Из записок бывшего крепостного человека

6

В июле месяце 1848 года барыня собралась в деревню и взяла с собою сына, студента, горничную и меня. Я был очень рад и счастлив. При въезде в деревню нас встретил бурмистр, старосты и крестьяне с хлебом-солью. Все были в праздничных платьях. Я отыскивал глазами родных и знакомых и радостно кивал им головою. Остановились мы в доме бурмистра, и барыня разрешила мне проведать родных. Встреча была радостная. Матушка прежде всего стала спрашивать, не перестал ли я креститься большим крестом, и долго твердила мне держаться завета дедовского. К моей матери очень часто заходила барыня и, сидя с нею под яблонью в саду, подолгу с ней разговаривала. Для развлеченья барыни собрался как-то под окнами хоровод, который пел песни. Между бабами была и Катя, которая была уже замужем. У меня стояли на глазах слёзы. Через две недели мы поехали обратно по Ярославскому шоссе. В это время кругом свирепствовала холера, и ямщики все были пьяны, так как им в видах предохранения от холеры отпускалась водка. В Москве была тоже сильная холера. Многие выехали, и Москва сильно опустела. Газеты переполнены были статьями о холере.

Переехавший в Зыково барин сказал, что дворецкий плохо за ним ухаживал, и его с семейством отпустил. Мне был подарен жилет и галстук, и меня стали звать Фёдором, а не Федькой. Удалось достать «Современник»[30], и я не спал ночей, пока не прочитал роман «Три страны света»[31].

В этом году господа встречали Новый год у Дуровых. Первого января у нас утром было много гостей, и обедали князь Вяземский и дядя барина, петербургский губернатор Кавелин[32]. Когда стало темнеть, он увидел из окна искры. Вслед затем послышался стук в стену. Это зажигали фонарь и вставляли его в стену дома.

— Как, у вас в Москве до сих пор вколачивают фонари в стены деревянных домов. Ну, это небезопасно, неправильно, — сказал он.

На другой же день у ворот был поставлен столб, и на нём укреплён фонарь.

В конце марта барин заболел. У него был страшный жар, он не спал и в бреду метался по постели. Второго апреля он скончался.

Похороны были великолепны. Отпевали в Рождественской церкви, что в Путинках, и похоронили в Симоновом монастыре. Было два архимандрита и много духовенства. Барыня нарядилась в чёрное платье и каждый день ходила в церковь и в Петровский монастырь. Мне барыня подарила кое-что из платья барина и серебряные часы. Я так был доволен, что даже по ночам, просыпаясь, поверял свои часы с другими. После смерти барина у меня было больше свободного времени, и я стал много читать. Прочитал Жуковского и многих других писателей.

Самое большое впечатление на меня произвели сочинения Карамзина. Он повлиял на моё воображение и на моё сердце. Мне казалось, что я иначе стал думать и чувствовать.

«Московские» и «Полицейские ведомости» были переполнены сведениями о войне с Венгрией. Приезжавший часто к барыне Дмитрий Александрович Демидов обыкновенно спорил с Сергеевым и Дружининым и доказывал им, что мы совершенно напрасно помогаем австрийцам^[33].

Однажды утром, в ожидании пробуждения барыни, я сидел под акацией во дворе и читал «Полицейский листок». Вдруг ко мне подходит артист Иван Васильевич Самарин[34] в чёрном сюртуке, пуховой шляпе и с камышового тростью в руках. Он взял у меня «Листок», просмотрел его и спросил, где я учился грамоте. Я ответил, что у брата в деревне…

— А ты приходи ко мне, — сказал он. — Я дам тебе книг для чтения.

Самарин жил у Глушкова во флигеле вместе с отцом своим, Василием Дорофеевичем, матерью, братьями и сёстрами. Отец его был крепостным Волкова, имевшего большой дом в Леонтьевском переулке и плисовую фабрику в Горенках по Владимирской дороге.

Иван Васильевич был красив и строен, осанка у него была благородная и манеры прекрасные. У него бывали писатели и было много поклонниц, между которыми выделялась красивая молодая Голубева, которая часто к нему ездила.

На следующий же день я явился к Ивану Васильевичу за книгами. Он дал мне два тома Пушкина. Брат его, Сергей, узнав, что я имею плохое понятие о грамматике, дал мне грамматику Востокова[35], сказав: «Дарю её тебе, потому что она надоела мне хуже горькой редьки».

Я стал вставать раньше всех и тотчас же начинал зубрить грамматику и читать географию. Долго я не мог понять системы Коперника, пока наконец не уяснил её себе. Тогда я вспомнил, как однажды у нас хотели бить пятнадцатилетнего парня за то, что он стал рассказывать о том, как, по словам его грамотного отца, Земля вертится.

Барыня дала мне письменные принадлежности и велела учить азбуке шестилетних детей.

В августе месяце разъезжали по улицам Москвы на серых лошадях, в касках и белых мундирах герольды с отбитыми у венгерцев значками. Их сопровождали трубачи.

Народ крестился, прославляя Бога за победу. Некоторые же господа говорили, что мы за положенные головы русского солдата можем похвастаться только этими тряпками.

Я читал манифест[36], что подъемлется оружие в отмщение врагу за веру, отечество и честь России, и теперь, слушая разные суждения, недоумевал и не знал, кого бы и как бы спросить, чтобы мне разъяснить всё это.

Так этот вопрос и остался для меня неразъяснённым.

Осенью, когда окончилась постройка нового большого дворца в Кремле, приехал Государь Император Николай Павлович. В десять часов вечера при ярком свете луны увидел я Царя в шинели и белой фуражке, ехавшего с каким-то генералом. Народ кричал «ура». Коляска четвериком быстро пронеслась по Тверской мимо меня. Я хоть и мельком видел Царя, но был очень счастлив.

Во дворце был всенародный маскарад. Наша вторая экономка, молодая девица, ходила туда и говорила, что было там тысяч двадцать.

Во второй раз я видел Государя ближе. Когда он проезжал по Театральной площади, народ окружил его и стал на себе везти экипаж. Я пробился вперёд и ухватился тоже за крыло экипажа. Подъезжая к Тверской часовне, Государь оглянул народ и строго и громко сказал: «Довольно».

Народ моментально рассыпался.

Вместе с доверием барыни ко мне росло во мне усердие к работе. Видя, что барыня мною довольна, остальные слуги — и старые, и молодые — стали завидовать и старались чем-нибудь повредить. Скоро им удалось меня подловить.

Не желая отставать от остальных, я, несмотря на строгий наказ моей матушки, стал курить трубку.

Как-то в людской загорелись от неизвестной причины угли в корзине. Старая экономка донесла барыне, высказав предположение, что огонь заронили курильщики, в числе которых назвала и меня.

Барыня, очень боявшаяся пожара, так как ни дом, ни имущество застрахованы не были, очень рассердилась, отобрала у всех трубки, сожгла их и приказала больше не курить.

Между тем я курить уже привык. Поэтому я, пользуясь отсутствием барыни, взял её трубку и докурил её на балконе.

Это подметила та же экономка и донесла барыне.

— Как ты смел курить из моей трубки? — спросила грозно меня барыня.

— Да я не подкладывал табаку.

— Нечего сказать, хорошее оправдание. Да разве можно курить из моей трубки?

— Мою-то вы ведь сожгли, — ответил я наивно.

— Вот тебе тридцать копеек, возьми и купи.

Я с гордостью показал деньги экономке.

— Балует тебя. Скоро под юбку посадит, — зло заметила экономка.

Я был возмущён таким замечанием. На барыню я смотрел как на высшее, недосягаемое божество.

Совсем другими глазами я смотрел на Аннушку, горничную соседей Мерлиных, уехавших на дачу и оставивших её одну в доме. Сначала мы посылали один другому издали поцелуи с балкона, а потом познакомились. Узнав, что она читает, я стал давать ей книги.

Мы очень часто виделись.

Прочитав рассказы о Петре Великом и о Суворове, я резко изменил свою жизнь.

Стал рано вставать и трудиться. Я и дрова пилил, и снег с крыши сбрасывал, стал вместо полотёра пол натирать и по ночам выходил проверять караульщиков.

Пыл мой к работе охладил немного один случай. Барыня дала мне рубль для покупки воска для полов и пуговиц. Рубль я завернул в платок, который положил в карман. Идя в лавки, я по дороге зашёл помолиться к Иверской. Пока молился, у меня платок с рублём украли.

Денег своих у меня в это время ни копейки не было, и поневоле я должен был возвратиться домой и доложить об этом случае.

Она взглянула на меня, сказала что-то по-французски племяннице и затем объявила мне, что если я умею терять деньги, то должен суметь натирать полы без воска.

Меня очень расстроило это недоверие, и я долго плакал. Однако через несколько времени барыня, узнав, что я купил воск на свои деньги, отдала мне рубль.

Иван Васильевич Самарин в свой бенефис дал мне контрамарку для входа в театр. Барыня меня отпустила.

В театре я был в первый раз. Сидел я на самом верху. Было жарко. Ничего я не понял. Видел, что на сцене входили и уходили, говорили, пели и плясали.

Публика хлопала, стучала и кричала.

Я глядел не на сцену, а на ложи и кресла, удивляясь множеству народа и роскоши нарядов.

То, что было на сцене, как-то проскользнуло мимо меня.

Я не рад был, что и пошёл.

На вопрос барыни, хорошо ли было в театре, ответил, что хорошо, но жарко. Она засмеялась.

Повар объяснил, что на балаганах гораздо интереснее.