Из записок бывшего крепостного человека

2

В следующем 1844 году я уже бойко читал Псалтирь и Четьи минеи и знал цыфирь. Меня приглашали читать не только соседи, но и в другие деревни. Слушали меня благоговейно и принимали как гостя. Угощали отборными кушаньями, горохом и пшённой кашей и клали на мягкую постель с подушкою.

Однажды позвал меня к себе бурмистр, Зиновий Васильев, строгий вожак староверов секты бегунов, и приказал показать ему образец моего письма. Я написал. «Такого письма мне не нужно. Ты учись писать полууставом[13]. Дам работу. Необходимо списать книги Св. Писания, которых печатать не позволяют, а угощают новыми, исковерканными и наизнанку книгами, антихристовщиной», — сказал он. «Я пишу и полууставом», — ответил я и написал образец. Он посмотрел и, по-видимому, одобрил, потому что сейчас же заявил: «Скажи твоему отцу, что я велел тебе прийти ко мне писать. Я заплачу». Отец отпустил меня без всяких отговорок. Он и не смел отказать: Зиновий Васильев был сила. Он мог всё сделать: и в солдаты отдать, и в Сибирь сослать.

Одели меня в чистое платье, приказали держать себя у чужих людей умненько и отправили. Недели две я писал о скрытых скитах и о черниговских князьях Борисе и Глебе. Я был очень доволен работой и старался писать как можно лучше. В доме царила чистота и тишина.

Прожить две недели в уединении всё-таки было скучно, если бы не было семнадцатилетней красивой дочери Зиновия Васильевича, которая часто со мною разговаривала. Я любовался её белым лицом, русою длинною косою и белою сорочкою с вышитыми рукавами. По окончании работы Зиновий Васильевич, посмотрев написанное мною, сказал, что надо писать лучше, и дал полтину. Я с удовольствием убежал домой, радуясь и заработку, и тому, что вырвался на свет Божий.

Зиновий Васильевич вёл трезвый, скромный образ жизни и был богомолен. В течение целого поста не ел горячего, питался лишь хлебом с водой и на Страстной неделе ел один только раз, в четверг. В молитве он проводил целые ночи. За время его начальства над вотчиной Глушковых благосостояние крестьян и нравственная сторона их процветали.

Преследуя пьянство, Зиновий Васильевич пьяных сёк розгами. Сидя в сарае, он незаметно наблюдал за возвращавшимися с базара мужиками и на следующий день, собрав сход, учинял экзекуцию тем, которые возвращались пьяными.

Следя за тем, чтобы хлеб без надобности не продавался, он отбирал излишек, запирал в общественный магазин[14] и выдавал по мере надобности на еду или для продажи на необходимые нужды. Один мужик по его приказу находился под присмотром другого, более трезвого, а этот под присмотром третьего и так далее.

Соблюдалась большая осторожность с огнём. Без фонаря со свечой выйти во двор никто не смел. Как только сходил с крыш снег, начиная со Святой недели, сидеть по вечерам с огнём и в особенности с лучиной воспрещалось.

Летом печи топились редко, и только по утрам, когда хозяева ещё были дома. Печи осматривались еженедельно. По его настоянию вместо прежних курных печей делались новые с дымовыми трубами. Для водопоя скота на полях копались колодцы, пруды, на ручьях делались ставы[15]. Дороги содержались в исправности.

Как только Зиновий Васильевич замечал, что нет спешной работы, так сейчас же посылал десятского по домам звать на сход, и на следующий день крестьяне и стар и млад выходили уже на общественную работу.

Сын бурмистра, Иван, положил себе работу во спасение. Не переставая и не разгибая спины, он исполнял и мирскую работу, не поднимая головы и не говоря ни с кем ни слова.

Знакомство с домом бурмистра имело на меня большое влияние, и я стал подражать им, чем мог. Летом вставал в три часа, умывался утреннею росою и шёл на чердак, где долго молился на восток. Из окна виднелись зелёные озимовые поля, слышалось пение жаворонков, скворцов, чириканье воробьёв. Мне дышалось легко, весело, дух мой уносился в синюю даль, в бесконечное пространство…

Убедившись, что я хорошо читаю и пишу, отец на моё ученье и чтение смотрел уже сквозь пальцы и не бранил меня больше за то, что поздно сижу с огнём. Он был доволен, что я отдал ему сполна полтину, заработанную мною у Зиновия Васильева.

В этом году (1844) с 1 июля были переименованы[16] деньги и за три рубля пятьдесят копеек ассигнациями стали давать один рубль серебром. Брат мой нанялся в работники на шесть недель за двадцать восемь рублей в село Иваново. Когда по окончании срока работы брат принёс 8 рублей, отец стал упрекать его, что он проработал лето за восемь рублей. «Мне что за дело, что там печатают, — говорил он. — Ты подрядился за двадцать восемь рублей, ну и давай их». Понял перемену денег он только тогда, когда за купленную им лошадь, стоящую шестьдесят рублей ассигнациями, уплатил пятнадцать рублей серебром.

В это же лето извозчик Кондаков, возивший товар в Москву, привёз в первый раз в нашу деревню фосфорные спички. Одну коробку он подарил бурмистру, другую попу. Продавал он коробку за 10 копеек, а на копейку давал три спички. Все крестьяне с любопытством осматривали, щупали, нюхали, и, когда спичка от трения зажигалась, все отскакивали. Мне очень хотелось купить спичек, но у меня не было ни копейки. Как хорошо было бы, мечтал я, пойти в лес, развести огонь и печь картофель.

Кстати, картофель был теперь уже в общем употреблении[17]. Между тем, ещё незадолго до этого, раскольники восставали против него, называя его дьявольским зельем. Говорили, что в казённых погребах, где был сложен картофель, происходит таинственный шум, топот и пение. В Никитинской волости, несмотря на приказание начальства, крестьяне не шли сажать картофель. Ввиду их упорства и неповиновения было призвано войско, и тогда крестьяне, боясь, что в них будут стрелять, вышли в поле и сажали картофель со слезами.

К чаю также относились, как к заморскому зелью, и его не пили ни староверы, ни миряне. Пили только господа, священники и купцы. Самоваров в деревнях ни у кого не было. В большом употреблении был сбитень. Проезжий торговец выказывал невиданные у нас карманные часы.

Под влиянием ежедневного чтения матушкою жития святых отцов религиозное чувство у меня росло с каждым днём. Я ежедневно всё больше и больше стал молиться в уединении и наконец задумал бежать к иноверам в лесные монастыри. Однажды я надел кафтан, взял лапти и палку и пошёл. «Не бери с собой ни хлеба, ни сумы», — помнил я святые слова. «Однако что же я буду есть, — думалось мне, — коренья, ягоды, грибы?» — «Господь питает», — слышалось в ответ. Я отошёл от деревни версты две. Вижу, на чьей-то полосе горох. «Запастись разве горошком, — думаю. — Но ведь это чужое. Воровать грешно. Впрочем, говорят, что всё, что растёт, — это Божье». Я нарвал гороху и наелся. Тогда на меня напало раздумье. Солнце клонилось уже к западу. Я знал, что скоро меня хватятся, станут искать, найдут и выпорют. Я возвратился домой…