Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

2

— Это начало песни завзятых картёжников, которую, по преданию, исполняли впервые в осьмнадцатом веке на нравоучительном масленичном шествии «Торжество Минервы». Шло оно из Немецкой слободы сюда на Покровку и состоялось ровно двадцать лет спустя после масленичной же игры, затеянной Ванькою Каином в 1743 году. Создателями действа были Херасков, Сумароков и «первый российский актёр» Фёдор Волков, которому машкерад сей стоил самой жизни: простудившись во время его руководительства, он слёг и вскоре умер от «гнилой горячки», приведшей за собою об руку ещё и «антонов огонь».

Со Стенькой же Разиным Каин надолго связался в устной народной словесности, превратившей его в верного есаула волжского атамана; как недаром и вся песень сия, попавшая затем в печатный сборник Чулкова-Новикова, сопровождена там пометкою, что исполнять её следует не на собственную мелодию — каковая вообще отсутствует, — а на голос франкмасонской песни «Образ Диев, стены Вавилонски...». Тут взаправду имеются весьма красноречивые связи, о которых стоит поговорить особо, но теперь уж в другой раз: пусть нынешнему дню довлеет злоба его. Одно лишь здесь неверно — что Каиновы деяния поставлены ростом ниже шулерских. А ведь и он мастерски играл краплёной колодой, подтасовывая и передёргивая, только с самою судьбой, да и куда более рисковую партию, на кону которой стояла не одна человеческая душа; и как знать, быть может, вся его шильническая затея несёт вполне прообразовательное значение даже до сего дня...

Так заключил исторический поводырь свою живую летопись и перевернул кверху ногами заповедную карточку, запись на коей всё-таки подошла, по всей видимости, к полному завершению.

Ваня-Володя, подобравшись тесней, взглянул пытливо под неё — оборотная сторона, которая до сей поры служила как будто лицевой, была совершенно чиста. Тогда он, не утерпев и пропуская мимо ушей ответы ведуна на вялые вопросы его утомленных спутниц, подкрался бочком и, исхитрясь, зыркнул уже из-за спины через плечо: бывший реверс, а нынче перёд также праздновал полную девственную пустоту.

3

Его наконец взорвало. Вылезши в первый ряд и оставя всякую стеснительность, он с лету перебил кропотливо выбиравшую слова для некой законнической поправки тётку и брякнул напрямик:

— Скажите на милость — я вот слушал это как человек сторонний, но ведь вы же и сами чужих приглашали, верно? — так вот, а зачем весь этот труд вообще затевается? Чего ради день-деньской — и, наверное, не впервой же,— эдакие дела расписывать?!

— Чтобы их знать, — преспокойно отразил его отчаянное нападенье умственный Иван Сусанин, видимо давно готовый к подобного разбора придиркам.

— А чтобы жить — у вас не находится сведений? — в сердцах выложил главную свою боль Ваня-Володя.

— Чтобы так-таки жить? — отрешенно переспросил вселенский знаток, давая себе отсрочку, дабы перелистнуть в голове на потребную букву алфавит внутренней энциклопедии. — «Чтобы жить: у вас, молодой человек, имеется голова, которая вопреки распространенному предрассудку есть нечто весьма отличное от чудовищно разросшегося верхнего позвонка».

4

Далее обсуждать с ним стало уже нечего, и Ваня-Володя, не прощаясь, окончательно и вчистую покинул среду образовательного кружка, мысленный путь внутри которого, словно измываясь, подвёл после муторных странствий долиной чужих ветхих забот назад нос к носу к собственной своей беде.

...Час между тем неприметно подкрался уже вплотную к назначенной злостным Катом на полседьмого встрече в том самом Малом Вузовском, на коем Ваня-Володя в ходе экскурсии поставил зарубку в памяти, следуя пока мимо. Выбредя теперь назад ко скверу у Ивановского крестца, он миновал Большой тезоименитый крестцу переулок и проследовал к младшему его брату, где, пропустив по правую руку свежевычиненную церковь, занятую какой-то лабораторией, скоро отыскал ошую дом под цифрою три.

О его содержимом он также не проморгал беглого намёка в одной из выслушанных историй и начерно уже допетрил, каковского роду то будет штука, — но всё равно невидаль эта, даже и ожидаемого свойства, изрядно его поразила. — Над самым парадным двухэтажного жёлтого здания располагалась цветная картинка, где из лежавшей на спине, распахнувшись на стороны, книги вставало в чёрное небо бодро лучащееся полусолнце. Но не в этом незамысловатом плакатике, мало чем разнящемся от всей их горластой братии, гнездилась, конечно, закавыка, — а в опрятных латунных вывесках по бокам. Сколько подобных им дощечек ни перевидал он за всю свою треть века, но с таким содержанием ещё не попадалось: «Московская церковь евангельских христиан-баптистов», да ещё и «Московский совет» тех же самых. Торцом, сбоку, помещалась табличка помене, сообщавшая вдобавок, что здесь находится также по совместительству и «Московская община христиан адвентистов седьмого дня».

Впрочем, как ни тщилась старательная недоля подогнать его сюда точно к сроку, он всё же четвертью часа таки запозднился, и никто его в условленном месте не встретил с раздвинутыми объятиями, поцелуями и кликами «радуйся!». Скромный Ваня-Володя по сему случаю, однако, вполне здраво рассудил, что, должно быть, Кат, не дождавшись необязательного соседа, прошёл уже в дом; и потому, на всякий случай незнамо от какого соблазна перекрестясь в душе, тоже дёрнул дверную створку.

Она оказалась накрепко заперта. Но мучиться сомнениями чужаку довелось недолго: он сообразительно вычислил, что редкие прохожие проникают вовнутрь через боковой вход; за одним из таких завсегдатаев повальяжней двинулся в хвосте и Ваня-Володя.

Осилив лестничку в шесть ступеней, заведшую в небольшой предбанник, они взяли резко вправо и почти тотчас вступили в нарядный продолговатый зал, окружённый с трёх сторон хорами, стены и потолок которого подпирали открытые дубовые стропила, а сверху прямо на головы вошедшим струилась простая протяжная песнь в сопровождении органа, громко подхватываемая всеми, кто стоял вокруг.

5

Застыв поневоле стоймя на всеобщий образец, покуда длились неспешною вереницей куплеты незнакомо-знакомого гимна, Ваня-Володя всё вертел по сторонам задранной головою, отыскивая обидчика-должника. С затылка усмотреть его было достаточно затруднительно; зато попутно он ознакомился с любопытной внутренностью помещения, куда попал в первый — да уж, наверное, вместе последний, — раз и про которое заочно ведал лишь какие-то обрывки газетных ужасов. В ближайшей своей окрестности он обнаружил два настенных ящичка с выставленными на попа стопками почтовых конвертов и поясняющей надписью: «для пожертвований». Маленькую хитрость, проявленную их смекалистыми создателями, Ваня-Володя, хмыкнув, одобрил: в свои редкие, в основном по печальным отпевательиым случаям, посещения русских храмов он всегда неприятно дивился невместному звону мелочи на латунной тарели, с коей, пересекая службу и разрывая настрой, шмыгала обычно согбенная глаголем старушонка, не забыв ни единого прихожанина и ещё норовя настырно подсунуть вместилище прямо под руку. А тут на тебе, всё свободно: хошь сам клади, хошь мимо иди, — и в то же время медяшки или даже серебро уже не годятся; бумажный чехольчик сам предполагает и «бумажку» внутри себя.

Далее в створе рядов деревянных скамей, покинутых нынче не совсем согласно, зато усерднейшим образом распевающими стоя людьми, виднелся длинный стол с цветами, посреди которых Ваня-Володя различил старых знакомцев — искусственные подсвечники с сияющими вовсю электрофитилями стеклянных свеч. Над ними возвышалась деревянная трибуна, куда вели два боковых всхода с перильцами и где стоял, держа руку на отлёте и тоже усердно разевая рот, человек в чёрной цивильной тройке при галстуке. Как скоро пение завершилось мажорным трезвучием органных труб и Ваня-Володя надеялся уже присесть отдохнуть, тот переворотил страницу и произнёс в микрофон с рокочущим фрикативным «г», от обрыдлого до жути звука коего Ваню-Володю даже подрал по коже мороз:

— А теперь, дорогие братья и сёстры, споём ещё номер семьдесят третий: «День мира и веселья...»

6

«Ну, тут каши не сваришь», — решил единственный немой слушатель этого дружного концерта и двинулся на выход, изверившись в возможности обнаружить искомое и вместе стыдясь попусту нарушать порядок чужой вечери.

Снаружи он прошёлся вдоль по переулку взад-вперёд под освещённым фасадом, тщетно раздумывая, что же теперь следует предпринять, — по непомерно грустные внутренние охи наконец были как будто услышаны, ибо из подворотни по соседству с домом вдруг послышался призывный шёпот:

— Милостивый государь! Вы ошиблись, вам вовсе не туда было надо!

Смущенный грошовою правдой угадки, Ваня-Володя на мгновение остановил теченье пешего хода, и этого сполна хватило невидимому соблазнителю, чтобы сманить его к себе на сумрачный внутренний двор, где он распространился уже более подробно.

— Там ведь напрочь нет ничего «божеского»: всего лишь вековые человеческие ошибки, скаредство недобросовестных попов и корысть властителей, — с пол-оборота завёлся разубеждать его, стоя в теньке под навесом крылечка, опрятный средних лет мужчина, с высоты собственной стройности и худобы несколько покровительственно глядевший на Ванино порядком поветшавшее обличье и в довершение взаимных различий отчётливо правильно выговаривая точнейшие русские предложения с изящным петербуржским произношением, где «ч» есть действительно «ч» безо всякого крестьянского шипа.

Он, несомненно, обознался в смысле Ваниной возбуждённой прогулки подле баптистского дома, и тот уже собрался было одним махом рассеять недоразумение да идти дальше — по вот только куда? Кроме того, некоторая скрытая сродность, дразня, обворожительно промелькнула и в речи этого поперечного встречного с почтенной в рыжих прогалинах сединой, пусть опосредованно, но всё-таки, несомненно, связанного чем-то не только с потерянным Катасоновым, но и с самим обретённым взамен душевным расстройством. И Ваня-Володя, несмотря на то, что уж досыта наслушался разнобойчатых мнений, решил немного погодить с готовым опровержением.

— Они всё, эти церковники, перемешали и напутали, — сощурился ободренный первым успехом увещатель и улыбнулся с той принудительной лаской, которая силком заставляет слушателя молча кивать безсильной главою. — Причём заметьте, день-то какой нынче вроде особенный. «Великий Четверток» — а через трое суток западная и восточная церковь в третий раз всего за восемь лет, при всех своих разногласиях, повсеместно отметят так называемую Пасху в один и тот же срок... Какая, кажется, трогательная картина, — если б только сама эта Пасха не была на поверку обновлённым и подкрашенным, словно белое яйцо луковой шелухою, празднеством древней богини Астарты, она же Афродита, Венера и так далее. А затем, радуясь как несмыслёные дети, приступят к пасхальной свинье, языческой жертве солнцу, полагая, что это чем-то почетнее прежних идоложертвенных мяс. Вот как соблазнил их нечистый — всех, признающих за правду не только это, но и всякое вообще воскресение, Троицу и другие невежественные обычаи!

7

Выбор тропы, куда неприметно своротила с привычного учёного большака повозка его рассуждений, заставил встрепенуться Ваню-Володю, приготовившегося уже было поразмыслить о своих ненастьях, не вникая в заранее понятные доводы, — и он принялся следить за словами своего отповедника гораздо придирчивей.

— А где ж истина? — задал он ему тогда круто тот же вопрос, каким его больно попотчевала недавно беглянка-жена.

— Истина, конечно, у нас! — твёрдо заверил его безымянный советчик; но Ваня-Володя отнюдь не торопился вступать с ним в согласие.

— Эдак-то всякий скажет. А изъяснитесь-ка попросторней...

— В секте адвентистов седьмого дня. Выслушайте меня внимательно — я вам всё изложу буквально за три минуты, ни к чему не принуждая: только в качестве предмета для домашнего обсуждения.

— Вышли мы все из баптистов, по особенного покроя — тоже семидневных, ожидающих скорого преставления света и окончательного Суда. Сперва даже назначили и точную его дату, 1843 год. Потом, когда она миновала даром, догадались, что в вычисления вкралась ошибка, да и вообще так уж дословно привязывать завершение мiра не след: оно стоит при дверях, это верно, да о том как раз сегодня и распинаться особенно нечего, — но указывать число в отрывном календарике всё же несколько опрометчиво. А лучше покуда, согласно писаниям нашей главной пророчицы Елены Вайт — или, русским наречьем, Беловой, — основательно и не косня подготовиться к отчётному докладу, последнему в этой жизни и первому в той. Между тем церковь спасти уже никого не может, она заплесневела и сгнила в душном подполе земных предрассудков. Помощь и свет идут только от секты! Суть же её упований в двух словах вот какова.

Во-первых, следует возвратиться к подлинным ветхозаветным заповедям, из которых наиболее насущна четвёртая: почитать день субботний. Празднование воскресенья есть навет сатаны, — так же как и поклонение позорному орудию креста, о чём, кстати, хорошо написал великий Толстой.

Во-вторых, никакого «безсмертия душ» в природе не существует!

(Ване-Володе показалось, что кто-то совсем недавно ему подобное этому уже втолковывал, но он отложил конечное припоминание его лица до завершения сей необычной проповеди за углом.)

— В Библии 853, — наизусть указал говорун и затем повторил для верности снова, как на бланке счёта, — восемьсот пятьдесят три раза употребляется слово «душа», и притом ничего не сказано о её воображаемой неуничтожимости.

Душа человека в действительности сразу же по кончине засыпает, а затем восстаёт лишь однажды — в годину Страшного судилища, никак не заметив мелькнувшего промежутка. Причём глупое учение об аде и вечных муках грешников есть прямая клевета средневековых мракобесов на мудрость Творца! Зачем же ему-то все эти безсмысленные и безконечные страдания?! На самом деле по окончании разбирательства души верных в заранее определёённом числе ста сорока четырёх тысяч будут оставлены для вечного всеблаженства, а остальные поголовно и навсегда уничтожатся.

8

— День этот крайне близок: теперь завершается Лаодикийский, седьмой и последний период истории, и настаёт полнота времён. Секира положена при корени дерева мiроздания: суд будет короток, и приговор обжаловать некуда. Дорогой, дорожите остатком срока!

Ведь если у вас и есть ещё эти сущие минуты, то лишь для того, чтобы одуматься и прийти к нам. Торжественней всего можно сделать это в день совершения прекрасного обряда умовения ног. Он происходит по субботам раз в три месяца, ближайше в июне. Это, между прочим, то самое, что ложно отмечают сегодня все церкви-блудницы — то событие, когда во время прощальной беседы Христос сам омыл ноги ученикам, заповедав и им творить то же друг другу. Таков главный завет. Все семеро так называемых таинств суть ничтожное создание людей, — но зато коль трогателен и нагляден, безо всякого суесловия, наш единственно верный чин: когда не мысленно, а своими руками вы омоете случайному соседу усталые ноги и, отерев их полотнищем, превратите в прекрасные ноги благовествующих второе пришествие. Действо это столь же разительно, как и грядущая вскоре общая всем кончина.

Смотрите в оба! — вдруг в противность прежнему спокойному течению речи громко взвопил он, указывая куда-то в глубь заполнившей ближайшую к ним подворотню вечерней тьмы.— Тень её уже наступает! Бросайте же всё и идите скорее —

— Он и пришёл ко мне, — уверенно откликнулся мрак несомненно катасоновским голосом.

9

...Почтеннопегий господин довольно легко согласился на передачу ему своих едва заявленных прав на Ванину душу, да тот и сам сразу предпочёл хитрого Ката, который, как оказывается, попросту изучал из своего укрытия его встревоженное поведение.

— Принёс? — стараясь резкостью проломного вопроса показать великую степень собственного возмущения Ваня-Володя, одновременно чуя нутром, что каким-то загадочным образом имеет сейчас нужду скорее в самом Катасонове, нежели в его деньгах.

— А чего бы ты хотел на них сделать? — уклонился от прямого ответа лукавый кредитор, как бы подразумевая несомненное наличие тридцатки уже в полном Ванином распоряжении.

— Сперва непременно напиться в стельку, — честно откликнулся недокаменщик-перегонщик.

— Эка невидаль! Пойдём-ка со мною, я тебе и долг верну, и ещё даром налью, а на закуску предложу кое-чего такого, что может быть, отобьёт охоту глушить рассудок подобным варварским способом. Что ж это, милый мой, за кайф от вина — точно дубиной по голове!..

10

Ваня-Володя покорно поплёлся за ним, несмотря даже на то, что против ожидания Кат не пошёл к их общему дому. Обойдя квартал по бульвару, они пропустили слева горловину Большого Вузовского и через пробой в стене проникли в дитячий садик с укоренённой посереди нравоучительной статуей «женщины-матери», светившейся в сумерках шаровой белизною приземистой задницы; затем, перерезавши его наискось, забрались в самую глубь дворового участка. Следуя мимо старого трёхэтажного дома, мерцавшего в последних отражённых лучах невидимого уже солнца, Катасонов, не удержавшись, мимоходом бросил: «Теперь вот заштатная конторишка, а когда-то — средоточие жизни и смерти землевладельца: шутка ли, сама Межевая канцелярия!»

Но путь их нынче правился не в неё. Завернувши за новую высокую коробку, задуманную, видно, как наследница местных ночлежек — скорей для глухого спанья, нежели для полновесной жизни, — они очутились перед прихотливым зданьицем времен модерна с серым коньком на крыше. В самый угол его была вмурована несуразно могучая по сравнению с общей невеликостыо всего строения памятная доска, где из левого верхнего угла курчавая ветка клонилась к уместившемуся справа внизу носатому залысому человеку, томно протянувшему в её сень долгопалые руки. Надпись гласила: «В этом доме с 1892 по 1900 год жил и работал выдающийся русский художник Исаак Ильич Левитан».

— Отсюда его и унесли, — добавил Кат, вынув ключи, и отворил боковую дверцу с прописанной на ней мелом во множестве обиходной похабщиной, скорей по привычке, чем из особой нужды нанесённой вездесущими срамословцами.

Кат быстро скрылся во внутреннем мраке, а Ваня-Володя, застряв неожиданно позади него в узеньком ходу, вдруг спотыкнулся в потёмках об те же как будто самые отрубленные бронзовые ручищи; охнул, нагнулся и мигом налетел лбом на каменного безрукого исполина в седле, потом отпрянул вбок и, схватясь там в ужасе за холодную гладкую лошадиную морду, совершенно закостенел, — но тут наконец Кат зажёг в дальней клетушке свет, и Ваня-Володя понял, что очутился в скульптурной мастерской.

— Ты что ж это, тоже художеством балуешься? — попытал он хозяина, когда сумел благополучно миновать ненароком ожившие кумиры.

— Не совсем. Просто домик сдается внаём разом нескольким ваятелям, а я уже поднанимаю у одного из них себе светёлку для скромных ночных досугов. В этом вот смысле я тоже, пожалуй, художник, — замысловато обмолвился тот, добавивши повелительно: — Только завали на всякий пожарный случай ход этим жалким подобием камня...

11

Ваня-Володя понял его верно и плотно притворил за собою двери. Отсек, занимавшийся Катом, совершенно разнился видом с тою его книгоношеской комнатою, в какой был прописан Ванин квартирный сосед. Здесь всё было подчёркнуто, нарочито выпустошено, содержание скудного жилища составляли лишь пара стульев, круглая ореховая столешница верхом на табурете да единственная книжная полка с томами, не стоявшими, как положено, строем, а положенными внакат и, следовательно, постоянно находящимися в пользовании. Кроме них, на стене помещалась увеличенная цветная олеография с изображением бородатого мужика, сильно смахивающего на Христа, за той главной, впрочем, отменою, что вместо выражения скорби лицо его чрезвычайно хитро ухмылялось. Помянув же про Катову собственную всегдашнюю приподнятую улыбчивость, Ваня-Володя заметил, что и все вещи тут как-то своеобычно скалятся, создавая целое смеховое поле вокруг хозяина.

— Кто таков? — не обретя под картинкою никакой подписи, тыкнул он в этого антихриста указательным пальцем.

— Прародитель...

— ?!

— Долгая песня. Чтобы понять, нужно перелопатить все эти нелёгкие пособия сзаду и наперёд, — указал он на заветную библиотечку. Подойдя вплотную, Ваня-Володя с возрастающим недоумением обнаружил среди глухих без надписи корешков и не ведомых ему вовсе наименований грубо переплетённую папку под единственно зиаемым, да и то с утрешних всего пор, именем «И. КАИН».

Прочтя его, он слегка вздрогнул, что, конечно, не укрылось от пронзительно следившего за ним Ката.

— Что, не нравится? — заметил он.

— Слушай, вот странно: я про этого самого... чего только сегодня не наслушался?

— Это откуда же, прошу прощеньица?

— Да экскурсия возле дома бродила ,— отмахнулся Ваня-Володя, замурыженный всей этой свистопляской, которая как будто обложила его со всех концов: куда ни ткни, везде лезет всё тот же Каин и уж непременно ещё Иван, чтобы назло досадительно укорить его неладным тем тёзкою.

Кат несколько поднасупился, но быстро восстановил довольство на пухлых вишнёвых губах и полюбопытствовал:

— Ну-с, и к чему же они пришли в итоге?

— Известное дело: сослали молодца на Балтику каторжником — и вся недолга!

— Тю-ю,— удовлетворенно протянул Катасоиов, — это ж ведь вовсе не тот конец. Вернее, — добавил он торопливо, приметив, что Ване-Володе опостылели уже вусмерть чужие невзгоды, — вообще не конец, а скорей концы в воду. Причём выяснить правду сполна тут отнюдь не безполезно лично тебе, поверь. Оцени только сперва сию штуку...

Он вылущил из папки сложенный вчетверо лист, любовно раздвинул его на четыре стороны и возгласил —