Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

2

— Ловко, Иванец, пущено, — откликнулся вдруг снаружи дворянин Лёвшин, подслушивавший песню под высоким окном каморы. — Сам собою разве складал?

— Где сам, Фёдор свет Фомич, где чужое — поди теперь разгреби!..

— Да ты, молодец, я чай, и всю жизнь в том великой разницы не видал?

— И то...— спокойно согласился Ванька и глухо замолк.

— Сем-ко пойдём, Иванец, в горницу, спой еще: гораздо твои запевки утешны. А я за тот труд винца красоулю доспею...

— Нам бы и охота, да не можно, — лукаво отозвался Ванька. — Нешто неведомо, что у команды на меня особой наряд:

3

— Ладно приказы перекладаешь; ещё б коли тебе самому их писать — так не в пример бы стали понятней.

— А я и вписывал и уписывал, выпало-таки времечко...

— Да ты их и теперь горазд вертеть, аки дышло.

— Нонече разве то!

— Как не то: свидания запрещены, а что у вас за Чижики переговаривались давеча, а? Один колодник снутри, другой прошлец наруже?!

— Дак они ж единоимянники не по-нарочну случились, простолюдимы купцы — не родня. И той прохожий ещё вчера на поруки спущен...

— Спущен, конешно. Денежку он, вишь, подавал, да и вся она тут недолга! Досужлива голь на пронырства.

— Уж мы на проказы пролазы, — довольно подтвердил Ванька и опять охранительно примолк.

— А кто ночи напролет пьет-гуляет, с жёнками спит, друг другу рубли да шубы в карты перепускает?

— Шубу я Василью Базану за полтину заложил.

— Про «заложил» ты сыскным бай, не мне...

— Каким сыскным? А тыт-то не из Комиссии равно ли?

— Я вольной дворянин и сам о себе промышляю... А коли обращаюсь тут с приятелями офицерами, ин на то особый свой смысл. Сем-ка поди со мною из каморы, есть о чём раздобарить глаз в глаз.

— Вить опять кто ж меня спустит, кто погулять отпустит? — откликнулся любопытный донельзя Ванька, пропев голосом совершенно противоположное тому, что означали произнесённые из осторожности слова.

— А друже твой закадычной, Подымов сержант на что? Вон тут денежка на крючок — разлюбезное его нещечко; а мы покуда по-свойски помаракуем...

4

Караульный, спавший, казалось, мертво-мертвецки подле дверей, нашед здесь наконец угомон от полуночных игрищ, тотчас воспрял, возвращённый из нетей счастливою вестью о даровой мерке водки, ловко замёл поданное серебро и картинно смежил вновь очи. Благодаря такому его снисходительному попечению, впрочем отнюдь не дешевле достававшемуся нарочитому колоднику, нежели само секретарское благодеяние, Ванька действительно имел некоторую вольность ходить по двору, порою забредал и передние горницы из своей особой палаты в нижнем подвале и здесь, снявши на время ручные кандалы, оставаясь в одних ножных, имел досужество с подьячими и случавшимися иным часом дворянами разговаривать.

...В пустой по-воскресному присутственной каморе со столом, крытым красным сукном и уставленным оловянными чернильницами, опытный Ванька сразу почуял витавший тут тонкий сладковатый припах крови, без перерыва выпускавшейся на буднях из живой человечины с десятого после полуночи часа до половины третьего пополудни на правежах и допросах, творимых «с розыском». С того его заметно подёрнуло, и он понудил спутника проникнуть далее в подьяческую, клетушку куда попроще: там хотя окна были всё те же с железными решетчатыми затворами, но наместо казённых стульев стены подпирали привычные лавки, чернильницы были уже глиняные, а взамен колокольчика посереди столешницы громоздились двое счётов. Кроме того, по углам пузато застыли четверо ящиков для хранения полночревых кляузных дел, большую чисть коих Ванька мог честно поставить себе в личную заслугу.

— Суд да дело у нас, Иванец, вот будут каковы, — начал Лёвшин не совсем удачно и, чтобы не спугнуть собеседника первым же неловким словом, поспешил тотчас переправиться. — Верняе не дело с судом, а полюбовный уговор. Вот ты, брат, кем и кем за свою жизнь не перебывал...

— Доточная ваша, Фёдор Фомич, истина. Даже попом, и то хаживал. Разве вон... Божьим сыном не назывался, как —

— Как кто? — с ходу навострил уши дворянин.

— Как Христос, понятно, — улучив чрезмерное его к тому внимание, вильнул от прямой правды «славный вор».

5

— Вот о том-то и речь, — спокойнее повёл осаду Лёвшин.— Я ведь Комиссии о твоих винах не сочлен, а человек частный. Но много кого тут знаю и кое-чего таки... Ясно?

— Как белый свет, — ответствовал, сильно построжав, Ванька, видимо соображавший, какая корысть может ему выпасть от этого любопытствующего расспросчика и что тому на деле за рожои в пустобрешных байках.

— Бумаги они мне кажут порой под рукою, — и я, брат, дивлюсь только, до чего же ты проворен на всякую стать! При эдакой прыти всякого ближнего оговаривать почём зря...

— А ваше-то «зря» почём будет? — ернически отозвался Ванька, подловив собеседника на нечаянном спотыке речи.

— Погоди скоморопшть. Так вот, плутать ей, Комиссии, в твоих ковах — не раснлутать ещё добрых три года с походом. Тут разве одно ещё есть похожее следствие без причин — о новоявленных раскольниках-хлыстах...

— Ну, это с которого ещё конца браться, — неясно рассудил разбойник.

— Так вот, брат. А я, надобно тебе знать, автор.

— ?

— Ну, сочинитель повестей на письме. Таких, каков ты в мiру, записываю доподлинные приключения и книжки те выдаю в свет.

— А-а, истории, что ли, которые тиснят?

— Как бы так. Сем-ко расскажи, братец, мне не в допрос, а в охотку свою жизнь с самого первоначала. Я её брошу на бумагу, поправлю, оттисню и выдам за свой счёт, а коли ходко продаваться станет, денежки с прибытка ладком и поделим. Чем тут почем зря песни на воздух пущать, не излишня же тебе помстится добрая сотенка?..

Против Лёвшина опасения, Ванька прилежно и с толком выслушал предложение, после чего как следует разжевал про себя, мямлил что-то невнятное толстыми губами, пунцовевшими, как спекшаяся струя густой крови в глубине бороды, тер крючковатый нос, впрочем довольно разлапистый и рыхлый на природном своём конце, переваривая почти наглядно возможные выгоды и опасные траты, какие может доставить не в обычай затеянная дворянская блажь, а с тем, недолго поколебавшись, споро поддался: «Изволь!»

Лёвшин, всё ещё страшась, как бы всё то не обернулось одною проказой известного своею каверзностью мошенника, торопливо затеплил свечу в шандале, подвинув к ней ближе десть казённой бумаги; затем, растворивши чернильницу, обмакнул туда наточенное впрок на завтра безымянной приказной душою гусиное перо и выжидательно застыл.

— С чего зачинать-то? — ради прилики спросил Ванька, памятуя, что и певец уличный без ломания былины своей не заведёт, хоть тресни.

— Коли зачинать — стало, с зачатия. А не упомнишь того точно, валяй с рождества, — соблюдая тот же обычай обязательной перебранки перед началом игры, сделал ответный ход Лёвшин.

Ванька подбоченился, хитрым-хитро глянул на него крупными, цвета наливного чернослива очами и, занозисто мигнув, с ходу соврал:

6

— Я, Иван Осипов сын, родился во время царствования Государя Императора Петра Великого в 1714 году от подлых родителей, обитающих в столичном Российской Империи городе Москве.

...Самою же вещью отец его числился крестьянином Ростовского уезда села Ивановского, принадлежавшего купцу Филатьеву московской гостиной сотни, в каковом селе Ванька и явился в мiр, но только четырьмя годами позже; и лишь тринадцати лет от роду привезён был в Москву на господский двор. Хотя Фёдор Фомич о последнем обстоятельстве читал в следственных бумагах и, конечно, теперь его про себя припомнил, но, дабы не пресечь жизнь вожделенной повести ещё в зародыше, нарочито смолчал, продолжив безмолвно вникать в произносимое, основные вехи которого он для верности бросал начерно в свои записи.

7

— Это которой такой Камчатка?

— Беглой солдат Пётр Романов сын прозванием Смирной Закутин, — вовсе иным, безполым казённым гласом ответствовал готовно Ванька точно так, как положено показания в дело давать, добавивши еще: — А впоследствии времени парусной фабрики отставной собственною милостию матрос...

— Тот, коего ты ж потом по дружбе —

— Прилежа всей душою службе —

— Ну ладно, сказывай по порядку и на судейский этот пошиб-то, пожалуй, помене налегай, его на дух не норовят. Говори как мыслишь, хотя и раёшным петрушкою — всё краше, нежели крапивным тем семенем.

— Вышел со двора,

подписал на воротах:

пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья,

а работай чорт, а не я!

— Погодь! — не стерпел всё же Лёвшин, — Ты ж отозвался в допросе чистым как есть невегласом, ниже подпись свою не знающим...

— Дак для того оно было и верно,

Ин ученого Ивана от грамоты отучат,

когда кандалы с колодками пахлобучат;

а и непомнящий родства Ванька вспомянет мать,

коли спину станут кошками линовать.

Таков-то и я зраком —

что с лица свято, назади инаком!

8

...Пришед к попу на двор,

шёл я не по большой дороге, но по просёлошной —

через забор;

отпер в воротах калитку,

в которую взошёл и товарищ мой Камчатка.

В то время усмотрел нас лежащий на том дворе человек,

который в колокол рано утром звонит...

— То есть?

— Невелика честь: сторож церковной.

Вскоча, спросил нас: что мы за люди и не воры ли

самовольно на двор взошли?

Тогда товарищ мой ударил его лозой, чем воду носят...

— На приклад, коромыслом?

— А то. И сказал:

неужели для всякова прихожанина

ворота хозяйские отпирать —

почему некогда ему будет и спать.

Потом к попу в покой взошли,

но более ничего у него не нашли,

кроме попадьи его сарафан

да его долгополой кафтан,

которой я на себя надел,

и со двора обратно с товарищем моим пошел.

Дорогою у рогаток часовые хотя окликали,

токмо думаю, что, признавая меня попом,

а товарища моего дьячком,

нас не одержали, и мы пришли

под Каменной мост, где воришкам был погост —

9

— кои требовали от меня денег,

но хотя и отговаривался, однако дал им двадцать копеек,

на которые принесли вина,

притом напоили и меня.

Выпивши, говорили:

пол да серед сами съели,

печь да полати внаём отдаём,

а идущим по мосту тихую милостыню подаём —

— Ясно: мошенники!

— И ты-де будешь, брат, нашего сукна епанча!

— Сиречь?

— Такой же вор — тут и вся речь.

Поживи здесь в нашем доме,

в котором всего довольно

наготы и босоты

изнавешепы шесты,

а голоду и холоду амбары стоят.

Пыль да копоть, притом нечего и лопать...

Погодя немного, они на чёрную работу пошли.

10

Я под тем мостом был до самого свету

и, видя, что долго их нету,

пошёл в город Китай, где попал мне навстречу того ж дому

господина Филатьева человек и, ничего не говоря, схватя,

привёл меня обратно к помещику в дом.

В то ж время прикован на дворе был медведь,

близ которого и меня помещик приковал сидеть,

где я два дни не евши прикованной сидел,

ибо помещик кормить меня отнюдь не велел,

токмо, по счастию моему, к тому медведю девка ходила,

которая его кормила,

притом по просьбе моей и ко мне тихонько приносила;

между тем сказала, что-де и помещик наш обстоит в беде —

Ландмилицкой солдат сидит в гостях в холодной избе..:

— Укокошен?!

— Да мёртвой в колодезь брошен!

Потом помещик мой меня в покой к себе взял, и,

скинув все платье, сечь меня приказал.

Тогда я ему и сказал:

хотя я тебя ночью, немножко окравши, попугал,

и то для того, чтоб ты доле меня не спал;

и, не дожидаясь более, тотчас старую свою песню запел:

сказал СЛОВО И ДЕЛО, от которой он

в немалую ужесть пришёл.

В то ж время случился при том быть полковник

Иван Иванович Пашков,

который ему наказал,

чтоб более меня не стращал,

а куды б надлежит отослал,

при чём я ему и ещё той же песней подтверждал,

чтоб, не продолжая времени, в Стукалов монастырь, сиречь

в Тайную, где тихонько говорят, отсылал.

11

По прошествии ночи поутру в полицию меня представил,

где в той же песне ещё голосу я прибавил,

ибо оная для ночи не вся была допета,

потому что дожидался света.

В тот же час драгуны ко мне прибежали

и в тот монастырь, куда хотел, помчали;

где по приезде секретарь меня спрашивал:

по которому пункту я за собой сказывал?

Коему я говорил, что ни пунктов,

ни фунтов,

ни весу, ни походу не знаю,

а о деле моем тому исповедаю,

кто на том стуле сидит, на котором собачки вырезаны...

— ???

— В креслах судейских, где же ещё. За что секретарь бил меня той дощечкой, которую на бумагу кладут...

— А то что за диковина?

— Нешто и она неясная: линейка!

— Послушай, братец Иван: нашто ж всё тьмократы перекладать тарабарским наречием?!

— Ин это уж такой промеж нас склад, не обезсудь.

На другой день поутру граф Семей Андреевич Салтыков, приехав, приказал отвесть меня в немшоную баню, то есть в застенок, где людей весют — сколько кто потянет; в которую сам взошед, спрашивал меня: для чего я к секретарю в допрос не пошёл и что за собой знаю?

Я, ухватя его ноги руками,

стал говорить, что мой помещик подчивал Ландмилицких

солдат деревянными кнутами —

сиречь цепами, что рожь брюзжат —

из которых солдат один на землю упал.

То помещик мой, видя, что оной солдат

по-прежнему ногами не встал,

дождавшись вечера, завернул его в персидский ковёр,

что соль весют...

— Во что?

— В куль.

И снесли в сухой колодезь, в который соль сыплют.

А секретарю для того не объявлял,

чтоб он левой рукой к Филатьеву не написал,

ибо я в доме у своего помещика часто его видал.

12

Граф приказал дать мне для взятья помещика

пристойное число конвою,

которой к нему и поехал со мною.

В то время у ворот меня тот лакей встрел,

которой к помещику меня привел,

и для того я конвойным взять его велел.

Ты меня, сказал я ему, поймал у Панского ряду днём,

а я тебя ночью во двору твоём,

так и долгу на нас ни на ком.

Пришли к тому колодезю, из которого вытащили ландмилицкого солдата мёртвого, почему взяли господина Филатьева и привезли в Стукалов монастырь. Граф спросил меня: был ли при убивстве господин твой?

Я сказал: какой на господине мундир,

такой и на холопе один.

Сидор да Карп в Коломне живёт,

а грех да беда на кого не придёт,

вода чего не поймёт,

а огонь и попа сожжёт.

13

После в скором времени дано мне от оной Тайной канцелярии для житья вольное письмо, которое я получа, в Немецкую слободу пошёл, взошёл в кабак, где усмотрел товарища своего Камчатку и четырёх человек из тех, кои под Каменным мостом со мною были, и с ними пошли к Яузе, что близ дворца, к придворному доктору Елвиху.

Взошед тайно в его сад, сели в беседке, где усмотрел нас того сада сторож. Подошедши к нам, спросил: что мы за люди и зачем в сад зашли? Мы сказались господскими людьми, почему он взошёл к нам в беседку, — коего мы, схватя, связали и спрашивали: как к господину его можно взойтить в покой? Он указал нам окно, в котором вырезали из рамок стекло; растворя окончину, увидели того доктора с женою под окном спящих. Принуждён я был в том же окне разуться, влез в спальню и, видя их разметавшихся не опрятно, накрыл одеялом, которое сбито было ими в ноги. Пошёл в другие покои, взошёл в детскую, где спала девка, которая спросила меня: зачем пришёл?

Я сказал ей:

пришли в дом ваш купцы для пропалых вещей!

В то ж время и товарищи мои тогда ко мне вскочили,

и ту девку, связав, на кровать положили,

в середину доктора и докторши, а сами говорили:

бей во всё

колоти во всё

и того не забудь,

что в кашу кладуть...

— То бишь?

— Чтоб, не оставливая, всё забирали.

Нашли стол уборной

с посудою серебряной,

с которого всё без остатку забрали, —

и с тем обратно в то ж окно вылезали.

Пошли к речке Яузе, где для переезду ходил плот, переехали на другую сторону реки. Но, увидя за собою погоду — то есть погоню, — перерубили на том плоте канат, чтоб нельзя было бегущим нас перенять.

Пришли под Данилов монастырь и отдали взятую посуду для продажи того монастыря дворнику.

14

Потом, собравшись пять человек:

Жаров, Кружилин,

Метлин, Курмилин,

да я,— пошли в того ж Немецкую слободу к дворцовому

закройщику Рексу,

у которого закрался Жаров ввечеру под кровать,

а мы остались в саду ждать,

Как настала ночь, тот Рекс и живущие с ним люди

обдержимы были сном. Тогда мы, взошед в покой,

покрали у него тысячи на три,

с тем и пошли;

и несколько отошед, увидали за собою бегущего из Рексова

дому человека,

которого мы схватили,

привели к реке Яузе и, связав, в лодку положили,

и при том ему сказали,

что ежели он станет много говорить,

то заставим его рыбу ловить —

— Стало, утопите?

И, отпихнув ту лодку от берега, пошли к Спасу на Новой.

15

Погодя несколько времени, пришёл я на Красную площадь, где мне попала навстречу вышереченная дому господина моего Филатьева девка, которая меня и медведя кормила, и между разговоров сказывала, что на её руках имеются с деньгами и экипажем две палаты.

Я после того на четвертой день пришёл на двор Татищева, которой был в ряд с помещиковым, и, перекинув в огород курицу, стал у ворот стучаться. Вышел тогда Татищева дворник, которого я просил, чтоб он впустил меня в огород его для поимки залетевшей моей курицы. Почему впущен был внутрь, где будучи, высматривал у сказанных девкою кладовых палат, которые были стеною в тот огород, в окнах решётку и затворы, чтоб можно было в те кладовые влезть. А высмотря, пришёл к товарищам своим, которые пять человек дожидались меня у Белого города, близ Ильинских ворот, где, досидев до ночи, пришли в тот Татищева огород.

Отломав ломом железным у кладовой во окне затвор, вложили в решётку небольшое бревно, выломали и, в то разломанное окно влезши, усмотрели несколько сундуков. Из которых некоторых тронули обухами; имеющиеся в сундуках деньги, серебряную посуду и шкатулку, обитую бархатом, взяли,

а сами говорили:

тяб да ляб клетка,

в угол сел и печка!

— Что таково?

— Сам гадай, каково... Вышли из кладовой, — и в то ж время за нами учинилась мелкая раструска, то есть тревога. А мы бежали близ Белого города и, как поравнялись против Чернышева двора, перед которым была великая тина, то мы деньги да пожитки в ту тину бросили и, оставя их, пошли за Москву-реку на двор к генералу Шубину.

Пришед к задним его двора воротам, и стучались у оных, почему вышел к нам человек, который по ночам в доску гремит. Тому мы сказали, что по близости двора их лежит пьяной, и как оной отошёл от ворот, мы, схватя его, заворотили на голову имевшийся на нем тулуп и завязали, чтоб не можно было ему кричать. Вшед во двор, взяли из конюшни лошадей, в стоящий на дворе «берлин» запрягли и поехали к Милютину на фабрику, где взяли знакомую бабу.

Посадя её в тот «берлин», поехали на Чистой пруд к одному купцу и влезли в его чердак, в котором нашли женской убор; нарядили ту бабу и велели ей быть барыней. Поехали назад к Чернышеву двору, где брошены были деньги с пожитками, и по приезде скинули колесо; а нареченной барыне велели выдти вон, и из той грязи деньги и пожитки в «берлин» переносили. В то ж время, чтобы проезжающие мимо нас люди дознаться не могли, то речённая барыня бранила нас и била по щекам, говоря при том: что-де, вам дома смотреть было не можно ли, всё ли цело?

И как без остатку всё забрали, надели по-прежнему колесо, поехали и, остановясь против Денежного двора, вынувши из «берлина» деньги и пожитки, на том месте его и с лошадьми оставили. Ту ж «барыню» повели под руки и, пришед в свою квартиру, наградя деньгами, отпустили её на фабрику обратно, откуда была она взята.

16

А выше показанная господина моего девка посажена была в полицию, где под битьём кошками спрашивана: не имела ли она для покражи тех пожитков какова подвоху или с какими людьми разговоров? Однако в том учинила она запирательство, почему и освобождена обратно.

После помещик отпустил её на волю, и вскоре попала она мне у Гостиного двора навстречу и сказывала, что она от помещика своего уволена и вышла за рейтара Нелидова. Между тем я зазвал её в питейной погреб, где велел себя подождать; а сам, сходив на свою квартиру, взял утаённую у своих товарищей покраденную у господина моего шкатулку, в которой имелось несколько алмазных и золотых вещей, принёс к ней и при том сказал:

только и ходу,

из ворот да в воду.

— Чтоб никому не объявляла?

— Ну-те-ко. И, побыв в том погребу, взяла меня в свою квартиру. По приходе спрашивал меня её муж: какой я человек? Коему я о себе объявил:

что я ни вор, ни тать —

только на ту же стать! —

и имею у себя для жительства данное из Тайной канцелярии письмо. И, вынув оное из кармана, подал ему, чтоб он положил его для сбережения у себя. Притом, как уже напился я пьян, положен был спать.

А первого часа за полночь, встав, пошёл из их квартиры тихим образом, чтобы они слышать и безпокоиться не могли, к живущему поблизости портному мастеру. Перелез в его огород, взошёл к нему в покой, где поработал в маленьком бауле денег 340 рублёв, и с теми обратно в квартиру рейтара пришёл, который говорил мне: для чего я так рано и не сказавши ему с квартиры его ходил? На что я сказал:

наши вислоухи на дворе сторожки;

а ты сыт будь грибами,

держи язык за зубами.

И подошед к преждебывшей девке, а его жене, дал ей те покраденные мною деньги в руки и при том ей говорил:

вот тебе луковка попова,

облуплена готова!

Знай почитай,

а умру, поминай!

И, погодя, взял малое число денег и данное для сбережения своё письмо, пошёл в свою квартиру, — в которой пожив несколько времени, взял с собою шесть человек и пошёл из Москвы на Макарьевскую ярманку.

17

Будучи в дороге, не доходя города Вязников, попал нам встречу едущий с соломою на лошади крестьянин, которого спрашивали мы: где того города живёт воевода? Но он был в то время сыр, то есть пьян, почему бранить нас стал...

Мы, схвати его с возу, привязали к дуге, а имеющуюся на телеге солому зажгли, отчего та лошадь бросилась в сторону, скакала по полям, покамест остались передки. С которыми и с тем привязанным мужиком прибежала она в свою деревню, где мы намерение имели наступающую ночь препроводить, ибо оное дело происходило перед вечером, но, боясь, чтоб нас не узнали, оставя оную, пошли в другую.

18

Потом пришли на ту Макарьевскую ярманку, подошли к Армянскому анбару, где товары сваливают, и я усмотрел в анбаре том тех армян деньги, — которые достать мы себе старались, изыскивая способы. И чрез скорое время поутру вышел из анбара один хозяин для покупки в мясной ряд мяса; а мы велели одному из нас, как оной будет подходить к гобвахте, закричать на него «караул»!

И как взяты они были, мы прибежали к тому анбару, в котором оставлен был его товарищ, сказали ему, что тот попал под караул, почему оной запер анбар и пошёл на гобвахту.

В то ж время, взошед мы в оной, взяли две кисы да три мешка с деньгами, отнесли неподалеку и зарыли в песок. Товарищей своих послал я в квартиру, а сам сходил на пристань, купил лесу и лубья да поставил на том месте, где деньги положены, шалаш. И ещё взял тесёмок, мошёнок и прочей мелочи, навешал в том шалаше якобы для торгу.

А как дождался ночи, то оныя деньги переносил к своим товарищам, кои уже и бывшего на гобвахте свободили, а построенную лавку оставил.

19

По прошествии несколького времени пришёл я на Гостиной двор, где увидал, как в колокольном ряду купцы считали серебряные копейки и, сочтя, положили в лавке, покрыв циновкой. Я сел под прилавок и, изобравши время, вскочил в лавку, взял из-под той циновки кулёк, думая, что то деньги. Но в нём положен был серебряной оклад, — однако рассудил, что хотя вместо денег он попал, токмо и его примут в заклад.

В то время сидящая за пряниками женщина, оное увидев, закричала хозяевам, которыми я с тем кульком был пойман и приведён в светлицу, где те купцы пишут — сиречь в контору. Взяли они у меня пашпорт и, раздев, стали бить железной сутугой, притом же наложили на шею монастырские чётки.

— ??

— Стул. Я, видя оное, не мог более сыскать себе к избаве способу и завёл старинную свою песню —

— СЛОВО И ДЕЛО...

— по которой отправлен был в Редькину канцелярию.

— Это, что ль, оной офицер, которой командирован был в Нижний и окрестности для выемки разбойников?

— Самой тот, полковник из полковников.

20

Как товарищ мой Камчатка сведал обо мне, что я в каменном мешке, сиречь в тюрьме водворяюсь, то, взяв калачей, пришёл ко мне якобы для подачи милостыни и давал колодникам по калачу, а мне подал два и при том сказал:

триока калач ела,

стромык сверлюк страктирила.

— Давай-ка ясняе?

— За ясняе бьют красняе.

Мол: тут с ключами калачи,

цепь отпирай да не кричи!

Погодя малое время, послал я драгуна купить товару из безумного ряду — вина в кабаке. Как оной купил, и я, выпив для смелости красоулю, пошёл в нужник, где поднял доску, отомкнул цепной замок и из того заходу ушёл.

Хотя погоня за мной и была, токмо за случившимся тогда кулашым боем от той погони я спасся. Прибежав в Татарской табун, усмотрел Татарского мурзу,

которой в то время в своей кибитке крепко спал,

а в головах у него подголовок стоял.

Привязал его ногу к стоящей при кибитке лошади и ударил тое лошадь колом, которая татарина потащила во всю прыть. А я, схватя подголовок, которой был полон монет, и сказал:

неужели татарских денег в Руси брать не будут?

Пришед к товарищам, говорил:

на одной неделе четверга четыре,

а деревенский месяц —

с неделей десять!

— Это что?

— С утра ещё нешто, ко полуночи ништо. На сей приклад: что везде погоня нас ищет. Ну и пошли мы на пристань, переехали чрез Волгу в село Лысково, переменя на себе платье — затем, что в том стали нас много знать.

21

В то ж время незнаемо откуда взялось шесть человек драгун, которые стали нас ловить. Камчатка побежал от меня прочь, притом сказал,

что он увидится со мной;

на последнем ночлеге,

как буду ехать на телеге.

Я побежал чрез постоялые дворы на Макаровскую пристань, где, с народом переехав, прибежал в торговую баню, в которой разделся, вышел на двор и усмотрел, что драгуны около той бани стали.

Я вскочил обратно в баню, связав своё платье, бросил под полок, оставя одни только портки, и взял из той бани побежал на гобвахту к караульному офицеру, объявив, что незнаемо какими людьми, будучи в бане, деньги, платье и при том пашпорт у меня украдены. Офицер, видя меня нагова, дал мне солдацкой плащ и отослал в Редькину канцелярию. А как приехал полковник Редькин, то спросил: какой я человек? Коему я о себе объявил, что я московской купец, парился в бане, где платье и несколько денег, при том же данный мне от московского Магистрата пашпорт украли. Он приказал меня письменно допросить.

Как стал подьячий меня допрашивать, то я ему шепнул на ухо:

тебе будет, друг, муки фунта два с походом —

сиречь кафтан с камзолом.

После того пришел часовой, у которого прежде я ушёл;

я согнулся дугой

и стал как другой,

будто и не я,—

почему и не признал он меня.

А Редькин на допросе не утвердился, приказал ещё спросить торгующих на той ярманке московских купцов: подлинно ли я купец?

Чего ради подьячий для показанья к тем купцам меня водил, и по знакомству торгующий в питейном погребу подьячего уверил: что подлинно я московской купец. Пили у него при том разные напитки, от чего сделались пьяны, и обратно в канцелярию пошли, объявили о том сыщику Редькину, от коего приказано было дать мне пашпорт.

Которой я на два года получив, пошёл в город Нижний в ряды, где ухватили меня три человека драгун за ворот, называя беглым. Я хотя отговаривался и казал данной мне из канцелярии сыщика Редькина пашпорт, однако повели они меня к себе. Я не знал, как от них отбыть; усмотря же у одного двора стоящую с водой кадку, вырвавшись у них, ступил на оную, перескочил через забор на тот двор, а с того двора в сад, прибежал на Сокол-гору к Ильинской решотке к своим товарищам. И говорил им:

спасибо Петру,

что сберег сестру, —

иначе, что ушёл цел.

Сели в кибитки, которые были для отъезду приготовлены, приехали в Москву.

22

По приезде пошли в Нижние Садовники, взошли в пустую избу; дождавшись ночи, сделали в той избе из бумаги оконницу. А как настало утро, то стали камень о камень тереть, будто что мелем. Камчатка насыпал голову мукою в знак калачника и, высунув из окошка голову, кликнул с продаваемым мясом мужика, — которое, сторговав, велел подавать в окошко. Мы, взяв говядину, из той избы ушли.

А мужик стоял под окном долгое время, ожидал за проданное мясо денег; и, усмотрев, что никого в избе нет, рассуждал с прохожими: люди ль то были или дьяволы с ним говорили и говядины лишили.

23

После того несколько спустя времени пришли в Греческой монастырь на Никольской в келью грека Зефира, которой на тот час был в церкви, а в келье оставался один его работник, коему мы сказали, чтоб он нёс в церковь к хозяину своему восковые свечи. Работник, взяв несколько, и понёс, а мы, схватя его в дверях, спрашивали:

не украл ли он те свечи,

а ежели пошутил,

чтоб откинул от сундуков ключи, —

и, вскоча в келью, платье и при том два малых пистолета взяли и со оным пришли близ Убогого дому к жителю суконщику Алексею Нагибину, отдали для сбережения те пожитки оному.

На другой день бывшая у сего хозяина работница взяла тайно украденные нами два пистолета, понесла для продажи на Красную площадь. Где оной грек попал ей навстречу, признал те пистолеты и, под видом сторговав, повёл её якобы для отдачи денег в Греческой монастырь, в котором, связав её, со оными представил в полицию. Где и показала она, что взяла их в доме своего хозяина, у коего служит работницей; почему к нам, где мы имели пристань, для забрания нас под караул приехали солдаты, захватили меня да товарища моего Жарова и, взяв те обще с ним принесённые пожитки, привели в полицию. А по запирательству, взяты мы были на очную ставку, где говорили между собою, что овин горит, а молотильщики обедать просят, — то есть чтоб подарить секретаря и повытчика. И, как положили меня для битья плетьми, товарища моего Жарова в то время вывели на крыльцо, откуда он тогда и бежал.

После того недели с три спустя прислал товарищ мой Камчатка старуху, которая, пришед ко мне, говорила:

у Ивана в лавке

два гроша лапти —

то есть нельзя ли из-под караула уйтить.

Я сказал ей:

чай примечай,

куда чайки летят —

то есть я так же, как и товарищ, время к побегу хочу избрать.

Во оных разговорах вдруг взят я был для двоекратного пристрастного подтверждения пред полицеймейстера, которой увещевал меня, чтоб во всем я принёс извинение. Коему я сказал:

здесь в полиции баня дешева —

стойка по грошу,

лежанка по копейке,

только чтоб правому быть.

Потом отведён обратно в тюрьму. В скором времени товарищ мой Камчатка сыскал случай подкупить стоящего на карауле в той полиции вахмистра об отпуске реченной доказательницы для парения в баню, откуда, надев на себя другое, принесённое нарочно платье, она бежала; без которой нечем было мое дело к окончанию привесть, и в скором времени свобождён и я был на расписку конной гвардии рейтара Нелидова.

24

После оного, собравшись мы человек с пять, а именно: столяр Кувай, Легаст, Жузла, Пива да я, пошли на Конную площадь, купили лошадей, на которых поехали в город Кашин, и по приезде стали в Ямской слободе у старосты.

Жили в том городе более полугода,

токмо не учинили ни к кому похода,

сиречь не делали воровства.

А из того поехали ко Фролищевой пустыни. Не доезжая оной, попали встречу нам цыганы, из которых одного сотника их и с кибиткой скрали,

отъехавши несколько, того цыгана связали,

а пожитки его к себе взяли;

и, оставя, поехали ниже Макарья,

что слывёт Шёлковый затон,

где ворам был не малой притон.

При том в то ж время плыли по Волге суда, с которых сшёл хозяин и поехал сухим путём. Мы за ним и, видя, что оной остановился на винных заводах, поворотя, поехали к Макарью для покупки харчу. Ехавши, усмотрели на Макарьевском лугу незнаемо какого звания шестеро человек спящих, у коих, что было, отобрали, чтоб впредь так крепко не спали.

Взошли на Песошной кабак, в котором случилось в то ж время быть человек до семидесяти, и при них атаман Михаило Заря, которым присовокуплены и мы были к ним в товарищи.

25

Покупили у Макарья ружья и пороху, пошли на тот винной завод и, несколько не дошед, сели на три круга, стали варить4 кашу; а на завод послали огневщика для проведывапия, которой по приходе привязан был к столбу. Мы ждали часа с два, атаман послал ещё есаула Камчатку и при том ему приказал, чтоб в случае его несчастия дал знать. Есаул по приходе на завод говорил заводским людям: для чего они без резону к столбу вяжут? Тогда того заводу набольшой, смотря с галереи, приказал есаула Камчатку привязать к тому же столбу.

Есаул, то видя, засвистал, чтоб товарищам своим голос подать.

Атаман, услыша оное, закричал,

чтоб к ружьям скоро бросались

и на завод мешались;

тотчас ружья и сабли похватали,

на тот завод побежали.

Атаман пошёл в солодовой амбар, в котором захватили несколько народу, и в том амбаре заперли. Тогда набольшой стрелял в нас из ружей, токмо тем никакого вреда нам не учинил; напоследок заперся в своих покоях. Мы, схватя от ворот бревно, ударили оным в дверь, которую расшибли в щепы, и взошли в покой. Тогда случившийся у того набольшего Князёк задел по шее нашего огневщика саблей, отчего огневщик упал. Мы тотчас оного Князька, схватя, заперли в нужник, при том ему сказали:

тебе опосле честь будет.

Атаман взошел к набольшему и, видя у него на кафтане звезду,

говорил ему,

что честь твоя с тобою,

а теперь попал в мои руки,

то разделайся со мною;

торг яма,

стой прямо!

Видя яму, не вались,

а с ворами не водись,

не зван в пир не ходи,

сиречь для чего так нечестно поступил;

и хотя грамоте и горазд,

токмо опять не думай, чтобы в наши руки не попасть, —

то есть не дал бы погони.

Взяли у него денег без счёту,

а посуды без весу,

и всё отослали к лесу.

Потом вывели из заходу прежнего Князька, которого атаман спросил: кто он подлинно таков? Он о себе объявил, что грузинской знатной Князь. И, более не мешкав,

поехали мы Кержанским лесом,

где, изобрав место, стояли с месяц.

26

Поехали из того лесу в село Работки, в котором дни три приехал тогда оного села управитель, спросил: какие мы люди? Коему мы о себе объявили,

что мы Донские казаки,

а как увидим деньги,

так не подержут их никакие замки, —

и, более не быв, из того села поехали; при том спросили бывшего тут калмыка: чьего оно господина? Которой объявил, что генерала Алексея Яковлевича Шубина...

— Постой-ка, того...?

— Того самого его. — Неужели, сказали мы, у него летней одежды нет, а всегда ходит в шубе? Почему будут к вам портные для шитья летних кафтанов.

27

И, побыв, поехали из того села и приехали на Оку на Лосенский перевоз, чрез который переезжали на пароме, где случился в то ж время офицер и спрашивал нас: какие мы люди?

А как съехали с того парому, атаман, предупредя, его остановил и при том говорил:

ты спрашивал нас на воде,

а мы спрашиваем тебя на земле:

лучше б ты в деревне жил да овины жёг,

а не проезжающих допросами пёк!

Приказал у него отобрать шарф, знак и шпагу, за что велел заплатить несколько денег, и, оставя его, поехали в Москву.

28

По приезде стали на две партии в ямской Переяславской слободе на постоялых дворах и жили более полугода, токмо всегда спрашивали проезжих: не скажется ли кто генерала Шубина. В одно время сказался нам один служителем того Шубина и при том объявил, что Шубин в то село ездит летом; почему, дождавшись мы весны, поехали ко оному Шубину. Атаман отправил к селу Избылцу меня с двумя товарищами вперед для осмотру к приезду партии места и велел дожидаться.

Мы, как вышли из Москвы, стали подходить к зверинцу, от коего поворотили к Лефортову, где усмотрели незнамо какого звания двух человек, которые вели женщину, у коей обёрнута была голова и лицо простынею по самую шею; из них впереди её шёл один с мешком. Камчатка спросил их: кого они ведут?

Те отвечали,

что они ведут бабушку на повой.

Напротив чего Камчатка сказал:

видно, что в воду головой!

И, остановя, стал её смотреть. Между тем сделалась ссора. Один из них думал выхватить нож, однако до того не был допущен: Камчатка ударил его гостинцом, то есть кистенём: что видя, другой его товарищ, оставя их, бежал в лес. А первого с тою женщиною взяли, отвезли в Лефортово да отдали у рогатки часовым.

Коя показала о себе, что она девка дому господина Лихарева, сманена оными людьми, из чего видно, что они намерение имели в тот мешок её спрятать, чтоб никто не нашёл — сиречь утопить.

29

Где оставя их, пошли мы по Володимирской дороге к тому селу Избылцу и по приходе дождались своей артели. Потом все въехали в то село к знакомому мужику, у коего приготовлеио было мною до прибытия партии четыре лодки, в которых мы и отправились водой.

И как приехали в село Работки, случился тамо на то время торг, токмо Шубина во оном селе тогда не застали: он ездил за охотой. Мы поставили в управительском и прикащиковом дворах караулы, взошли того Шубина в покои, взяли несколько денег и пожитков и, прибравши с собой управителя и прикащика да преждеречённого калмыка, сели обратно в лодки и поехали.

А как стали несколько от того села в расстоянии, то, усмотрев за собою погоню, приказали оному управителю и прикащику её остановить. Кои тем кричали, чтоб они более погони не чинили, почему тут народ запнулся. Тогда мы управителя, прикащика и калмыка положили на берегу связанных.

30

В то ж время по обеим сторонам Волги была великая тревога, в сёлах били в набат, причём для поимки Редькина команда послана была за нами. Мы бросили лодки и в них несколько пожитков, а достальное взяли с собой. Пробираясь лесами трои сутки, пришли в город Муром, стояли в оном два дни. А как об нас знать дано, то мы, пришед до села Избылца, где наши схоронены были лошади, послали наперёд к тому ж знакомому мужику спросить о бывшей тревоге.

Мужик сказал, что для нас оставлен на кабаке бургомистр и при нём пять человек солдат. Мы, об оном чрез посланного сведав, пришли в тот кабак и по приходе закричали:

шасть на кабак,

дома ли чумак,

верит ли на деньги,

даёт ли в долг?

Атаман сказал:

когда мае на хас,

так и дульяс погас...

— Чего такого?

— Всякого да сякого: что-де никто не шевелись!

— Точно ли?

— На сей конец довольно.

31

Попили вина и пива да, взяв у объявленного мужика своих лошадей, поехали к городу Гороховцу. Атаман стал говорить, чтоб избрать место для отдыху, почему приехали в село Языково, в котором жили в смирном образе месяца с три.

В том же селе на реке Суре стояло торговое армянское судно, на которое ночью пришли. Тогда хозяин его палил в нас из ружей, токмо тем спасения никакого себе не получил. Когда мы взбежали на его судно, то он, чтоб его не нашли, заклался в товарах, однако по указанию его водолива был найден. И, по несыску у него денег, которые он думал утаить, перевязали его поперёк тонкой бечёвкой да, ухватя за руки и за ноги, бросили в реку Суру; в которой подержав, вытащили обратно на судно, вздули випог — то есть огонь — и хотели его сушить. Почему, что было у него денег и пожитков, отдал, которые — и притом несколько товаров — взяли и пошли в село Борятино.

32

Тогда ж мы, сведав, что сделалась за нами погоня, пришли к реке Пьяной, где живут мордва и татары, взошли на двор к татарскому Абызу, как прозывается ихний поп, взяли у него лошадей и поехали к монастырю Боголюбову, что близ города Володимира.

По приезде стали на знакомый двор, где жили с неделю. Откуда я от товарищей своих отправлен был в Москву для приискания квартиры.

Я, взяв с собой Камчатку, поехал наперед. По приезде в Москву стали в Кожевниках. Камчатка от меня пошёл на парусную фабрику, ибо он был матрос; а я пошёл в ямскую Рогожскую к ямщику, у коего напредь сего стояли, и жил у него до осени.

Притом ходил по Москве и проведывал воров и разбойников: где кто пристанище имеет, — потому что во оное время для покупки ружей, пороху и других снарядов в Москву цельные партии приезжают. А как о многих сведал, то вздумал...

33

— Остепенись малость: какой тогда год на дворе-то шёл?

— Лето которое? Индикта со вруцелетом уже не упомню, от Адама же осмой тысящи ровно первая четверть, по Рождестве Христове на третий день.

— Мудрено заплёл: 1741, бишь, декабря 27-го числа?

— За неволю и так.

— Вон чего. Сиречь — где первые воровские дела твои вроде как пересекаются. Тут и годи покуда: чуешь, каков грядет топотище преужасной — смена российской кустодии...

Дворянин Лёвшин с юркой опаскою убрал бумагу под обшлаг широченного раструба рукава, задул прогоревшую на добрую треть свечу и, поднявшись, мягко качнулся на высоких каблуках взад-вперёд, сказавши на прощание:

— Ну, бывай до поры здоров, Иванец. Я всё это набело перемараю и за продолжением впредь притеку, токмо ты о нашем деле никнши.

— А денежки-то не скоро ли? — не позабыл почтительнейше осведомиться языкатый бывальщик.

— По уговору: при докончанье. Ин ежели история наша ходко подвинется, тут не одним рублёвиком дело дышит. Знай примечай: ты ведаешь ли, что из здешних палат ране был копан ход под землёю туды... Аж за Иванов за монастырь, на Кулишки?

— Ну-у, барин-раздобарин?! — насторожился Ванька.

— И я сведем не в точности, но теперь нарочно прознаю. А там сыскать только в ход сей вход, да и пора, твоим сказом молвящи, в поход на уход —