли удастся. Так оно и получилось: сначала отпускать не желали ни в какую, а потом вдруг, напротив, принялись подгонять, заказав ещё наперёд появляться в ближайшей округе даже самоходом. Все эти неопрятные дрязги изрядно его расстроили и подточили поселившееся было внутри ретивое желание обновленья; да и что говорить — как-никак жаль было покидать навсегда место, отобравшее напрочь молодость.

А как только закончилось это вытягивание ног из засосавшей старой трясины, быстро выяснилось, что урок пошёл впрок и в том смысле, что он стал чрезвычайно опасаться вообще где-либо ответственно выступать и крепко закис на дому.

Битых два месяца просидел Ваня-Володя настоящим безработным, ничем вроде не занятый, всё обещая Вере пойти в Даниловский, но никак не мог понудить себя хотя бы сдвинуться с места. Словно что-то невидимое изнутри прямо-таки отпихивало его прочь от дверей, и он продолжал день-деньской праздно валяться на мятых диванных подушках.

Жена, конечно, нудила не отступая, и вот когда после окончательного по своему упорству выяснения он уже отправился было, посвистывая, с утра вперёд, то свернул ради пущей бодрости на полудороге в пивнушку, закоснел на час, потом застыдился собственного хмельного дыхания, а там и вовсе, впавши в окаянство, загулял напропалую.

Вот тут-то она в одиночестве собралась и ушла...

17

В первый миг от обиды и позабытого ощущения полнейшей воли прелесть свободы накрыла его с головой. Ваня-Володя пустился разом во все тяжкие и ещё целые сутки напролёт буянил как хотел. Но по мере насыщения разгулом вновь принялась подымать голову сокрушенная было душевная туга, с которой он тоже повздорил и, расплевавшись совсем, пригласил вместо неё для компании Рачиху. Сегодня же утром он оказался наконец уволен от докучного присутствия обеих и ощущал теперь себя некой вычерпанной дочиста от всякого содержимого пустотою, пригодной, с одной стороны, для вмещения чего угодно, но с другой — сама по себе представляющей весьма ничтожную ценность.

А тут ещё Катасонов остатний источник существования истощил...

Велика лежала кругом Москва, жаль только, места для Вани-Володи в ней подходящего не сыскивалось: всё смотрело на него осуждающе и вчуже. Неспроста, видимо, попались на дверях подземелья перевёртыш-девятка да извивающийся, язвя жалом собственный хвост, латинский «эс» в сопровождении ещё чего-то восклицательно угрожающего: куда ни кинь, всё выходил клин, и любая, большая и малая его дорога сама вела то в гору, то под уклон, в едином, одной только ей ведомом направлении.

Потому-то, едва показался наверху впервые за всё это подпочвенное петлянье лиющий жиденький свет водоструйный колодец, Ваня-Володя ещё раз попытался увильнуть от упрямо навязываемой цели. Оставя свечу догорать в одиночестве посреди тянувшегося далее лаза, что становился с каждым шагом приплюснутое и ниже, заставляя пригибать голову ко груди, — он ринулся со всех лопаток по осклизлым железным ступеням на воздух.

18

Отталкиваясь ногами от влажно набухших под весенними потоками ворохов мусора и требухи, он упрямо карабкался кверху, поминутно цапая руками на помощь равновесию поросшие сочным отребьем стенки колодца. Выбравшись наполовину наружу, встал там сперва в люке по пояс, торча, будто червяк из потайной норки, и чуть было не раскаялся тут же в опрометчивой этой поспешности, ибо с одного взгляда сделалось ясно, что появился он нынче на свет не на чистом отнюдь пространстве улицы, а в некоем ведомственном дворе, заботливо окруженном чрезвычайно внушительным по своей основательности забором.

На Ванино счастье, как раз мимо следовала кучка галдящих голодным гулом рабочих в оранжевых метрошных жилетах поверх телогреек, снявши ради обеденного отдыха защитные пластиковые каски, — и он, замешавшись в их среду, благополучно вытек наружу в общеупотребительный переулок, провожаемый вдогон недреманным оком вахтёра из будки с напаянным на ней стальным «М».

Дабы не дразнить далее лишним мельканием, Ваня-Володя ускорил распроститься с охваченной его бдящим взором околицей и круто свернул в первый же дом.

19

Ему опять-таки попалось не жилое здание, а нечто вроде Дворца культуры или клуба, охраняемого стоящими спереди попарно, будто послушный строй рекрутов, колоннами с рогатыми фитюльками наверху, что подпирали некогда лазурный, а теперь пошедший лушпайками с матовым исподом потолок. Поднявшись под их угрюмо-надёжною сенью по дюжине сбитых ступеней, Ваня-Володя очутился прямо перед могутными дубовыми дверьми с отчищенной касаниями тысяч ладоней бронзовой ручкой.

Собственно говоря, все его намерения не простирались сейчас далее того, чтобы обождать здесь немного и потом с первою же оказией двинуться обратно на простор; однако попутчики попадались единственно в противоположную сторону и как-то так настойчиво сгрудились по-за его спиною, что он нехотя дёрнул двери и ступил внутрь.

Сразу вслед за первою парой створок оказалась ещё вторая, а не поспел он миновать и её, как под самый нос ему подкатился козлобородый старичишка в ермолке и беззубо залепетал что-то невнятное, среди чего Ваня-Володя разобрал лишь какую-то белиберду вроде «иден-инвалиден?», произнесённую в вопросительном удивлении.

Он рассудил было для начала, прежде чем открывать рот, снять ради приличия кепку долой с хохолка, но тут невидимый спутник сзади властно наказал ему оставить её где есть и, не встревая более в пререкания с привратником, двигаться напрямки вперёд.

20

От этого безликого уверенного напора Ваня-Володя порядком-таки струхнул, пусть и был отнюдь не из робкого десятка; но ещё с младенчества наученный стесняться возможной неловкости под чужою крышей, предпочёл вновь повиноваться, и даже с ревностью, надеясь добросовестным исполнением наказа умилостивить или хотя бы обмануть бдительность.

Через внятно отдававшую пресным хлебным запахом прихожую с развешанными кругом стенгазетами, полными цветных и чёрно-белых фотокарточек, он проследовал под своды длинного торжественного зала, сплошь уставленного рядами деревянных скамей с гнутыми спинками, на сходе перспективы которого подымалась в окружении множества подсвечников цельномраморная трибуна, поверх коей тянулась ещё по торцу помещения цветастая растительная мозаика.

Делая вид, что так запросто прогуливается тут сам собою и никого, прошу заметить, не замает, Ваня-Володя вместе с тем искал возможности, не оглядываясь грубо назад, чтобы не выдать растерянности, как-то увильнуть из-под всё длящейся, как он чуял нутром, опёки заспинного водителя, и потому направил свои шаги прямо ко средоточию пространства — председательскому пеналу.

Подойдя ближе к тоскующему в немоте месту для речей, он не решился, однако, ступить столь же вольно на расшитый непонятными знаками чёрный ковёр и принялся разглядывать в подробности мозаичное изображение на стене, представлявшее два облыселых дерева, вокруг которых обвился тугою лозой виноград, задушил материнские листья и опустил взамен книзу сочные гроздья своих сизых ягод.

Но затем его внимание привлекла первая, наконец толковая надпись, выведенная отчего-то белым по серому на доске, подвешенной у левой передней скамьи. Из-за противного света, падавшего встречь из окна на зеркальную поверхность фона, читать было крайне замысловато; но ему всё-таки удалось в итоге нескольких неловких перемещений занять приемлемую позицию под углом, и он стал тогда изучать её слово за словом —