Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

2

Ваня-Володя худо запомнил, что происходило далее — единственно верно отложилось у него в памяти, как тотчас после упоминания верховного тёзки разум покинул привычное до прозрачности обиталище; а следующий — хотя явно вовсе не последовательный во времени — вид, который он обрёл вокруг себя, когда маленько очухался, представлял уже невеликий садик как раз по-над Ивановским крестцом, где закружившийся вконец гонщик за собственною душой восседал в одиночестве на вершинной ступеньке лестницы поверх клубившейся внизу густопсово-мрачной тьмы.

Верчение с Катом около табуретнокопытного стола завершилось, стало быть, совершенным помрачением сознанья, отчего внутри по сю пору колыхалась тошнотная муть, так что повторения эдаких проделок Ваня-Володя не пожелал бы впредь и супостату; вместе с тем он постиг наглядный пример того, что сбить человеческий дух с панталыку существует гораздо обширнейшее число возможностей, нежели потом остаётся ему дорог возвратиться обратно к свету.

Возглавив теперь взамен отсутствующего геральдического льва верхушку крутого всхода, он остывал от минувшего жара разом с его белым камнем и потому с трудом мог унять колотившую всё тело дрожь, туго соображая, куда же теперь на ночь глядя — в прямом смысле потёртого выражения — править свой свившийся безнадёжной восьмёркою дневной и повсежизненный путь.

3

Горько охнув, Ваня-Володя очутился в положении того сказочного малороссийского бедолаги, который в ответ на схожее троекратное сетованье вызвал из-под земли тезоименитое чудище Оха — ибо тут же с содроганием вновь обнаружил подле себя вездесущего Ката.

— Попался, который плутался? — легко свёл на шутку его испуг смешливый донельзя собеседник. — За чем гнался, в то и вклепался, как говорится. Поделом: впредь уж не будешь просить неведомо чего и своевольничать всуе.

— .

— Молчишь, курилка? Ну так и быть, вот тебе тогда за прилежное смирение первый полезный совет: не лезь поперёд батьки в пекло! Черта лысого захотелось тебе отведать в радении — взамен того, чтобы разгрести навозную кучу дедовского барахла и найти там созревшую спелую жемчужину —

— А это что за невидаль?

— Лопух ты, батенька, даже не лопух, а борщевик — видал эдакий злак несусветный: видом укроп, ростом человек? Прикидываешься не ведающим родства Иваном — ин даром, что ли, тебе все эти ушаты историй на голову выплескивали? Дело-то ведь идёт к смерти.

4

Эвон какая пропасть поколений в соплях и кровище вылезала из наносной грязи, пестуя свой собственный разум — и, утомившись, будто пуля на излёте, донесла его и сложила подле самых паших ступней. Остаётся только нагнуться, поднять и воспользоваться — а ты всё никак не хочешь врубиться.

...Загиб мысли аж двухтысячелетний пережили и вроде бы стали уже возвращаться к исконным началам — ан опять не тут-то было! Выходит, что греческие попы наше родовое язычество тоже по преимуществу выдумали, расположивши согласно штатному расписанию своего Олимпа; а на поверку там было нечто совершенно иное, да только его уже и след простыл.

Но недаром боролось неумирающее, всегда гонимое и постоянно плодящееся опять сектантство! Пока суд да дело, оно вновь само в себе возродило заветный облик чистой силы, свободной от всех пут и одержимой стремлением к вольности, что была напрочь утрачена в долгие века смирения, — и лишь чути самой ему не хватило до цели.

Недостающую же ту чуть обнаружить пробил час для нас. Допёр теперь, в чём задача?!

— Да что-то глухо...

— Ну, беда с тобой, да и только —

5

— Давай тогда для-ради лёгкости проникновения опять заглянем сбоку. Знаешь ли ты, кто таков был начальный-то Каин?

— Ну, в общих чертах. Братоубийца...

— Не совсем. Имя его в переводе будет: Приобретение — ибо Каин был первенец у Адама, то есть Красного Человека. А погубивши удачливого без заслуг единоутробника своего Авеля — Дуновение, Пар, Суету; — кровь которого сама земля отверзла уста принять от руки брата, он сделался основателем первого на земле города. И вечным живым укором — неся на себе знак, что никто не смеет убить его, а всякому, кто хотя бы посягнет на это, положено воздаяние всемеро! Мало того, о смерти Каина вообще ни слова не сказано — ибо воистину образ сей остается вечен, потому-то по народному сказу лик его в пятнах отпечатлелся в Луне и ежевечерне то растёт, то ущербляется над нами.

Беда же отечественного Каина Ваньки та, что ни в коем случае не следовало отрекаться от добытой каким бы то ни было образом власти, наоборот, позвали на трон — садись, не робей, на небо — карабкайся и туда. Короче: бери, чего дают, и, главное, безостановочно шествуй. Ведь владыка из него получился бы куда похлеще и Селиванова, и самого Александра!

Но в том-то и порок воли русского человека: не успеет он добиться желаемого, как уже не может с ним толком управиться, начинает плодить сомнения и столь же безшабашно пускает всё вскорости по ветру.

Вот тебе наглядный свидетель, что не даст соврать, — место, где мы сидим. Это было владение отпрыска молдавского господаря Кантемира: тот перешел опрометчиво под скипетр Петра Великого и тут же потерял своё собственное государство, сыновья нанялись в чужую службу, а единственный внук помешался на том, что вновь царит на родине, да так и помер в Ревельской крепости, закончив собою безславно род, шедший от самого Тамерлана.

Затем оно отошло к царю откупщиков староверу Василию Кокореву — главному миллионщику России в середине прошлого века, что, неожиданно заславянофильствовав, опять-таки протратил обретённые сокровища впустую.

От него земля досталась выстроившим особняк и разбившим сад Морозовым, которые приютили у себя Левитана и передали уйму денег на революцию, конец их известен. Только и революционеры-то случаются разные; здесь сперва поместился штаб левых эсеров, каковые даже арестовали пришедшего к ним председателя ЧК. Но не успела латышская дивизия выставить у церкви Владимiра пушку, как эти горе-повстанцы галопом умчались прочь — кстати, опять-таки на Ивана Купалу! — позабыв хотя бы запереть пленных...

Так что куда как верен был Достоевский, сетовавший, что чересчур уж широк русский человек — не худо бы сузить!

6

— Достали своим Достоевским! — не вытерпел язвы долгих нравоучений Ваня-Володя.

— Э, не бузи сгоряча. Кто ж, как не он один, не то что предсказал, а словно накликал, что наш век станет столетием битвы богов — и преддверием последнего переворота духа? И я даже давно мечтаю создать нечто вроде Общества по сужению русского человека, потому что лишь подобного кроя существо выдюжит перенести ломящийся в двери смерч. Только сузивши до предела душу, можно придать ей в нужном направлении убойную наповал силу, — а без того скоро каюк. Причём такой секте из сект не потребуется вовсе никакой организации, устава и прочей дребедени: она складывается сама собою и оттого уже по определению неуловима.

Да, наши раскольники были правы в своей погоне за вышним званием, но не доглядели одного: утвердивши право на произвол в прошлом и настоящем, надо было сразу идти вперёд добиваться его и от будущего. А расчётливые нетерпеливцы из Нового Света, торопившие поскорей светопреставление, угадали по-своему, только тоже не там — оно действительно вскоре имеет быть, но исключительно здесь, в этом подлунном мире.

Человек связал себя со средою таким множеством жил, что стоит только перетянуть какую-либо из них ненадолго, — и он задохнётся в корчах. Вот недавно в большом миллионном городе на несколько часов отключился свет — так сказать, конец света вполне посюсторонний, — и люди вновь обратились в зверей. Так что всё, о чём в картинках повествует Апокалипсис, уже не за бугром, причём не просто дословно, но ещё и с добавкою. А в кромешной опричнине побеждает лишь тот, кто спокойно сознаёт себя совершенно вольным и самовластным.

7

Закрой на минуту глаза. Вот так. Представь хорошенько, что именно в эдакой тьме тебе предстоит впредь существовать и действовать — тебе и всем твоим детям. Сожмись покрепче, сосредоточься и начинай повторять: я бог сего мiра, я князь сего мiра, я господин всего мiра, и дух, владеющий мною, единственно правый...

Сейчас ты завис между почвой и небом. Самое время сделать решающий шаг. Вот тебе тот тридцатик, гульни ещё разок, а потом затворись и созрей. До скорого —

8

Когда Ваня-Володя вновь приоткрыл потихоньку глаза, рядом с ним никого уже не было. Повсеместно царила полнейшая мгла, и только на другом конце ступени кроваво рдели три новеньких червонца, плотоядно раскинувшись веером. Кругом, будто единым прищуром очей, он погасил свет не только внутри, но и вовне, не было тоже видать ни зги. Город необычайно скоро потух и совершенно затих; полное затемнение и безмолвие казались смертельными.

Гадливый ужас проник всё Ванино существо, ощутившее себя воистину неким ночным демоном, запертым в тесном гробе, и тонкие волоски на его коже, вздувшейся пузырями, как лужа в июньский ливень, противно встопорщились. Не в силах снести искушения долее, он непроизвольным движением ладони смахнул прочь Катовы деньги, прохрипев сдавленно:

— А-а, пропадай пропадом твои червонные серебреники!

На ощупь они оказались тяжелы, будто свинец, но как скоро скатились вниз, мгновенно потухли, словно провалившись прямо в тартарары.

9

Ища спасительного отверстия в глухом окружном мраке, Ваня-Володя наконец почти что взвыл всем сердцем о вызволении из одинокого ада и всё-таки не столько отыскал, сколько сам соткал, сплотил вдалеке слабо брезжущее пятнышко надежды. Стараясь не дать ему загаснуть, он натужно возбуждал в себе всю любовь, на которую только ещё оставался способен, и направлял потоки её туда, куда и сам потихоньку, страшно боясь спугнуть видение, двинулся полупригнувшись от усердия.

Тыкаясь слепою рукой об угластые колкие бока переулков, ставших сразу враждебными и незнакомыми, он выбрался неумело к задним монастырским воротам, где некогда жила Досифея и которые его осязание опознало благодаря полепленным поверх железных полотнищ грубым подобиям богатырей. Обок них мерцало сильно поцарапанное изображение одетого в ветхий плащ длинновласого старца со свитком, стоящим колом в тощей деснице. Шкрябая пальцем осыпавшуюся стену, Ваня-Володя, как старательный первоклашка, стал разбирать по складам надпись, показавшуюся ему нынче отчего-то крайне насущной.

«...И вот свидетельство Иоанна, когда... прислали... спросить его: кто ты? Он объявил, и не отрёкся, и объявил, что я не Христос. Сказали ему: кто же ты? чтобы нам дать ответ пославшим нас: что ты скажешь о себе самом? Он сказал: я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь...»

Далее было уже совсем безнадежно вытерто. Ваня-Володя, не раз проходивший тут мимо сегодня, несколько засомневался, почему же в дневное время не обратил внимания на странную фреску — но потом решил, что для нее, быть может, были когда-то с нарочною хитростью применены светящиеся, с подсыпанным фосфором краски, загорающиеся отблеском после заката. Держась за слабое пятно света в нешуточном опасении, что и оно может внезапно ускользнуть, он медленно повернулся кругом.

10

И лишь теперь отважился задрать голову ввысь, где его приветливо встретил могучий купол небес. Будто кто-то провёл по нему одним взмахом прохладной руки, и вся звёздная слава предстала в полном блеске пред Ванины очи. А затем, по знаку того же невидимого хозяина, вступил хор ночных городских шумов, басовито-воинственно подхвативший торжествующую песню неба. И тут на всю жизнь у Вани-Володи отложилась нескудеющая память о том, что он однажды безо всяких посредствующих препон, прямо уста к устам, прикоснулся к живому воплощению высшей мудрости света.

11

Звон и шелест рокочущей Вселенной целиком захватил его раскрывшийся настежь слух, и потому-то, наверное, скользя взором по поднебесью, Ваня-Володя не тотчас сообразил, что наблюдает сейчас уже не воздушное, а новое чудо — праздник соединения созвездий тверди и твари, на ставшем неожиданно прозрачным Ивановском холме он увидал, как с бокового Петропавловского взгорка толпою блестящих звёздочек рассыпается кучка трепетных человеческих огоньков. Один из них робко двинулся с противоположной стороны вниз к Хитровской площади. Под сердцем что-то всполошенно ёкнуло, и он стремглав бросился по Малому Ивановскому под гору.

Уже в ста шагах Ваня-Володя понял, что на сей раз воистину не ошибся и это действительно она. Укрывая высокое пламя свечи от шалых подворотных дуновений тонкой ладошкой, просвечивавшей насквозь прозрачной сахарной плотью, она сторожко ступала посереди переулка и, миновав застывшего Ваню-Володю, лёгкой стопою взошла прямо в дом.

Стараясь не упустить из виду счастливый образ, он на цыпочках двинулся следом, — но остаться незамеченным не сумел из-за грубиянской выходки двери парадного, которая, громыхнув позади с визгом и клёкотом, отсекла навсегда от его личного имени постылый хвост теневого прозвища.

12

Так широко обернулось на вечной своей оси житейское коло, исполнивши ещё один поступательный круг и тем неожиданно воскресив позабытое древнее правило трёх единств, обязательно необходимых сказанию для исчерпывающей полноты: единства места, действия и времени. Всё приключившееся сегодня с Ванею в самом деле произошло на пространстве менее одной квадратной версты, собравшись под конец и в единый клубок событий, — а что касается до времени... Неспроста ведь сказано было когда-то, что самый главный на свете день бывает длиною в тысячу лет; но и тысяча лет может сделаться одним-и-единым сияющим днём.

1986

Ивановская горка.

Роман и повесть.

Москва, 1989. С. 5–224

PAGE 146