Из записок бывшего крепостного человека

8

Беру книги из барской библиотеки и много читаю.

Прислуга всё прибавляется. Теперь у нас два повара, два кучера, кроме меня, два лакея, четыре горничных, экономка, прачка и в ученье девушка Маша. Привезли ещё мужика. Он стал плакать и проситься в деревню, говоря, что у него остался там без присмотра мальчик пяти лет. Чтобы успокоить, его свели в часть и дали записку квартальному. Его сильно высекли.

В сентябре (1853) получил печальную весть от отца. Умерла мать и две невестки от холеры. За одну неделю умерло семь человек из нашего семейства. Холера в деревне сильная. Я попросил у барыни разрешение съездить в деревню. Она согласилась и дала на дорогу три рубля. Вечером же мне сказали, что преосвященный Филофей[47] едет в Кострому и что она, по его просьбе, назначает меня сопровождать его в поездке и смотреть за его вещами.

1 октября я с преосвященным Филофеем выехал из Москвы и поехали в лавру, где ночевали. Пока владыка был у архимандрита Порфирия[48], я с келейником[49] Вуколом пили прекрасное вино, а затем уснули на мягких постелях. Я так чувствовал себя хорошо, что готов был идти в монахи.

Утром 2 октября поехали в Вифанию[50]. Подъехали прямо к церкви, а оттуда в семинарию, в которой владыка воспитывался и потом был рекрутом. Была торжественная встреча. Откуда поехали в лавру. В это время приехал и возвратившийся из Костромы прокурор Священного синода Лопухин[51]. В Кострому он ездил по делу о раскольничьих иконах. Было выяснено, что отобранные у раскольников иконы чиновники консистории продавали тем же раскольникам и брали за это большие деньги. Лопухин был важный старик с умным лицом. Беседовал он с владыкою больше двух часов.

Затем поехали вперёд и в девять часов вечера въехали в ворота Данилова монастыря около Переяславля. Владыка, выпив чаю с просфорою, сейчас же ушёл спать. Казначей спросил у меня, будет ли владыка ужинать. Я только что хотел ответить, что владыка не ужинает, как келейник Вукол сказал, что не мешает на всякий случай приготовить кое-что. Казначей убежал, а Вукол мне объяснил, что за владыку мы поужинаем. И действительно, мы ели икру, сёмгу и уху из стерляди, запивая винами. В семь часов утра выехали, проехали Переяславль и приехали в 2 часа дня в Ростов, в Яковлевский монастырь. С одной стороны монастырских стен озеро длиною вёрст тринадцать и шириною около восьми, с другой — маленькая речонка. По озеру сновали лодки. Вид со стен прекрасный. Взгляд уносился в неведомую даль, туда, где озеро сливается с горизонтом, с другой же стороны останавливался на раскинутом треугольном городе с полуразвалившимися стенами кремля. Из монастыря на другой день поехали в село Шапсы[52], где племянница владыки была замужем за местным священником. На краю деревни близ церкви стояла небольшая изба священника, состоявшая из комнаты с перегородкой. Вся комната была завалена кочанами капусты, и поэтому племянница провела владыку за перегородку, где стояла кровать и киот с образами. Выпив чаю, владыка вышел осматривать огород.

— У нас всё бедно и неустроенно, — извинялась попадья.

— Мы и сами жили так, — задумчиво ответил владыка.

6 октября мы въехали в Ярославль. По улицам вместо мостовой была гать. Карета с трудом двигалась, так как колёса тонули в грязи. Остановились мы в Спасском монастыре. Вечером владыка пошёл к живущему на покое ослепшему преосвященному Евгению, с которым говорил до двенадцати часов ночи. Я просто заслушался их умных разговоров о миссионерстве в Китае и распространении христианства среди степных иноверцев. В шесть часов утра я отправился на колокольню. Хотя начиналась заря, но небо было ещё темно и кое-где изредка блистали звёзды. Становилось всё светлее и светлее, и наконец выплыло солнце. Волга трепетала мелкими серебристыми блёстками волн, которые в одном месте, при впадении реки Которосли, были светло-малинового цвета. Над рекою вились чайки, на стоявших на якоре и медленно покачивавшихся судах рабочие копошились, умывались, молились… Залитый весь солнцем город также стал просыпаться. Я долго любовался этой чудной картиной.

Утром поехали дальше. Был сильный ветер, Волга бушевала, и паром не действовал. Однако по просьбе владыки двадцать четыре человека рабочих взялись за канат. На средине Волги волны перебрасывали воду через весь паром. Владыка молчал и, только когда приехали, сказал: «Слава Богу, Бог перенёс». Покатили затем в карете по костромской дороге. Грузная карета в восемь лошадей едва двигалась по грязи. Некоторые мосты были ненадёжны, и приходилось объезжать, делая крюк вёрст по пяти. Было уже темно, когда наконец показалась Кострома и мы въехали в ворота Ипатьевского монастыря. Для владыки была приготовлена баня, но он сейчас же пошёл служить всенощную, а баней воспользовались я с Вуколом. Мы же по обыкновению съели и приготовленный для него ужин.

Утром явился полицеймейстер с извинением, что не встретил вчера владыку, объяснив, что он ездил его встречать по другой дороге. В девять часов утра переехали реку Кострому на лодке и направились прямо в собор, который был переполнен народом. Впереди стояли губернатор Войцех, в военном мундире, адъютант, полицеймейстер, вице-губернатор Брянчанинов, председатель казённой палаты Голоушев и многие другие. Слышался громкий шёпот и замечания. Многие высказывали своё первое впечатление о владыке.

— Всё манеры Филарета, но только одни манеры, а выражения в лице никакого нет.

— Одно смирение и больше ничего. Знаем его мы весь род. Ни одного умного.

— Лицо, однако, у него замечательное, как бы дышит святостью.

— Брат тоже у него смирный, а какой из него толк. Я его знаю. Учился вместе с ним…

Такие замечания слышались с разных сторон. Вышел владыка и сказал слово на ту тему, что благодать Господня будет только тогда, когда будет полное согласие и единение между пастырем и пасомыми. По возвращении в монастырь в покоях владыки застали много разного народа. На другой день, 10 октября, я пошёл осматривать монастырь, который основан предком Годунова, татарским князем Четом в 1334 году. В церкви св. Михаила на правом клиросе стоит старый резной кипарисовый трон, на котором венчался на московское царство Михаил Фёдорович.

В ризнице было много редких книг. Отец ризничий показывал мне лицевую живописную Псалтирь, рукописное старинное Евангелие, ризы, вышитые жемчугом руками Ксении Годуновой[53], митры и прочее. В ризнице, кладовых и даже в подвалах под колокольней валялись в беспорядке по полу много раскольничьих книг и икон без риз, отобранных у купца-раскольника Пупырина и других. Мне было грустно смотреть на эти иконы, перед которыми прежде так много возносилось Творцу горячих молитв. Эти книги и иконы консисторские чиновники вместе с монахами постепенно по секрету продают раскольникам, выручая большие деньги.

Осматривал келью, где имел пребывание Михаил Фёдорович со своей матерью. Из кельи выход на крыльцо с каменными ступенями, на которых стоят старые пищали, некогда отражавшие врагов. Покои Михаила Фёдоровича состоят из продолговатой передней и двух маленьких комнат. Стены увешаны портретами, картинами и гравюрами. Мебель была времён Екатерины и поставлена была туда во время путешествия[54] Императрицы по Волге.

Когда всё начальствующие и другие лица перебывали у владыки, в монастыре настала скука и тишина. Слоняясь без дела, я выходил на террасу, садился на скамейку и курил. Слышался шелест могучих вековых кедров, шумела река Кострома, издали доносился рокот Волги. Кругом тишина. Скучно. Я пошел к преосвященному и попросил отпустить меня, так как я желал побывать ещё у отца. Владыка на прощанье мне сказал, что в том случае, если меня освободит барыня, он будет рад всегда иметь меня при себе. Дав мне двадцать пять рублей, Псалтирь и разные книги, он благословил меня образом. Прощаясь дружески с Вуколом, я пожелал ему успеха в сборе денег.

— Слава Богу, я собрал уже здесь за эти дни сотни три, — ответил он весело.

На почтовой станции я нашёл попутчика, офицера кинешемского гарнизона, с которым и поехал. Офицер, как сел, так сейчас же и уснул. Я же раздумывал о своей поездке и о своей судьбе. Дорога была ужасная. Это была не грязь, а просто река грязи. Невольно мне пришли на память стихи Вяземского:

В Кинешме офицер предложил переночевать у него на квартире, но я отказался и остановился в гостинице. Там я прочитал наконец «Московские ведомости», газету, которую давно не видел. На Дунае начались сражения, турки бесчеловечно режут наших пленных, а Англия и Франция шлют свой флот в Чёрное море[56]. Из Кинешмы нанял мужика и отправился в родную деревню. Добрался только в два часа ночи. Все уже спали.

Я постучал в окно и услышал взволнованный голос отца: «Это ты, батюшки, Федя». — «Я, я». Не могу до сих пор забыть этой радостной встречи. Объятия, поцелуи. Скоро вся изба наполнилась соседями.

Начиная со следующего дня, меня наперерыв каждый звал к себе в гости: и бурмистр, и староста, и крестьяне. Ведь я был не кто-нибудь, я был тот, который сопровождал по губернии преосвященного по рекомендации своей помещицы. Следовательно, был на хорошем счету у неё. На другой день служил панихиду на могиле моей бедной матушки. Брат Савелий был женат. Он обвенчался тайком с молодой здоровой бабой, бежавшей от родителей. Брат Иван хотел жениться на девице лет тридцати, но та не давала своего согласия. Поэтому он обратился ко мне за помощью. Хотя я, читая «Современник» и другие журналы, был других воззрений и находил, что нельзя силою выдавать замуж, но захотел помочь брату и сказал о желании брата бурмистру и старосте. Те сказали, что свадьбу устроят. 28 октября съездил к невесте брата, и свадьба была решена. Причту было дано четыре рубля, две бутылки водки и одна бутылка наливки. Невесту привезли силой и, несмотря на её слёзы, обвенчали. Грустная была свадьба, несмотря на пьянство и стрельбу…

Приходил священник с дьяконом расспрашивать о преосвященном. Удивлялись его строгой жизни, воздержанности — и сами напились. Однако пора было ехать в Москву. Бурмистр дал десять рублей на дорогу, и 30 октября я распрощался с родными и уехал. Через Шую дотащился до г. Владимира. Там остановился и сейчас же пошёл в театр.

Играли пьесу «Съехались, перепутались и разъехались» и «Артисты между собой». Ложи были пусты, в креслах народу было много, и раёк был полон. Хотя играли хорошо, но театр был маленький, в райке были все пьяны, и мне казалось, что я был не в театре, а балагане. 6 ноября приехал в Москву. Прежде чем идти домой, отправился в трактир и вызвал туда кучера Авдея. Узнал, что барыня в Петербурге.