Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

«Тех, кто благословил наших предков Авраама, Исаака и Иакова, который создаёт путь в моря и в сильные воды дорогу, да пусть он благословит, охраняет, бережёт, помогает, возвеличит и возвысит ввысь начальство! Да пусть даст всем начальникам жизни и бережёт их от всяких бедствий, и стеснений, печали и вреда. Он спасёт их, и пусть он повергнет пред ними всех их врагов, и повсюду, куда они повернутся, пусть они успевают, и все мы скажем ОМЕЙН».

2

— Ну как, действительно скажем? — резко донеслось из-за левого плеча. Получив наконец весомый повод, Ваня-Володя теперь уже с полным правом обернулся вокруг оси, и перед ним предстал приземистый русочубый мужчина в серой фетровой шляпе и с такою картофельной бульбою носа, что будто сама просилась запечься в мундир.

— А что такое «омейн»? — осторожно избёг сперва бывший гонщик ответственного высказыванья. На что получил широкогубую приветливую улыбку при следующем пояснении:

— То же, что по-грецки «аминь» — то есть «да будет!». Но как насчет остального?

— Что-то грамматика хромает... — опять учтиво уклонился от решительного утверждения Ваня-Володя. — И вообще...

— А не выйти ли нам на воздух? — в свой черед догадался, верно вникнув в двусмысленность его положения, собеседник, сообразивши неловкость рассуждать запросто про хозяина в его собственном доме. — Я вижу, вы здесь впервой, и толковать вам тут не с руки...

Ваня-Володя ещё раз оглядел на прощание зал, озаряемый нынче, при зашедшем на улице за незримую тучу неверном апрельском солнце, одними лишь прыгучими огоньками в электрических подсвечниках, напоминая пойманных бесенят, плясавших в прозрачных колбах на белых колышках, довольно топорно прикидывавшихся подлинными свечами, но даже прежде, нежели различил обвыкшимися в полутьме очами ряд разбросанных там и сям звёзд, составленных из двух сложенных валетом треугольников, догадался окончательно, куда заворотила его оглобли нелёгкая.

3

— А вы что же, завсегдатай? — прямо отнёсся он по главному пункту, вышед вовне, к добровольно-принудительному своему проводнику, откровенно славянская внешность которого ещё сильней перла наружу при вольном свете.

— Я-то? Любопытствующий, так сказать, приглядывающийся пристально посторонний, состоявший, однако, вплоть до сего времени в числе ваших кровных единоплеменников. Но мы что-то позабыли про давешний главный аминь. Дадим, что ли?

— Да как же его вот так за здорово живёшь дать-то? Начальство, я это признаю сполна, вещь в любом обществе необхожая; но уж что касается до того, чтобы... чтобы, простите, лизать... Тут я никак не потатчик. Что это за пожелания такие падать в ножки, успевай оно только поворачиваться, возвышаться ввысь, да ещё всё это без единой даже печали...

— Э-э, дорогой, да вы, похоже, страдаете умственной близорукостью. И к тому же сами, видать, никогда не командовали подобными себе существами. Иначе вам хотя бы то стало ведомо, что всякий руководитель, будь он прежде какой ни есть размужчина, по вселении в мало-мальски ответственное кресло тотчас приобретает изрядную толику женских качеств. Ибо начальствование как состояние, по-видимому, женственно изначально по самой природе, и носитель его жаждет быть любим беззаветно, не за заслуги или услуги, а за единую свою личность. Он попросту алчет поклонения и восторга с такою страстью, какую даже наиболее грубая лесть — а эта ещё отнюдь не из числа последних в сей степени — не способна поколебать. Недаром же Достоевский Свидригайлов называл именно лесть в качестве величайшего и незыблемого средства к покорению женского сердца, средства, которое никогда не обманет и действует решительно на всех, без всякого исключения. — Так чего уж тут сетовать на некоторую подмазку, она как раз вполне естественна.

4

— Неужто воистину без исключения? — не смог сразу сдаться и писательскому разуму Ваня-Володя.

— А вы знаете байку про полковника и поручика? — зашёл тогда сбоку лукавый спорщик, пока они подымались тихохонько улочкой, круто взбиравшейся кверху, мимо редакции газеты «Советский спорт». — Матёрого гусарского волокиту спрашивает новоиспечённый офицерик: и как это, мол, вам так ловко удавалось одерживать в сердечных сшибках одну за другою виктории?

— А очень просто, — снимая остывший наусник, отвечает ему бывалый амурщик. — Подойдёшь эдак поближе и сразу бряк: дескать, не позволите ли впендюрить?

— Как можно?! — поражён поручик. — Ведь за такое и по мордасам...

— Что ж, получали-с, не скрою, — задумчиво откликается ветеран, величаво поглаживая глубокий шрам поперек квадратного подбородка; а потом вдруг расцветает в улыбке. — Но гораздо чаще впепдюривали!

Так и здесь. Разве одна уже из веку в век благополучно перебирающаяся живость подобного подхода не свидетельствует о верности избранного пути ко всякому почти временному земному хозяину? И до нашей эры, и во время неё, а то и после... Ну были, конечно, и срывы, гонения там разные. Но зато куда чаще —

5

— Причем заметьте себе, заметь,— перешел он самовольством на «тык», — это ведь только с виду религия.

— То есть?

— А то-то и есть. Место, где мы с тобою сейчас побывали, вовсе не церковь на наш образец, ибо храм по закону может быть лишь один, но он уже второе тысячелетие лежит в развалинах. Это просто дом для собраний, клуб, каковой он недаром по внешности и напоминает. Трибуна, стенгазеты, аудитории, книжный киоск... И то, что на этих собраниях обсуждается — тоже никакая не мистика. Ведь во всем Ветхом Завете ни разу даже не упомянуто про какое-либо загробное существование. Это припоминание и заучиванье уроков истории для того, чтобы не ошибаться впредь в настоящем и будущем. А в совокупности всё вместе представляет собою обширный свод правил житейского поведения, чрезвычайно полезных для применения во всяком сообществе. И никакой заоблачной болтовни. Нам бы, чем морщиться сдуру, следовало лучше поучиться и кой-чего перенять...

— Это ещё для чего? — привычно вскинулся Ваня-Володя.

— А того для, что ненароком и пригодится. Потому что, к примеру, ехать неуклонимо вперёд там, где столбовая дорога ведёт под откос, навряд ли есть правильный курс.

— Ну, это ещё как сказать; только всё равно нам-то такого пошиба уже не взять ни в какую, — спокойно возразил уверенный в свойствах своих сородичей Ваня-Володя, но тут ему в глаза прямо-таки втемяшилась доска с надписью о том, что сия улица переименована в честь жившего на ней «выдающегося русского художника Абрама Ефимовича Архипова», и он несколько поосёкся, проследив вспять времени происхождение наиболее распространенных родных имен.

Вычислив его мысль, спутник довольно хмыкнул и пригласил с собою по соседству за угол для ещё лучшего подтверждения своих выкладок:

— Пойдём-кось ненадолго, я тебе кое-чего позанятнее предложу!

6

Не успели они сделать сотни шагов вправо по Маросейке, как поводырь затянул Ваню-Володю в крохотную букинистическую лавку, помещавшуюся в обшарпанном низеньком здании, где торговали явно уже не первую сотню лет: об этом молча докладывали и обтёртые боками покупателя узкие дверцы входа, и пологий сход по-за ними, ведший книзу, в ушедшую основанием своим под землю тесную комнатку с двумя скучающими в праздноте продавщицами.

Ястребиным оком окинув книжную наличность, Ванин Сусанин попросил вежливеиько «во-он тот томик седьмой-восьмой» и, затянувши поучаемого в укромный угол — насколько здесь вообще возможно было высторопиться в ограниченном до предела пространстве, — листанул его умелой рукою, быстро обретя потребное место.

— Вот полюбуйся-ка, — сунул он было ему самому, но потом, не стерпев пережидать, покуда освоится с делом неспешная; Ванина понятливость — страницы увесистого печатного кирпича, разогнутые в разворот, оказались покрыты целым потоком мелкого шрифта, струившимся в четыре столбца, — выхватил обратно книгу, про которую Ваня-Володя всё же поспел сообразить, что она, как говорится, ещё «досюльная», по старой избыточной орфографии; и, уже не борзясь, хорошо играющим голосом принялся вычитывать вслух:

7

«...Под вечер, в начале шестого часа, мы подъезжали к Ленкорани с северной стороны. Несколько вправо от дороги виднелось странное кладбище. Оно было окопано с четырёх сторон рвом и низенькою насыпью, в которой с северного фаса проделаны высокие ворота на кирпичных столбах. Древесной растительности нет — лишь торчат стоймя намогильные плиты такой формы, какую не употребляют ни русские, ни мусульмане...

Въезжаем в подгородную слободу. Русские белёные избы тянутся «по порядку» в одну линию вдоль отлогого берега Каспийского моря, лицом к нему. Позади дворов — сады, позади садов — болота. На слободской улице гуляло множество русских парней в «спинжаках», сюртуках и ситцевых рубахах навыпуск, забавляясь гармониками. Вместе с парнями, луща подсолнухи и щёлкая орешки, гуляли разряженные по-праздничному девушки и молодицы в платочках и шляпках, а в одном месте они завели даже хоровод, визгливо оглашая воздух русскими песнями. Босоногие мальчишки играли на берегу в бабки, а другие, как истые дети природы, не стесняясь никем и ничем, купались в море.

«Что за праздник?» — думаю себе и начинаю вспоминать; но нет, как ни припоминаю, всё-таки прихожу к безошибочному заключению, что нынче нет ни воскресенья, ни царского дня, ни иного какого... Да что же за день, однако, сегодня? Оказывается, суббота. По какому же поводу гуляет весь этот народ? Престол у них, что ли?

Ямщик только ухмыляется над моим недоразумением. — Да вы знаете, что это такое, — говорит он мне наконец. — Ведь это все субботники. Они шабаш справляют.

8

Признаюсь, хотя и знал я, что в Ленкорани поселены субботствующие сектанты, но чтобы русский человек — как есть, СОВСЕМ РУССКИЙ — справлял подобным образом шабаш, это казалось выше всякого моего ожидания; это было что-то нелепо невероятное! И тем не менее это так, это неопровержимая, очевидная действительность...

Субботники, впрочем, не могут быть названы сектантами в строгом смысле слова: это просто русские Моисеева закона. Они всецело держатся его учения, не признавая вовсе Нового Завета; имеют свои синагоги, устроенные совершенно по образцу; при утренней молитве ежедневно надевают себе на лоб «шел-рош», а на руку «шел-яд» и покрываются «талесом»; всегда носят «цицес», голову накрывают ермолкой или сидят дома в шапке, — словом, исполняют всё то, что предписывается Второзаконием.

Хоронятся они на своих особых кладбищах без гробов, в сидячем положении, облачённые в смертную рубаху — «китель». Гроб-ящик у них один на всю общину, и в нём обыкновенно доставляют покойника только до кладбища».

9

— Врешь, поди! — не захотел внять ушам Ваня-Володя и потянул обратно к себе жирную книжищу, желая удостовериться в неправде услышанного. Но там всё оказалось не только в точности так, а ещё и распространено мпожайшими подробностями, кои довольный произведённым воздействием чтец для пущей краткости пропустил.

Ваня-Володя перелистпул обратно до титула и прочёл: «Собрание сочинений Всеволода Владимiровича Крестовского, том VII, Санкт-Петербург, 1905»; а поверху ещё помещался экслибрис с неясно-знакомою надписью: «Из книг Н. Подкопаева».

— Что, съел гриба? — не удержался от подначки злой указчик, сам ставя том назад, чтобы не обременять безпокойством сиделицу. — Однако гляди не перепутай сгоряча концы: это никакой не знак подлости нашей, а, напротив, семя грядущей зари! Сумей мы только правильно впендюрить этот свой дар легко усваивать всё, что угодно, тогда нам уже действительно ничто на свете не сможет противостать!

— Опять Джон Тейлор песнь свою запел... — заунывно отозвалась от поперечной витрины томившаяся там в безделье, скрестив ножки под коротким халатом и помахивая тапком, стриженная мальчишкою продавщица, отнесшись к Ванину собеседнику запанибрата. Но сам Ваня-Володя на миг обмер в тиши: какой такой Тейлор и ещё, к чорту, Джон, — не ровен час смутьян-иноземец?!

10

— Кинь грусть, — вычитал тот дословно все эти немудрящие опасения по его открытым глазам, как на светящейся подвижной рекламе последние новости. — Я покуда такой же москвитянин, что и ты, мой любезный. Тебя, кстати, как звать-то?

— Иваном с утра.

— Ну вот, так ещё и тезка. И я тоже Ваня; фамилия моя Портнов — а Джон Тейлор получится, ежели это перепереть доточно на аглицкое наречие. Вот она для вящего образца на деле пресловущая наша широкость!

...Слушай, а ты не хочешь перекусить? — спустился он далее в басовый регистр.— Я угощаю; и заодно есть ещё обоюдно полезный разговорчик.

— А где? — отважно полез на рожон Ваня-Володя, только сейчас вспомнивший про голод, как и тот, в свою очередь, про него.

— Да прямо насупротив, отведаем татарского блина у царских родственничков...

— ???

— Вон, видишь в окошко домец на той стороне, выползший чуть не на мостовую, подмяв пешеходную тропку? Строил дядя Петра Великого боярин Нарышкин, а позже жила в услужении у пленного шведского пастора Глюка — Мария Скавронская, что потом сделалась Екатериною Первой. Мы же с тобою, благословясь, запросто отхватим себе там по чебуреку!

11

...Расположась в сводчатом зальце с саженными стенами и кованым паникадилом под потолком, они составили на столике у окна-бойницы свои тарели с двойными порциями густо потеющих казённым маргарином полупирогов-полупельменей, и Тейлор–Портнов счёл подходящим сперва угасить лишние подозрения в своём сотрапезнике.

— Ты только не вздумай трепетать попусту, — спокойно отвёл он сразу всякие посторонние опасы, — будто я тебя сейчас попробую купить рублёвой подачкою, а потом подведу под какую-ни-то уголовщину. На фиг нужно! Мне и совершенно ничего в руки не требуется, а желательно одно лишь внимание и, представь себе, поперечка. Я должен в остатний раз доказать — тебе, а через тебя и себе обратно — кое-что перед тем, как приму окончательно необжалуемое решенье.

Знаешь ли, тезка, беда в том, что мне здесь тошно...

12

— Нет, так будет невнятно. Придётся от печки опять выворачивать — ну уж ты помилосердствуй и потерпи на мне. Мы ж ведь не водяру тут глушим, а жуём, безпокоиться не про что: все чин чинарём.

Так вот, я хоть и преподаватель литературы по образованию, но вообще-то человек на все руки мастак, на чистое и нечистое не кошусь, сам много чего могу и на соседа не буду в обиде за то же за самое; причем оч-чень уважаю в особенности размах.

Перебравши тьму занятий, я остановился наконец на том, которое кормит меня поныне: на перехвате и перекидке. Первое ремесло самолётным петлям не сват и не брат: я попросту вылавливаю тех, кто нацелился сдать по дешевке книги к букинистам, доплачиваю им определённую толику и потом, естественно, стараюсь кое-чего на том наварить. Причём заметь, что здесь никто не остается внакладе, и все как будто должны быть довольны. Кроме бездельников, разумеется, которым тупой порядок милей даже жизни самой.

Это и зовётся у нас, книжников, перехватом. Притом, состоя на непыльной сторожевской должности по графику «сутки сиди — трое гуди», здесь же рядом, на Малом Спасоглинищевском, я прибавляю в свободное время к нему ещё и вторую ступень — перекидку. То есть когда книга всё-таки уйдет мимо рук и будет сдана, по приёмщик по скаредности или от общей серости — люди они обычно косные и, ежели не девицы, которым не так, так эдак можно кой-чего втолковать, то новое усваивают со чрезвычайным трудом, —так вот, ежели он оценит её дешевле, нежели она идёт сейчас на рынке, я её на свои живые прибираю, скажем, на Чернышевке и тащу на Котёл, где сдаю как лучше и опять-таки чего-то при этом себе навариваю. Ну а к тому же, помимо магазинов, есть ещё и просто знакомый круг жаждущих: кто русской историей занят, кто хазарами, кто Ремизова, писателя, собирает круто, чтобы неотменно всё до единого его издания, как серию марок, иметь, а кому «литпамятники» нужны исключительно целенькие ,— и так далее. Кто же из них, людей запятых и в чинах откажется от доставки потребного на дом за умеренный в стоимости довесок?..

— И прилично выходит?

— В смысле бабок? Ежели пошевеливать извилиною, то с голоду не замаешься. И лишняя денежка не переведётся. А в отношении обиходных понятий о чести — иногда, конечно, приходится подвигаться. Но не за ту, однако, черту, где закон за тобою с палкой гоняется. Притом Москва у нас как бы благородно поделена: скажем, этот кусок с пригорком — моя кровная вотчина: два «бука» на Маросейке-Покровке, один в Котельнической высотке, ну и ещё за Чистым прудом около Сретенских ворот под «веселой вдовой» на паях. А сходняк свой мы держим в «домушке» — «Книжном мире» на Новом Арбате.

Ты только не сомневайся опять даром: я тебе тюльку не гоню, это всё свежая истина без костей — потому как мне пора наступила резко менять среду обитания, и коли теперь не разложить все резоны честно, то что смыслу тогда толковать-то?..

13

— Видишь, я вот уже, почитай двадцать лет брожу тут по кругу, и до того мне это постылое коловращение осточертело, просто больше моченьки нету. Ведь где-нибудь за бугром я бы уж точно давным-подавио здоровущими делами заправлял, а здесь как застрял между червонцами и четвертаками, и нет дальше никоторого ходу. Да ещё каждый битый день толкись, мёрзни, клянчи — мука-мученская! Мне наконец стало обидно за человеческое достоинство, правда. Причём я никого поименно не боюсь, в случае чего сумею отмазаться, но мне опостылело это... побаиваться!

Ведь я же рождён совершенно вольным, и я всё, почитай что, умею. Скажи, а тебе никогда не взбредало на ум укатить на ту половину?

— Да я бывал. В Германии служил, в Группе войск.

— Ну это разве в счёт. А вот так, самоходом?

— Один? Отчего же. Я бы поехал когда-нибудь, только не на недельку туристом, чего там попусту по сторонам глазопялить, а годика эдак на три, поработать. Я тоже не промах и поглядеть на второй мiр изнутри не прочь. Но потом только чтобы обратно.

— А зачем? А совсем??

— Да ведь вон в чем загвоздка: я дома-то ещё далеко не во всём разобрался как следует — и как же со всем этим безпорядком в хату чужую лезть?.. Ан и раньше тоже так не велось. Вон у бабы моей дед-старик, что недавно помер, тот был из русин — это русские на Карпатах, Червонная Русь, как завалились туда между гор ещё со времен князя Владимiра, так и сидят, и язык у них чуть не старославянский. Вплоть до второй войны что ни зима ходили артелью по всей Европе, нанимались куда хотят; и он ещё до смерти на полудюжине наречий включительно до итальянского обиходные разговоры мог весть. Но к весне непременно чтоб по домам, это у них было крепко!

14

— А я так и с концами не прочь. Я ж ведь везде запросто свой парень в доску. И потом — чего я тут потерял особенного, что посеял? Зато воздуху не хватает, хоть тресни. Хочу колесить не по Солянке–Якиманке, боюсь помереть на них без чести; мне надо кругом света по малой мере, но нету свободы. А почему, спрашивается? Разве так справедливо?!

Вот я и стал похаживать туда, где мы повстречались, чтоб подсмотреть, как бы так приспособиться, чтобы везде, не только во времени, но и в пространстве через любые препоны протекать без особых потерь.

И вот ещё такой прими к сведению опыт: один мой старший приятель, который ко книгам в институте как раз приохотил, Пашка-поляк: он теперь гоголем по Парижу гуляет, в первый же год дом двухэтажный купил в пригороде, и аж семеро машин разом, от жадности долго несытой. А живёт, кстати, тем, что подхватывает заказы у крупных библиотек или собирателей, да прямиком на «джете» со Старого Света в Новый и обратно, себе в удовольствие, клиентам на пользу и собственности не в покор. Правда, говорят, будто нонче поворовывать стал у знакомых, с кем-то не тем спутался, да и подливать принялся. И круглый дурак! Гнусный, поганый крепостной пережиток! Ты лучше с каждого рубля спокойно снимай свой гривенник, а не тянись весь его дуриком слямзить, если плохо вдруг лёг. Окоротись в малом — распухнешь в большом...

А с моим-то теперешним знанием книжного авангарда, футурни, символухи, всего, что там сейчас на ура подороже икон уходит. Э-эх!!!

15

— Уж я бы им шороху понавёл! Я бы в тишине не загинул и в напасть дедовскую не вдался. Мне простору подай, я всемирный человек — кровь закипает, а ты тут стынь много что за полтинник в день. «Дай десятку до второго, я уеду...» — гнусливо пропел он с живейшим отвращением и даже сплюпул. — Тьфу, пакость!

Ну, пойдём, ещё чего рядом поучительного открою...

Расходившийся не путём урождённый Портнов настойчиво потянул за собою Ваню-Володю, который от голода пожрал чебуреки так жадно, что у него принялась внутри ритмично урчать обиженная кишка, перебирая снизу доверху контроктаву. Направо за входными дверьми тот предъявил ему на просмотр фасад дома, где они только что имели своё пребывание: видишь, каков впереди, а? — Вапя покорно глядел: строение воистину внушительное, крепкостеиное, трёхэтажное, времен этого, классицизма...

— А теперь давай-ка на двор, — торопил неугомон-чичероне и повлёк сквозь тёмный ход под самым брюхом здания к обратной его стороне. — Как тебе это понравится?

— Вот-те на,— расплылся в искреннем удивлении Ваня-Володя, разглядев назади восстановленный ради пробы реставраторами кусок стены лет на сто с лишком постарей резными наличниками из белого камня, чугунной решеткой и прочею записной красотой.

— А ведь и нас так же можно, а?! — двусмысленно проповедовал своё портной Тейлор, но тут неожиданно тоже издал густой, утробный рык. — Но вишь, нелёгкая его дери, здесь если и сделаешься Нарышкиным, дак только лишь в первобытном смысле. Знаешь, что такое раньше «нарышкой» звалось? Дух худой изо рта, вот чего.

16

— Насчет всемiрного не уверен, — счёл уместным всунуть теперь и своё короткое соображение Ваня-Володя, — а вот книжный человек у меня один на примете есть. Попросту состоит ближайшим застенным соседом; может, и вы знавали — Катасонов фамилия?..

— Кат? Так ты вместе с Катом живешь?! Ну и ну, тесна ж Москва-матушка, взаправду пора тикать. Кат, он... он... ну просто король, или, говоря языком Архиповой улицы, — это мейлах!

Тут бери на целый порядок выше, моему не чета, — только, правда, и я туда ни ногою. Мне вот, к примеру, скажи только «нельзя» — так я обязательно сделаю наоборот, н своего добиться сумею, хоть душу на то положа. А он само это запрещение так ухитрится выворотить кверху мехом, что ему повсюду льзя будет, и притом безо всяких наружных подвигов. Это уже точно не голова, а копф!

17

Вот потому-то я здесь более не жилец: и тесно, и тошно. Да ты уж, наверное, догадался, к чему идёт речь — топлю товар, деру когти. Хотя чудно, ежели со стороны поглядеть, право слово: дед мой на этом самом месте раком ползал, портняжил ещё при старой власти; отец от востока до заката с запада и на восход вкалывал, а я только что выбился на сносную жизнь — и сразу мало кажется, потому как воли всегда недостаточно и хочется ещё больше.

А как ты думаешь, отпустят? Ведь я ж не Христос часом...

— При чём тут он-то?

— Да при том, что когда его собирались распять, сидел там, как известно, за компанию разбойник Варавва; и вот ради местного праздника одного из них полагалось выпустить на волю — по народному выбору. А люди, понятно, выпросили у Пилата отпустить им разбойника... Отчего же теперь не выпустить и меня? Ну не каторжник я, а книжник, так не фарисей же. Скорее уж саддукей: те фарисеи, с которыми Иисус все спорил о частностях чаяли, как и он, воскресения мёртвых; а саддукеи, противники их всех, зато начальники народа, его отрицали. Я тоже ни в чох не верю, но и распинаться за что бы то ни было, однако, увольте. Зачем же тогда насильно держать; лучше открыть дорожку на все четыре...

Так и эдак перекладывая свои доказательства, он составлял из них продольные и поперечные ряды, но не забывал одновременно тащить за собою Ваню-Володю, несколько наскучившего этой беседой в одни ворота, вдоль по Покровке.

«Вправду похоже, — соглашательски размышлял про себя безработный каменщик, — с подобным складом ума человек дома не уживётся; и куда как полезней ему отъехать, коль подоспел уже им Юрьев день... А может, и иное что-то стоит ему предложить, да только разве в моём это ведении или силах?»

Между тем Джон Тейлор пропёр его чуть ли не до конца улицы и вдруг круто своротил в третий справа Колпачный переулок, столь же споро направившись по нему под уклон...

18

— Я ведь снаружи весь как гранёный стакан, — выдвинул уже тише новое соображение торопливый Ванин поводырь, — на всякий потребный случай имею соответствующую грань и туда кручу, куда хочу. Вот подивись: сия бумага именуется в просторечии «вызов». И се, в разделе «фамилия» имеем счастие зреть уже не Тейлора или тем паче Портнова... — Хайта! Так что мы ещё сошьем кое-чего такого, шолом вам всем с кисточкою!

«Тюр-люр-лю, тюр-люр-лю, тюр-люр-лю, — засвистал он не то соловьём, не то Соловьём-разбойником и притопнул по асфальту в преужаспом восторге обеими ногами, — растаковскую тетю люблю!»

Эта заключающая часть разговора их происходила уже напротив безликого двухэтажного строения на изломе переулка. Здесь триименитый спутник Вани-Володи наконец остановился на другой стороне проезда, предупредив: «Ты дальше за мной, пожалуйста, не ходи. Погоди немного, я постараюсь обернуться невдолге; а ежели дело выгорит, то мы отвальную закатим на всю Ивановскую!..»

Он пересёк улицу и твёрдой поступью взошёл в подъезд, обок которого помещалась красная вывеска, где за мизерностью шрифта Ваня-Володя сумел прочесть лишь заглавные буквы сокращения: УВИР. Он было подумал придвинуться ближе, чтобы разобрать толком достальное, но тут из подворотни в середине здания выкатилась наружу давешняя рота знатоков и напрочь перекрыла проход.

19

— Дом Мазепы поставлен, как в ту пору обычно водилось, углом — или, что называется, «глаголем». И действительно, поведать он способен о многом, — все длил свою летопись неисчерпаемый ведун, указывая на корпус, стоящий встык с тем, во чреве которого варился теперь Ваня Хайт. — Только имя за ним закрепилось не самое лучшее, и не по достоинству вовсе: гетман Иван Мазепа живал здесь коротко всего дважды, да и то в гостях. А принадлежали палаты тогда, в петровские времена, Абраму Лопухину, брату первой жены Петра и, следовательно, дяде царевича Алексея. В 1697 году он был послан в числе полусотни комнатных спальников и стольников изучать корабельное дело в Италию; к порядкам чужих земель пристрастия не возымел и, воротясь в отечество, оказался на челе старомосковской знати, поддерживавшей родного племянника. Вскоре после его падения Абраму отрубили голову и, воткнув её на железный шест, поставили на каменном столбе у Съестного рынка «во граде Святаго Петра, за кронверком»; тело же, положенное на колёса, находилось на месте казни более трех месяцев, пока не было получено дозволение упокоить его в родовой усыпальнице — Спасо-Андрониковой монастыре.

20

— А теперь что тут внутри такое? — осведомились настырные странницы и приготовились записать ещё одно показание в многоступенчатой череде прочих.

— Цех фабрики «Русский сувенир»... — потянул вожак не слишком уверенно и на самом деле тотчас же натолкнулся на новое недоуменье.

— Но это тогда что за таблица? Здесь как будто совсем иное сказание...

— Она относится лишь к более поздней северной пристройке. В ней нынче при подходящей растяжимости души можно проделать тот же Мазепин подвиг, так сказать, в установленном порядке... Но мы лучше вернемся к Лопухиным, ибо они гораздо более того заслужили. Только ради пущей наглядности спустимся пониже, чтобы стоять лицом к лицу перед теми камнями, о которых потечёт далее повесть...

Увлекая вслед за собою, будто оползень или весенний ручей, не слишком сегодня самостоятельного Ваню-Володю, покорно шествовавшего вновь тем руслом, куда укладывал его путь заботливый случай, они деловито прошелестели вниз до Ивановского крестца, где сходились воедино пятеро соседственных переулков, и, немного не доходя до монастыря, завернули на маленький дворик. Поднявшись из него на другой, внутренний двор по ступенькам с пропущенным побоку жёлобом, очутились на счастливой точке за храмом Владимiра, откуда во все страны света открывался далёкий, почти не застившийся высотными строениями обзор, и расположились полукольцом на низкорослых детских скамейках.

Главный мужчина извлёк опять наружу из запазушного хранилища заветную белую карточку и, мерно покачиваясь на широких каблуках здоровенных мокасин, пустился читать —