Из воспоминаний

О том, как я стал детским писателем

Тогда, в 1871 году, мы жили в Петербурге, на Большой Московской улице, в маленькой комнате, в какой живут студенты-бедняки. Кроме стола и трех стульев, в нашей комнате стоял еще диван, жесткий и неуклюжий. Но у этой убогой каморки было и одно громадное, неоцененное достоинство: ее единственное окно выходило на юго-восток, и в лунные осенние и зимние вечера я мог подолгу не зажигать огня, так как месячный свет ярко озарял всю нашу маленькую комнату.

В этой-то комнатке однажды ночью я написал для детей свою первую сказку. Впрочем, я и сам тогда не думал, что пишу для детей.

Помню: время для меня было трудное. Я искал работы и не находил. Дни проходили как-то тревожно, в беготне, да и ночью я не находил покоя. В ту пору «белые» летние ночи стояли над Петербургом. Мне вообще плохо спится в светлые, летние ночи, а тут еще, к тому же, меня осаждали думы да заботы о завтрашнем дне — о хлебе насущном. Бессонница мучила меня.

В одну из таких «белых» майских ночей, усталый и невеселый, сидел я на подоконнике раскрытого окна и с грустью, задумчиво смотрел на бледно-голубое, беззвездное небо.

И в этот тихий полуночный час вспомнилась мне моя далекая родная сторона, вспомнились ее леса дремучие и та усадьба моих родственников, — уютный, уединенный уголок, где я живал летом. И в те минуты, как я смотрел в глубину беззвездных небес, в воображении моем оживали знакомые дороге лица, восставали знакомые милые места — старый серенький дом с балконом, рябиновая аллея, ведущая от дома к реке, развесистые лиственницы — старые, почтенные деревья, группы цветущих лип, кусты крыжовника, малины, шиповника, облитого розовым цветом, и на краю сада, над обрывом высокого и крутого речного берега, стоящий, как на страже, ряд темно-зеленых пихт.

Зимою хозяйка усадьбы жила в городе, а в этом уединенном деревенском доме оставалась лишь одна старушка, с помощью своей прислужницы присматривавшая за хозяйством.

И я вспомнил рассказ о том, как однажды в темную осеннюю ночь в сад прилетел филин, уселся на крышу дома и так громко и дико заухал, что разбудил уже спавшую старушку и до смерти напугал ее, бедную. Второпях она зажгла свечу и, со страхом и недоумением озираясь по сторонам, не вдруг могла понять: кто так ужасно стонет и охает над ее головой (старушка жила в мезонине). Филин улетел уже дальше, ночное безмолвие, нарушенное его диким криком, снова объяло уединенный дом, а старушка, погасив свечу и оставшись впотьмах, с перепугу все еще продолжала набожно креститься.

Поутру она рассказала дворовым людям о своих ночных страхах.

— Филин, проклятый… — говорила она. — Да ведь так напугал, что я вдруг, со сна-то, ничего и сообразить не могла…

Слух об этом ночном происшествии скоро разнесся по соседним деревням. Деревенские старухи, как известно, догадливы и сейчас же сообразили, что не филин прилетал и ухал над крышей барского дома, а под видом филина, должно быть, изволил проказничать сам «нечистый»…

Один деревенский колдун даже являлся к старушке с предложением избавить ее на будущее время от неприятных посещений.

— Знаю, матушка, такое слово… Отчитаю единым мигом. Уж будьте спокойны! — говорил колдун.

Но старушка отказалась от его услуг и даже немного рассердилась.

— А ну тебя! — махнув рукой, сказала она колдуну. — Убирайся ты со своим «словом»!.. Ну, скажи ты мне на милость, с чего «нечистому» прилетать ко мне?..

Колдун только плечами пожал. Он, признаться, и сам не знал: для чего было «нечистому» беспокоиться летать ночью над барским домом и вопить диким голосом. Не ответив на предложенный вопрос, колдун с неудовольствием, молча, удалился восвояси.

Вспомнив об этом давнишнем происшествии, я подумал: в самом деле, какое раздолье совам в осеннюю пору, когда ночи так долги и темны, и зато как должны быть недовольны светлыми летними ночами эти хищники, эти птицы мрака.

И под влиянием этих дум и воспоминаний я и сам не знаю, каким образом в голове моей в те мгновенья разом сложилась сказочка из жизни сов, сложилась так ясно, так ярко, так живо и картинно, что я тотчас же взял карандаш, несколько четвертушек бумаги, подсел к подоконнику и при белесоватом, призрачном свете майской ночи крупными буквами написал заглавие: «Заговор сов».

Без отдыха, почти не отрываясь, писал я час и два… Впрочем, за работой я не замечал, как шло время, как «белая» ночь сменилась ярким утром. Солнце уже взошло, золотистые лучи его уже играли в ясном небе и огненными искрами пробегали по железным крышам соседних домов, когда я, доканчивая сказку, писал: «Солнце снова взошло над миром»…

После того, усталый, я прилег на свой диван, но, несмотря на усталость, а может быть, именно вследствие ее, я не мог скоро заснуть и сквозь сон слышал гул пробудившегося города: стук экипажей, голоса на дворе, хлопанье дверями и издали доносившийся звон колоколов…

Днем, прочитав написанную сказочку, я положительно стал в тупик: по моему мнению, она не годилась ни для толстого журнала, ни для газеты, и я не знал, где можно будет напечатать ее.

Так прошли дня два-три, и я по-прежнему с недоумением посматривал на «Заговор сов».

Тут мне как-то припомнилось, что есть в Петербурге журнал для детей и, как я слышал, очень хороший журнал — «Детское чтение». И я подумал, не напечатают ли в этом журнале мою сказочку… На другой день я немного поправил ее, подсократил местами, кое-что изменил в ней и переписал набело. Но тотчас же отнести рукопись в редакцию я не решился, и положил ее на стол под книги. Через неделю я снова перечитал рукопись, еще исправил в ней кое-что и снова переписал.

Наконец в одно ясное июньское утро, засунув рукопись в карман, я отправился на поиски редакции «Детского чтения». В первом же книжном магазине мне указали ее адрес и притом сообщили, что редактором журнала состоит Алексей Николаевич Острогорский.

Случайно я попал в редакцию вовремя, в приемный день.

Там встретил меня какой-то офицер — молодой человек, блондин, среднего роста, худощавый, очень симпатичной наружности.

Это и был редактор «Детского чтения» А. Н. Острогорский.

Этот человек произвел на меня очень приятное впечатление. Он внушал доверие к себе и вызывал на дружескую откровенность.

Острогорский обещал мне ответ по поводу моей сказочки через неделю.

Придя через неделю в редакцию «Детского чтения», я узнал, что «Заговор сов» принят. Вскоре же (в июньской книжке этого журнала) он был и напечатан. Этой первой моей сказке посчастливилось: она была не раз перепечатана в различных сборниках и переведена на иностранные языки.

До того времени я не думал писать для детей. «Заговор сов» я писал, вовсе не предполагая, что эта сказочка пригодится для детского журнала. А. Н. Острогорский посоветовал мне писать для детей и предложил сотрудничать в его журнале. Мысль работать для подрастающего поколения мне пришлась по душе, и после того я напечатал в «Детском чтении»: «Ночь под Новый год», «Слепой из Данилова», «Два выстрела», «Повесть о хлебе», «Бедный Христос», «Неразлучники», «Перед печкой», «Алхимик», «История двух елей», «Рыжий граф», «Сказка о кладе», «Дочь угольщика», «Арфа звучала» и целый ряд других рассказов.

В своих рассказах и повестях я не старался подделываться под детские понятья, под детский говор; я писал их, вовсе не думая о том, что для детей надо писать как-то по-особенному, слащаво и сюсюкая. Все дело заключалось для меня лишь в выборе сюжета, но когда содержание рассказа было намечено, я уже писал совершенно свободно, так, как писал для взрослых. И мне думается, что именно такому простому способу изложения, а не каким-нибудь особенно выдающимся достоинствам обязаны мои рассказы тем, что некоторые из них читались охотно.

Мои рассказы большей частью грустны… В предисловии к первому изданию моих «Задушевных рассказов», объясняя их грустный тон, я писал:

«Ведь и в мире действительности, как в этих маленьких повестях, несравненно боле о горя, чем радостей; ведь и в жизни так же, как в этой маленькой книге, несравненно чаще можно видеть слезы, чем веселую, сияющую улыбку… Рюкерт замечает, что поэт должен чаще и больше говорить о людских страданиях, о горестях, нежели о радостях и наслаждениях, если желает, чтобы его произведения были ближе приняты к сердцу большинством его читателей. И Рюкерт совершенно справедливо это объясняешь именно тем, что

Грустный тон большинства моих рассказов, может быть, отчасти объясняется еще и тем, что мне самому невесело жилось, не светлой стороной обращалась ко мне жизнь, немного радостных картин она мне рисовала, а мрачные, печальные картины на каждом шагу встречались мне… Что ж делать! Видно, уж таково мое счастье…