Из воспоминаний

Мое знакомство с М. Е. Салтыковым

В течение 1873 года, отрываясь лишь для небольших текущих дел, я работал над повестью «Печать Антихриста» — из деревенской жизни. Работал я над ней с увлечением, и «зеленую» тетрадь с этой повестью в своих странствованиях но России я возил с собой. Как только находилось время, днем или ночью — в минуты бессонницы, я раскрывал тетрадь и брался за карандаш. Писал я эту повесть и в Петербурге, и в Москве, где был проездом, и в Усмани, и в селе Никольском-Кабаньем (в усадьбе Н. И. Кривенко), и даже в вагоне. Я кончил ее в начале марта 1874 г., и целый месяц после того я еще сидел над нею, перечитывая и раздумывая над некоторыми ее страницами.

В начале апреля я отнес повесть в редакцию «Отечественных Записок» и отдал ее Некрасову. Мне предложили прийти за ответом через три недели. В этот раз я видел в редакции, кроме Некрасова, лишь А. Н. Плещеева, бывшего секретарем «Отеч. Записок»: я пришел рано, когда ближайших сотрудников Некрасова еще не было в редакции.

Через три недели, придя за ответом, я застал в сборе всю редакцию. Тогда, кроме Некрасова и Плещеева, с которыми я был уже знаком, я в первый раз увидал: Салтыкова, Елисеева, Демерта, Михайловского, Скабичевского, Ник. Курочкина…

— Вашу рукопись я передал Салтыкову… Он читал ее! — сказал мне Некрасов. — Вот я сейчас познакомлю вас, и вы переговорите с ним… Михаил Евграфович! — крикнул он своим слабым надтреснутым голосом.

Салтыков в ту минуту стоял с Плещеевым у окна. На зов Некрасова он оглянулся вполоборота и тяжелой, неторопливой поступью пошел к нам.

— Вот, Михаил Евграфович, автор «Печати Антихриста»… Сдаю вам его с рук на руки! — добродушно шутливым тоном промолвил Некрасов и, пожав мне руку, отошел к бильярду, где его ожидали какие-то посетители.

Первое впечатление, произведенное на меня нашим знаменитым сатириком, было не особенно приятное. Его серьезное лицо, густые нахмуренные брови, большое pince-nez в темной черепаховой оправе, сердитый взгляд, как мне показалось, словно с недовольством надутые губы — не понравились мне. Его глухой голос, говор, ворчливый тон, жесты, — все в нем мне показалось грубо, отпугивало меня. Он напомнил мне одного строгого директора гимназии.

— Мы берем вашу повесть… — проворчал он, не спуская с меня глаз и поблескивая своим ужасным pince-nez. — Только вот насчет заглавия… «Печать Антихриста»… Что такое!.. Надо переменить… Что это за «печать»![20].

Я ему возразил, что из повести ясно видно, что это за «печать».

— Так-то так, да все-таки неловко… — продолжал он. — Лучше — попроще… Надо придумать что-нибудь другое… А то, Бог знает что, — «Печать Антихриста»! Испугать можно… Да что ж мы… пойдем — сядем! — перебил он себя на полуслове и увел меня в глубину комнаты.

Несколько секунд мы сидели молча.

— Ну, например, скажем, «История села Смурина»? — подумав, предложил Салтыков.

— «История села Горюхина» Пушкина… — заметил я.

— Гм! Да… положим… — проворчал мой собеседник. — Ну, «Летопись»… «Хроника», что ли…

Так мы и порешили.

— Вот еще что… — заговорил Салтыков. — Не можете ли вы подписаться псевдонимом… Вы до сего времени работали в «Деле», у Благосветлова, и теперь вдруг появитесь у нас…

— Но ведь, я полагаю, оба эти журнала прогрессивного направления! — отозвался я.

— Да, но… все же мы разных, как говорится, лагерей, не одного прихода… Знаете, как-то неудобно… Нет, уж вы, пожалуйста, изберите какой-нибудь псевдоним, на первый раз! — настаивал Салтыков.

Я обещал придумать псевдоним и сообщить ему.

Для меня было совершенно безразлично, как ни подписать повесть, и через несколько дней я написал Салтыкову, чтобы он под рукописью вместо моей фамилии поставил «Вологдин». Таково было происхождение моего псевдонима, которым я впоследствии часто пользовался.

Кратко переговорили об условиях: кроме гонорара, редакция была должна сделать мне отдельное издание «Хроники» (в количестве 1200 экз.).

По окончании делового разговора Мих. Евг. вдруг оживился, «опростился», редакторская суровость слетела с него, и сатирик-громовержец обратился в приятного, веселого и очень для меня симпатичного собеседника. При виде такой чудесной метаморфозы я подумал: вот уж именно «наружность иногда обманчива бывает, иной — как зверь, а добр, тот ласков, а кусает»… В жизни не раз мне вспоминалась эта мораль крыловской басни.

— А ведь я узнал в вашем романе одного из наших тверских земцев! — с улыбкой заговорил Мих. Евг. и назвал одну фамилию.

Я сказал, что он угадал, что я именно это лицо имел в виду.

— Похож, похож! — посмеиваясь, говорил Салтыков.

Поговорили о тверских земских деятелях.

Потом Мих. Евг. поинтересовался узнать: с кого списан Кряжев[21], из жизни какой местности взяты мною факты, кто такая Лизавета Петровна[22], действительно ли у меня есть письмо Лисина[23], с кем еще из тверитян я знаком и т. д.

Проговорили мы битый час, если не дольше.

«В первый раз он может напугать, — думал я. идя из редакции в свой Тюремный переулок. — Но он только с виду суров и мрачен… Он добрый!»

Так, приблизительно, резюмировал я впечатления, полученные мною при первом знакомстве с М. Е. Салтыковым.

В письме от 20 мая Салтыков, между прочим, сообщал мне: «Что же касается до Вашей рукописи, то извините меня: я еще не успел приступить к ее редактированию. Но прошу Вас быть уверенным, что я в ущерб ей ничего не сделаю. Об одном считаю долгом предупредить Вас: времена тяжелые наступили, и. 5 № „Отеч. Записок“ арестован и, вероятно, будет сожжен. Рукопись Вашу я беру в деревню, куда выезжаю в субботу. Мы думаем начать печатание ее с августовской книжки»…

Как — то в конце мая, придя на Николаевский вокзал за какими-то справками, я встретил Некрасова и Салтыкова, медленно ходивших по платформе. Я несколько раз прошелся с ними взад и вперед. Оказалось, что Мих. Евг. провожал в деревню свою семью, но жена его с детьми еще не приехала на вокзал.

— И вы скоро пойдете в деревню? — спросил я его.

— Да, скоро… — ответил он. — И рукопись вашу увезу с собой… еще перечитаю все… посглажу кое-где… Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь! Я ведь не испорчу…

Вскоре после того и я уехал на лето к родным, в Вологодскую губернию.

Осенью, по возвращении в Петербург, я стал большею частью видаться с Мих. Евг. у него на квартире, в его рабочем кабинете. Тут я окончательно убедился, что под этой суровой, мрачной, угрюмой наружностью скрывался очень добрый, даже мягкий человек…

Однажды, помню, я застал его не совсем здоровым, и в ворчливом настроении духа: вышли какие-то неприятности с цензурой.

— Вчера я перечитывал последнюю главу вашей «Хроники»… — сказал он, хмуро посматривая на ворох лежавших перед ним корректурных листов. — Невозможно ее пускать… я сократил ее! Жаль, а сократил…

— В отдельном издании, Мих. Евг., я восстановлю все, что вы из этой главы выбросите! — самым решительным тоном заметил я.

— Восстановляйте, восстановляйте! сделайте милость… — насмешливо промолвил Мих. Евг., сердито комкая корректуры и что-то разыскивая под ними. — Одной сожженной книгой будет больше, а вы при своей храбрости останетесь… Что ж, восстановляйте! Дело ваше…

Он вытащил из-под корректуры мою, уже растерзанную «зеленую» тетрадку и прочитал вслух несколько отрывков из последней главы.

— Ну, что ж? — спросил он меня. — Вы находите, что так можно. А? Вы думаете, те… черти-то цензурные — олухи, что ли? Вы думаете, им это понравится?.. Они за последнее время точно белены объелись… Рассказывал я вам, как они на майскую-то книжку набросились…

— Да, но у меня-то в последней главе что уж такого особенного!.. — начал было я убеждать Мих. Евг., но он перебил меня.

— Гм! «Что особенного! Что особенного!» — передразнивающим тоном заговорил он. — Младенец вы… оттого и не боитесь! А вот поживите с мое… да еще с ответственностью за журнал…

И он выразительно махнул рукой.

Из последней главы моего романа Салтыков оставил лишь одну страницу. Все, пропущенное им, как я сказал, мною было восстановлено в отдельном издании.

В последних числах декабря «Хроника села Смурина» была послана в цензуру.

Начальник Глав. Упр. по делам печати перед тем только что умер, другой не был еще назначен, и книга моя попала в цензурное чистилище во время смут междуцарствия.

Кажется, 4 или 5 янв. 1875 г. «Хроника» поступила в. мое распоряжение или, как говорится, «вышла в свет». С торжествующим видом я принес книгу Михаилу Евграфовичу.

— Ну, счастлив ваш Бог! — сказал он, просмотрев окончание романа, за которое он так опасался. — Видно, под благоприятным созвездием вы родились… Рад, очень рад, что вышло так счастливо!

И было видно, что он не пустую фразу говорил, а действительно от души, искренно порадовался со мною по поводу того, что мою книгу «черти цензурные не слопали»…