Из записок бывшего крепостного человека

4

На святках в 1846 году приезжал к соседу Егору дворовый человек Телепнёва. Это был весёлый молодой человек. Он играл на гармонии, пел разные песни и рассказывал разные истории. Один раз давал представление «Суд царя Соломона». Нарядился он в какой-то пёстрый халат, и на голове у него был высокий колпак. Ему помогал наш однодеревенец, Пётр Китаев, который говорил много смешных прибауток. Слушатели говорили, что Китаев мастер сам прибаутки сочинять.

Меня это очень удивило, так как я слышал от одного фабричного, что всё, что пишется, и все сказки даже, сочиняют сенаторы в Петербурге и Москве, там печатают и рассылают по всей империи.

Я долго думал по этому поводу и решил наконец сочинить что-нибудь. Написал я следующее:

«В Ветлужском уезде один мужик заметил, что к нему на пасеку за мёдом ходит медведь. Он его подкараулил и выстрелил в него из ружья. Медведь побежал. Мужик за ним и схватил его за хвост. Хвост оторвался. Он за заднюю часть. Она оторвалась. Он за спину. Спина отвалилась. Как хватил его за уши, так оба и упали. Об этом случае сотник[22] донёс становому, тот — капитану-исправнику[23], этот — губернатору, а последний — сенату, который велел напечатать и объявить по всей империи».

Я прочитал это нескольким крестьянам, и все сразу поверили в истинность происшествия. Мне было совестно.

Между тем дядя Кирилл привёз мне в подарок академический[24] календарь 1824 года. Он купил его, думая, что в нём напечатаны хорошие сказки, так как календарь был в переплете. Я был очень доволен этою книгою, так как узнал названия всех губерний. С особенным удовольствием читал подробное описание Костромской губернии. На пустых страницах календаря кем-то сделаны были разные отметки и записаны разные события. Я тотчас же сшил себе тетрадку, завёл дневник и стал делать в нём каждый день отметки. Записано мною было, как однажды Катя, моя родственница, соседка, встретившись со мною, сказала, что я, вероятно, научился от Корнилия колдовству и приворожил её, потому что она целый день думает обо мне.

Другая отметка была о затмении солнца. Когда свет солнца начал меркнуть, все убежали в свои дома. У нас зажгли перед иконами восковые свечи и стали молиться.

Все очень были встревожены. Когда стало опять светлеть, мне разрешили выйти на улицу. Около избы дяди Егора была большая толпа, среди которой стоял приехавший из Москвы Иван Куколкин и смотрел на солнце в закопчённое стекло. Брали у него посмотреть и другие охотно, но, когда он стал говорить, что ещё месяц тому назад в Москве был известен день и час затмения солнца, на него набросились все и стали кричать, что он безбожник, так как воли Божией никому не дано знать. Он замолчал и не возражал.

Осенью началось межевание земель. Меня послали быть понятым. Днём я носил цепь, а вечером расписывался за всех остальных понятых. Бурмистр говорил, что землемер, Павел Алексеевич Зарубин[25], сын пучежского мещанина, научился межевать и стал барином. Землемера я считал человеком сверхъестественным, умеющим читать чужие мысли. Вывел это заключение я из нескольких случаев. Один раз не успел один из мужиков сказать потихоньку, что ему и есть и спать хочется, как землемер посмотрел на него и закричал: «Эй! Что ты, осовел! Есть или спать хочешь». Вслед за тем он посмотрел в астролябию, велел поставить колышки и мерить цепью. Вдруг он крикнул: «Стой! Копай здесь. В этом месте должна быть межевая яма и знаки, три камня и угли».

Стали копать и действительно нашли и камни и угли. Увидев, как я пишу, он велел мне приходить к нему по воскресеньям писать повестки сотским и бурмистрам о явке к межеванию и о предоставлении документов. Павел Алексеевич научил меня многому. Я узнал не только четыре правила арифметики, но и получил понятие об астролябии и магнитной стрелке. Познакомился также и с грамматикой. Уходя от Павла Алексеевича с гостинцами и двугривенным в кармане, я всегда удивлялся его познаниям и уму. Не нравилось мне только, что он в постные дни ел молоко, ел зайцев и насмехался над староверами, даже над Зиновием Васильевым, скрывшимся в леса.

— Удрал спасаться, напившись мирской кровью, — говорил о нём Павел Алексеевич. — Когда служил барину, тогда драл всякие поборы — и грибами, и холстиною, и маслом. Даже выкуп положил за девок, которые не желали выходить замуж и идти в другую вотчину.

Между тем последний выкуп устроил уже новый бурмистр Малкин. Когда уезжал Зиновий Васильев, прощание его было торжественное. Оставив свой богатый дом и свою власть, он с сыном Парфёном доехал до Волги, слез с телеги, погладил своего пегого и сказал сыну: «Прощай, Парфён! Береги пегого. Он был мне верным слугою. Живи благочестиво, трудись до изнеможения, как твой брат Иван, и тогда дурные мысли смущать тебя не будут. Не забывай бедных. Ты теперь остаёшься в мире один, и мы будем молиться за тебя!» — сказав это, он сел в лодку и заплакал.

Осенью новый бурмистр неправильно сдал в солдаты мужика, лет тридцати пяти, кривого, под тем предлогом, что он был плохой плательщик. В действительности же бурмистру нравилась его жена. Сдал также в рекруты и парня Никифора, которого мы очень жалели. Это был скромный парень, преданный расколу. Он постоянно читал Священное Писание и любил уединение. С этою целью он с наступлением весны нанимался пасти стада. Сидит он, бывало, под тенью кустика, плетёт лапти или делает коробочку из бересты и тихо напевает или духовную, или заунывную песенку. Иногда играет на свирели. Он удивительно знал природу и был близок к ней. Он знал каждый цветочек, каждую травку, где какая растёт, чем пахнет. Знал, где какие ягоды растут, где грибы. Он умел заглядываться на волнующуюся рожь, заслушиваться пением птичек. Птицы и животные любили его и летели, и бежали к нему.

В начале зимы пронёсся слух, что барин потребовал выбора и присылки к нему в услужение более красивых и ловких девушек и парней. Я и Михаил считались не из плохих и побаивались очень, как бы выбор не пал на нас. Я не сидел сложа руки, а работал. Тканьём полотна зарабатывал я до двадцати копеек в день. Видя мою прилежность, не раз говорили: «Вот будешь жених молодец». При таких замечаниях я думал про себя, что я не хочу быть простым мужиком и валяться на полу, прикрывшись с бабой епанчою. Этим словом называли войлочную полость, которую обязательно должна была принести невеста. Я хотел быть приказчиком на фабрике и носить красную рубашку, такую, как у дяди Корнилия. С просьбою писать письма ко мне обращалось очень много баб. Однажды пришла жена старосты и попросила написать своему возлюбленному, что муж её в известный день уезжает. Каким-то образом муж, староста, перехватил это письмо. Избив жену, он потребовал меня к себе.

— Это ты писал это письмо? — грозно спросил он меня.

Я сознался.

— А знаешь ли ты, щенок, что где руки, там и голова. Если ты ещё раз осмелишься написать подобное письмо, я тебя зашлю туда, куда и ворон костей не заносит. Ступай.

Я стал уходить. Он щёлкнул меня пальцем по затылку и прибавил:

— Смотри, об этом ни гугу.

Летом я занимался полевыми работами, а осенью поступил в селе Порском к купцу Пономарёву приказчиком на постоялый двор. На моей обязанности лежал отпуск сена и овса и составление счетов. Пробыл я там всего недели две, а затем Пономарёв стал заниматься сам. Заработал я два рубля восемьдесят копеек.

В декабре месяце в одну из суббот, едва семья стала на общую молитву, как раздался стук в окно. Послышался голос, что бурмистр немедленно требует к себе отца вместе со мною. Я испугался и подумал, что меня хотят высечь за то, что я накануне целый вечер с его дочерьми гадал на оракуле[26]. Не успели мы прийти к бурмистру, как он объявил, что посланные им в Москву к господам мальчики забракованы и отправлены обратно и что поэтому в Москву посылаюсь я.

— Ты его завтра же к вечеру отправь в Шую и передай Кондакову, который и отвезёт его в Москву, — приказал бурмистр. — А ты не горюй, — прибавил он, обращаясь ко мне. — Если бы ко двору не попал, в солдаты пошёл бы. Дома тебе не усидеть.

Объяснив, что дорогой Кондаков будет кормить меня на мирской счет, он дал мне 3 рубля. Узнав, что я отправляюсь в Москву, матушка заплакала и невестки захныкали. Таким образом 19 декабря 1847 года решилась моя участь, и я должен был ехать в Москву. Баню топить было уже поздно. Поэтому я вымылся и выпарился в большой нашей печи и сел ужинать. Всем был подан кочан капусты, похлёбка и картофель и, кроме того, лично мне — мёд и клюква. Когда я улёгся спать, мать села рядом со мной и долго говорила мне, чтобы я постоянно молился и не забывал бы Бога. Утром в нашу избу набралась целая толпа народа. Пришёл между прочим и Никита, живший лет 40 в кучерах и наконец прогнанный господами за пьянство.

— Не горюй и не плачь, — говорил он. — Москва слезам не верит. Надо быть проворным и ловким. Вислоухим там плохо — облапошат. Если напроказничал — хорони концы, не попадайся. Мы, бывало, целую ночь гуляем по кабакам, трактирам и у красных девушек, а утром дома — как ни в чём не бывало. Всё шито и крыто. Одним словом, гуляй, да дело знай и не зевай.

Мать заметила ему, что я ещё мал для гулянья.

— Э, скоро научится, — ответил он. — Там нужно жить так, как живут товарищи. С волками жить — по-волчьи выть. Чужая сторона по головке не гладит. А ты первым делом, как явишься, — учил он меня, — кланяйся в ноги. Сиволапого к ручке не допустят. Стой прямо, руки по швам. Повернуться прикажут — живо налево кругом.

Слушая Никиту, я не знал, верить ему или не верить. Часов в 9 подали обед: лапшу с грибами, пшённую кашу и кисель гороховый с маслом. Затем я пошёл прощаться по деревне. Заходил и к священнику, и к диакону. Они просили доложить господам о нуждах церкви. Когда я возвратился домой, меня ждала закуска: грибы солёные и баранки. Хоть и не хотелось есть, я взял грибов, проглотил несколько штук и сказал:

— Прощайте, грибы. Не придётся мне больше вас собирать. Не ходить мне больше зелёным лугом по тёмным лесам.

У родителей показались на глазах слёзы, и сам я заплакал.

— Сладок был родительский родной хлеб. Каков-то будет хлеб на чужой стороне, в белокаменной Москве, — продолжал я.

— И откуда у него слова такие берутся, — сказала тётка.

— Вот тебе коробка с бельём, — сказала матушка. — Тут есть и три платочка. В Москве, говорят, нос платком вытирают.

Передав бельё, она благословила меня и передала мне медный образок Пресвятой Богородицы Всех Скорбящих. Простившись с родителями, я обошёл всю избу и зашёл во двор попрощаться с лошадьми и коровами. Отец с матушкой сели на мирскую подводу, а я пошёл рядом, прощаясь со всеми встречными. Многие давали мне на гостинцы деньги. На краю деревни я перекрестился на церковь и простился со всеми. Моя подруга Катя поцеловалась со мною и сунула мне в руку колечко с молитвою и поясок со словами:

— Не забывай меня.

Отвесив ещё раз всем низкий поклон, я сел на подводу, и мы поехали.

В девять часов вечера мы приехали в деревню Филисово к Кондакову, который, имея шесть лошадей, занимался перевозкой товаров из села Вичуги в Москву и обратно. На следующий день, 21 декабря, я простился с родителями и, взгромоздившись на один из возов с мануфактурным товаром, тронулся в путь по направлению к Москве. Проехав несколько вёрст, ко мне подошёл Кондаков и сказал:

— Нечего тебе плакать. Возьми вот рогожу. Прикройся и спи.

Мне надоело смотреть на бесконечные снежные поля. Я послушался доброго совета и заснул. Проснулся я только утром, когда мы стали подъезжать к селу Васильевскому, принадлежащему князю Трубецкому. В селе дворники, то есть хозяева постоялых дворов, выбегали на улицу и приглашали у них остановиться, но у Кондакова и его зятя Тараса был знакомый постоялый двор, куда мы и направились.

В чистой, просторной, тёплой избе был приятный запах печёного хлеба и жареного лука. Дворничиха подала чай и потом обед, который состоял из ботвиньи[27] с варёным солёным судаком, похлёбки из картофеля со снитками, лапши с белыми грибами, жареной малосольной севрюги с картофелем, горохового киселя с постным маслом и мягкого ситного хлеба с мёдом. Во время обеда приехал торговец дичью, крестьянин Варнавинского уезда, который сел обедать с нами. После обеда Тарас и торговец выпили по стакану пенного. За обед заплатили по двадцать пять копеек с человека. После обеда отправились в путь и ехали не останавливаясь два дня. Был сильный мороз. Торговец дичью молил Бога, чтобы мороз продолжился. Он боялся, что попортится дичь, от которой уже шёл запах. Тарас же просил оттепели, так как у него коченели руки при перепряжке шесть лошадей. День Рождества мы встретили на одном из постоялых дворов и поехали опять вперёд.