Ивановская горка. Роман о московском холме.

1

«При державе благоверного царя Алексея Михайловича, всея России самодержца, случилось в царствующем граде Москве вот какое дело в нищепитательнице патриаршей на Кулишках, что за Варварскими воротами, близ Ивановского монастыря. По действу некоторого чародея вселился там демон и живущим творил различные пакости, как поведал отец Марко, что вместе с архиепископом суздальским Илларионом всему тому был самовидец. Ни днём, ни ночью бес не давал уснуть, таская людей с постелей и лавок, всем в слух нелепости вопиял, и на печи, и на полатях, и в углах стуча и гремя и различными голосами крича, устрашал. Благочестивый же Государь Алексей Михайлович, повелел духовного чина людям на отгнание сего беса молитвы творить, но успеха от того не было, а лукавый, напротив, ещё свирепей, яко лев, укорял всех и грехи их явно рассказывал, обличая и стыдя, иных же даже бил и выгонял вон. Много раз принимались выкуривать нечистого, но никак не умели с ним сладить.

Тогда кто-то из приближённых возвестил самодержцу о преосвященном Илларионе, который сподобился принять власть над злыми духами. Благочестивый царь повелел немедля призвать пред себя владыку, ибо тот как раз находился на Москве. Посланные догнали его уже на пути домой и тотчас пригласили во дворец наверх — к великому Иллариона испугу, потому что он подумал было: не оклеветал ли его кто перед Государем. Однако смиренно повиновался высочайшему указу и пошёл, куда зван был. На преосвященном в то время была простая овчинная шуба, лычным поясом подпоясана, а поверх неё одна ветхая суконная ряса.

Представши перед царёвы очи, он спервоначала отказывался было от трудного подвига, но потом за послушание монашеское повиновался и в тот же день к вечеру отправился в богадельню с монахами Марком и Иосифом по прозванию Рябик. Это всё происходило, когда в Москву съехались вселенские Патриархи на всероссийский собор.

Пришед в назначенное место, иноки по своему пустынно жительскому обычаю затеплили свечу и принялись петь вечернюю службу да читать молитвы. Дьявол же, не терпя их пения, начал на полатях крепко стучать и нелепыми голосами кричать, укоряя Иллариона безстыдными речами: «Уж не ты ли, калугере, пришёл сюда выгонять меня? Поди-ка ко мне, переведайся!» Но преосвященный продолжал своё дело, никуда не озираяся, между тем как бес все безчинствовал: «Поди, калугере, ко мне! Переведаемся с тобою!» Когда же владыка приступил к акафисту Богородице, во умилении вознося руки к небу, ударяя себя в грудь, испуская потоки слёз и припадая к земле, тогда бес, молитвами архиепископа будто пламенем опаляем, отлетел оттуда, яко стрела быстра, и умолк до тех пор, покуда не окончилось чтение. А затем опять принялся вопиять дикими гласами, приговаривая: «Эй ты, плакса! ещё расплакался! Иди же ко мне, переведаемся!»

По сотворении вечерни и келейного правила, ночью, уже когда погасили огни, преосвященный стал произносить молитвы на изгнание нечистых духов, неутешно проливая слёзы, а дьявол продолжал орать нелепотно: «Э-эх, калугере! ещё ты и в потёмках разнюнился!» И застучал на полатях крепко; а потом, промолвив грозно: «Я к тебе иду, к тебе иду!» — замолчал. При этом отец Марко, побеждаемый страхом, хотел было и вовсе из кельи бежать, но владыка ободрил его стоять крепко и ничего не страшиться, присовокупив: «Даже и над свиньями дьявол без повеления Божия власти не имеет». Чорт же обернулся тогда чёрным котом и начал архиепископу под колени подкатываться всякий раз, как тот земно кланялся. Мешая так его поклонам, бес хотел навести на гнев и отвадить от молитвы, но Илларион был крайне незлобив: подскочит ему чорт под колени, а он рукою его отбросит в сторону и сотворит метание.

Отправив наконец все уставные служения, повелел он спутникам, охранив лице свое крестным знамением, ложиться почивать с миром. Отец же Марко спрятался глубоко под шубу от великой боязни.

На следующий день преосвященный, совершив утреннее пение, вышел из богадельни по делам. Тогда дьявол сказывал богаделенным бабам о нём, до чего владыка праведно живёт: «Как стал-де во время акафиста плакать, то устрашил меня, будто огнём ожёг, так что я выбежал вон. А когда молился в потёмках, и я чёрною кошкой к нему подлетал, мешая ставить земные поклоны и думая любовь на гнев преложить, — ничего и тут успеть не возмог!» И все это говорил окаянный, будучи сам невидим.

В то время одна из баб положила ребенка в люльку и стала его качать. Бес же, выхватив дитя, взял неведомой силой самое бабу, запхнул в люльку да пустился трясти, приговаривая: «Люли, баба! Люли, дурная!» Вдруг возвращается в богадельню владыка Илларион — и дьявол давай только ноги от него наутёк в велицем страхе, оставя бабу сидеть торчком во дитячей во зыбке.

Когда же Илларион принялся святить воду, бес начал страшно кричать и бросать белым каменьем, так что вся богадельня потряслась; однако по молитвам владыки никому от того вреда не учинилось. Он продолжал совершать служение, никуда не оглядываясь, между тем как нечистый дух все вызывал его переведываться на поединок. И вот, окропя образа и стены святою водою, Илларион вступил с дьяволом в решительное противоборство: обратился в ту сторону, где он вопил зверскими голосами, и воскликнул: «Где еси ты, враже веяния правды? Аз раб Господа Иисуса Христа, от Его имени гряду бороться с тобою — выходи же, окаянный!» После , чего начал повсюду решительно кропить освященной водою: и на печи и на полатях, и на лавках и под лавками, и потолок и стены. Дьявол же умолк и скрылся, не являясь затем целых три дня.

Но потом опять очутился в богадельнях и принялся жалиться богаделенным бабам: «Хорошо сей монах перед Богом ходит. Нельзя мне приблизиться к нему!» А когда воротился сам Илларион, дьявол стал уже не так дерзновенно подавать голос — видимо ослабев, говорил как-то немо. Тут преосвященный и подступил к нему с допросом: «Всё ли ты безстыдствуешь, окаянне? Заклинаю тебя именем Божиим, поведай мне, где ты был в эти три дни и где скрывался» —

«Когда ты кропил, — ответствовал бес, — в то время я под платьем на шесте сидел, а как и там не смог усидеть, перескочил на шесток, потому что там ты брызнуть-то позабыл. Так и сидел по сию пору на нём, отдыхая», Илларион вопрошал далее. «А каменье белое где берёшь?» — «С Белого города», — доложил дьявол». «Как твоё имя?» — продолжал испытывать его владыка, «Имя мне Игнатий, — сообщил бес-собеседник, — я княжого рода. Телесен, живу по плоти. Мамка в детстве послала меня к лукавому — и тотчас черти меня подобрали».

Потом Илларион продолжил изгнание его из богаделен, но он всё не хотел уходить, сетуя, что не своею волею тут поселился, будучи послан свыше, а потому и не способен самохотно убраться во своя си. Однако мало-помалу вновь принуждён был говорить немо и, ослабевая, исчезал.

Однажды в отсутствие Иллариона мимо той богадельни шествовали чужие попы и, ставши под окном, тоже начали было вольною волей без владычного благословения читать заклинательные молитвы. Чорт же, застучав и как бы устремившись на них, стал обычными своими нелепыми голосами кощунствовать: «Ох вы, пожиратели! Сами пьяны, как свиньи — меня ли вам выгонять?!»

Другой раз пустились богаделенные бабы между собою браниться из-за того, что многие пропажи между ними бывают. Бес же им на подмогу вступил в перепалку, невидимо подливая масла в огонь, подобно как чужими устами. Одна скажет: «Отдай мыльцо!» — а он ей в ответ: «Свиное рыльцо!» И так сначала вражий дух научил их воровству, а потом сам и обличал.

Ещё как-то монах Иосиф Рябик спал в той богадельне на полатях, но, ложась, забыл себе лице оградить победным над смертью знамением. Дьявол же дерзнул тотчас за то облобызать его и громко воскликнул, обращаясь к самому Иллариону: «Я поцеловал дьякона вашего, что на полатях лежит. Долгие у него власы, да студёные губы!» — «Как смел ты, окаянне, на сие гонзнути?!» — недоумевал Илларион. — «А я узнал, что он не перекрестясь заснул» ,— отозвался тот.

И боролся с ним владыка пятеро недель, покуда вконец не отогнал прочь. А потом, поживши в богадельнях месяца с два, взворотился в свою обитель в духовной силе, яко царёв храбрый воин и во бронях победитель крепкий, от супостата же отнюдь не преодолённый, нечистым духам страшный и всему мiру преславный».

2

— Учёнейший профессор Фёдор Буслаев напечатал эту повесть в собственном переложении, извлёкши её из жития Иллариона, который, однако, не был причислен к лику всероссийски чтимых святых: с осьмнадцатого столетия канонизация была резко сокращена вплоть до начала века двадцатого, — возбуждённо вещал, скоро крутя, будто кофейную мельницу, волшебную белую карту, знатоцкий воевода своему преданному полку, в который вновь записался Ваня-Володя. — В эдаком происшествии сам его первый истолкователь увидал всего лишь «комизм грешного дела, для общей пользы взваленного на безответные плечи услужливого беса». Плечи, конечно, всегда остаются немыми — за них глаголют уста; но не в этой пустой оговорке тут суть. К бесовской истории Буслаев, один из начальных исследователей русского средневековья, пристегнул ещё целый очерк о чорте в стародавней отечественной словесности — и выпустил своего «Беса» на волю особой книжицею; итоги всего его труда неутешительны: «Кажется, без всякого пристрастия можно сказать, что пороки и грехи древней Руси были до такой степени грубы и пошлы, что не могли дать занимательного содержания идеальному типу беса».

Прошло всего около столетия; теперь мы можем уверенно заключить, что и сам почтеннейший издатель сказания наверняка угодил в лапы к собственному герою, ибо научное суеверие есть тот же род навязчивого одержанья, что и прочие, с той лишь отменою, что благодаря почтенному велемудрому обличию сей род нечистого ещё поопасней иных. А подлинный составитель повести о чорте на наших Кулишках оказывается при ближайшем рассмотрении гораздо правей опытного литературного ведуна .

Прежде всего скажем о наглядных её заметах. Патриаршие богадельни при Владимiрском храме у стен Ивановского монастыря существовали до 1711 года; призреваемых в них было от 40 до 88 душ мужеского и женского пола. Обширнейшее кладбище богаделенное сохранялось до прихода французов; но в конце девятнадцатого столетья следов его почти уже не было видать.

Илларион, возведённый впоследствии в сан митрополита и останавливавшийся обычно на Москве в доме своего родственника, славного иконописца Симона Ушакова невдалеке отсюда, был, по сказанию о его житии, сыном одного из трёх кандидатов на патриаршее кресло после смерти шестого русского Патриарха Иосифа; мало того, брошенный жребии указал-де именно на его отца, но тот будто бы доброго волей, как гласит жизнеописание Иллариона, уступил место Никону.

Одним из злейших Никоновых врагов был брат умершей к тому времени жены Иллариона — епископ Павел Коломенский; перед своею ссылкой в новогородские пределы тот поручил как раз Иллариону решение своих имущественных дел и затем пригласил за собою. Но покорный воле изгнанника по части нажитого добра родич, как скоро устроил земное, отказался последовать семейственнику по духу и от греха подалее возвратился в свою епархию. Когда же и туда присланы были печатные московские книги с внесёнными для соответствия богослужебного чина общепринятому восточному обиходу справами, Илларион всё-таки усомнился было в истинности изменений устава. Тогда вразумления ради, говорит повесть о нём, случилось следующее символическое происшествие. По совершении обедни и потреблении Святых Даров в пустой чаше вдруг вновь явилось вино, преображённое в кровь Христову, причём как внутри потира, так и снаружи его. И голос без плоти произнёс в Илларионовой сердце: «Сколько крови внутри чаши, столько и вне. Совершается ли служба по прежним книгам или по новоисправленпым служебникам — сила таинства остается та же».

После того Илларион стяжал два редких дара: предвидения и бесогонства. Его навещала вдова Ивана Пятого Параскева с дочерьми, и одной из них, Анне, он предрёк всероссийский престол. По исполнении предсказанного она вспомнила о покойном уже митрополите и в удостоверение признательности прислала дары в кафедральный город его епархии и Флорищеву пустынь, которую он долгое время хранил один после того, как погинули моровой язвою все прочие её насельники. У боярина же Абрама Лопухина, о котором не раз уж ходила речь, жена трижды подряд рождала мёртвых младенцев. Молитвенное обращение за помощью к Иллариону принесло долгожданного живого ребёнка, названного Анастасией, что в перекладе с греческого значит «воскресение». В старости Илларион, будучи совершенно слеп, всё равно неопустительно продолжал служить алтарю; по смерти же всё его видимое достояние оказалось равно трём полушкам.

Случившийся в пору истории с богаделенным бесом собор, на который явились вселенские Патриархи и в деяниях коего сохранилась собственноручная Илларионова подпись, созывался для осуждения разом двух взаимных противников: старообрядцев-раскольников и Никона. Расправясь с духовными противоборцами, царь Алексей Михайлович порешил сам собою взяться за построение единолично им управляемого Третьего Рима — итоги чего общеизвестны...

Но возвратимся к Ивановскому монастырю и соседственной ему патриаршей пищепитательпице — ибо чертовщина в них имела вполне заметные для внешнего разума корни, что, впрочем, отнюдь не исключает каких-то иных. Сюда нарочно не раз присыланы были на исправление завзятые староверы, которых соборное деяние 1666 года — изрядно напоминавшее датою антихристово число, — нисколько не разубедило. Вторым же составным загнездившегося тут изуверия были веяния из иных земель.

Ивановская горка сыздавна и по сравнительно недавний срок заселена была целым сонмом чужеродных выходцев. Например, в одном только Колпачном переулке при Михаиле Фёдоровиче числились дворы иемчинов — обозначение указывало не столько на определённый народ, сколько на их немоту в отечественном наречии, — селитренного мастера Ивана Адамова, мирского попа Индрика, немки Овдотьи Христофоровой дочери, у которой ещё проживал немчин Мартын с пищалью, немчинов с пищальми же Петра и Томаса да немчинов просто Ариста Игнатьева, Еремея Мерсова, Ивана Ортемьева, Петра Марселия; иноземца Ивана Марьича...

При Алексее Михайловиче для иноверцев выстроена была за Яузою особая Немецкая слобода — на соблазн и пагубу нравов сына его царевича Петра; но и после общего вывода туда чужестранцы удержались на Ивановой горке в немалом числе. Через Покровку, как раз против храма Успения, прославился впоследствии «цесарец» аптекарь Соульс, прозванный в просторечии «Соусом»; а в конце девятнадцатого столетия архитектор Трейман для немца барона Андрея Киопа, чей отец сделался богатейшим дельцом именно в наших пределах, поставил особняк с башнею в Колпачном опять-таки переулке, над которым теперь реет флаг.

Вскоре по московском пожаре в 1818 году обширная усадьба масона Ивана Лопухина в Космодемьянском переулке продаётся лютеранской общине, что выстроила здесь кирку Петра и Павла. Вокруг кирки вырос небольшой городок благотворительных учреждений и учебных заведений «Петер-Пауль-шуле», дворами выходящий прямиком к дому Мазепы. Новое здание кирки возведено со значительным увеличением объема в самом начале нынешнего века архитектором Коссовым: ныне его занимает студия «Диафильм», один из сотрудников коей многие годы добивался снести издалека прежде видимый шпиль с часами — и, что отнюдь к сожалению не странно, желаемого-таки достиг всего лет с два десятка тому.

В Малом Вузовском возникла другая инославная церковь — реформатская; она передана нынче напополам приходам баптистов с адвентистами и деятельнейшим образом существует по сей наш день.

В подобном вот располагающем соседстве самородных раскольниц с заезжими чужеверами — да при настоятельнице Марии Циммермановой — и закралась в Ивановы стены тайная секта, члены которой выбирали вольным разумом из собственных согласников не священников и не царей даже, а прямых богов — «христов».

Первое безпрекословное свидетельство о явлении этого жуткого порожденья человеческой гордости находится в «Розыске» Димитрия Ростовского, и произошло оно в самом исходе семнадцатого бунташного века в лице человека «родом Турченина»:

«Бе же тогда той Христос на реке Волге в селе Работки глаголемом, за нижним Новгородом верст 40, по Волге на низ. Есть же в том селе на брезе реки церковь ветха и пуста, и собрашася тогда к нему людие верующие в онь на мольбу в церкви оной. Изыде же Христос оный из олтаря к людем в церковь и в трапезу, и зряшеся на главе его нечто велико обверчено по подобию венца, на иконах пишемого, и некия малыя лица красныя по подобию птиц летаху около главы его, ихже глаголют быти херувимы (нам же мнится, яко или беси в подобиях таковых мечтательно людям зряхуся, или красками писаны бяху херувимы на писчей бумаге и окрест венца прилеплены). Седшу же ему, вси людие тамо собравшиеся падше поклонишася тому до земли, аки истинному Христу, и кланяхуся, непрестанно моляшеся на мног час, дондеже изнемощи им от молитвы. Он же к ним пророческая некая словеса глаголаше, сказующи что будет, каковое воздуха пременение, и утверждаше их верити в онь несумненно...»

4

Двуликие секты вроде восточных маиихеев или болгарских богомил немедля обратили внимание на нашу землю, как скоро она достигла грамоты и просвещения: известие о приходе в Киев еретика-скопца Адриана всего шестнадцатью годами моложе крещения Руси. Сокровенною сутью подобных учений было признание видимого мiра творением дьявола, почему всякая плоть отвергалась начисто — они хулили её, говоря словом старого книжника, «лающи аки пси на конника». Отречение от белого света обычно вело их сквозь отчаянный аскетизм прямиком ко крайней степени гордости, которая от века справедливо почитается родоначальницею всех прочих пороков, превратившей даже третью часть ангелов в сущих бесов.

У самих же сектаторов бытовали смутные предания и о других своих предтечах в прошедшем: например, некоем Аверьяне, что был распят «на поле Куликовском, во наездии Ростовском». Затем существовало ещё сказание об Иване Емельяновиче, «жителе Московском, Кадашевской слободы», который, будучи призван Иваном Грозным и спрошен «Правда ли про тебя, Ванька, идёт людская молва, что ты пророчишь?» — ответствовал так. «Ванька-то — это ты, безпутный царишка, а я сын Божий Иоанн: ты царь земной, а я небесный». Но всё то скорей уже поздней поры побаски, ибо сподвижником Грозного в гонениях на секту называется в них не кто иной, как Никон-Патриарх.

Однако, ежели всмотреться во внутренний их смысл, это последняя ошибка является своего рода единственной иносказательной здесь правдой, ибо образ Никона воистину вырастает на пути всего на Руси кривого да колотого.

Кроме того, раскольники и правой и левой руки действительно ведут свой род из одинакого корени — от некоего пустынника Капитона. Имя его можно перевести с латыни как «человек с большой головою, голован», и он по праву стоит в голове всех позднейших ересей, — да и звались они сперва обще «капитонами», а позже ещё глумливо переиначены в «купидонов».

Не менее того показательно, что семя раскола было посажено им задолго до исправления книг и чинов служения, проведённого Никоном. Сей самый Капитон удалился в волжские леса близ Костромы ещё при Михаиле Феодоровиче, наложил на себя сначала тяжкие труды с постом и постепенно возрос в самообольщении от нижайшего смирения до всей полноты сатанинской. Своих согласников он давно уже убеждал отколоться от прочего народа и следовать лишь за собственной святостью, так что когда пришла весть о затеваемых переменах обряда, он уже тут как тут стоял наготове во всеоружии проклятий и смут. Причём в отличие от всех последователей по крайностям — как исключительно приверженных мертвящей букве староверов, так и совершенно освободившихся от верности преданиям духоборцев, по преимуществу обоюдно скрепивших свои заблуждения кровью, — Капитон с началом преследований скрылся в дебри столь ловко, что конец его и по сю пору остаётся безвестен.

Но оставим раскол и так хорошо ведомой участи и обратимся к зеркальной его противоположности. Уже среди первых поклонников Капитона зародился обычай употреблять для причащения вместо вина и хлеба новое, дурманящее разум вещество, скатываемое в виде шариков наподобие клюквы, которое выносила в собрания Капитонов из подпола девка, изображающая Мать-сыру землю, и от коего они впадали затем в обуреваемое духами состояние.

Одним из таких учеников Капитоновых был крестьянин Данила Филиппович, что вскорости сделался ни много ни мало... Богом-отцом. Всё это случилось с ним в Муромском уезде на горе Городине, где у Данилы была уничтожена своя живая душа и взамен неё вселилась другая, которую он опознал в качестве божественной. Зваться он стал тогда «богатым гостем» и прямо Господом Саваофом, а сторонники его — «людьми божьими»; в народе они доселе слывут за хлыстов — происхождение этого имени так удовлетворительно и не выяснено, но в нём явственно слышится чудовищная помесь Христа с Хлестаковым.

Первым деянием его было как бы крещение и просвещение Руси наизворот: собравши купно книги старой и новой печати, бог Данила поклал их в куль да и забросил в Волгу, потопив таким образом всю писаную словесность под водою.

Затем он поселился близ Костромы, переназвав её «город Кострома — верховная сторона» и ещё «Горний Иерусалим». Это и на деле было предприятие обширнее суеверий прежних и будущих, по сравнению с которым, скажем, даже секта наполеоновцев, признававшая вторым воплощением Спасителя пришедшего к нам с мечом императора французов, выглядит ребяческою забавой. Тут маловаты росточком и заплутавшие среди трёх перстов, как в трёх Римах, раскольники, — ибо покушение целит сразу в самое сердце всей веры: образ неиссякаемой духовной силы и справедливости грядущего, Новый Иерусалим. Сведя его книзу и опростив чем только придётся, хлысты достигали исчерпывающей степени кощунства.

В Костроме Данила Филиппович дал и свои собственные 12 заповедей, первая из коих гласила: «Аз есмь бог. Несть иного бога, кроме меня», а вторая — «Нет другого учения. Не ищите его». — И уже начальная из них была ложью, ибо смысл проповедовавшегося Саваофом Данилою с присными в том как раз и состоял, что «изобретённым», самосвятским богом может сделаться всякий желающий, стоит лишь сменить свою старую душу на пришлую. Ложь также сделалась и главным оружием сохранения секты.

Ещё за пятнадцать лет до явления на горе Городине «отца» народился ему и «сын божий», хлыстовский христосик Иван Суслов, от столетней богоматери Арины Нестеровны — но родился опять-таки не по плоти, а иносказательно, от нашедшего извне духа. Посетив «Господа Данилу» и «получив от него божество», он завёл себе двенадцать апостолов, богородицу помоложе и сделался «кормщиком» первой общины — «золотого корабля», за которым должны были следовать уже прочие «полки полками». Отменивши напрочь стеснявшее вольную волюшку крестное знамение, они тотчас же двинулись разносить новообретённый толк в люди. Этот-то человек и явился в селе Работках.

5

Путь странствий привёл его затем в первопрестольный город Москву. Здесь он согласно хлыстовским повериям был в 1672 году схвачен — по навету, конечно же, Никона (тот был уже в ссылке, по тут, как и далее, желаемое выдается за подлинное). Указом царя Алексея его распяли прямо на кремлёвской стене справа от Спасских ворот, где впоследствии поставлена была часовня Спасителя «Великого Совета Ангел». В четверг Суслов испустил дух, в пятницу похоронен на Лобном месте, а в ночь после субботы воскрес, явившись ученикам в подмосковном селе Пахре.

Вскоре он был схвачен в другой раз, ибо хлыстам однократного восстания из мёртвых казалось уже недостаточно, и та же история повторилась в точности снова. Наконец, когда Суслова приговорили уже к третьему по счёту распятию, исполнение казни было остановлено из-за видения царице Наталье Кирилловне, никак не могшей разрешиться от бремени: у неё произошло якобы откровение, что ребёнок родится счастливо, только ежели дадут свободу Христу Ивану. Его отпустили — и именно так появился на свет будущий император Пётр Великий.

С той поры Иван Суслов построил себе за Сухаревою башней на земле княгини Черкасской — что ныне сад за Институтом скорой помощи Склифосовского — дом, названный, конечно же, Новым Иерусалимом. Туда прибрёл и папа его Данила-Саваоф, а 1 января 1700 года вознёсся прямиком на небеса; после чего вроде бы и стали справлять новолетие в первое число этого месяца.

В доме исправнейшим образом учреждены были радения на «кругу», завертелась хлыстовская общинная пляска, во время которой они приходят в изумлённое состояние, вещая на разные ведомые и неведомые голоса.

Одним из главных их правил — в отличие от прочих, обычно стремящихся резко обособиться ересей, — было показное личное благочестие: хлыстам прямо-таки вменяется в обязанность неопустителыю и гораздо исправней обыкновенных прихожан исполнять все обряды господствующей церкви, чтобы отвести от себя подозрения властей предержащих, а главное и основное — легче вести проповедь в самом стане противника, пользуясь его же кровом и средствами.

Потому-то Иван Суслов не раз наведывался и в настоящий монастырь Воскресения в Новом Иерусалиме под Москвою, где успел соблазнить наиболее ревностных молодых монахов, а также познакомился с помещиком соседствеииого села Козьмодемьянского князем Ефимом Мещерским, родственником и сподвижником заточенной в Суздале бывшей царицы Евдокии. Когда же в 1715 году была раскрыта заведённая в вотчине новоиерусалимского монастыря близ Углича хлыстовская община, обвинённые в богохульстве её участники были неожиданно выпущены на свободу по приказанью ростовского епископа Досифея — того самого, что тоже «ходил в духе», пересказывая Евдокии разные чудеса и предрекая —возвращение престола, а впоследствии был за эти свои видения казнён Петром вместе со Степаном Глебовым.

На Москве Иван-божий сын также обратил всяческое прилежание к тому, чтобы пробраться внутрь монастырских стен, и главную свою общину завёл здесь в женском Ивановском. Когда же он улетел душою выспрь вслед за Данилою в собственном доме за Сухаревкой, то в отличие от папаши оставил на память поклонникам бренные мощи, ненадолго положенные по соседству на погосте Николы в Драчах, по вскоре торжественно перенесенные в Ивановскую обитель, где над ними водрузили памятник с надписью, гласившей о погребении тут святого угодника.

После Ивана Суслова его христово, а точней, антихристово (ибо «анти» означает не только «против», но также и «вместо») достоинство подхватил родной сын Данилы Филипповича нижегородский стрелец Прокоп Лупкин, жена коего постриглась с именем Анны опять-таки в Ивановском и стала там вместе с сестрой проповедовать на правах «мvроносицы». Сын их Спиридон Прокофьич поступил в Симонов монастырь, сделался его экономом и долгое время ведал всею обителью в отсутствие архимандрита. Ивановским же золотым кораблём правила богородица Москвы и всей России Настасья Карпова дочь, а в 1732 году здесь подле сусловских упокоились ненадолго и останки самого Лупкина.

6

В год смерти второго лжехриста раскаявшийся разбойник Семён Караулов — своего рода предтеча Ваньки Каина по переметному ремеслу, проживая в Замоскворечье в приходе Николы Заяицкого, он со своими подручными разъезжал по городам для сыска бывших сообщников, — вошёл ко главнокомандующему Москвы графу Салтыкову с доносом, что ему ведомы четверо домов, где собираются старцы и старицы вкупе с мирскими людьми для чинения всеразличных непотребств в новоизобретённой богомерзкой ереси.

По указанию карауловского наводчика Ивана Андреева, скинувшегося ретивым согласником хороняк, 6 января 1733 года в доме под Новодевичьим было захвачено разом сорок человек, пришедших на тайное сборище. За этой, первичной облавой, последовали ещё новые ловли, и в итоге одних только осуждённых по первому большому хлыстовскому делу оказалось триста три души, в том числе некто «шведской нации» Игнатий Андреев.

Главою согласия состояла вышеречённая Настасья Карпова, инокиня Ивановской обители и хлыстовская богоматерь. Радения корабля происходили прямо в её келье, поверх которой под кровлею обнаружили к тому же множество кроватей, где «они окаянные весьма дивным развратом в неискусный ум пришли, законный брак отвергая, а беззаконнаго смешения не отстая».

Кроме богородицы с двумя мvроносицами и тремя пророчицами, пребывавших в Ивановском, чин живых небожителей состоял из двоих пророков, иноков Высокопетровского монастыря, и множества простецов. Особоучрежденная следственная о раскольниках комиссия открыла также следующее:

«Собирались мужский и женский пол с прилежным укрывательством в одно некое место и, обедав в обществе, садились по лавкам, по одну сторону мужский, а по другую женский пол, а в начальном месте заседал оной прелести предводитель, муж или жена, яко бы по чину пастырскому. Потом, взяв благословение у оной предводительной особы с низким наклонением и целованием руки, по две и по три пары, или и большим числом, иный муж с мужем, а иный муж с женой, плясали кругом по избе как кто мог, высоко подскакивая, и сказывали, что на такое плясание или паче шатание поднимал их Дух Святой... Между тем некия из них палками и цепами бивали себя. А по таковом бешеном бегании, некий же из них иногда мужеска, а иногда и женска пола персоны нечто и прорицали, или паче буесловные и смеха достойные враки и рассказы произносили, шкаредную свою новость древним спасения путем нарицая».

Следствие совершенно справедливо уподобило вновь явившихся духовидцев известным в веках манихеям ещё и за то, что «для вящего ереси своей укрывательства» они ревностнейшим образом прилежали внешне обрядам правоверия.

По приговору «высокоучрёжденной комиссии», подписанному лишь светскими её членами, пятеро зачинщиков во главе с Настасьей Карповой казнены смертью — ей эту самую голову и отрубили в Петербурге на Сытном рынке. Остальные были наказаны кто кнутом, кто плетьми, кто урезанием языка, с последующей рассылкою в отдалённейшие местности на исправление. Высылка оказалась, впрочем, отнюдь не безсрочной — например, расстриженный симоновский эконом Лупкин-младший, в котором так и не открыли третьего по счёту антихриста, возвратился несколько лет погодя на Москву и возобновил здесь тайную проповедь хлыстовского учения. То же самое удалось совершить и единственной дворянке из осуждённых: странной единоимяннице недавно скончавшейся первой супруги Петра Авдотье Лопухиной.

Уже после исполнения казни в Ивановский монастырь явился судья по раскольничьим делам Иван Топильский для осмотра гробниц Ивана Суслова и Прокопия Лупкина. Над последним он обнаружил свежевыстроенное «честное гробовое здание»; надпись же с могильного камня первого была уже вделана в стену церковной трапезы.

Синод с Сенатом при рассмотрении вопроса о них оперлись на первую статью знаменитого «Уложения» Алексея Михайловича, гласящую: «Будет кто иноверцы, какия ни будь веры, или и русской человек, возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа... да будет сыщется про то допряма, и того богохульника, обличив, казнити, зжечь». Решение было соответственное: «закопанные в московском Ивановском монастыре трупы богопротивных ересеучителей и еретиков... выкопав чрез палачей и вывезши в поле», предать костру. Но от вынесения его до исполненья прошло целых три года, в которых хлысты весьма постарались о подмене останков, подлежащих огненному уничтожению. Впрочем, доказательства в пользу достижения ими в том удачи имеют столько же вероятия, сколько доводы совершенно противные, но единственно достоверным является то, что возбудители ереси остались на воле, и потому-то уже вскорости она пережила своё подлинное Возрождение.

7

3 февраля 1745 года к новому московскому главнокомандующему генерал-апшефу Левашову явился доноситель Иван Каин и заявил, что по сказке купеческой жены Федосьи Яковлевой на Москве открыты «богопротивных тайных сборищ согласники». Левашёв незамедлительно распорядился об их поимке как в городе, так и в провинции. Второе дело вышло ещё пообширней первого: хотя некоторая часть оговорённых успела бежать, осуждено по нему было всего 416 человек. И вновь рассадником чужебесия оказались монашеские обители с Ивановскою на челе...

Причём хлысты нашли теперь туда новый ход попроще, минуя трудноисполнимые уставные обеты. В них заявлялись со стороны — как, скажем, некая двоица в Екатерининскую подмосковную пустынь — мирские люди, собственным произволом надевшие чернечьи одежды, ложно называя себя постриженниками дальних мест, и потом, закравшись в доверившееся их слову стадо, тем верней распространяли свой толк внутри его и вовне.

Чередным христом Ивановского корабля сделался сын Настасьи Карповой «по духу», крестьянин села Золоторучья Углицкого уезда с двуликим именем Андреян — представляющим помесь христианских Андрея с Адрианом. Был он, по его словам, в год допроса «лет например с 28» и, стало быть, Каину почти что ровесник. Взваливши на себя без спросу разом два подвига — юродства и безмолвия, сей пустосвят пришёл на Москву, где его без труда вскоре и обратил в хлыстовскую веру «просвиряк» Чудова кремлёвского монастыря Варлаам Шешков. Затем юрод Андреян Петров уже на свой кошт приобрёл келью в женской Варсонофьевской обители, где успел подклонить в ересь и самое игумению. Впоследствии он ещё признавался во блудном грехопадении со многими инокинями, которое имело отнюдь не просто житейский смысл...

Посланные для поимки пришли в принадлежавший теперь ему по наследству от Суслова «Новый Иерусалим» за Сухаревой башнею, но захватить юрода на Черкасском огороде не удалось; зато произведён был тщательный осмотр владения, где обнаружили здание о шести светлицах в полтора десятка окон с крепкими ставнями и железными запорами. Оно просто-таки кипело добром — немало водилось в убогих руках фарфора, хрусталя, серебряных образов в вызолоченных окладах, ковров, пуховиков, ружей с пистолетами, перемен платья и белья. В саду, подале от постороннего взора, спряталась совершенно новая деревянная церковь, никем не освящённая, о трёх престолах с полною утварью — за покровами на «мощи» в неё и уехал накануне обыска Андреян в Питер-град с приятелем капитаном Смурыгиным. У ворот стояла просторная людская десятиоконная изба; кроме того, на дворе оказались конюшня с исправною сбруей и прочие службы. В доме жила добрая дюжина жильцов с прислугою, а в приворотной избе ещё крепостные княгини Черкасской.

Комиссия сама поместилась удобства ради в этих палатах, причём работы ей достало надолго; разбирательство превзошло в обе стороны сроки даже невиданно длинного Каинова дела — начавшись за четыре лета до него и окончившись год спустя.

Следуя хлыстовскому обыкновению хорошенько скрывать подлинные убеждения, все подсудимые поголовно вскорости же покаялись в «заблуждении», воротясь для видимости в лоно матери-церкви и предавши ересь дружной анафеме. Андреян, правда, сперва заартачился, корча немого, разума и гласа не имущего; но кнут да дыба, как коротко сообщает известие о деле, «отверзли притворныя немыя уста его».

Осенью того ж 1745 года в Андреяновом доме прохудилась было труба. Стали искать глины для её починки, копая из-за холодного времени прямо в приворотном строении, и тут наткнулись на полуразвалившееся тело с остатками чёрных волос. Все члены его распались уже по частям, мясо отстало от костей — и даже нельзя было угадать, какого оно полу. Все находившиеся под следствием совокупно отозвались совершеннейшим про то незнанием, и хотя работа явно указывала на их руки — быть может, это сохранялись до переноса в укромную церковь выкраденные с Ивановского погоста «мощи», — так до правды доведаться и не удалось, а труп безымянный спустя четыре года свезён был в Убогий дом подле храма Ивана Воина.

Но самыми страшными известиями из сохранившихся в бумагах следствия оказываются признания о жертвоприношениях живых младенцев. Заклание детей засвидетельствовано на широких просторах от купеческого наёмного дома неподалеку от нас, в приходе Кира-Иоанна на Солянке, — вплоть до Переяславля Залесского; и при некоторых незначительных отменах происходило оно следующим образом.

Хлыстовский антихрист и его подопечные после радений «чинили плотское соитие, и называлось оное любовь» (причём обыкновенные браки как раз почитались скверною и всячески порицались): для исправной жертвы одержавшему их духу требовался невинный первенец мужеского полу, принесённый растленной инокиней. Его закалывали ножом «ниже горла и, разрезав брюхо, подымали грудь. Выточив кровь в кашничек, сердце клали на тарелку и потом, как со источенной из гортани крови отсякала вода, сушили кровь с сердцем порознь в печи на сквороде. Изсуша, толкли наподобие как в чесноковатике чеснок малым пестиком и то толчёное сердце клали, смешав с мукою, да пекли колобки». Их раздавали на своих собраниях для хлыстовского причащения, которое запивалось водой «красной вместо укропу, куда клали тое сушёную младенческую кровь».

Глубочайше посвящённым согласникам состав причастия был известен в доточности; новоначальным же его сперва предпочитали не сообщать. Вкушение это вызывало двоякое действие. По свидетельству сознавшихся в потреблении человечины, во-первых, на них благодаря тому «приходила жалость». В сем позволительно, впрочем, сомневаться, — зато уж куда как точно второе: повязанный кровью сообщник после того «отстать от тех сборищ не может».

Одним из погубленных так было дитя Андреяна от старицы Серафимы: при убийстве сам отец держал его крепко за голову, а приведший юрода в секту Шешков колол «копейцом троегранным», кощунственно подражая принесению безкровной жертвы в православной обедне, и пел песни в честь помогающего ему духа.

Но про младенцев, как и про ископанный труп, до истинной правды не дорылись, ибо впоследствии показания участниц были либо взяты ими обратно, либо подвергнуты учёному сомнению.

Содержавшиеся в затворе колодники, кроме того, как-то странно таяли в числе, перемерев за время следствия чуть ли не наполовину. Зато Андреяна лично пользовал в тюрьме от некой хворобы нарочно присланный на то лекарь. Сам экстракт о лукавом юроде да и прочие бумаги его дела сохранились на удивление крайне скупо; лишь косвенно известна и конечная его участь — в год заключения под стражу Каина Андреян Петров был выдран кнутом и сослан в работы на строившийся в балтийском заливе Рогервик морской порт.

Первоначально общий приговор предусматривал, правда, для пятерых возглавителей сожжение в срубе; ещё двадцати шести выходила просто смертная казнь, но Сенат по воле несклонной снимать долой головы с плеч Елизаветы смягчил почти всем наказание, ограничившись поркой со ссылкою.

Причём на сей раз осуждённые поименованы были обще «квакерами», то есть соблазнившимися в завезённую из Британии ересь, точное имя последователей которой по-русски звучит как «трясуны» или «дрыгуны». Об участи двадцати двух высланных в Томский девичий монастырь «девок-квакерей» писал влоследствии Николай Лесков, коему достались документы, гласившие, что две из них, пробыв на поселении до полувека, пережили и самое приютившую их обитель, во всё то время отличаясь выдающимся благоверием и отменным вниманием к службе. Близко знакомый с великосветским сектантством писатель на сие последнее известие и попался, ибо оно вызвало у него крайнее возмущение за погубленную даром невинность. Между тем сохранившиеся документы изуверского дела были преданы гласности почти в то же время, когда он выражал умиление прилежными «квакереями»...

Впрочем, кое-кому выпало наказание послабее — вроде того, чтобы «лежать в храме крестообразно» в течение года. А отсылке Андреяна в Рогервик многие знатоки хлыстовства и вовсе не доверяли. Но известие о встрече с ним там находится под 1755 годом в «Записках» Андрея Болотова: «Видел я тут также и славного Андреюшку, который некогда под именем «Христа» играл в Москве странную ролю и вскружил у многих господ совершенно их голову; мужичонка пакостной и ни к чему не годный, и ему вместе с «апостолами» его доставались всего чаще от солдат толчки и побои». Однако, пишет он рядом же о колодниках, сосланных на сооружение Балтийского порта, «выдумки, хитрости и пронырства их так велики, что на все строгости несмотря, находят они средства уходить как из острога, так и во время работы, и редкий месяц проходит без проказы...».

В отношении юрода Андреяна подобный исход почитается вероятным наивеличайше, — по прежде сего лжехриста ожидала непременная встреча со своим настоящим Иудою —