Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

I. Эпоха Временного правительства (февраль — октябрь 1917 года)

Накануне. — Первые дни. — Организация местной власти. — Еврейская общественность. — Праздник равноправия. — Первый украинский съезд. — «Совет объединенных еврейских организаций». — Киевский исполнительный комитет и его члены. — Пресса. — Приезд А.Ф.Керенского. — Наш конфликт с украинцами. — Приезд Церетели. — Соглашение с украинцами и вступление «меньшинств» в Центральную Раду. — Областное еврейское совещание и агитация Рафеса. — Несколько слов о пропорциональных выборах. — Выборы в Киевскую Городскую Думу. — Национально-политические размышления. — Корниловщина. — Новая Дума. — Накануне новых событий.

В конце февраля 1917 года в Киеве ничто не предвещало великих событий, на самом пороге которых мы находились.

Убийство Распутина, по-видимому, не произвело у нас того впечатления, которое мне пришлось наблюдать в Петрограде, где я как раз в эти дни был. Последовавшие затем предсмертные судороги реакции — премьерство кн. Голицына, увольнение министра народного просвещения гр. Игнатьева, двукратное отсрочивание Думской сессии, — все это было воспринято как очередной поворот вправо, как политический эпизод, которых было и которых будет еще так много…

На фронте было зимнее затишье, продовольственное положение не обострялось, и жизнь текла своим чередом. Наша провинциальная общественность концентрировалась главным образом вокруг трех военно-общественных организаций: Земского союза, Союза городов и Военно-промышленного комитета. Руководящие органы всех этих учреждений состояли сплошь из прогрессивных элементов — земцев, городских деятелей и промышленников. Во главе областного комитета Земсоюза стоял С.П.Шликевич, во главе Согора — барон Ф.Р.Штейнгель, председателем Военно-промышленного комитета был с самого его основания Михаил Иванович Терещенко — баловень судьбы, обладавший колоссальным богатством и пользовавшийся исключительными симпатиями в торгово-промышленных и общественных кругах. Все проникавшие к нам частные сведения о непорядках в деле снабжения армии, о тлетворном влиянии Ставки, об антагонизме между отдельными военачальниками — все это обычно шло через эти комитеты. В их же канцеляриях перепечатывались на машинках и оттуда распространялись бесчисленные списки со знаменитых речей Милюкова, Шульгина и Маклакова в заседаниях Государственной Думы 1‑го и 3‑го ноября 1916 года.

Партийные и национальные организации, хотя и существовали у нас с самого 1905 года, но работали довольно вяло. Левые партии работали в подполье. Из полулегальных политических организаций был заметен, пожалуй, только областной комитет Партии Народной Свободы, во главе которого, после смерти Е.Г.Шольпа, стоял один из самых видных и уважаемых киевских деятелей — Д.Н.Григорович-Барский. В качестве суррогата еврейской национальной организации существовала некая «Комиссия общих дел», числившаяся при суррогате еврейской общинной организации — «Представительстве по делам еврейской благотворительности при Киевской городской управе». Дело же помощи многочисленным еврейским беженцам и выселенцам из прифронтовой полосы сосредоточивалось в так называемом КОПЕ — «Киевском обществе помощи евреям, пострадавшим от военных бедствий». В обоих учреждениях преобладали политически-умеренные элементы еврейства — сионисты, кадеты, крупные торгово-промышленники, — и оба подвергались систематическим нападкам со стороны евреев-социалистов, взгляды которых выражал в печати талантливый сотрудник «Киевской мысли» М.Лиров.

Повторяю: к концу февраля 1917 года наша киевская атмосфера не была сгущена более, чем обыкновенно, и ничто не предвещало близкой грозы. Напротив, барометр общественных настроений — биржа — реагировала на последние политические события бешеной hausse’ой[2]

. Курсы всех бумаг (валютой тогда еще не интересовались) неслись неудержимо вверх, а публика все покупала и покупала; местные банки не успевали выполнить всех поручений на Петроград, которыми их ежедневно заваливала биржа. И любопытно, что именно биржевой бюллетень петроградского телеграфного агентства был для Киева первым вестником петроградских событий. 25 или 26 февраля киевляне нашли в своей газете, вместо ожидаемых сведений о последней котировке в Петрограде, — пустое место. Биржи не было — что бы это могло означать?

Естественно было привести это в связь с теми беспорядками на почве недостатка продовольствия, сведения о которых проникли в Киев. За серьезность этих беспорядков говорило то, что правительство, видимо, нервничало: нам сообщали о созыве какого-то совещания из представителей министерств и законодательных учреждений, и это совещание, чуть ли не под председательством самого Щегловитова, высказалось за передачу продовольственного дела в руки городских управлений. Это был явный поворот курса, явное поражение Протопопова и его политики, состоявшей в захвате всего и вся в ведение Министерства внутренних дел…

Однако, никаких прямых сведений о размере движения и о позиции правительства в Киеве не было. Газеты печатали официальные и официозные сообщения, сквозь которые и не проглядывал истинный характер происходивших событий. И только биржа подозрительно и упорно бездействовала.

Но вот однажды вечером — должно быть, это было 28 февраля или 1 марта — получилась в Киеве знаменитая телеграмма за подписью Бубликова, назначенного комиссаром Комитета Государственной Думы в Министерство путей сообщения. Телеграмма эта с быстротой электрической искры распространилась по городу. Все были в этот вечер у телефона, читая, слушая, перечитывая и переспрашивая… Никто не знал, кто такой Бубликов; стали справляться по стенографическим отчетам Государственной Думы, и пришлось удовлетвориться тем, что он — депутат, инженер и, если не ошибаюсь, член партии прогрессистов. Ни в подлинности телеграммы, ни в решающем значении происшедшего переворота не могло быть сомнений; порукой служил включенный в телеграмму текст воззвания Родзянко к населению. Опасались только одного: как бы ход событий не повернул обратно. Уже после отречения Царя одна дама призналась мне, что в эти дни на каждое утро просыпалась с мыслью, что вот ей подадут газету, и она на первой странице увидит опять слова: «а посему признали Мы за благо» …

Все в эти дни ждали известий, жаждали узнать подробности. Получаемые в редакциях газет телеграммы переписывались и распространялись по городу — чаще всего в перепутанном и невразумительном виде. А по утрам мы выбегали на улицу и часами простаивали в очередях у газетных киосков.

Настроение было праздничное. Да и как было не радоваться? Грандиозный переворот, осуществление вековой нашей мечты мы получили как бы в подарок, без борьбы и усилий, без крови и стонов…

Это чувство восторга по поводу происшедшего с Россией феерического превращения сохранилось еще долго. В письме моем, писаном через пять месяцев, в августе 1917 года, я нахожу следующие строки:

В первые дни революции эти чувства были всеобщими.

Были, вероятно, сожалеющие о старом режиме, были, может быть, и встревоженные за свою собственность, но они терялись в общей массе. Разумеется, эта масса радующихся и торжествующих не была однородна. С первых же дней можно было провести демаркационную черту между сторонниками «углубления революции» и более умеренными элементами. Это отразилось прежде всего на различном отношении отдельных групп к актам отречения Николая II и Михаила Александровича. Отречение Николая было, впрочем, встречено всеми как что-то естественное и неизбежное. Но еще до 3 марта население Киева ознакомилось с речью Милюкова, в которой он говорил о регентстве, и многие ждали именно такого выхода из положения. Личность Михаила Александровича внушала доверие; он слыл англоманом, и многих вполне удовлетворяла перспектива иметь его в качестве «царствующего, но не управляющего» монарха. Опасались, как бы переход к совершенно новой власти не был воспринят широкими массами, как переход к безвластию; и думали, что сохранение в этот момент монархии способствует развитию у народа чувства преемственности власти и поможет предотвратить анархию. Поэтому, повторяю, к отречению Великого Князя отнеслись различно; не все в эти первые дни радовались этому отречению.

Нельзя, однако, не признать, что в этом вопросе умеренные были в ничтожном меньшинстве и что правы оказались те, которые говорили: «вот вы увидите — в России через две недели не будет больше монархистов» …

Второй вопрос, в оценке которого разошлись мнения «углубителей»[3] и умеренных, это был состав Временного правительства. Против большинства назначений, впрочем, ничего нельзя было возразить. Несколько удивлял Некрасов в качестве министра путей сообщения: мы тогда еще не привыкли к парламентаризму и к замещению технических постов профанами; никто не ожидал увидеть Терещенко министром финансов. Но наибольшей неожиданностью было, несомненно, назначение Керенского. Никто не сомневался в том, что министром юстиции будет В.А.Маклаков. И замене его Керенским радовались тогда только самые ярые «углубители». Впрочем, быстро возраставшая популярность Керенского, его пламенные речи и роль, которую он, как затем выяснилось, сыграл в событиях, скоро примирили всех с передачей такому молодому и экспансивному депутату поста Генерал-прокурора Российской державы.

Так, в приподнятом, радостном настроении и при почти полном единстве мыслей и чувств провел Киев медовый месяц революции. Свое внешнее выражение этот подъем и это торжество получили в организованном 16 марта «Празднике революции». В этот день грандиозные шествия войск и граждан проходили по главным улицам, с красными знаменами, под звуки «Марсельезы». С думского балкона, памятного киевлянам с 18 октября 1905 года, произносились приветственные речи. Весь город был на улице, у окон, на балконах. Это было настоящее всенародное торжество…

Как организовалась в Киеве первая революционная власть? Организационным центром оказалась Городская Дума, — впрочем, в большей мере думское здание[4], чем личный состав городской управы или гласных. Октябристское большинство Думы, политически бесцветную управу и городского голову Ф.С.Бурчака тотчас же перегнали и обошли события. Но в залах Думы стали собираться представители организаций и партий, к которым перешла власть, и из числа гласных были взяты лица, ставшие во главе ее. Это отчасти придало организации новой власти такой характер, как будто она исходит от Городской Думы.

В образовавшемся органе были представлены все существовавшие в Киеве общественные, культурные, просветительные и национальные организации, а также представители возникших сейчас же Советов рабочих и военных депутатов. Это импровизированное представительство организованной киевской общественности вылилось в «Совет объединенных общественных организаций города Киева». Однако этот орган сейчас же оказался слишком громоздким, и из его состава был выделен «Исполнительный комитет», к которому фактически и перешла вся власть. В первый состав Исполнительного комитета вошли представители Городской Думы (Н.Ф.Страдомский, Д.Н.Григорович-Барский), Земского союза (С.П.Шликевич), Городского союза (барон Ф.Р.Штейнгель), Военно-промышленного комитета (проф. Ю.Н.Вагнер), украинских организаций (А.В.Никовский), еврейских организаций (И.Фрумин), рабочих (П.И.Незлобин, А.В.Доротов), военных (офицер Карум, солдат Зайцев) и др. Этот «Исполнительный комитет» (никто тогда не чувствовал потребности сокращать это наименование в «Исполком») и стал в первые полгода революции представителем власти Временного правительства в городе Киеве[5].

Я ближе познакомился с этим учреждением, когда (в конце апреля) вступил в число его членов. В первые же два месяца революции моя общественная работа ограничивалась участием в еврейских национальных организациях. К ним-то и относятся поэтому мои первые наблюдения и воспоминания.

Киевская еврейская общественность была впервые поставлена в необходимость реагировать на происходящие события, когда, в первые же дни после революции, перед нею стал вопрос о представительстве еврейства в органах новой власти. Уже в самых первых числах марта было созвано соединенное заседание упомянутых выше двух еврейских организаций — Комиссии общих дел и КОПЕ. Я присутствовал на этом заседании в качестве секретаря Комиссии общих дел. Настроение было довольно растерянное.

После долгих споров было решено созвать на 5 марта большое собрание из представителей всех существующих в городе Киеве еврейских общественных организаций. На этом собрании предполагалось избрать делегатов в «Совет объединенных общественных организаций города Киева» и его «Исполнительный комитет», а также создать временный орган, который являлся бы национально-политическим представительством киевского еврейства.

5 марта это собрание состоялось в самом большом концертном зале города (в Купеческом клубе). Зрелище было довольно импозантное, чувствовалось веяние духа новых времен. В городе, откуда евреев постоянно выселяли, куда им разрешалось приезжать только «для лечения минеральными водами» и «для воспитания детей», где еще свежо было воспоминание о деле Бейлиса, — в этом городе, впервые за его тысячелетнюю историю, состоялось открытое и гласное собрание представителей еврейства. И открывая его, председательствовавший С.Л.Франкфурт в приличествующей случаю торжественной форме приветствовал «первое свободное собрание евреев — свободных граждан».

После продолжительных прений, которые уже не всецело оказались на соответственной моменту высоте, были произведены выборы пяти еврейских представителей в «Совет объединённых общественных организаций» и десяти членов организационной комиссии, которой было поручено провести выборы в еврейский представительный орган[6].

Часов в пять утра, взволнованные и уставшие, возвращались мы из Купеческого собрания. Шел густой снег. «Природа не благоприятствует русской революции, — сказал д-р Фрумин, мандат которого, несмотря на все старания конкурентов-сионистов, был все-таки подтвержден. — Того и гляди, заносы приостановят транспорт» …

Организационная Комиссия, в состав которой вошел и я, после десяти дней лихорадочной работы сорганизовала и провела выборы в центральный орган, долженствовавший представлять все организованное еврейство гор. Киева — общественные, культурные, филантропические организации, политические партии, кооперативы, больницы, профессиональные союзы и, наконец, синагоги и молитвенные дома. И 16 марта состоялось открытие «Совета объединённых еврейских организаций города Киева». А через пять дней, 21 марта, депутация от Совета могла приветствовать органы местной революционной власти по поводу провозглашенной Временным Правительством отмены всех вероисповедных и национальных ограничений[7].

В качестве участника депутации от «Совета объединенных еврейских организаций г.Киева» я впервые мог присмотреться ближе к самопроизвольно зародившимся органам — «Исполнительному комитету», Совету рабочих депутатов и Совету военных депутатов. Они помещались тогда в Дворянском доме, на Думской площади.

Чего-чего только не видел за эти годы в своих стенах этот серый дом, в котором до 1917 г, заседали одни только сонные генералы из Дворянской опеки и Дворянского депутатского собрания! В 1917 г. — Исполнительный комитет, а затем (после его переезда во Дворец) — Совет профессиональных союзов, в 1918 г. — немецкая комендатура, военно-полевой суд, и пр. армейские учреждения, в 1919 г. — Совнархоз, в 1920-1921 гг. — клуб какой-то красноармейской части…

В марте 1917 г. здание и мебель еще не были потрепаны, и помещение производило довольно эффектное впечатление. Исполнительный комитет стоя выслушал наше приветствие, на которое в теплых выражениях отвечал его председатель Н.Ф.Страдомский.

То была — в Киеве, как и во всей России, — эпоха приветствий, и я тогда уже от души жалел председателей всех этих приветствуемых учреждений и искренно удивлялся их долготерпению. Ведь каждый из нас — членов депутаций — приходил по одному разу; но каково было им всех нас выслушивать и каждому отвечать!.. Киевский «Исполнительный комитет» буквально осаждался желавшими его приветствовать. И особенно любопытно было наблюдать, как самые благонамеренные правительственные учреждения — губернское правление, консистория, суд, учебный округ и т.д. — одно за другим извлекали из своей среды своего самого либерального, а потому наиболее затертого сочлена и его устами выражали перед Исполнительным комитетом свой восторг по поводу совершившегося переворота. В течение двух месяцев такие депутации являлись почти каждый день; говорились речи, и затем члены исполнительного комитета поднимались с мест, пожимали руки депутатам и благодарили их…

Из президиума Совета рабочих депутатов нас встретил один только товарищ председателя А.В.Доротов. Наиболее торжественным оказалось посещение военного совета. В тот день в театре Бергонье было общее собрание офицеров киевского гарнизона. Мы решили передать ему наше приветствие и посетили это собрание. Я помню, как, стоя за кулисами и ожидая своей очереди, мы слушали одно за другим выступления офицеров. Все выступавшие как будто искренно желали служить новому строю. Но все были в ужасе от начинавшейся дезорганизации среди солдат, в ужасе от своего трагического бессилия. Помню, речь шла об организации охраны тюрьмы[8]. Никто не хотел браться за командование предназначенной для этого частью. Положение становилось все более и более напряженным. По просьбе председателя выступил полковник К.Оберучев — сотрудник «Киевской мысли», назначенный тогда комиссаром, а вскоре затем начальником Киевского военного округа. Он прочел собравшимся целую лекцию об организации службы и дисциплины в деморализованной армии. Его речь несколько подняла настроение, и, наконец, среди собравшихся нашелся смельчак, взявший на себя миссию охранять губернскую тюрьму.

Пришел и наш черед, мы вышли на сцену, и наш оратор — С.И.Флейшман — сказал несколько подходящих к случаю слов. Их встретили рукоплесканиями, но все же чувствовалась какая-то неловкость. Едва ли многие из присутствовавших в душе одобряли акт о равноправии. И едва ли многие выслушали с удовлетворением красивую речь, которую произнес в ответ на наше приветствие секретарь собрания, живописный Е.П.Рябцов — тогда присяжный поверенный[9], призванный по мобилизации, впоследствии избранный Киевским Городским Головой, а в 1919 году уже оказавшийся, по определению В.В.Шульгина, «революционной реликвией города Киева» …

Припоминаю еще одно наше приветственное выступление, относящееся к той же эпохе. Это было, кажется. 8 апреля. Собрался первый украинский национальный съезд, составленный из представителей всевозможных «спилок[10]» из всех городов и весей Украины. На этом съезде, закончившемся избранием Центральной Украинской Рады, впервые проявилась вся значительность украинского движения и, вместе с тем, организационные таланты его вождей.

Всем известно, — и украинцы справедливо на это жалуются, — что многие круги русской интеллигенции до 1917 года с каким-то легкомысленным пренебрежением относились к национальным движениям отдельных российских народностей и, в частности, к движению украинскому. Достаточно припомнить хотя бы появившиеся во время войны статьи по украинскому вопросу П.Б.Струве, которые тем болезненнее были восприняты в украинских кругах, что отвечать на них, но цензурным условиям, было невозможно. Нельзя было отговариваться ненародным характером украинского движения; ведь все наше освободительное движение перед революцией носило более или менее интеллигентский характер… Это, повторяю, легкомысленное пренебрежение к украинскому национальному движению со стороны русской и еврейской интеллигенции проявилось и в первые недели революции. Мы, в эти недели, не знали и не хотели знать ничего об украинстве и об его национальных домогательствах. И каждое напоминание о них, исходившее от заинтересованных кругов, воспринималось нами как грубая бестактность. Вскоре на этой почве предстояло разыграться довольно грозным конфликтам, из которых, как известно, победителями вышли украинцы.

Итак, 8 апреля в традиционном зале Купеческого собрания открылся Всеукраинский национальный съезд. Помню этот зал, переполненный молодой, чужой мне по настроениям и говору толпой. Помню седую голову проф. М.С.Грушевского, занимавшего центральное место за столом президиума. Помню его волшебную власть над всей этой неотесанной аудиторией. Достаточно было ему поднять руку с цветком белой гвоздики, которой был украшен стол, и зал затихал… После дипломатических приветствий председателя Исполнительного комитета Страдомского и губернского комиссара Суковкина слово получил председатель еврейского Совета д-р Быховский. Он произнес краткую, сдержанную речь (над редакцией которой мы проработали весь предыдущий вечер) и импровизированное заключительное личное приветствие Грушевскому, скрепленное публичным лобызанием…

8 апреля 1917 года был первый смотр украинских национальных сил и первая встреча украинской и русской общественности после революции. И приветствия, и поцелуи — все это было прекрасно и даже трогательно. Но от внимательного наблюдателя не могли уже в этот день ускользнуть предвестники совсем иных встреч в близком будущем.

Кроме посылки телеграмм, отправки депутаций и редактирования воззваний, деятельность вновь образованного «Совета объединенных еврейских организаций сводилась, главным образом, — к самозащите. Состав Совета, оказался не вполне удачным. В него вошли, в качестве представителей своих организаций, все прежние их председатели, члены правлений и президиумов. Объединенный синклит этих бессменных руководителей нашей дореволюционной еврейской общественности производил уж слишком старорежимное впечатление. Это лишало Совет надлежащей поддержки даже в среде тех групп, которые были в нем представлены. Значительно важнее было однако то, что, как вскоре выяснилось, Совет объединял далеко не все группы и партии. Социалистическое крыло еврейства, приглашённое к участию в Совете, частью в него не вступило, а частью, вступив, тотчас же вышло.

Выход социалистов был сигналом к яростной агитации и борьбе против Совета на всевозможных митингах и в прессе. Совету ставилось в вину самозванство, узурпация, подтасовка выборов и пр., и пр. Социалисты призывали рабочих к бойкоту Совета во имя неприкосновенности их «классового самосознания». Все это было, однако, отчасти клевета, а отчасти демагогия. При помощи таких приемов не удалось бы свалить Совет, если бы не было других, чисто принципиальных возражений против его raison d’être[11], действительно подкапывавшихся под самый его фундамент… Эти внутренние, неисцелимые пороки «Совета» раскрылись мне значительно позже — примерно, в июне и августе. Пока же еще верилось в возможность продуктивной работы. И мы работали много и с увлечением.

В конце апреля из Совета, вместе с остальными социалистами, вышел наш делегат в Исполнительном комитете И.О.Фрумин, и я был избран на его место.

Участие в Исполнительном комитете, продолжавшееся с этого времени вплоть до выборов в Городскую Думу и ликвидации Комитета, было одним из самых напряженных и интересных для меня моментов в моей общественной работе. Так же как впоследствии участие в Центральной Раде, оно дало мне возможность некоторое время стоять в самой гуще политической жизни города и края. И вместе с тем, тогда мы не чувствовали себя еще, как затем в Раде и еще более — при большевиках, бессильными зрителями роковых событий. Напротив, именно тогда казалось, что открывается поле широкой и плодотворной работы…

Исполнительный комитет заседал тогда в бывшем Императорском дворце — очаровательной постройке Растрелли, небольшой, изящной и уютной, расположенной среди зелени Царского сада. Очередные заседания происходили в одной из гостиных, а в особо торжественных случаях — в парадной зале дворца.

Я уже говорил о происхождении и составе Исполнительного комитета. Это был центральный орган, в который входили делегаты главнейших организаций, представленных в «Совете объединенных общественных организаций города Киева», а также представители Советов рабочих и военных депутатов; впоследствии к этому основному зерну присоединились делегаты главнейших политических партий. Председателем комитета был гласный Городской Думы, заслуженный общественный деятель и прогрессивный кандидат в Государственную Думу по I курии, доктор Николай Федорович Страдомский. Это был хороший работник и довольно тактичный руководитель прений, хотя и недостаточно властный и авторитетный, Он жил в мире и согласии со всеми партиями, старался не ссориться даже с большевиками и не обострять отношений е украинцами. Никакой своей политической линии он не вел, и вся его работа сводилась, с одной стороны — к техническим функциям, а с другой — именно к проведению такой примирительной тактики.

К сожалению, внутренние разногласия неудержимо обострялись, и à la longue[12] сглаживать углы оказывалось невозможным. Однако показателем несомненного успеха тактики нашего председателя явилось то, что он, не принадлежа ни к одной из партий и не имея особенно близких личных связей в Комитете, в конце концов оказался наиболее приемлемым кандидатом в городские комиссары. На этот пост Н.Ф.Страдомский и был нами избран в июне 1917 г.; он оставил его в начале сентября, после восстания Корнилова.

В соответствии с коалиционным характером Исполнительного комитета, он имел трех товарищей председателя, по одному от каждой из составлявших Комитет организаций: представителя Совета общественных организаций Д.Н.Григоровича-Барского, рабочего Д,В.Доротова и офицера Л.С.Карума.

В противоположность Н.Ф.Страдомскому, Григорович-Барский был вполне определенной политической фигурой. Это был признанный лидер киевских кадетов. И это его кадетство по условиям момента, к сожалению, мешало ему пользоваться тем влиянием в комитете, которого он заслуживал. При величайшем личном уважении левое большинство комитета не могло все же оказывать ему достаточного политического доверия. А между тем это был, несомненно, наиболее дельный человек в нашей среде…

Второй товарищ председателя — Алексей Васильевич Доротов — был вместе с тем товарищем председателя Совета рабочих депутатов. Он был эсдек-меньшевик, ярый враг большевиков и украинцев. Доротов был всеобщим любимцем в Комитете. Подлинный самородок, незатуманенный социалистическим доктринерством, с огненным темпераментом и живым, практическим, здравым умом, с успехом восполнявшим пробелы его образования, он был из тех рабочих, которые в Европе становятся величайшими парламентариями и государственными деятелями — Бернсами, Бебелями, Эбертами. Как просто и достойно этот вчерашний наборщик, среди блеска и позолоты царского дворца, председательствовал в заседаниях, в которых участвовали министры…

А.В.Доротов умер от болезни сердца, — кажется, в 1919 году, — всего 34‑х лет от роду.

Я хочу здесь же сказать о других самородках, выдвинувшихся в первые же дни революции. Председателем СРД[13] был П.И.Незлобин, — также бывший печатник, по партийной принадлежности эсер. Это была значительно менее яркая фигура, чем Доротов. Он, подобно петербургскому рабочему Гвоздеву, выдвинулся в качестве руководителя рабочей группы Военно-промышленного комитета. Незлобин был хорошим оратором, человеком решительным и стойким. Но над ним тяготело проклятие российской «широкой натуры» — необузданность, безалаберность и даже — увы! — падкость к алкоголю. Крупнейшей фигурой в Совете военных депутатов и председателем этого Совета был солдат Е.Я.Таск. Он изредка принимал участие в заседаниях нашего комитета, но не здесь мог он развернуться во всю свою ширь. Настоящим его поприщем были митинги и многоголовые собрания рабочих и солдат. Он и сохранял над ними свою власть, пока это было возможно для такого убежденного оборонца…

Наконец третий товарищ председателя Исполнительного комитета — офицер Л.С.Карум не играл большой роли. Зато значительным влиянием пользовался энергичный секретарь комитета И.О.Фрумин.

Из остальных членов Исп. комитета я хочу прежде всего отметить в высшей степени характерную фигуру начальника милиции А.Н.Лепарского.

Это был один из тех обычных в революционные эпохи людей, которые поразительно быстро выдвигаются, а затем еще быстрее меркнут. Первый, кому было поручено организовать в Киеве милицию, был, светлой памяти, незабвенный Владимир Константинович Калачевcкий[14]. Его и сменил через некоторое время поручик-кавалерист Лепарский. Он казался вполне на месте на своем посту. Лихой наездник и в области политики, он умел прекрасно обходиться с той разношерстной массой, из которой состояла вновь народившаяся городская милиция. Его личная смелость, молодцеватость, словоохотливость и самоуверенность импонировали его подчиненным. Но, как мы скоро все заметили, милейший Александр Николаевич уж слишком много времени отдавал политическим заседаниям, чтобы не страдали от этого его технические обязанности. А затем, его прямолинейность никак не мирилась с той, по необходимости, внепартийной позицией, которую должен занимать блюститель благочиния и порядка. В результате он натворил много бестактностей и так озлобил против себя украинцев, что, как только перешла к ним власть, он был мгновенно отставлен. После этого Лепарcкий больше не фигурировал на политическом горизонте.

Наряду с указанными выше крупнейшими политическими организациями города Киева в Исполнительном комитете был также представлен «Коалиционный совет киевского студенчества». По-видимому, допущение представителей от студентов в высший орган местной власти было сделано во внимание к старым заслугам учащихся высшей школы в освободительном движении. Но когда настроения первого момента несколько осели, и пришло время приступить к серьезной организационной работе, дефилирование студентов и курсисток, особенно на наших соединенных заседаниях (о них речь впереди), производило впечатление чего-то не вполне уместного. Полномочным делегатом студенчества в Исполнительном комитете был молодой студент Г.И.Гуревич. Это был довольно красивый и способный молодой человек, который, по мере сил, старался подогревать наш «революционный энтузиазм». Тогда он был эсером, но затем пошел дальше… Четыре года спустя я сидел в кабинете помощника заведующего киевским «Губюстом» товарища Волкова и объяснялся с ним по поводу полученного мной от Наркома юстиции вызова «в порядке мобилизации юристов» отправиться на службу в Харьков. Товарищ Волков уговаривал меня подчиниться приказу и обещал предоставить мне с женой для комфортабельного проезда — арестантский вагон. Он не был в восторге от моей хорошей памяти, когда я напомнил ему о нашей совместной работе в Исполнительном комитете и о «коалиционном студенчестве» …

Фигура Г.П.Гуревича напоминает мне горячие споры, которые мы вели с ним по одному из самых тягостных вопросов, с какими пришлось столкнуться Комитету, — по вопросу о судьбе бывших служащих жандармского управления и охранки. Февральский переворот произошел у нас, как я уже говорил, не только абсолютно бескровно, но и вообще совершенно безболезненно. Не было никаких насилий и эксцессов. И из огромной массы служителей старого режима, единственные подвергшиеся аресту — были жандармы и охранники. Впоследствии, для установления индивидуальной ответственности и вины каждого из арестованных, при Исполнительном комитете была организована следственная комиссия, в состав которой вошли лучшие криминалисты из киевского судебного и адвокатского мира. Эта комиссия допрашивала заключенных и свидетелей и затем сообщала свое заключение Исполнительному комитету. В большинстве случаев заключения комиссии были в смысле немедленного освобождения арестованного. Но в Комитете каждое такое заключение неминуемо вызывало бурю протестов, и особенно неистовствовал в таких случаях представитель коалиционного студенчества.

Я всегда всеми силами отстаивал заключения следственной комиссии. Как человеку, прикосновенному к судебному делу, мне претила вся эта процедура заочного суда над людьми, действовавшими в согласии с существовавшими в данное время законами, а иногда и в согласии со своими политическими убеждениями. И во всяком случае, прежде чем судить, необходимо было установить какие-либо общие правила, устанавливающие сущность вины и меру ответственности. Тут же нам предлагалось решать судьбу живых людей, руководствуясь исключительно тем, что впоследствии было названо «революционным правосознанием», — притом производить это как-то между делом, посреди десятка неотложных вопросов порядка дня…

Своим противником я имел, кроме Гуревича, обычно также А.В.Доротова, который откровенно признавался, что не может спокойно говорить ни об одном провокаторе и шпике. Один раз он в пылу полемики довольно резко задел адвокатуру, составлявшую главный контингент членов следственной комиссии. В своем ответе я напомнил оказавшиеся пророческими слова В.Д.Спасовича о том, что адвокатура должна быть и оставаться независимой — и в царском застенке, и в революционном трибунале…

Я с тем более легким сердцем настаивал на освобождении бывших жандармов, что и в чисто политическом отношении не видел от этого ни малейшего вреда. Для меня было совершенно ясно, что постоянное запугивание контрреволюцией, которым занимались слева, было либо сознательной демагогией, либо простым неразумением и наивностью. Никакой опасности справа нашей революции не грозило. Эту опасность нужно было создавать, чтобы иметь предлог для проведения якобинской политики. Что же касается рядовых полицейских и других чиновников старого режима, то я не сомневался в том, что им нужно было только дать возможность прислуживаться новым господам. Это бы их абсолютно обезвредило и вместе с тем принесло бы пользу делу, так как наши новые учреждения весьма нуждались в техническом опыте старых служак. — Понятно, что жандармы вызывали чувства, которые трудно было подавить. Но незачем было поддаваться этим чувствам и совершенно недопустимо было давать им заглушать голос разума…

Очередные заседания Исполнительного комитета происходили три раза в неделю, примерно от 1 часа до 5 часов дня. В остальные дни заседал президиум Комитета. Председательствовал всегда Страдомский, членов Комитета собиралось в обыкновенные дни человек десять. Прения по каждому вопросу, — как водится на русских заседаниях, — затягивались бесконечно, и повестка никогда не бывала исчерпана к концу заседания. Она переходила, разбухая и удлиняясь, с одного заседания на другое, как своего рода edictum translaticium[15].

На заседаниях присутствовали представители прессы; каждый день в местных газетах печатался более или менее подробный отчет о дебатах и решениях Комитета. Кроме того, официальный протокол опубликовывался в «Известиях Исполнительного комитета», заменивших прежние «Губернские Ведомости». Эта гласность и публичность мало способствовали деловитости и успешности наших заседаний. Комитет ведь должен был быть административным органом, а не каким-то городским парламентом… Но более всего страдало дело от созываемых по каждому более или менее значительному вопросу объединённых заседаний Исполнительного комитета с президиумами С.Р.Д., С.В.Д. и Совета коалиционного студенчества. Тут уже в нашу дворцовую гостиную набивалось регулярно человек 50–60; произносились более или менее удачные речи, по почти никогда не успевали принять конкретных решений. Причём — опять-таки злополучный российский обычай — на этих заседаниях — обсуждались и решались исключительно вопросы общей политики, или точнее: прения по подлежавшим нашему решению вопросам превращались в утомительные и бесплодные дискуссии на общеполитические темы. Представители отдельных групп считали необходимым делать программные «декларации», а групп было много и становилось с каждым днем все больше и больше, так что обыкновенно декларации отнимали почти все время, а решения либо вовсе не принимались, либо принимались наспех, перед шапочным разбором. Зато каждый оратор мог иметь удовольствие прочесть свою речь на следующее утро в газетах.

Кстати, несколько слов о киевской прессе того времени. Революция застала в Киеве несколько газет, но свой характерный облик и некоторое значение имели из них три: «Киевская мысль», «Киевлянин» и «Последние новости».

Это уже не были лучшие времена «Киевской мысли», когда руководителем ее был маститый И.Р.Кугель, постоянными сотрудниками — А.А.Яблоновский и Д.И.Заславский, а постоянными корреспондентами из-за границы — Л.Д.Троцкий (Антид Ото) и А.В.Луначарский. Первые три, один за другим, перешли в столичные издания, а последние два, к сожалению, вернулись в Россию. Но «Киевская мысль» уже успела составить себе весьма солидное положение и продолжали жить процентами с этого капитала. Информационная часть была поставлена в ней хорошо, на телеграммы средств не жалели. Но политическое руководство газетой лежало всецело в руках ортодоксальных социал-демократов (меньшевиков). — М.И.Эйшискина, Г.Наумова, М.Балабанова, К.Василенко, В.Дрелинга, — и это предопределило ее характер в эпоху Временного правительства. Петроградский совет рабочих депутатов и его главари — Чхеидзе, Церетели, Скобелев и др. — имели в лице «Киевской мысли» лейб-орган, всецело поддерживавший их тактику и одобрявший их программу. В украинском вопросе «Киевская мысль» держалась на упорно враждебной украинцам позиции. Поэтому газета погибла ещё до прихода большевиков: ее задушила, в декабре 1918 года, петлюровская Директория.

«Киевлянин», старейшая газета в крае, основанная в 60-х годах проф. В.Я.Шульгиным и руководимая в течение долгих лет Д.И.Пихно, — существовала в то время только благодаря исключительному публицистическому таланту своего нового редактора Василия Витальевича Шульгина[16]. Его статьи во время дела Бейлиса, а также во время войны, читались всеми, правыми и левыми. Его роль в перевороте и отречении царя еще более подняли его престиж даже в глазах умеренно-либеральных кругов. И если бы не его неудержимый антисемитизм, Шульгин мог бы сделать «Киевлянин» органом умеренных кругов интеллигенции и буржуазии. Но непримиримая позиция во всех национальных вопросах толкала его в сторону самой черной реакции. И, в конце концов, «Киевлянин» стал представителем только крайне-правого крыла киевского населения, которое, впрочем, именно в Киеве всегда составляло довольно крупную величину.

Наконец, «Последние новости» как были, так и остались типичной бульварной газетой, совершенно беспринципной в политическом отношении и не слишком щепетильной в смысле провинциального сплетничества и фаворитизма.

Уже после революции в Киеве появились органы нерусских национальностей — «Neue Zeit» (орган еврейских социалистов) и «Нова Рада» (редактируемый Никовским орган умеренных украинских националистов). Польское население обслуживал «Dziennik Kijоwski», довольно правый орган, по-видимому близкий к народовой демократии. Были попытки основать кадетский орган (кадетами была куплена «Южная Копейка»), но они не успели осуществиться.

Из этих газет, «Киевская мысль» и «Последние новости» появлялись также вечерним изданием.

Выше я описал личный состав и внешнюю картину деятельности Киевского Исполнительного комитета. Что касается внутреннего содержания этой деятельности, то к ней можно применить изречение: довлеет дневи злоба его. Заседания наши были посвящены вопросам, захватывавшим тогда все наше внимание, — вопросам, которым мы придавали большое значение и из-за которых готовы были спорить целые ночи напролет. Теперь почти все это покрылось забвением, а то, что припоминается, кажется эфемерным, а иногда и мелким, и суетным… С Советами — рабочим и военным — жили более или менее мирно. Большинство в них принадлежало тогда оборонцам, а в своей тактике по отношению к Исполнительному комитету они, к счастью, не подражали своему петроградскому собрату с его доверием «постольку-поскольку». Из столкновений с Советом рабочих депутатов я припоминаю только довольно резкий конфликт по поводу самочинного закрытия магазинов, в которых работали штрейкбрехеры. –

Наша жизнь была наполнена интересами и вопросами момента. Но самое главное и решительное в ней было то, что позади всех этих очередных вопросов и забот поднималась и заполняла все большую и большую часть горизонта грозовая туча украинского сепаратизма (большевистская опасность была в ту эпоху в Киеве еще не на очереди). Мы все видели эту тучу и чувствовали ее приближение; и это налагало отпечаток какой-то мрачности на наши мысли и настроения. Впрочем, иногда мы развлекались революционными празднествами; среди этих последних наиболее интересны были периодические гастроли приезжавших министров.

Первыми приезжали (еще до моего вступления в Исполнительный комитет) военный министр — А.И.Гучков, а при мне — француз Альбер Тома. Этого заморского гостя мы встретили с величайшим любопытством, принимали его и во дворце, и в Купеческом собрании, говорили ему (через переводчика и на более или менее ломаном французском языке) приветственные речи и слушали его темпераментное, галльское красноречие. Визит его сошел в общем гладко и даже импозантно, хотя его агитация за продолжение войны до победного конца встретила невосприимчивую аудиторию, а от некоторых ораторов ему пришлось выслушать довольно нелюбезные приветствия. Особенно отличилась, помнится, прославившаяся впоследствии большевичка Евгения Бош[17], которая прочитала нашему гостю целую нотацию по вопросу об империализме и соглашательстве.

Вслед за Тома приехал А.Ф.Керенский. Это было в конце мая или в начале июня. Он незадолго перед тем был назначен военным министром и приступал к своим агитационным объездам фронта. Уже были им сказаны слова о взбунтовавшихся рабах и уже определилось направление его работы. Тогда-то, на зените славы, мы увидели этого всероссийского кумира. И нужно сказать без всяких оговорок и без ретроспективных исправлений: впечатление было громадное, потрясающее, захватывающее… Мы увидели молодого человека с бледным, болезненным лицом и с рукой на перевязи. Его наружность казалась оригинальной и значительной. Мы услышали его своеобразную, неподражаемую речь, состоящую из отдельных, отрывистых и кратких, фраз — услышали, как он — по меткому выражению одного журналиста — «метал слова». И, что самое главное и значительное, мы почувствовали обаяние самоотверженной, почти подвижнической души, горящей пламенем самого чистого идеализма, ищущей одного только добра… Я не берусь и не хочу судить, насколько это впечатление было правильно, какова была в нем доля гипноза и самовнушения. Я только констатирую факт: таково было всеобщее, всеохватывающее и всепобеждающее впечатление от фигуры Керенского.

По установившемуся обычаю, для встречи Керенского было устроено сначала приветственное заседание в парадном зале дворца, а затем большой митинг в Городском театре. Программа была здесь и там одна и та же: сначала приветствия представителей различных организаций, затем — ответная речь Керенского. Приветствия были все более или менее красноречивые, более или менее восторженные, более или менее банальные. Украинцы и большевики, ораторы которых могли бы внести диссонанс в общий хор, не явились вовсе. Особенно тепло прозвучал речи солдат (Таска и Зайцева), задушевную ноту сумел взять председатель Совета присяжных поверенных. После каждой речи раздавались аплодисменты, Керенский вставал и пожимал руку оратора. Этот поток восторгов и восхвалений окружал героя в глазах взиравшей на него толпы все более и более ярким ореолом. Эти периодические взрывы рукоплесканий все более и более поднимали настроение зала. И этот восторг и подъем достигли апогея, когда (особенно помню эту сцепу на митинге в театре), выслушав последнего оратора, Керенский не опустился обратно на стул, а медленно подошел к рампе. Зал дрожал от рукоплесканий, а Керенский стоял у рампы, со своей рукой на перевязи, со своим бледным, измученным лицом… Какая речь не потрясет аудиторию в такой обстановке? Какой большой оратор не зажжется огнем вдохновения после такого приема? И мы услышали почти ту же речь, которую несколькими часами ранее прослушали во дворце; услышали те же мысли, облеченные в еще более яркие слова, в еще более значительные и отрывистые фразы, произнесенные еще более глубоким, металлическим голосом. И после каждой фразы, которую, как будто диктуя, отчеканивал Керенский, раздавался новый гром аплодисментов… и когда он кончил, вся толпа ревела, все были растроганы и потрясены до полной потери самообладания…

Я не буду ни излагать, ни критиковать содержания Киевских речей Керенского. Он не сказал у нас ничего такого, что бы не было им сказано в других местах. И повторяю: сила или слабость его речи была не в её содержании. Воодушевлял, зажигал проникавший эту речь дух, тот видимый сквозь его речь — я сказал бы — нравственный идеализм, который и был источником необычайного обаяния Керенского. Я не знаю, был ли этот идеализм вполне искренним, — вполне неискренним он, при такой силе впечатления, быть не мог. И в нем-то — национальное своеобразие всей фигуры Керенского и всего его, хотя и кратковременного, но поистине всенародного успеха. Ни один государственный деятель и ни один демагог в истории, насколько мне известно, не играл на этих струнах души с таким искусством и успехом. Слов нет: возбуждаемых Керенским в своих слушателях настроений было далеко недостаточно для государственного строительства. Слов нет: они не соответствовали действительному уровню народных масс и реальным нуждам исторического момента. Но ни его донкихотство, ни плачевный финал его карьеры не лишит историческую личность Керенского чисто художественной законченности и силы…

Приезжал к нам в Киев после Керенского еще бельгийский социалист Эмиль Вандервельде. Вслед за Тома, он привез нам (как он говорил) «не мир, но меч»; его выступление произвело уже значительно менее сильное впечатление. Приезжал, наконец, Церетели, и с ним вторично Керенский и Терещенко. Этот последний министерский визит имел весьма серьезные последствия в наших взаимоотношениях с Украинской Радой. К истории этих взаимоотношений я теперь и перейду.

Центральная Украинская Рада была избрана, как я, уже упоминал, на съезде «спилок» в апреле 1917 года. Тогда же председателем Рады был единогласно избран проф. М.С.Грушевский. Первоначально мы смотрели на Раду как на чисто национальное объединение, наподобие нашего «Совета объединенных еврейских организаций» и «Польского исполнительного комитета»[18]. Еврейский совет даже пытался конкурировать с Радой, хлопоча перед Исполнительным комитетом о предоставлении ему помещения в Педагогическом музее. Однако этот последний остался в исключительном обладании украинцев и стал их штаб-квартирой. Оттуда и начали исходить нити, постепенно охватившие провинциальные города и даже деревни Украины, а также и армию. Украинские деятели проявили в эту эпоху большую энергию и сумели в короткое время создать широко разветвленную, крепкую организацию. До поры до времени, однако, все оставалось в рамках чисто национального движения, отнюдь не претендующего на захват власти. Временное правительство признавалось, и против него идти еще не решались. Но уже очень скоро Рада перестала считаться с властью нашего Исполнительного комитета или, во всяком случае, стала смотреть на себя как на орган автономный и независимый от местных «российских» учреждений.

Эта тенденция впервые проявилась в обращении Центральной Рады к Временному правительству с особой декларацией, заключавшей в себе целый ряд национальных требований. Декларацию эту повезли в Петроград особые посланцы Рады, во главе с Винниченко.

Эта-то депутация к Временному правительству, посланная за спиной его местного органа — Исполнительного комитета, и послужила сигналом к началу внутренней борьбы между Комитетом и Радой. На ближайшем заседании Комитета Страдомского спросили, известен ли ему этот факт и считает ли он нормальным, чтобы такого рода сношения велись с Временным правительством помимо нас и без нашего ведома. Помню, как наш миролюбивый председатель сейчас же сказал, что лучше не касаться этого больного места. Но было уже поздно. Вопрос вызвал прения, в которых было отмечено, что представитель украинских организаций перестал посещать заседания Комитета, и что Рада вообще начинает держать себя как государство в государстве. Как водится, наши разговоры окончились тем, что было решено созвать соединенное заседание с рабочими, военными и студенческими депутатами. На следующий день все это было воспроизведено в газетах под многозначительным заголовком «Украинский вопрос в Исполнительном комитете». Через пару дней состоялось соединенное заседание, и на нем все партийные и групповые представители получили возможность выступить с широковещательными декларациями. Я упорно молчал, получив от президиума еврейского Совета реприманд за недипломатическое выступление в Комитете…

В конце концов, Исполнительный комитет послал в Петроград контр-депутацию (в составе д-ра Фрумина и еще кого-то), которой, однако, оказалось нечего делать, так как Временное правительство и без того отклонило все требования Рады[19]. Исполнительный комитет был удовлетворен, «Киевская мысль» торжествовала, — но украинцы сумели tirer les conséquences[20]…

Агитация Центральной Рады, начиная с этого момента, приняла более резкий и боевой характер. Вместо простого будирования против Временного правительства, стали раздаваться призывы к освобождению из-под его «узурпаторской» власти; вместо игнорирования Исполнительного комитета Рада вступила на путь прямой оппозиции и борьбы против него.

Был издан и торжественно оглашен на Софийской площади «Универсал», в котором припоминались все преступления московской власти против Украины и который заканчивался призывом к украинскому народу сплотиться вокруг своего органа. Стали созываться украинские войсковые съезды, — сначала воспрещенные, а затем, в сознании своего бессилия, дозволенные Керенским, — на которых проповедь сепаратизма раздавалась все громче и громче. «Передайте Киевскому Исполнительному комитету, — говорил на одном из таких съездов украинский эсер Ковалевский городскому голове Бурчаку, невпопад появившемуся с приветствием, — что украинский народ признает над собой только одну власть — Центральную Раду» … А Исполнительному комитету не оставалось ничего иного, как молча все это выслушивать…

Для всех было ясно, что сила украинского движения лежит главным образом в слабости его противников. Его же собственная сила и быстрота распространения обуславливались доступностью и завлекательностью лозунгов, с которыми оно тогда подходило к массам. Национальный подъем, несомненно, играл известную роль. Но он не мог быть таким могучим и всенародным. Секрет успеха национальной украинской агитации был, в том, что она — так же, как впоследствии агитация большевистская, — вполне угождала желаниям и склонностям широких, по преимуществу сельских масс. Крестьянам внушалось, что Центральная Рада защитит их от невыгодного общего передела земли с безземельными крестьянами севера. Их настраивали против Временного правительства, требовавшего от них все новых и новых жертв и настаивавшего на выполнении всех старых повинностей. Им внушали мысль, что не Украина затеяла войну, и что поэтому они не обязаны воевать.

Широкие массы воспринимали возвещенные Центральной Радой лозунги именно в таком, полуанархическом и полудезертирском, смысле. И они пошли за Радой — впрочем, ненадолго. Полгода, а затем вторично полтора года спустя, те же самые Винниченко и Петлюра не могли ничего противопоставить тем уже вполне откровенно анархическим и дезертирским лозунгам, с которыми двигались на Украину большевики. И, как гётевский "Zauberlehrling"[21], украинские лидеры не смогли совладать c духами, которых они же вызвали наружу…

В эпоху Временного правительства к украинцам постоянно обращались с увещанием: «подождите, мол, до Учредительного собрания». Этот аргумент при трезвом взгляде на вещи нельзя не признать несколько прекраснодушным и наивным. Ведь для всех было ясно (а яснее всего для самих украинцев), что при Учредительном собрании их позиция будет во всех отношениях слабее, чем теперь. Зачем же им было ждать его?

Но, как бы то ни было, факты оставались фактами. Временное правительство (особенно после неудачи июньского наступления) все слабело, а вслед за ним ослабевал и представлявший его в Киеве Исполнительный комитет. А украинцы, учитывая изменившееся соотношение сил, довольно искусно эксплуатировали в свою пользу все прошлые и настоящие грехи российской власти и российской интеллигенции.

К этому времени (дело было в середине июня) относится последняя попытка Исполнительного комитета найти спасительный компромисс и помириться с Радой. После нескольких довольно бесплодных заседаний с украинскими представителями[22], Лепарский внес довольно неожиданное предложение — устроить следующую встречу на пароходе. И вот, в один из прекрасных июньских вечеров состоялось катанье по Днепру, в котором приняли участие все революционные властители города Киева. Были приглашены и украинцы, причем сам Грушевский нас не удостоил, но явился Винниченко и целый ряд deorum minorum (младших богов). Больше всех был доволен катаньем его инициатор Лепарский, распевавший песни во всю свою богатырскую грудь. Но остальные участники, менее поддавшиеся действию вина и свежего воздуха, чувствовали некоторую натянутость. Украинцы и за столом сидели отдельно, и на шутливо-примирительные тосты отвечали довольно угрюмо. Помню, как тот же Лепарский, с комическим азартом, взывал к украинским социал-демократам: «Покажите мне, какие тексты у Маркса оправдывают национальный сепаратизм!» Несоответствие украинских национальных домогательств постулатам ортодоксального марксизма было одним из любимых аргументов, которыми наши эсдеки пытались поразить украинских…

В конце концов из всего сказанного и спетого в эту ночь имели политическое значение только некоторые слова из речи Винниченко, которого чарующая обстановка заставила немного разоткровенничаться. Говорил он к концу вечера, на палубе, при свете луны. И вот, после неизбежных рассуждении на тему о классовом составе украинского народа, вынуждающем к некоторым отступлениям от лозунгов чистого марксизма, он перешел к характеристике отдельных течений среди украинских националистов. Тут-то с его слов мы узнали, что среди украинцев имеется течение, — и притом довольно значительное, — которое рекомендует вместо длинных переговоров с Временным правительством — оголить фронт, отозвав украинцев из воинских частей. Жуткое впечатление произвели на нас эти слова… «Если Временное правительство будет продолжать упорствовать, — сказал Винниченко, — умеренные элементы украинства окажутся бессильными в борьбе против этого течения».

Около того же времени Центральная Рада избрала свой исполнительный орган — «Генеральный секретариат». Хотя, по утверждению украинцев, это не было министерство, но по своей конструкции Генеральный секретариат был построен по образцу министерств и, несомненно, был предназначен для того, чтобы при первой возможности присвоить себе функции таковых. Председателем Генерального секретариата и генеральным секретарем по внутренним делам был Винниченко, генеральным секретарем военных дел — Петлюра, земледелия — Ковалевский, межнациональных дел — Ефремов[23].

На образование Генерального секретариата «Киевская мысль» реагировала громовой статьей К.Василенко под заглавием «Узурпаторы власти» …

Так все шире и шире разверзалась пропасть между Исполнительным комитетом и Центральной Радой. И, наконец, приехал из Петрограда нас рассудить и примирить самый влиятельный член первого коалиционного кабинета Ираклий Церетели.

Приезд Церетели был большим событием для наших социалистических кругов, которые в нем, а не в Керенском, имели своего призванного вождя и руководителя. «Церетели — мозг революции, Керенский — её нервы» — так формулировала различие между обоими лидерами «Киевская мысль». Праздник был на этот раз тем более блестящим, что нас одновременно посетили и мозг, и нервы революции: вместе с Церетели заехал к нам с фронта Керенский. Кроме того, «буржуазная» группа правительственной коалиции нарядила в Киев своего представителя в лице министра иностранных дел Терещенко.

Высоких гостей принимали, конечно, в парадном зале дворца. Дело было вечером, зал блистал огнями и был поэтому особенно эффектен. Керенский сначала сказал несколько слов с балкона окружавшей дворец толпе, а затем торжественный кортеж вошел в зал и занял места за столом президиума. Председательствовал, ввиду отъезда Страдомского, его товарищ А.В.Доротов. Программа дня была выработана следующая: краткие приветствия от важнейших организаций, речи министров и ответы представителей партий. Все это и было выполнено, согласно расписанию, но во всем звучала какая-то тревога, и не было прежнего всеохватывающего подъема и энтузиазма. Керенский, впрочем, оставался верен себе; его речь была поразительно красива и касалась исключительно общих вопросов революционного и патриотического долга, в частности, в связи с начавшимся тогда на фронте наступлением. Но Церетели говорил уже в совершенно ином духе и тоне. Я не помню в точности содержания его речи; помню только его глубокие, прекрасные глаза и проникновенный голос, помню оттеняемую грузинским акцентом простую и выразительную форму, в которую он облекал свои мысли. И помню, что в его словах не было именно того, чем, — по крайней мере меня, — очаровывал Керенский: не было нравственного подъема, не было доброты, не было братства и любви. Человечество, а в том числе и граждане России, делились для него на два по необходимости враждебные класса. — на «революционную демократию» (он особенно часто повторял эти два слова) и на остальные сословия. И смысл революции состоял для него не в том, чтобы, как призывал Керенский, все граждане в могучем порыве к добру стали строить лучшее будущее, и не и том даже, чтобы, как проповедовали большевики, «революционная демократия» выхватила власть из рук буржуазии; для Церетели задача и цель революции была в том, чтобы демократия, не принимая власти в свои руки, путем хитрых компромиссов и осторожных шахматных ходов заставила враждебную ей стихию буржуазии, против своей воли, работать ей на пользу. Эта хитрая и холодная «восточная дипломатия» (как называл тактику Церетели и Чхеидзе покойный Плеханов) скрашивалась в выступлениях Церетели красотой его личности, окруженной ореолом мученичества. Он ведь появился в революционный Петроград, в буквальном смысле слова, из «глубины сибирских руд», и на его лице еще был виден отпечаток тюремной бледности… Но по своему истинному содержанию и смыслу его киевская речь, как и другие его речи, была все-таки порождением не душевного порыва, а марксистской дипломатии.

В первый вечер в парадном зале дворца Церетели выступал еще до переговоров с украинцами. Поэтому он не сказал ничего определенного по самому больному для нас вопросу. Следующий день (кажется, это было 1 или 2 июля) приехавшие министры совещались с представителями Рады, и к вечеру Церетели сообщил нам о соглашении, которое было достигнуто. По этому соглашению, которое еще нуждалось в ратификации со стороны Временного правительства, Генеральный секретариат получал функции краевого исполнительного органа, а Центральная Рада становилась законодательным центром автономной провинции; оба учреждения должны были быть пополнены представителями «национальных меньшинств» — в первый раз мы услышали тогда это слово. И в тот же вечер, в присутствии Церетели и Терещенко и при участии Винниченко, мы занялись конструированием новорожденной автономной Украины и ее местного правительства. Помню тяжелое впечатление, которое произвело на меня то, с какой легкостью и быстротой «отвалили» Украине десяток губерний. И помню, что уже тогда все присутствовавшие представители отдельных партий и групп явно интересовались больше всего тем, сколько мест каждая из них получит в Раде…

Все киевские партии, в том числе и кадеты, одобряли достигнутое соглашение, хотя почти все смотрели на него как на неизбежное зло. Как известно, в самом Временном правительстве на почве украинского вопроса произошел тогда же кризис, и министры-кадеты (Шингарев, Мануйлов и кн. Шаховской) вышли из его состава. Но дело было сделано, а последовавшее затем в Петрограде восстание большевиков, хотя оно и было подавлено, все же не могло не упрочить впечатления, что Временное правительство слишком слабо, чтобы сопротивляться украинскому сепаратизму.

В результате создавшегося у нас после отъезда Церетели нового положения, перед киевской общественностью встали новые вопросы и тревоги. В том же ночном заседании, в котором мы «с кондачка» устанавливали границы будущей автономной Украины, была избрана небольшая комиссия, которой было поручено вести переговоры с Радой о количестве представляемых «меньшинствам» депутатских мест. Не знаю, очень ли неискусно велись эти переговоры, но в результате различных этнографических исчислений мы получили 30% мест, а один украинец (впрочем, не очень надежный) говорил мне впоследствии, что его друзья согласились бы дать 35%. Вообще в настроениях наших революционных главарей произошел внезапный надлом. Легкомысленное пренебрежение ко всему украинскому с неприятной быстротой сменилось полной резиньяцией[24] и сознанием своего бессилия. «Теперь уже не только украинцы, но и остальные политиканы наши, — писал я вскоре затем в одном письме от 15 августа 1917 года, — оказались ярыми сторонниками автономии и требуют проведения ее немедленно, без Учредительного собрания». Едва ли было достаточно оснований для столь решительной перемены фронта, главным виновником которой я считаю бундовца М.Г.Рафеса[25]. И я подозревал, что в то время сами украинцы еще не считали себя такими могучими и непреодолимыми, какими они вдруг представились их вчерашним господам и менторам…

Но, так или иначе, восемнадцать мест в Раде было получено. Предстояло их распределить между всеми неукраинскими организациями и партиями. И тут, как водится в таких случаях, началась торговля, подкапывание друг под друга и интриги. Рафес, который приобретал все больше и больше значения, пустил здесь в ход всю свою энергию; и можно сказать, что утвержденное в конечном результате распределение мест было в общих чертах произведено по его проекту, причем даже случайная ошибка в наименовании одной еврейской партии перешла из его записной книжки в текст официального протокола.

Окончательная схема представительства «меньшинств» в Раде, принятая на соединенном заседании Исполнительного комитета со всеми заинтересованными организациями, была следующая (воспроизвожу ее по памяти)[26]:

Общероссийские организации: Исполнительный комитет — 1, Совет рабочих депутатов — 2, Совет военных депутатов — 2, Всего 5; Общероссийские партии: К.-д. — 1, С.-д. (меньшевики) — 2, С.-д. (большевики) — 1, С.-р. — 2, Всего — 6; Еврейские партии: Бунд — 1, Объединенные социалисты — 1, Поалей-цион — 1, Демократическое объединение — 1, Сионисты — 1, Всего 5; Польские партии: Демократический централ — 1, P.P.S.[27] — 1, Всего — 2. Всего представителей меньшинств — 18.

Внепартийные национальные организации — Совет объединенных еврейских организаций города Киева, Польский исполнительный комитет — были от представительства в Раде отстранены.

Через несколько дней состоялось торжественное заседание Рады с участием представителей меньшинств, которые, каждый на своем языке, славословили воцарившееся национальное примирение. Это последнее было со стороны украинцев ознаменовано изданием Второго универсала, в котором констатируется победа украинского движения над своими московскими супостатами.

С этого дня центр политической жизни города Киева переместился из дворца (где продолжали заседать Исполнительный комитет и советы) в Педагогический музей — место собраний новорожденного украинского парламента. Однако около того же времени возник в Киеве новый общественный центр, которому предстояло олицетворять демократическую оппозицию — сначала против Рады, затем — против большевиков и, наконец, против гетмана: я говорю о вновь избранной на демократических началах Городской Думе.

На выборы в Городскую Думу мне пришлось идти от тех же еврейских организаций, которые я представлял в Исполнительном комитете. Избрание в Исп. комитет и напряженная работа в нем не освободили меня от забот и хлопот по секретарству в Совете объединённых еврейских организаций. Как и прежде, мне приходилось руководить всем делопроизводством и канцелярией Совета, участвовать во всех заседаниях пленума и бюро, нести на себе значительную долю забот и ответственности по исполнению всех принимаемых решений. Особенно много работы и волнений было в связи с созывом и руководством «Областного еврейского совещания», состоявшегося в Киеве 9, 10 и 11 мая 1917 года.

Идея созвать областной еврейский съезд возникла в первые же дни существования Совета. Уже в начале апреля была установлена программа съезда, назначен срок и разосланы приглашения.

Наш призыв встретил в провинции очень живой отклик. Всего съехалось около 300 делегатов[28], и интерес к съезду, как на местах, так и в самом Киеве, был большой[29].

Все намеченные доклады были прочтены и обсуждены, по всем им были приняты соответствующие резолюции. Работы Совещания были зафиксированы в подробном протоколе, который, вместе с текстом докладов и резолюций, был затем напечатан отдельной брошюрой. Вся эта официальная сторона протекла «честь-честью», как полагается. Но не в ней оказался наиболее жгучий интерес съезда, не она привлекла к себе наиболее острое внимание участников, слушателей и прессы. Наиболее драматические моменты съезда относятся к выступлениям руководимой Рафесом оппозиции и, в той или иной форме, вращались вокруг заполнившей внимание всего съезда фигуры Рафеса.

Я уже упомянул о том, что Рафес стал постепенно играть все более и более центральную роль в киевской революционной общественности. Областное еврейское совещание, состоявшее сплошь из его самых ожесточенных противников и зложелателей, оказалось весьма благодарным фоном, на котором развернулась эта мефистофельская фигура. Рафес был, несомненно, наиболее яркой личностью из всех подвизавшихся в это время в Киеве политиков. Он был хорошим оратором — и по-русски, и по-еврейски, — искусным полемистом, опасным критиком. И, что самое главное, в нем была неисчерпаемая энергия и действенная сила. Вместе с тем, он был поистине «духом отрицания и сомнения»; оппозиция и политическая интрига были его подлинной сферой. К созиданию, даже просто к руководительству массами он был неспособен. Натура действенная и практическая, он много раз менял фронт; он был не из тех людей, которые жертвуют успехом ради идей и принципов. Наиболее славные моменты его деятельности относятся ко времени первого прихода большевиков в феврале 1918 г. Тогда он с большим мужеством боролся против большевизма и изобличал его. В 1919 году он стал коммунистом и с большим рвением руководил ночными обысками для изъятия «излишков». А в 1920 году, во время третьего пребывания большевиков в Киев, Рафес пользовался таким влиянием в киевском Губревкоме, что его в шутку называли «Губ-Рафесом» …

Рафес не был киевлянином и никому не был у нас известен, когда, в марте или апреле 1917 года, центральный комитет «Бунда» командировал его на юг для руководства местной партийной работой. Я увидел его в первый раз в день открытия областного еврейского совещания, когда он, во главе целой группы своих сторонников, проник в зал на основании мандатов, самочинно выданных им комитетом «Бунда». Рафес первый взял слово на вечернем заседании, по поводу выслушанных докладов Юдина, Мазора и Маховера. И эта его главная речь, продолжавшаяся около часа, была настоящим chеf-d'оеuvrе'ом[30] ораторского и агитационного искусства. Я никогда не забуду впечатления, которое произвела на меня эта речь, сказанная на мало знакомом мне языке (жаргоне) и защищавшая совершенно чуждую мне точку зрения. В ней было столько юмора, язвительности и силы, что даже внимавшая ей клерикально-сионистская аудитория не могла противостоять чарам ненавистного противника…

К концу второго дня произошла на съезде драматическая сцена, врезавшаяся в мою память. На трибуне стоял бердичевский общественный раввин — яркий и темпераментный народный оратор. Речь его, естественно, была призывом к национальному сплочению на основе общих скрижалей веры. «В начале съезда, — сказал он между прочим, — все вы поднялись с мест в память погибших борцов за свободу. Поднимитесь же теперь в честь Торы!» Аудитория поднимается с мест — за исключением группы бундовцев. Воцаряется невообразимый шум, большинство требует удаления «Бунда», оскорбившего религиозные чувства собрания. Президиум бессилен внести успокоение… И вот у ораторской кафедры появляется прекрасная седая голова писателя С.А.Ан-ского. Он поднимает руку, зал стихает. Он говорит, что Тора — не только религиозный символ, но и символ вековой еврейской культуры. И в честь этой культуры, составляющей нашу национальную гордость и символизируемую свитками Торы, он предлагает всем присутствующим встать с мест. Все встают… Инцидент улажен.

Я помню Ан-ского с 1915 года, когда я встречался с ним перед своей поездкой в оккупированную тогда русскими войсками Галицию. Помню рассказы многих галичан о неотразимом впечатлении, которое он произвел на них. И в этот вечер мне пришлось самому увидеть магическое действие этого поистине благородного человека на толпу. Через два месяца, в Петрограде, мне пришлось вести с С.А. переговоры о поездке его в Румынию, куда наш Совет рекомендовал его для обследования на месте положения евреев. Поездка эта не состоялась. Больше я Ан-ского не видел, а в 1921 году, будучи проездом в Варшаве, я услышал об его смерти, — накануне первого представления его поэтической пьесы «Dуbuk», которая с тех пор не сходит со сцены… Еврейское население Варшавы устроило этому певцу и печальнику еврейства торжественные, народные похороны.

В последний день Областного совещания, в конце дневного заседания, Рафес организовал свой финальный cоuр de théâtre[31]: коллективный выход всей группы «Бунда» из залы. В своей «прощальной» речи он дал съезду крылатое название «черно-голубого[32] еврейского блока».

Областное Совещание, превратившееся, благодаря стараниям Рафеса, в непрерывное оказательство внутренних раздоров среди русского еврейства, разумеется, могло только способствовать дальнейшему обострению этих раздоров. Никакие попытки примирения не имели успеха. Два лагеря противостояли друг другу, расходясь и в основном направлении, и в мельчайших деталях программы и тактики. И эти же два непримиримые еврейские лагеря застал большевистский переворот, временно положивший конец всякому национальному движению среди евреев.

Обоим направлениям еврейской общественности дважды пришлось в Киеве померяться силами, представ со своими лозунгами на суд массы избирателей.

В конце июля 1917 года происходили в Киеве выборы в Городскую Думу, на которых фигурировали различные еврейские списки, а в следующем декабре и январе имели место выборы в еврейскую общину. Результат получился в обоих случаях весьма различный… О выборах в еврейскую общину, на которых мне пришлось занять срединную и примирительную позицию, я скажу позже: они относятся к следующей эпохе нашей революционной истории. К выборам же в Городскую Думу перехожу сейчас.

Старый состав Городской Думы и управы был в самом начале революции пополнен новыми, «кооптированными» членами; список их был предложен Думе вновь возникшими революционными организациями. В качестве члена Исполнительного комитета я ex officio[33] считался также и гласным Городской Думы; однако, заседаний Думы я не посещал[34], и фактически никакого отношения к ней не имел. Председатель еврейского Совета д-р Быховский вступил в число членов вновь пополненной Городской управы, главной задачей которой была подготовка и организация всеобщих выборов в Думу. Руководящую роль в этой организационной работе сыграл, также вступивший в управу, Абрам Моисеевич Гинзбург — меньшевик, давно известный в Киеве под своим литературным псевдонимом «Г.Наумов», а впоследствии, уже в новой Думе, избранный заместителем городского головы.

Выборы должны были происходить по новому, изданному Временным правительством, закону, на основах всеобщего, прямого, равного, тайного и пропорционального голосования. Эта последняя квалификация — пропорциональность — была главным новшеством; она определила собой характер и результаты выборов. Согласно пропорциональной системе, предстояло голосовать не за людей, а за списки, составленные партийными комитетами, без права вносить какие-либо изменения в список в отношении имен кандидатов или хотя бы их порядка. Партии давали избирателю готовый лист, и ему оставалось только сделать свой выбор между листами различных партий.

Здесь не место вступать в теоретические рассуждения о преимуществах и дефектах пропорциональной системы выборов. Но надо отметить, что нам пришлось наблюдать пропорциональную систему в действии в стране, где вопрос шел не только о правильном отображении воли народа в представительных органах, но и об организации этой воли, еще совершенно сырой и неоформленной. Нужно было научить русских граждан властно проявлять свою волю, устраивать свою общественную жизнь по своему усмотрению. А вместо этого им навязывают систему выборов, при которой гражданин лишается самого естественного и неотъемлемого права — права подавать голос за тех людей, за которых хочет, и в том порядке, в котором хочет. Ему даётся готовый список, десять, двадцать списков. Одни имена ему симпатичны в одном списке, другие — в другом; есть симпатичные ему имена, не попавшие ни в один список; даже среди данных имен он хотел бы сделать перестановки, выдвинув того или иного кандидата вперед и отодвинув другого на последнее место… Но все свои сознательные желания он бессилен осуществить. Он обязан голосовать за готовый список, за тот состав и порядок кандидатов, который предложен каким-то комитетом. Ни добавить, ни вычеркнуть, ни переставить ни одного имени нельзя. Избиратель чувствует себя скованным. Выборы дают ему ощущение не свободы, независимости и самоопределения, а насилия и давления на его совесть со стороны новых господ.

Разумеется, на бумаге все это не так. Каждые 50 или 100 избирателей могут подать свой список, номинально равноправный со списками могущественнейших партий и групп. Но ведь на деле это право не осуществляется и не может осуществляться. Подавать списки, рассчитывающие на успех, могут только партии. А русскому избирателю — в подавляющем большинстве не только беспартийному, но и не разбирающемуся в партийных программах, — остается только выбирать между готовыми списками, олицетворяющими различные партийные группировки.

И какое бесконечно широкое поле раскрывает эта система для партийной демагогии! Ведь, как хорошо сказал один наблюдатель, на массы можно действовать не идеями, а обещаниями. Какой же соблазн оказывается тут для всех партий соперничать между собой в красочности и завлекательности предвыборных лозунгов! Не личные свойства кандидатов, не их честность, подготовленность и надежность представляются на суд избирателей: все эти вопросы безапелляционно решает комитет. Избирателя же нужно соблазнить и завербовать программой, лозунгом, обещанием. И в результате, выборы из борьбы лиц и идей превращаются в соревнование плакатов… Для меня нет сомнений в том, что всероссийский колоссальный успех эсеров на выборах был в некоторой степени вызван доступным и волнующим крестьянскую душу лозунгом «земля и воля». По существу, другие партии предлагали более приемлемые для крестьян программы земельной реформы, чем эсеровская социализация земли. Но ни одна партия не имела такого выигрышного лозунга, как слова «земля и воля», красовавшиеся на всех эсеровских плакатах….

Никакая аптекарская точность в оценке результата таких выборов не может искупить той фальсификации и денатурализации народного мнения, которые неизбежно должна была в российских условиях повести за собой система связанных списков. Мы видели эту фальсификацию на деле — во время выборов в городские думы еще более явственно, чем при выборах в Учредительное собрание, так как первые выборы прошли при большем интересе избирателей и в более нормальной обстановке. Весь подъем и оживление общественных инстинктов, которыми несомненно сопровождались во всей России эти первые всенародные выборы, благодаря книжной новинке пропорционального голосования, пропали втуне, не были ни в малейшей мере использованы для политического воспитания масс. А в результате всей тонкой математики избирательных подсчетов мы получили думы, состоящие из ставленников чуждых народу партийных комитетов. –

В Киеве на выборах в Гор. Думу конкурировало, кажется, около пятнадцати кандидатских списков. Список № 1 был выставлен блоком четырех социалистических партий — с.-д. меньшевиков, с.-р., Бунда и P.P.S. Это был очевидно по условиям момента, самый сильный список, и его победа была обеспечена заранее. Затем, список № 2 был предложен «еврейским социалистическим блоком, то есть объединёнными еврейскими социалистами и партией Поалей-цион. Это был, напротив, слабый список, так как наиболее заслуженная еврейская социалистическая партия — Бунд со своим лидером Рафесом — стояла вне его. Список № 3, если не ошибаюсь, был списком «внепартийной группы русских избирателей», с В.В.Шульгиным и А.И.Савенко на первых местах; это было первое со времени революции публичное выступление киевских правых кругов, оказавшееся весьма успешным и многообещающим. Список № 9 был выставлен «еврейским демократическим блоком». Были еще списки кадетов, большевиков, украинцев (список украинских с.-р. и с.-д. и список социалистов-федералистов), поляков, служащих городской управы и др.

Во всех списках первые места были заняты признанными лидерами соответственных групп, в списках коалиционных — лидерами блокирующих партий. Список № 1 возглавлялся будущим председателем Городской Думы В.А.Дрелингом, список № 2 — Лещинским, № 3 — Шульгиным, № 9 — сионистом Сыркиным, кадетский список — Григорович-Барским, большевистский — Пятаковым, украинские — Винниченко и Ефремовым и т.д. Почти ни один из прежних гласных (за исключением некоторых кадетов) не был включен в важнейшие списки; им в утешение служащие Городской Управы подали свой особый список с Бурчаком, Дубинским, Шефтелем и другими управцами, но он никакого успеха на выборах иметь не мог. Ведь на этих выборах речь шла не об избрании хозяйственного органа, а об очередных политических маневрах, на которых скрестили оружие общеполитические программы и лозунги. В этом гипертрофировании политического момента за счет хозяйственного и делового также сказалось разлагающее влияние пропорциональной системы.

Предвыборная агитация и подготовка кандидатских списков началась месяца за полтора до дня выборов. С самого начала перед еврейским Советом, как национальным органом, стал вопрос, принимать ли участие в этих общеполитических выборах и выставлять ли на них свой собственный список. Против первого, и особенно против второго, имелись серьезные принципиальные возражения. Но вместе с тем, оба вопроса по необходимости должны были быть разрешены в положительном смысле. Отстраниться от участия в выборах значило бы совершенно сойти с политической сцены, на что, разумеется, никакая политическая организация добровольно пойти не могла. Не выставлять особого еврейского списка означало блокировать с какой-либо из политических партий (например, с кадетами: об этом шла речь); по такой шаг совершенно бы скомпрометировал Совет как национальную организацию. Повторяю: фактически оставался только один путь — в выборах участвовать и притом выставить особый список. На этот путь Совет и стал. Я не мог особенно энергично этому сопротивляться, так как, признавая принципиальную непоследовательность этого шага, я вместе с тем не мог не сознавать его практическую неизбежность. Но с самого начала выборов я уже не мог заглушить в себе сознание внутреннего противоречия, в которое меня втягивали.

Совет был слишком слаб, чтобы выставить свой отдельный список. Естественно было искать союзников среди несоциалистических еврейских партий. Такие союзники и нашлись справа в лице партии сионистов и ортодоксального союза «Ахдус», слева — в лице «Еврейского демократического союза Единение».

Союз «Единение» образовался еще в апреле 1917 года; я принимал в нем ближайшее участие. Это была демократическая интеллигентская группа, в основании которой лежал блок трех профессиональных групп: группы евреев-адвокатов, группы евреев-врачей и группы евреев-инженеров. В национальном вопросе «Единение» стояло на почве светскости и идишизма, но отличалось от еврейских социалистов тем, что допускало общенациональные объединения и блоки. Никакой общеполитической программы намеренно выставлено не было. — Союз «Единение» имел в то время некоторый успех среди местного еврейства, хотя он, естественно, должен был страдать болезнью всех срединных партий: для националистов «Единение» было недостаточно националистичным, а для ассимиляторов и национально-индифферентных групп — слишком национальным… Оглядываясь теперь назад, я могу сказать, что единственным несомненным достоинством «Единения» был его интеллигентский характер и культурный состав членов. — Впоследствии, союз «Единение» превратился в местную организацию «Еврейской народнической партии» («Фолькспартай»).

Блоковое соглашение между четырьмя еврейскими группами состоялось, о количестве и порядке мест участники столковались. Предстояло избрать кандидатов отдельных групп[35] и составить из них список…

Когда все номинации и отводы были закончены, и список № 9 был, наконец, готов, я почувствовал себя совершенно измученным и больным. Мои нервы, уже истощенные напряженной работой предыдущих месяцев, были окончательно изнурены. Меня охватил какой-то taedium politicae[36], и я стал жаждать временного отдыха и покоя.

В таком настроении я получил телеграмму из Петрограда от М.М.Винавера с просьбой содействовать тому, чтобы от киевских еврейских организаций были посланы на созываемую на 18 июля Всероссийскую еврейскую конференцию делегаты, сочувствующие программе Еврейской народной группы (местной организации группы тогда в Киеве не было). Меня не особенно прельщала перспектива участвовать в конференции и слушать там неизбежные программные речи сионистов и бундовцев; я наслушался достаточно этих речей на нашем областном совещании. Но представившаяся возможность уехать из Киева и не принимать больше участия в предвыборной агитации и борьбе весьма мне улыбалась[37]. Я выставил поэтому свою кандидатуру и был избран делегатом от союза «Единение» на всероссийскую конференцию.

16 июля я распрощался с членами Исполнительного комитета, которому предстояло в ближайшем будущем, тотчас по избрании Городской Думы, ликвидировать свои дела, и облегченно вздохнул в купе петроградского поезда.

После нескольких дней в Петрограде, я уехал дальше — в Финляндию…

Отдыхая на берегах Сайменского озера, я невольно возвращался мыслями в Киев, к моей так внезапно и резко оборванной политической работе. Я искал причины неудачи «Совета объединенных еврейских организаций» — неудачи, в которой для меня уже не было никакого сомнения. «Совету» не только не удалось объединить вокруг себя киевского еврейства, по, напротив, он стал фактором раздоров, стал тем химическим реактивом, который обнаружил несоединимость отдельных составляющих еврейство элементов.

Чем больше я думал об этом вопросе, тем яснее и яснее становилось мне, что «Совет» был с самого начала мертворожденным учреждением…

Совет был предназначен для того, чтобы играть роль центрального органа киевского еврейства; он должен был проводить, от имени евреев города Киева, единую еврейскую национальную политику. Между тем, — и в этом пункте, по-видимому, были правы еврейские социалисты, — в ту эпоху в России не могло быть никакого единого еврейского национального органа и нельзя было вести никакой единой еврейской национальной политики.

Защищая идею Совета, мы говорили, что русское еврейство, для осуществления своих национальных интересов, должно действовать организованно и сплоченно. Должны быть созданы межпартийные, национальные организации, которые и осуществят миссию еврейского национального возрождения в России … Такой национально-политической организацией должен был стать, в рамках города Киева, Совет, в масштабе всей России — Всероссийский еврейский съезд.

Логически против этой схемы трудно было возражать: раз существуют национальные интересы (а таковые у русского еврейства несомненно были и есть), то, естественно, наиболее призванными защитниками этих интересов будут национальные органы. Однако, отстаивая с большим жаром эту логически-безупречную конструкцию, мы забывали одно: что национальные вопросы играли сравнительно небольшую роль в общем комплексе политических интересов русского еврейства в ту эпоху. В этом было существенное различие между еврейской нацией и другими, — территориальными, — национальностями России. Для каждого еврея несравненно важнее были вопросы о монархии или республике, демократии или социализме, — чем все вопросы, к которым сводилась национальная еврейская политика, то есть, вопроса о светской или религиозной общине, о жаргоне или древнееврейском языке, и даже вопросы о национальной автономии. Между тем, по основным общеполитическим вопросам русское еврейство никоим образом не могло представлять собой единого фронта; тут оно естественно расслаивалось по социальным классам и политическим течениям.

Мы пытались устранить это несоответствие тем, что ограничивали национальные организации исключительно сферой национальной политики; в области же общей политики каждый член их мог принадлежать к любой партии. В этом мы расходились с крайним националистическим крылом еврейства — сионистами, которые проповедовали примат национальных интересов и единый еврейский фронт по всем вопросам общей политики.

Однако наш компромисс был возможен в сфере политической абстракции, по разлетался вдребезги при первом соприкосновении с жизнью. Он предполагал какое-то двоение человека, одновременно состоящего членом, скажем, меньшевистского комитета и еврейского национального органа. Он предполагал и двоение самих организаций, с полным изъятием общеполитических вопросов из сферы организаций национальных, а вопросов национальной политики — из сферы общеполитических партий.

Действительность вскоре обнаружила всю неосуществимость такого раздвоения. «Совету» пришлось тотчас же после своего возникновения встретиться с неотложными задачами общеполитического свойства — с представительством от еврейства в различных органах, с выборами в городские думы, в земства, в Учредительное Собрание. Я испытал сам всю ложность положения, в котором оказывался командированный Советом делегат, долженствовавший ex professo[38] «представлять еврейство». Когда я был делегирован Советом в Исполнительный комитет, это положение всееврейского представителя фактически лишало меня возможности высказываться по всем жгучим вопросам. И мне чаще всего не оставалось ничего иного, как торжественно, от имени еврейской нации — воздерживаться от голосования… С другой стороны, партии (особенно у нас на Украине) стали посвящать все больше и больше внимания вопросам национальной политики. Таким образом все партийные члены Совета принуждены были двоить уже и национальную свою программу, и тактику. Но это было очевидно немыслимо. В результате все более или менее активные члены Совета стали отходить от него в свои партийные ячейки. И в конце концов в нем остались только люди, которым, по условиям времени, было нечего терять вне его.

Этот маразм, от которого в конце концов бесславно погиб Совет, стал обнаруживаться еще в мою бытность в Киеве. А по возвращении из Финляндии я застал его уже в агонии.

27 августа 1917 года я возвращался из Петрограда в Киев. Путь шел через Могилев, где, как известно, находилась ставка Верховного Главнокомандующего. Во время стоянки поезда в Могилеве, где все имело вполне обычный вид, до меня донеслись из коридора вагона слова: «Вы знаете, Корнилов поставил ультиматум Керенскому, требует передачи ему власти. Теперь любопытно, чья возьмет» … Слова эти были произнесены с таким равнодушием, как будто речь шла о том, какая лошадь выиграет очередной приз. Тон настолько не соответствовал важности и трагизму сообщаемого известия, что я решительно не поверил в серьезность всего разговора. Да и вся обстановка по пути из Петрограда и здесь, в самой штаб-квартире мятежников, была уж слишком нормальной и спокойной …

Однако, приехав на следующий день в Киев, я узнал, что таинственный голос из коридора был прав, и что мы действительно переживаем кризис. В самом Киеве, впрочем, особого волнения в эти дни не было. Едва ли кто сомневался в неудаче восстания. И единственным его результатом (у нас, как и во всей России) было дальнейшее усиление левых элементов. Наконец осуществился тот контрреволюционный заговор, которым они стращали все время. И теперь уже никакой скептик не мог убедить их, что с этой стороны опасность не угрожает. Для консолидации создавшегося настроения был пущен пресловутый лозунг «спасения революции». Причём спасение это, разумеется, сводилось к усилению якобинского деспотизма стоявших у власти партий. — Избранный Исполнительным комитетом комиссар города Киева Страдомский принужден был уйти; в его должность вступил его заместитель — меньшевик Доротов. Печать была взята под цензуру, причем эта мера была, разумеется, направлена исключительно против правой печати. Помню, как бундовец Темкин впоследствии с большим юмором рассказывал о том, как он, по поручению «Комитета спасения революции», цензурировал «Киевлянин»…

Политическая ситуация, которую я застал по приезде в Киев, была весьма неутешительной. В письме, датированном 22 августа, еще из Финляндии, я писал:

Уже по возвращении в Киев, в письме от 10 сентября, я мог добавить:

Через неделю я писал:

И, наконец, в письме от 1 октября:

То была эпоха предсмертных судорог Временного Правительства. Падение Риги, корниловщина, нападение немцев на острова Эзель и Даго, Демократическое совещание, Совет Российской Республики — все эти впечатления сменялись с утомительной быстротой. А основной фон всему давал неудержимый рост большевизма. Он давал себя чувствовать и у нас в Киеве. Первые председатели Советов рабочих и военных депутатов — оборонцы Незлобин и Таск — были отстранены. Первого заменил интернационалист Смирнов, второго — украинский с.-р. Григорьев. А затем, — в то же время, когда большевики стали господствовать в Петроградском Совете, председателем которого был избран Троцкий, — наши два Совета слились и избрали своим председателем большевика Георгия Пятакова[40].

Единственным светлым пунктом на фоне киевской общественности казалась тогда молодая Городская Дума. Произведенные в конце июля выборы окончились, как и следовало ожидать, победой списка № 1 — списка «социалистического блока». Этот список получил, кажется, около 80-ти мест в Думе. Остальные сорок распределялись между кадетами (10 гласных), польским блоком (7), еврейским демократическим блоком (5), еврейскими социалистами (3), внепартийной группой русских избирателей (во главе с Шульгиным), украинцами и большевиками. Первые заседания Думы произошли еще в моё отсутствие. Из газет я узнал, что председателем Думы избран пользовавшийся всеобщим уважением журналист В.А.Дрелинг (с.-д. меньшевик). Он с большим достоинством исполнял свои функция во всех разнообразных обстановках, в каких пришлось работать киевской Городской Думе. В последние годы, при большевиках, он очень нуждался, работал в кооперативах и переутомлял себя лекциями в различных учебных заведениях. Летом 1920 года он погиб от холеры, в течение нескольких часов: истощенный организм потерял всякую способность сопротивления… О должности городского головы между партиями социалистического блока шли продолжительные переговоры. В конце концов этот пост достался эсерам, основывавшим свое право главным образом на повсеместном успехе, который имела тогда на выборах их партия. Киевским Городским Головой стал эсер Евгений Петрович Рябцов, о котором я уже упоминал. Для нас — его товарищей по адвокатскому сословию — его выбор казался несколько неожиданным. В больших личных качествах — природном уме, такте, трудоспособности, прекрасном ораторском даровании — никто ему не отказывал. Но, как мы все знали, его подготовка к руководству муниципальными делами крупного города не могла быть очень солидной. При этом мы, однако, забывали хорошую немецкую поговорку, особенно пригодную во времена революций: Amt gibt Verstand[41]. Если Гучков и Керенский были военными министрами, Некрасов — министром путей сообщения, Терещенко — министром финансов, то отчего бы Рябцову не быть киевским городским головой? Будущее показало, что немецкая поговорка оправдалась в отношении Рябцова больше, чем во многих других случаях. Да и обстоятельства сложились так, что киевской Городской Думе меньше всего пришлось хозяйствовать, а чаще и больше всего — защищать себя и, вместе с тем, население города Киева от всей галереи наших завоевателей — сначала от украинских шовинистов, затем — от большевистских конкистадоров, от германских комендантов, от гетманских «хорунжих», от петлюровцев, снова от большевиков и т.д.

И эту-то миссию защиты прав городского самоуправления Рябцов выполнял, по общему мнению, блестяще — с большой смелостью и твердостью, и вместе с тем в соответствии со своими наклонностями и талантами; то есть торжественно и картинно. Повторяю, все партии были довольны Рябцовым; даже С.Г.ульгин отозвался о нем с уважением и благодарностью после его предстательства в интересах арестованного большевиками редактора «Киевлянина».

Хозяйственные функции городской управы в большей степени, чем на городском голове, лежали на его товарище — А.М.Гинзбурге-Наумове (с.-д., меньшевик), проявившем на своем посту выдающиеся организационные способности.

Городская управа была составлена на коалиционных началах: кроме социалистов, в нее вошли кадеты, украинцы и представители польского и еврейского национальных блоков. Представителем последнего был избран инженер А.И.Богомольный.

В работе Городской Думы в эти первые месяцы её существования было много бодрости и увлечения. Новизна дела, желание расчистить авгиевы конюшни старого думского хозяйства, живой и реальный характер работы — все это объединяло новоиспечённых управцев и гласных и призывало к напряженной деятельности. Наряду с этим, публичность и парламентский характер пленарных заседаний импонировали и участникам, и публике.

Население города, которое в огромном большинстве никогда не сочувствовало социализму, а теперь уходило все дальше вправо, — в основных вопросах момента было, тем не менее, солидарно с социалистической Городской Думой. Эти основные вопросы были вопросы украинский и большевистский. Вместе со своей Думой, население города Киева больше двух лет боролось против засилья, которому оно с разных сторон подвергалось. Победа очередных завоевателей приводила обычно сначала к умалению прав, а затем — к роспуску Думы. А при каждом их изгнании Городская Дума возрождалась из пепла. «Рябцов уже в Думе»: под этим паролем прошли все наши освободительные перевороты, — эти слова в эти дни повторяли друг другу киевляне сначала шёпотом, а затем все громче и громче, и все воспринимали их, как символ совершившегося освобождения…

Естественно, что с именем Е.П.Рябцова и с Городской Думой у киевлян связаны, в общем, хорошие воспоминания. Наш городской голова действительно, как его иронически назвал Шульгин, стал «революционной реликвией», — но реликвией в лучшем смысле этого слова…

Первые шаги пополненной представителями национальных меньшинств Центральной Рады относятся к моему пребыванию в Финляндии.

Эта «глупая оппозиция» происходила главным образом на почве составления «Инструкции Генеральному секретариату», которую Временное правительство должно было утвердить. Украинцам все было недостаточно прав, которые им уделяли; а Временное правительство, не учитывая своих сил, упорствовало[42]. Курьеры летали из Киева в Петроград и обратно, но вопрос никак не улаживался. А в это время положение Временного правительства становилось все менее и менее прочным.

Украинским националистам это было только на руку. Естественно поэтому, что делегат Центральной Рады Порш требовал на Демократическом совещании[43] отказа от коалиции с буржуазией и чисто социалистического правительства. Чисто социалистическое правительство означало переход власти к большевикам и советам. Оставляя у себя Центральную Раду, украинцы с легкой душой рекомендовали передать общероссийскую власть в руки съезда советов, который должен был завершить разруху и распад страны. И близоруким украинским политикам казалось, что тогда-то, на развалинах России, расцветет самостийная Украина…

Во главе Центральной Рады. продолжал стоять М.С.Грушевский, во главе Генерального секретариата — Винниченко. В состав Секретариата вступили отдельные представители национальных меньшинств (А.Н.Зарубин, М.Г.Рафес).

Все положение носило, видимо, временный, переходный характер.