Избранное

ЮРИЙ ПИЛЯР

ИЗБИННОЕ

МОСКОВСКИЙ РАБОЧИИ

1983

Р2

П32

Художник И. Данилевич

Пиляр Ю. Е.

П32 Избранное.— М.: Моек, рабочий, 1983.— 447 с.

В книгу Ю. Пиляра вошли повести «Начальник штаба», «Пять часов до бессмертия», «Все это было» и роман «Забыть прошлое», написанные в разное время. И тем не менее эти произведения — развитие и продолжение одной темы: темы человеческого мужества, стойкости, товарищества в самом высоком понимании этого слова, беззаветной преданности Родине. Ведь именно эти качества объединяли людей и на войне, и в фашистском концентрационном лагере. Высшее проявление человеческого духа, беззаветный героизм — вот что составляет основу произведений Юрия Пиляра.

„ 4702010200-140

М172(03)—83 186—83 Р2

Состав, предисловие, оформление издательства «Московский рабочий», 1983 р.

ПРЕДИСЛОВИЕ

14 декабря 1941 года Юрий Пиляр в возрасте семнадцати лет добровольцем ушел на фронт, в феврале следующего года был тяжело ранен. Госпиталь и снова действующая армия. Во время тяжелых летних боев сорок второго года воинская часть, в которой служил будущий писатель, оказалась в окружении и с боями пробивалась к своим. 20 июля 1942 года Юрий Пиляр был контужен и попал в плен. Впереди его ожидали лагеря для военнопленных и гитлеровские лагеря смерти.

Юрий Пиляр награжден орденом Отечественной войны II степени и многими медалями. На протяжении ряда лет (1957—1967) Ю. Пиляр представлял Советский комитет ветеранов войны в Меж-t дународном комитете Маутхаузена.

«Жизнь и борьба людей — русских и французов, поляков и че*. хов, украинцев и немцев-антифашистов — в австрийском лагере смерти Брукхаузен правдиво показана в книге» — так в 1957 roA’j «Комсомольская правда» рекомендовала первое произведение 10. Пиляра — повесть «Все это было».

С момента публикации этой повести минуло уже четверть века. Произведения Ю. Пиляра прочно вошли в актив современной советской литературы, многие из них переведены на языки народов СССР, издавались в Болгарии, ГДР, Польше, Чехословакии, выходили в прогрессивных издательствах Англии и Франции.

В настоящее издание автор включил повести «Все это было» (1955), «Пять часов до бессмертия» (1972), «Начальник штаба» (первоначальное название — «Время», 1972), роман «Забыть про-, шлое» (1978)… Если говорить о повести «Все это было» и романе «Забыть прошлое», то два эти произведения, по сути дела, едины. В них прослеживаются судьбы героев — узников гитлеровского концентрационного лагеря Брукхаузен — на протяжении двадцати с лишним лет их жизни, начиная с 1943 года, когда главный герой Костя Покатилов с группой советских военнопленных попадает в этот лагерь смерти, и до конца 1965 года, когда уже сорокалетний Константин Николаевич Покатилов приезжает в Брукхаузен на очередную сессию Международного комитета бывших узников.

3

Но если отвлечься от конкретных имен героев, то все произведения представляют собою единое целое —разговор о суровых годах минувшей войны, имеющий то внутреннее развитие, которое позволяет говорить о книге как о целостном произведении. Минувшая война унесла миллионы людей. Она как бы девальвировала цену самой человеческой жизни, но одновременно и подняла ее, вернее, она точнее обозначила истинную цену истинных жизненных категорий. Жизнь, свобода, долг, товарищество, дружба, любовь, хлеб, кров — во время войны эти простые категории научился ценить каждый человек, ставший участником великих исторических событий.

В первые месяцы войны была опубликована и получила широкий резонанс пьеса Александра Корнейчука «Фронт», в которой говорилось, что временные неуспехи нашей армии обусловило то обстоятельство, что многие командные посты занимали заслуженные в прошлом люди, однако неспособные к ведению успешных операций в современных условиях, короче говоря, люди, отставшие от развития военной науки, оставшиеся на уровне мышления времен гражданской войны.

В шестидесятых годах на страницах «Нового мира» были опубликованы мемуары генерала Горбатова, который фактически опровергал точку зрения автора пьесы «Фронт», полагая, что в первые месяцы войны Красная Армия терпела поражения именно в силу неоправданного массового выдвижения на высокие командные посты молодых генералов и командиров (офицеров).

В повести Ю. Пиляра «Начальник штаба» идет разговор о зимнем периоде войны (1941—1942), когда после разгрома немецких войск под Москвой наша армия вела тяжелые наступательные операции на западном и северо-западном участках фронта. Главный герой повести — начальник штаба стрелковой дивизии подполковник Евстигнеев. По своей проблематике эта повесть близка пьесе Корнейчука и мемуарам генерала Горбатова, однако по своей концепции она, вероятно, стоит все же ближе к истине, нежели упомянутые нами произведения, авторы которых в силу разных причин были излишне категоричны в своих суждениях. Во всяком случае, война дала немало примеров того, когда опытные и уже немолодые генералы быстро и творчески освоили новую стратегию и тактику проведения операций, и в то же время в этот же период выдвинулось много талантливых командиров самых высоких рангов.

Умный начальник штаба подполковник Евстигнеев предлагает командиру дивизии полковнику Хмелеву несколько изменить план предстоящей операции. Хмелев оценил замысел своего начальника штаба, однако, чтобы изменить уже утвержденный план операции, он должен переубедить командующего армией генерала Пасхина, которого хорошо знал и сам Евстигнеев. «Ему (то есть Евстигнееву.— А. Л.) с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобряющим излюбленного им, Пасхиным, способа боя — «накладистого, но надежного», по его собственному определению».

И получается, что вот вроде бы генерал Пасхин — это своего рода нахрапистый генерал из пьесы «Фронт». Однако тут нет никаких литературных

4

параллелей. Когда мы читаем страницы повести «Начальник штаба», на которых излагается план действий армии генерала Пасхина, то мы видим, что командарм не такой уж и консерватор. Во всяком случае, командир дивизии Хмелев понимает, что дело тут не в одном «консерватизме» генерала Пасхина.

«— Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо,— сказал Хмелев.— Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход к оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно…

— А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник,— отрезал Евстигнеев.

— Обожди, обожди,— нахмурился Хмелев.— Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим…»

Евстигнеев оказался умнее других не потому, что он предложил какой-то умозрительный гениальный план, а потому, что именно ему в самое последнее время стали известны дополнительные сведения о противнике.

В ходе боев за Вазузин погиб полковник Хмелев, и генерал Пасхин назначил командиром дивизии подполковника Евстигнеева. Вероятно, Евстигнеев окажется хорошим командиром дивизии, однако он вовсе не родился таким и не был таким, скажем, в первые месяцы войны. Просто он быстрее многих постигал уроки войны, и за эту науку заплатили жизнями и ирежний командир дивизии Хмелев, и вновь назначенный командиром полка Полянов, и командир батальона Зарубин, и сотни других командиров и бойцов.

Повесть «Начальник штаба» как раз о том, как приходило умение к талантливым и мужественным людям, как сама война выдвигала достойных и отодвигала в сторону недостойных. Но это, так сказать, самая общая схема, потому как война не маневры. Тысячи достойных платили за кровавую науку войны своими жизнями, и наука эта нужна была каждому: и командующему, и рядовому бойцу.

По-разному складывались на войне индивидуальные судьбы людей, тут действовала не однозначная формула: погиб — выжи л…

«Утром двадцать третьего июня начальник округа предложил Карбышеву вернуться в Минск, а оттуда в Москву. Карбышев отказался. Он не счел возможным прервать работу, ради которой был командирован сюда заместителем наркома… Но ведь вот еще какая штука: хотелось практически быть полезным… Полезным непосредственно в войсках, помочь командирам… С другой стороны, открывались все новые поразительные факты с точки зрения инженерной науки. Думал, пригодится. Одного не мог принять во внимание, мысли не допускал… Плен».

В повести «Пять часов до бессмертия» авгор не описывает подробно ни жизненный путь легендарного генерала Карбышева, ни детали его пленения и трехлетнего пребывания в плену, всех этих сторон жизни Карбышева он

5

касается лишь ретроспективно. Небольшая повесть «Пять часов до бессмертия» — это рассказ о последних часах жизни мужественного генерала.

Как-то даже не совсем удобно о повести такого содержания говорить, что она написана мастерски, однако, поскольку речь все-таки идет о художественном произведении, я употреблю это определение.

«Карбышев стоял в строю таких же, как он, изможденных людей и медлительно разглядывал темное пятно, проступившее на цементированной стенке над входом в душевую. Кажется, ничего ему так не хотелось, как сойти по истертым ступеням в теплый подвал, сбросить полосатое тряпье и подставить иззябшую спину под горячий дождик».

И такая возможность — «подставить иззябшую спину под горячий дождик» им представится. Последний раз в жизни. Всю партию узников, привезенных из Заксенхаузена, пропустят через душевую, чтобы потом тут же во дворе Маутхаузена заморозить и превратить в глыбу льда.

Время действия повести — вот эти несколько часов: от прибытия в Маутхаузен до изуверской казни.

Совсем короткие ретроспекции. Отдельные реплики узников. Временная надежда и отчаяние. Последние в жизни выкуренные сигареты, последние в жизни сказанные слова. Муки и смерть. Человеческая беспомощность перед палачами и беспомощность палачей перед человеческим духом.

«Обхватив себя крест-накрест руками и вскинув голову, Карбышев тяже* ло зашагал на свое место на левый фланг.

Неожиданно мелодично трижды прозвенел колокол у проходной ворот. Кто-то сказал:

— Отбой…

— Начали! — приказал пожарнику, державшему брандспойт наготове, оберштурмфюрер, сунул руки в карманы и отошел в синюю тень возле бани-прачечной».

Так заканчивается повесть о гибели генерала Карбышева и его тозартцей, но на этом не заканчивается разговор о тех страданиях и мужестве людей, которым в годы войны выпала самая тяжелая участь.

Повесть «Все это было» — летопись долгих кошмаров, через которые прошли узники гитлеровских концлагерей, что более точно назывались «лагерями смерти». Автор и сам прошел через весь этот ад, но содержанием его повести стало не описание этого ада, а борьба людей в этом аду.

Костя Покатилов — главный герой повести — в сорок первом году окончил школу. Война застала его на Псковщине. Принимал участие в подпольной работе. Но арестовали его совсем по другой причине. Из лагеря бежали военнопленные. Местные карательные власти, чтобы «отчитаться» перед вышестоящим начальством, «доукомплектовали» лагерь за счет местных жителей. В числе арестованных оказался и Костя. Так он, не будучи даже солдатом, стал военнопленным. Дважды пытался бежать. Неудачно. И вот в конце концов он попадает в лагерь Брукхаузен.

Поначалу мы видим, как простое чувство товарищества сближает Костю,

6

Олега и Виктора. Усиливается чувство взаимовыручки. Оно-то и спасает до поры до времени. Но потом все настойчивее и настойчивее зреет чувство протеста. Друзья хотят предпринять побег. Оии начинают присматриваться к людям. К ним тоже начинают присматриваться. В конце концов они становятся участниками подпольной лагерной организации. Русские, поляки, чехи, словаки, французы, немцы… Самые глубокие интернациональные чувства, постоянная готовность к самопожертвованию, взаимовыручка и неистребимая ненависть к своим палачам вливают в каждого силы, столь необходимые для борьбы с врагом. Гибнут товарищи, тают физические силы, но крепнет дух сопротивления. И в решающий час узники одерживают над фашистами победу. Это было в лагере Брукхаузен. В далеком теперь уже 1945 году.

Минуло двадцать лет. Оставшиеся в живых собираются на сессию Международного комитета бывших узников Брукхаузена. Но роман «Забыть прошлое» — это не своего рода эпилог, в котором рассказывается о том, что стало с героями повести «Все это было» через двадцать лет. Пространные ретроспекции в прошлое Константина Покатилова воссоздают хронику внутренней жизни героя с первых послевоенных лет и до времени встречи его со своими прежними товарищами по борьбе.

Вероятно, автор прав, что не отяготил послевоенную жизнь своего главного героя какими-то тяжелыми внешними обстоятельствами. В сорок восьмом году Покатилов поступает в Московский университет на механико-математический факультет. Потом аспирантура. Покатилов становится кандидатом наук, затем доктором. В студенческие годы женился. В общем-то вроде бы все благополучно. У многих его товарищей судьба сложилась и труднее и неудачнее. Однако наряду с той внешней удачливостью мы видим, что лагерь отнял у этого молодого человека очень многое — молодость. Серьезно осложнил он и его семейную жизнь.

После войны совсем еще молодой Костя Покатилов не любил рассказывать даже близким о пережитом. «Многие сокурсники были демобилизованными солдатами и офицерами, тоже всякого навидались в войну. Да и не привык с непрошеными откровенностями лезть к другим». Но однажды старый врач-невропатолог задал ему неожиданный вопрос: «Был на оккупированной территории?» — уж больно необычен был пациент.

«— Я был двадцать месяцев… точнее, шестьсот семьдесят дней, заключенным концлагеря Брукхаузен. За три дня до освобождения меня кололи… запускали иглу под ногти.— И Покатилов показал врачу левую руку с белыми узелками шрамов на кончиках большого, указательного и среднего пальцев. Он сам с некоторым удивлением и неудовольствием заметил, что его вытянутая рука дрожит.

— Понимаю,— сказал Ипполит Петрович, поймал его руку и быстро пожал. Это было так неожиданно, что Покатилов не ответил на пожатие. И ему нестерпимо захотелось курить».

Врач-невропатолог требует от молодого Покатилова: забыть, забыть, забыть прошлое… А гражданская совесть, вопреки всякому благоразумию, все время подсказывает, говорит, а иногда и кричит: нельзя забывать!

Собственно, и на Международной сессии в Брукхаузспе борются два эти желания: забыть прошлое — не забывать прошлого. И на этой Международной сессии идет борьба не только между ее участниками, но и каждого с самим собой. И вот встреча бывших узников, как и двадцать с лишним лет назад, дает каждому добавочный запас сил, поэтому-то они и одерживают в финальном эпизоде победу над теми, кто попытался осквернить брукхаузенский мемориал. Как и прежде, так и теперь силу им дало единение.

Юрий Пиляр пишет о пережитом, однако в своих произведениях он, рассказывая о пережитом, воспроизводит события минувших лет в их художественном обобщении. И хотя повесть «Все это было» написана от первого лица, ее нельзя рассматривать как рассказ о самом себе, хотя, безусловно, многие думы и переживания Кости Покатилова совпадают с авторскими. И не случайно, что роман «Забыть прошлое» написан уже от третьего лица, хотя главное действующее лицо в нем — тот же, только уже повзрослевший Костя Покатилов. В польском журнале «Литры» была опубликована статья о творчестве Ю. Пиляра, в которой справедливо говорилось: «Вместе с тем автобиографичность, как и историческая документальность, не переступает у Пиляра границ допустимого в жанре романа, иными словами — его произведение (речь шла о романе «Люди остаются людьми».— A. JI.) отвечает всем законам этого жанра, хотя и смыкается с мемуарной литературой, даже с документалистикой. Он написан увлекательно прежде всего благодаря конструкции образа главного героя… в уста рассказчика автор вложил только факты своей биографии, однако всюду сохраняет между собой и героем немалую дистанцию».

Конечно, каждый писатель обращается к «фактам своей биографии», так или иначе используя их в своих произведениях, но у редких писателей достает таких фактов на долгую творческую жизнь. Ю. Пиляру, вероятно, требуется порой «забывать» факты — столь богато наделила его ими жизнь еще в молодости,— чтобы «факты своей биографии» не заглушили автономную жизнь героев его художественных произведений. Безусловно, в первых произведениях Ю. Пиляра главным действующим лицом была его боль, о ней он, что вполне закономерно, и писал. Боль эта не прошла (такое не проходит и такое забыть нельзя), но с годами появлялась художественная зрелость, а художественная зрелость — это не только обретенное мастерство, но и то состояние освобождения (но не забвения) от чего-то невысказанного, что мешает по-настоящему видеть настоящее. Высказав свою боль в первых своих произведениях, Ю. Пиляр освободился от невысказанности, но не от боли, но если прежде он писал о своей боли, то теперь он пишет своей болью. О чем бы он ни писал.

Настоящая книга Юрия Пиляра содержит целостный разговор о нашем пе таком уж и далеком в историческом исчислении прошлом, который нисколько не потерял своей актуальности сегодня, ибо он учит духовной стойкости и мужеству, качествам, никогда не теряющим своей ценности.

Анатолий Л АН ЩИ КОВ

8

НАЧАЛЬНИК ШТАБА Часть первая

1

— Что-то стряслось… вернулся,— услышал Евстигнеев голос командира дивизии и в тот же момент увидел его крупное лицо в открытой форточке заледенелого окна.

«Опять ловит воздух. Беда!» — подумал Евстигнеев,

9

приостановился, ожидая вопроса, но лицо Хмелева исчезло в глубине, и форточка захлопнулась.

На крыльцо вышел адъютант, ладный, розовощекий, с двумя кубарями, которого многие называли просто по имени — Ленька. Опережая его, Евстигнеев спросил:

— Комиссар дома?

— В политотделе, товарищ подполковник. Пообедал и сразу пошел,— доложил Ленька.— Комдив вас ждет,— понизил он голос и посторонился.

Часовой, стоявший у крыльца, откинул руку с заиндевевшей винтовкой в сторону, по-ефрейторски приветствуя начальника штадива.

«А что я все-таки скажу Хмелеву?» — тревожно мелькнуло у Евстигнеева. Он шагнул через высокий порог в сенцы и здесь в полутьме нащупал под шинелью в кармане гимнастерки только что полученную бумагу. Это было короткое, всего в несколько строк, письмо командующего армией Пасхина, в котором тот предупреждал комдива Хмелева, что будет поставлен вопрос о его, Хмелева, «служебном несоответствии», если дивизия в течение двух ближайших суток не возьмет город Вазузин.

Дверь в избу была приоткрыта. Полковник Хмелев, грузно ступая, расхаживал от угла печки к окну и обратно.

— Ну, что нового, Михаил Павлович? Зачем тебе комиссар? — сказал он, окинув настороженным взглядом легкую, чуть сухопарую фигуру подполковника.

— Прошу извинить, товарищ комдив, но мне действительно нужен комиссар…

— А я уж будто и не могу знать зачем? — усмехнулся Хмелев и показал Евстигнееву на лавку.— Как с приказом? — без всякого перехода спросил он и еще раз жестом пригласил Евстигнеева садиться.

Евстигнеев не сел, только расстегнул на одну пуговицу шинель и спрятал теплые перчатки в карман.

— Приказ через пятнадцать минут будем рассылать… А Сергея Константиновича я хотел попросить, чтобы дал указание моему комиссару Федоренко поехать во второй эшелон штадива,— сказал Евстигнеев медленно и подумал: «Кажется, удачно соврал».— Тылы беспокоят меня, товарищ полковник.

— Да ну-у,— иронически протянул Хмелев, сел, держа прямо свое массивное туловище, и снова внимательно посмотрел на Евстигнеева.— Тылы и меня беспокоят, кого они сейчас не беспокоят. Можешь от моего имени послать Федоренко во второй эшелон, пусть подтолкнет. И все? Или еще что-нибудь припрятал?

10

— Да вот тылы самое важное. Обеспечат подвоз боеприпасов— за войсками дело не станет…— скрывая смятение, сказал Евстигнеев.— Если, конечно, наш главный интендант опять не подведет.

— Полно. В одном ли нашем интенданте дело?.. Ладно, ладно,— повторил Хмелев, заметив, что Евстигнеев нахмурился.— Это ты, дражайший Михаил Павлович, предоставь мне. Твое отношение к службе тыла я знаю, оставь это на меня.— Хмелев потер ладонью грудь и, словно догадываясь о письме, прибавил вполголоса: — Так из штаарма ничего?

— Нет,— сказал Евстигнеев и застегнул шинель.— У меня все, Владимир Иванович. В семнадцать ноль-ноль буду принимать соседей. Через час принесу на подпись боевое донесение.

— Добро,— ответил Хмелев.— Иди утрясай с соседями, особенно с левым. Будут спрашивать сверху — я в войсках…— Он длинно, натужно закашлялся — его лицо приобрело синюшный оттенок — и махнул рукой: «Иди!»

«Как плохо, что не застал комиссара,— думал Евстигнеев, выходя на улицу.— Свалилась на мою голову эта бумага».

Он взглянул на часы — фосфоресцирующие стрелки показывали без пяти пять — и по узкой снежной тропе двинулся к дому, где помещался политотдел, но на полпути переменил решение: комиссар дивизии Ветошкин только начал инструктивное совещание и отвлекать его было неловко.

«Да что это я сегодня, право? — с раздражением спросил себя Евстигнеев.— В конце концов, это моя обязанность — вручить Хмелеву письмо командующего…

Да, но ты отлично понимаешь, что значит для такого заслуженного командира, как Хмелев, получить предупреждение о несоответствии, да еще без всякой видимой причины… Конец всему! Если бы это зависело только от нас, от нашего умения и старания— взять Вазузин, а то…

Непонятно, зачем все это понадобилось Василию Васильевичу,— думал Евстигнеев, по привычке даже в мыслях своих называя командующего армией так, как было принято называть его в телефонных разговорах: Василий Васильевич.— Тем более накануне наступления, перед тяжелым боем… С какой душой завтра Хмелев будет руководить войсками?»

Он остановился, прислушался. Невидимый сейчас в сизоватых сумерках, фронт глухо потрескивал с двух сторон.. Улица деревни была безлюдной, окна, занавешенные изнутри и обметанные инеем снаружи, мертво глядели на зализанные ветром валы сугробов. Деревня казалась необитаемой, и лишь внимательный взгляд с близкого расстояния мог заметить, что в полузанесен-

11

ных снегом избах, сараях, банях, под маскировочными навесами во дворах и палисадниках идет своя осмысленная, напряженная жизнь.

Евстигнеев опять посмотрел на часы, и в этот момент невдалеке проскрипели отворяемые ворота, послышались простуженные голоса, конский храп, кто-то смачно выругался, и на дорогу выехали два всадника в белых полушубках, с автоматами на груди. Евстигнеев узнал офицеров связи: они повезли боевой приказ в полки, занимавшие оборонительный рубеж в пяти километрах отсюда. Третий офицер связи, в маскхалате, придерживая низко свисающую полевую сумку, побежал вдоль деревни, потом свернул за угол обгоревшего дома: там, на смежной улице, располагались батальоны головного полка и его штаб.

— Опаздываете, опаздываете,— проворчал Евстигнеев, когда офицеры связи, выпрямившись в седлах, поравнялись с ним. Он козырнул им в ответ и вдруг поймал себя на странном ощущении, что будто наблюдает за собой со стороны.

Из дома напротив высыпали бойцы, таща мотки трофейного провода. Евстигнеев еще раз поглядел вдаль, куда поскакали офицеры связи и откуда, сгущаясь, ползла дымчатая морозная мгла, и, сбивая носками валенок комки снега, пошел по тропе к своему штабу.

«Ничего, письмо подождет,— решил он.— Покажу его комиссару, когда освободится, Ветошкин что-нибудь придумает».

2

Представители соседей уже ждали его. Фамилия одного из них, старшего лейтенанта, показалась Евстигнееву знакомой.

— Будневич, Будневич… Где-то я читал про вас или слышал!— сказал Евстигнеев, пожимая старшему лейтенанту руку и глядя в его припеченное морозом лицо.

— Мы встречались, когда брали Высокое, товарищ подполковник. В конце прошлого года,— ответил тот, мягко, по-южно-российски выговаривая букву «г».— Я приходил к вам на командный пункт, сопровождал своего начальника штадива.

— Да, да,— сказал Евстигнеев, хотя и не помнил той встречи. У него была неважная память на лица, зато раз услышанная редкая или необычная фамилия застревала в голове надолго.— Вспомнил! Я читал про вас в армейской газете, примерно с неделю назад.

— А, это насчет Вазузина…— сказал старший лейтенант и чуть поморщился.

12

— Будневич — лучший разведчик армии,— прохрипел коренастый капитан в распахнутом полушубке, сосед слева.

— Представили вас, товарищ Будневич, к награде, нет? — спросил Евстигнеев и, не дожидаясь ответа, сказал: — Садитесь, товарищи, прошу… Юлдашов! — крикнул он.

— Взяли бы тогда Вазузин,— может, и представили бы, а так…— Будневич с усмешкой махнул рукой и, оглянувшись, опустился на табурет.

В дверях появился худощавый боец-казах.

— Юлдашов, позови капитана Полякова, старшего лейтенанта Зарубина и организуй чай.

— Три кружка?.. Есть! — с готовностью ответил посыльный.

— С наградами у нас не щедро,— сказал Евстигнеев, когда Юлдашов скрылся за дверью.— Вот этот Юлдашов Митхед был в роте помощником повара, там же, под Высоким, попал в передрягу, уложил двух фрицев и одного, раненого, приволок в штаб батальона. Мы представляли на орден, а утвердили только на медаль.

— Бывают и у них отчаянные головы,— сипло сказал сосед слева.— У степняков — я имею в виду. Вот тоже был случай…— Он улыбнулся, поерзал на табурете, готовясь, видимо, к обстоятельному рассказу, но не успел. В комнату вошел рослый капитан, бросил ладонь к виску и сразу принялся доставать из планшетки карту.

— Ну, будем работать, товарищи,— сказал Евстигнеев, зорко поглядев на соседа слева.— А где Зарубин? — обратился к капитану Полянову, но в эту минуту показался Зарубин, плотный, с роскошной русой шевелюрой старший лейтенант, начальник раз-ведотделения штадива.— Надеюсь, знакомы? — спросил Евстигнеев, переводя взгляд с Зарубина на Будневича.

— А как же! — весело сказал Зарубин.—И прежде, и ныне…

— …И во веки веков! — просипел сосед слева, хохотнул и скинул полушубок, оставшись в диагоналевой гимнастерке, на которой поблескивал орден Красной Звезды.

Разложили перед собой карты-километровки с красными и синими зубчатыми дужками и крючками условных обозначений, вынули карандаши, блокноты, сверили часы.

— Значит, так,— сказал Евстигнеев.— Наша Уральская дивизия в соответствии с приказом штаарма имеет задачу…

И Евстигнеев немного скрипучим голосом, в котором непроизвольно зазвучали командирские нотки, стал излагать задачу дивизии в предстоящем наступлении на Вазузин, основную идею плана боя, меры по обеспечению флангов и стыков.

Соседи записывали в блокноты, делали попутно пометки на

13

картах, затем каждый проинформировал Евстигнеева о замыслах своего командования, еще полчаса ушло на согласование некоторых вопросов взаимодействия, и, когда посыльный Юлдашов принес эмалированные кружки с дымящимся крепким чаем, работа в основном была закончена.

— Мне все-таки не совсем понятна ваша система противотанковой обороны вот тут, у нашего стыка,— помолчав, сказал Евстигнеев, обращаясь к коренастому капитану, и постучал указательным пальцем по карте, где чернела линия проселочной дороги, ведущей на Вазузин. Эта дорога по приказу свыше входила в полосу наступления соседней дивизии, но ввиду своей танкодо-ступности и близости к разграничительной черте дивизий не могла не интересовать и уральцев.

— А в Вазузине у них сейчас нет танков, товарищ подполковник, это точно, вот Будневич может подтвердить,— сказал капитан и посмотрел в свою карту.— Поставим у дороги пушку, тут, где одиночная сосна, два-три противотанковых ружья в придачу, а больше не можем. Не останется чем поддерживать пехоту. Нет же у них танков, скажи, Будневич…

Будневич поднял на Евстигнеева светлые холодноватые глаза:

— Пока нет, по нашим данным… Но ведь черт их знает, кто может гарантировать…

— В том-то и штука,— сказал Евстигнеев.— Сейчас нет, а через час могут появиться… Я все же хотел бы, товарищ капитан, чтобы вы передали своему начальству нашу настоятельную просьбу усилить пэтэо на этом участке и о принятом решении проинформировать нас. Завтра до рассвета мы протянем к вашему правофланговому батальону телефонную нитку.

— Мне что, я доложу,— недовольно прохрипел капитан.— Только я считаю, опасения ваши напрасны, товарищ подполковник, данным разведки надо верить, как учит нас суровый опыт войны.— Он усмешливо покосился на Будневича и полез в карман за кисетом.

Капитан явно намекал на неудачную попытку овладеть Вазузином в середине января, когда армия генерал-лейтенанта Пасхина после прорыва западнее Ржева быстро продвигалась по немецким тылам на юг, в сторону Вязьмы. Как раз тогда и отличился старший лейтенант Будневич. Под видом мужичка-инвалида пробрался он в Вазузин, походил по улицам, потолкался на базаре и возле церкви и, разузнав, что требовалось, благополучно вернулся к своим. Будневич доложил, что город обороняется силами обычного немецкого пехотного батальона. Надо было действовать незамедлительно, пока ошеломленный нашим продвижением противник не успел подтянуть резервы. Однако штаб ар-

14

мии, не поверив в свое счастье, занялся сбором дополнительных разведданных, благоприятный момент был упущен, и когда дивизии наконец начали с северо-запада и с запада наступать на город, то встретили ожесточенное сопротивление хорошо укрепившегося и пополненного свежими силами врага.

Евстигнеев знал об этом просчете, но ему был неприятен намек коренастого капитана. До мозга костей своих военный человек, Евстигнеев сам не привык обсуждать поступки старших и не позволял этого делать подчиненным. Но капитан не был его подчиненным, более того, он был сосед, с которым в интересах дела следовало сохранять добрые отношения. И Евстигнеев сдержался, промолчал.

Капитан Полянов и старший лейтенант Зарубин уже стояли, ожидая распоряжений.

— Ладно,— сказал Евстигнеев.— Будем считать нашу встречу оконченной. О ваших пожеланиях я доложу командиру дивизии, думаю, мы их выполним, а вас попрошу учесть наши пожелания, особенно по противотанковой обороне. Давайте держать связь, товарищи.

Он поднялся, за ним встали Будневич с капитаном. Евстигнеев поблагодарил их и вышел в коридор.

Было уже около шести — время, когда штаб дивизии отправлял боевое донесение, важный срочный документ, попадавший непосредственно к командующему армией. Евстигнеев с неудовольствием подумал, что надо опять идти к комдиву, и рывком отворил дверь в комнату, где трудилась оперативная группа штаба.

Помощник Полянова, невысокий немолодой капитан Тиш-ков, подав команду «смирно», доложил, что боевой приказ полками получен: звонили офицеры связи, кроме того, он, Тишков, лично разговаривал по телефону с начальниками штабов частей.

— Хорошо,— сказал Евстигнеев.— А боевое донесение?

— В основном готово, но еще не смотрел начальник отделения.

— Копаетесь,— сказал Евстигнеев, хотя прекрасно понимал, что начальник оперативного отделения капитан Полянов, вызванный для разговора с соседями, еще не мог просмотреть проект боевого донесения.— Дайте мне вашу бумаженцию и пошлите за Поляновым.

В комнате — это была бывшая классная комната Ключарев-ской школы — сидело человек десять, и все разом почувствовали, что начальник штаба не в духе. Разговоры сразу смолкли, а когда кто-нибудь строго по делу обращался к другому, было слышно каждое слово.

15

Евстигнеев уселся за стол и красным карандашом начал править текст донесения. Вошел Полянов, облокотился рядом с Евстигнеевым и тоже стал читать. Тишков стоял поблизости, держа под мышкой папку с боевыми документами, готовый в любой момент дать необходимые пояснения или просто ответить на вопросы начальства.

— Печатайте,— закончив правку, сказал Евстигнеев и посмотрел на Полянова, который, по положению начальника оперативного отделения, был одновременно заместителем начштадива.

— Я бы еще упомянул о встрече с соседями, в частности, что нас не удовлетворяет пэтэо на левом стыке,— предложил Полянов.

— Нажаловаться штаарму еще успеем,— сказал Евстигнеев,— если, конечно, тот бойкий капитан ничего не сделает. Он что, из строевиков? На машинку, срочно! — И протянул бумагу Тишкову.

— По-моему, бывший комбат, теперь помначальника первого отделения штадива.

— Это я слыхал от него, что он помначальника. Неумен. Может, и храбр, но неумен. Неумных людей нельзя выдвигать на штабную работу.

Евстигнеев подошел к машинистке, которая начала перепечатывать черновик боевого донесения. Лицо Евстигнеева подобрело, он перехватил вопросительный взгляд девушки, улыбнулся.

— Смотри, Инна, наделаешь ошибок — схватишь двойку.— Он шутливо моргнул обоими глазами, потом одним — он называл это «подмигнуть полтора раза» — и добавил, увидев, как она улыбнулась в ответ: — Ну, давай строчи. Строчи… пулеметчица!

Начальник связи Синельников сидел у своих аппаратов, держа телефонную трубку возле уха, и едва слышно произносил слова, понятные, казалось, одним посвященным. Он недавно заступил на пост оперативного дежурного (как начальник отделения он имел право не нести такого дежурства, но в штадиве не хватало подготовленных людей) и сейчас разговаривал с командиром отдельного батальона связи, своим земляком и приятелем.

— Вы, товарищ Синельников, не видели комиссара штаба? — спросил Евстигнеев.

— Мент…— произнес в трубку Синельников, помолчал и сказал, что видел с четверть часа назад комиссара штаба Федоренко вместе с комиссаром дивизии Ветошкиным возле политотдела; он, Синельников, как раз возвращался из узла связи, а товарищ Федоренко и комиссар дивизии как будто собирались куда-то уезжать.

16

— Куда уезжать? — сказал Евстигнеев.— Когда вы научитесь говорить вразумительно, без всяких этих ненужных подробностей, откуда вы там возвращались?..

Евстигнеев опять был не прав, сознавал это и чувствовал не* обходимость поправиться, но его вновь охватило раздражение: комиссар дивизии мог уехать по своим делам, а он, Евстигнеев, опять оставался один на один с письмом командующего.

— Дайте мне трубочку,— сказал он Синельникову, подул в нее и попросил соединить себя с Московским — так именовался в телефонных разговорах комиссар дивизии Ветошкин.

Адъютант Ленька ответил, что Московский вместе с Федоренко уехал в тылы и вернется, вероятно, только к утру.

— Совсем хорошо,— пробормотал Евстигнеев, помедлил и опустил трубку на рычаг.— Товарищ Юлдашов! — отыскав глазами посыльного, сказал он.— Товарищ Юлдашов, сбегай к политотделу, а потом к дому комдива, посмотри, не стоит ли где кошевка комиссара… Ну, сани, сани, на чем он ездит. Если комиссар дивизии еще здесь, доложи — мне надо срочно видеть его.

— Поняли. Есть! — Юлдашов опрометью кинулся исполнять приказание.

«Мне бы сразу позвонить в политотдел, предупредить дежурного»,— с досадой подумал Евстигнеев и в нетерпении вышел вслед за посыльным.

У крыльца одиноко маячил силуэт часового. Постояв и попри-выкнув к темноте, Евстигнеев заметил, что по улице и протоптанным среди сугробов тропинкам деловито снуют люди. Тонко визжа полозьями, протащились мимо розвальни с лотками мин. Возле дома напротив мелькнул красный уголек цигарки, брошенной в снег. Послышался женский голос:

— А мне такого счастья не надо…

И тотчас заговорил мужской голос, убеждающий и торопливый, но разобрать слов было невозможно.

«Да, счастье,— подумал Евстигнеев.— Люди почему-то всегда связывают представление о счастье с удачей или неудачей в любви. Полюбит, разлюбит, и в зависимости от этого человек считает себя счастливым или несчастным… Вот взять Вазузин, а потом еще сотню таких Вазузиных и целым вернуться домой, к семье,— вот действительно было бы счастье, и другого мне не надо… Не надо? Не надо, не надо»,— повторил он сердито.

За его спиной в коридоре хлопнула дверь, послышался оживленный тенорок Зарубина, затем проскрипела и захлопнулась другая дверь — в бывшую классную комнату. «Сейчас Инна просияет, увидев своего разлюбезного… Тоже счастье. И никуда от

2 Ю. Пиляр

17

этого не денешься».— Евстигнеев вздохнул, отодвинулся к перилам.

Теперь, в потемках, отчетливее доносилось погромыхивание фронта. Время от времени над крышами изб то тут, то там всплывали лучистые огоньки ракет — белые, желтые, голубые; подрожав, они гасли, и тогда слышнее делалась разноголосая дробь пулеметов.

Евстигнеев хотел вернуться в дом, но увидел бегущего по улице Юлдашова.

— Что, нет?

— Нет, товарищ подполковник, везде искал — нигде нет, уехали, наверно,— запыхавшись, отвечал посыльный.

На крыльце появилась рослая фигура Полякова.

— Челябинский вас просит, товарищ подполковник…

Начальник штаба армии генерал-майор Миронов (кодовое

имя — Челябинский) интересовался, как обстоит в дивизии с подготовкой на завтра, получен ли частями боевой приказ, все ли нормально с вопросами управления.

Подробно доложив о состоянии дел, Евстигнеев сказал, что через несколько минут посылает боевое донесение, и попросил дать указание левому соседу уральцев усилить противотанковую оборону на их стыке. Миронов пообещал, затем спросил у Евстигнеева, есть ли у него еще вопросы.

— Вы знаете о сегодняшнем письме Василия Васильевича? — поколебавшись и понизив голос, спросил Евстигнеев.— О личной ответственности… Владимирскому,— пояснил он, хмуря брови.— Мы получили его примерно в шестнадцать тридцать…

Миронов ответил, что. ему ничего не известно о таком письме.

— Я не могу вручить его адресату,— сказал Евстигнеев.— По серьезным причинам.

Миронов повторил, что ничего не знает, и, пожелав успехов, поспешил закончить разговор.

«Словом, отдувайся сам»,— подумал Евстигнеев, молча взял у Полянова папку с двумя экземплярами боевого донесения и понес к командиру дивизии.

3

А у начальника штаарма Миронова, который до того и впрямь не знал о письме командующего Хмелеву, были свои немаловажные волнения и заботы.

Минуло немногим более месяца, как по приказу Ставки армия Пасхина была введена в сражение и за это время в тяжелых наступательных боях продвинулась почти на сто пятьдесят километров. Об успехах армии не раз сообщало Советское информ-

18

бюро: назывались десятки освобожденных населенных пунктов, подробно перечислялись богатые трофеи — танки, самоходные орудия, автомашины.

Прорвав две сильно укрепленные оборонительные полосы и по льду форсировав Волгу, наши войска перерезали железнодорожную магистраль западнее Ржева и в первых числах января завершили охват города с запада. Попытка овладеть Ржевом с ходу не удалась, и командование армии начало перегруппировку сил, готовясь к упорным боям за город.

Но вместо наступления на Ржев было приказано наступать в общем направлении на юг, и войска без какой-либо передышки нанесли удар противнику там, где он этого меньше всего ожидал, и возобновили продвижение, врезаясь острым клином в глубокие немецкие тылы.

Общий замысел командования сводился к тому, чтобы после сокрушительного разгрома врага под Москвой вынудить немецких генералов еще до прихода весны израсходовать создаваемые в тылу резервы и, главное, попытаться расчленить и уничтожить по частям основные силы девятой армии противника.

В середине января левофланговые дивизии армии Пасхина вышли в район города Вазузина, но взять город не смогли. Войска с боями продолжали катиться к югу, все более сужая полосу наступления и катастрофически удаляясь от своих тылов. К концу месяца, когда последовал новый приказ овладеть Вазузином, положение армии было чрезвычайно сложным.

Войска испытывали сильную усталость. Из-за снежных заносов и метелей значительно сократилась пропускная способность дорог, а это при нехватке транспортных средств привело к тому, что пополнение войск боевой техникой, боеприпасами и продовольствием резко ухудшилось. На направлении главного удара армии к этому времени не оказалось ни одного танка. Осложнилось аэродромное базирование авиации: отряд самолетов, приданных армии, оставался далеко за Волгой. В полках после месяца изнурительных боев было всего по семьсот — восемьсот штыков боевого состава.

Обстановка требовала от командования армии особо продуманных энергичных действий, и тут в выборе мер и, главным образом, в вопросах оперативно-тактических у Миронова с Пасхиным возникли разногласия.

«Видно, крепкий орешек этот Вазузин»,— размышлял Евстигнеев, вернувшись с подписанным боевым донесением и засев за работу в комнате, где он час назад разговаривал с представите-

19

лями соседних дивизий. Он внимательно, с карандашом в руках прочитал последнюю армейскую разведсводку, еще раз просмотрел в блокноте свои записи и пояснительные схемы, вгляделся на карте в план города, и перед ним мало-помалу стали вырисовываться детали, которые на первый взгляд существенного значения не имели, а в действительности, как подсказывал ему опыт, могли серьезно повлиять на успех или неуспех боя.

Прежде всего, разглядывая одну из схем, он заметил, что в ничейной полосе перед фронтом дивизии, которую этой ночью предстояло сменить, значится свободный дот, господствующий над другими девятью дотами, занятыми немцами и представлявшими собой полосу прикрытия впереди Вазузина. Пустующий дот, по-видимому, не имел особой ценности для наших подразделений, находящихся в обороне, зато он мог хорошо послужить во время броска пехоты в атаку как опорный пункт и затем как надежное укрытие для передового НП или даже КП.

Далее Евстигнееву показалось существенным то обстоятельство, что Вазузин в западной части своей стоял на холмистом берегу. Можно было не сомневаться, что немцы в полной мере использовали господствующие высоты, понастроив там множество хорошо укрепленных и замаскированных огневых точек. Берег понижался к северу, и с этой стороны, вытянувшись с запада на восток, к городу узким рукавом шел овраг, по какой-то причине не обозначенный на карте.

Важным представлялось, наконец, то, что примерно в полкилометре от устья оврага, на пустыре, примыкавшем к северной окраине Вазузина, находились кирпичные строения, в которых, по одним сведениям, до войны были механические мастерские, по другим — воинские казармы.

Решение командира дивизии, оформленное в боевой приказ, учитывало и наличие сильной полосы прикрытия, выдвинутой перед Вазузином на направлении главного удара, и то, что северная часть города по всем признакам была наиболее уязвимым участком в обороне противника.

Однако к моменту принятия решения штадиву не было известно ни о свободном доте, ни об овраге, который в определенных условиях мог сыграть значительную роль. Эти новые детали обстановки требовали внесения соответствующих коррективов. А вносить по ходу дела коррективы было одной из главных задач оперативной работы штаба.

Евстигнеев позвонил Полянову и в ожидании его медленным взглядом обвел комнату. Очевидно, тут была учительская: длинный стол, на который, возвращаясь с урока, складывали стопки

20

тетрадей и мел; рассохшийся шкаф с чернильным пятном; на потемневших стенах кнопки с обрывками бумаг — может быть, висело расписание уроков или график дежурства учителей.

«Вазузин, глубинная Русь… куда зашел немец!» — в который уж раз думал Евстигнеев. Он поглядел на часы — Полянов задерживался — и позвонил в штаб головного полка.

— Это кто? Это вы, Третий? — спросил он, услышав молодой голос начштаба полка, старшего лейтенанта.— Это Суздальский говорит,— назвал Евстигнеев свое кодовое имя.— А Красноярского нет поблизости?

Старший лейтенант ответил, что Красноярский (командир полка майор Еропкин) в соседнем помещении, только сел ужинать, но если срочно, то его позовут. Евстигнеев сказал, что можно не звать, и спросил:

— Что у вас хорошего? Давайте рассказывайте.

Начальник штаба полка доложил, что все приведено в готовность, сейчас начали кормить людей; затем справился, не подкинут ли им к завтрашнему дню боеприпасов. Он говорил с другого конца деревни, но голос его звучал так, будто сидел в соседней комнате.

— С боеприпасами сделаем все возможное,— сказал Евстигнеев.— Карта у вас под руками? Найдите квадрат один — три, правый нижний угол, это на вашем участке. Нарисуйте там кружок с точкой и двумя стрелками. Есть? Обратите внимание на эту фигуру, она не занята… в ничейной полосе, да. Видимо, засыпана снегом и заминирована. Мы пошлем своих разведчиков, время сообщим позднее, а вы помогите саперами. Все понятно?

— Понятно, товарищ Суздальский,— ответил начштаба.— Я доложу Красноярскому.

— Подумайте хорошенько насчет использования этой фигурки,— сказал Евстигнеев, потом спросил: — Как «Ч»?

Старший лейтенант правильно назвал указанный в боевом приказе час атаки — «Ч».

Полянов уже стоял перед Евстигнеевым и, не снимая раскрытой планшетки, рассматривал сквозь прозрачный целлулоидный листок на карте квадрат один — три.

Положив трубку, Евстигнеев строго посмотрел на Полянова.

— Прошу прощения, товарищ подполковник. Заканчивал составлять оперативную сводку.

— Ладно,— сказал Евстигнеев.— Про пустующий дот ты уже знаешь?

С глазу на глаз он говорил Полянову «ты», хотя обычно со всеми подчиненными, включая своего заместителя, которого ценил и уважал, был только на «вы».

21

— Знаю, товарищ подполковник, и про овраг знаю, Зарубин показывал… Если ничего не случится, разрешите мне с небольшой группой занять тот дот. С выходом батальона на рубеж атаки…

— Разрешаю,— тихо сказал Евстигнеев.

Он видел, что Полянову уже ясно назначение этой долговременной огневой точки в будущем бою. Еще бы: капитан Полянов выпускник Академии имени Фрунзе. Правда, воюет он всего месяц, с тех пор как дивизия вступила под Торжком в сражение, но и за этот месяц Полянов уже успел зарекомендовать себя как храбрый, хладнокровный, думающий командир; да, командир, скорее строевой командир, чем начальник отделения: большой склонности к штабной работе, несмотря на свою образованность, Полянов не проявлял.

— Вот еще что,— помолчав, сказал Евстигнеев.— Нам придется вносить поправки…— Ему хотелось поделиться своими соображениями с Поляновым, прежде чем докладывать комдиву.— Видимо, ближайшей задачей дивизии надо будет считать не захват всех девяти дотов, а прорыв на том участке, где овраг, с немедленным выходом по оврагу на северную окраину города. Для этого — сильный отвлекающий бой в центре…

— Ясно,— сказал Полянов.— Маневр вместо фронтального удара. В данном случае, по-моему, это абсолютно оправдано. Но что скажет командующий?

— А командующему важен результат. Если зацепимся за первые постройки Вазузина, он не будет спрашивать, соблюдали или нет предначертания его операторов, будьте покойны. А комдива я, думаю, сумею убедить…

Евстигнеев чуть насупил висловатые брови.

— Подумайте и коротко набросайте предложения по этому вопросу. Обоснуйте.

— Попробую.

Оставшись один, Евстигнеев решил на всякий случай позвонить во второй эшелон штадива, разместившийся в шести километрах от Ключарева. Вряд ли можно было застать на месте начальника отделения тыла, который, выполняя указания Евстигнеева, с утра до вечера осаждал армейское тыловое начальство, просил, требовал, унижался, грозил, потом мчался на склады и перевалочные базы и всеми правдами и неправдами добывал столь необходимые для дивизии снаряды, мины, концентраты гречневой каши и горохового супа-пюре, комбижир, сахар, сухари, валенки, маскхалаты. Начальник отделения тыла, как волк, которого кормят ноги, не сидел дома, и все же следовало попытаться…

22

Дежурный по второму эшелону доложил, что интенданта третьего ранга на месте нет, однако он оставил сводку. Он, дежурный, может зачитать ее, но сейчас берет трубку товарищ Федоренко.

Евстигнеев обрадовался, услышав сквозь механические телефонные шумы глуховатый голос комиссара штаба:

— Да, да!

— Ну, что там делается, Николай Михайлович? Сколько подвезли снарядов?

Он был рад, что Федоренко во втором эшелоне и занят теми делами, до которых у самого Евстигнеева, поглощенного оперативной работой, частенько не доходили руки. Оказывается, когда комиссар дивизии Ветошкин собрался ехать в тылы, Хмелев посоветовал ему взять с собой Федоренко и сослался на просьбу Евстигнеева.

— Вот ты удружил мне, Суздальский,— недовольно пробурчал Федоренко.— Я что, на себе те снаряды должен таскать, чи шо? Для чего меня сюда сунув?

— Ладно, не ворчи, Николай Михайлович,— улыбнулся Евстигнеев.— Ты же у нас лучший организатор. Ну скажи, у кого еще такой опыт работы с людьми, такой дар убеждать и вдохновлять?

Федоренко до войны был вторым секретарем райкома на Полтавщине и любил, когда по разным поводам напоминали об этом. В военных вопросах он разбирался слабо, в боевую работу начальника штаба не вмешивался, но считал своим непременным долгом перед каждым наступлением, а то и в ходе его посещать подчиненные штабы, разговаривать там с людьми, подбадривать их, воздействовать, как он выражался, словом. По той же причине редко бывал и в тылах дивизии.

— Так что там, в тыловой сводке? Сколько завезли? — спросил Евстигнеев.

— Пока половину. И то не по всем видам. Тягла не хватает и подвод мало, такое, понимаешь, дело… Буду беседовать с местными органами Советской власти, вот. Позвоню тебе тогда, як воно буде.

— Половину — это ни к черту,— расстроенно сказал Евстигнеев.— Проследи, чтоб хоть тяжелые в первую очередь завозили, и мины, мины для стодвадцаток, без них не справимся. Понимаешь меня?

— Я еще сорганизовал химпакеты,— сказал Федоренко.— Заливаешь их трошки водой и в карман шинели — делаются теплыми. Для обогрева, понимаешь, бойцов…

— Это хорошо, пакеты. Но главное — тяжелые снаряды,

22

мины. У нас должен быть боекомплект, не меньше, передай мой строжайший приказ начальнику отделения.

— Слухаю, товарищ командир! — полушутя ответил Федоренко, и Евстигнеева уже начинало подмывать раздражение: для комиссара штаба завтрашний бой за Вазузин был обычным боем, одним из многих; он не знал и пока не мог знать того, что было известно ему, Евстигнееву.

— Постой, постой! — почти закричал Евстигнеев, чувствуя, что Федоренко собирается положить трубку.— Где, Московский? Занимается медицинской частью? .

Федоренко сказал, что Московский вместе с заместителем комдива по тылу уехал отсюда к члену Военного совета, к рассвету обещал вернуться прямо на новый КП или в один из стрелковых полков.

— Слушай, Николай Михайлович, если увидишь Московского, доложи ему: мне позарез надо с ним увидеться. Дождись, когда он будет возвращаться, и скажи, будь другом. Это очень важно для всех нас…

Федоренко снова произнес свое «слухаю» и дал отбой.

Евстигнеев вынул сложенное вчетверо письмо командующего, перечитал и хотел положить в планшетку, но передумал и снова спрятал в карман.

4

Несмотря на то что это был не приказ, не распоряжение, а всего личное письмо, он знал, чем рискует, задерживая его вручение. С Пасхиным шутки были плохи.

Евстигнееву вспомнился ранний декабрьский вечер, когда его, только что приехавшего с первым эшелоном в Торжок, вызвали к командующему фронтом. В просторной крестьянской горнице, освещенной десятилинейной керосиновой лампой, сидел лысеющий, крепкого сложения человек в расстегнутом генеральском кителе. Чуть поодаль, заложив руки за спину, стоял невысокий, с орденом Красного Знамени генерал-лейтенант, которого Евстигнеев в первую минуту принял за члена Военного совета фронта.

— Товарищ генерал-полковник, начальник штаба Уральской дивизии подполковник Евстигнеев по вашему приказанию прибыл!— отчеканил Евстигнеев.

— Здравствуй, товарищ подполковник,— поднявшись, сказал командующий фронтом.— С прибытием вас.— И протянул ему руку.

«Постарел малость, но вроде все такой же энергичный»,— мельком отметил Евстигнеев, глядя генерал-полковнику в глаза.

24

Восемь лет назад он, в то время начальник штаба отдельного батальона, был на занятии, которое проводил командир дивизии, нынешний командующий фронтом, и Евстигнеева тогда поразила неутомимость этого человека. Все они, от командиров рот до командиров полков, потные, изнывающие от жары и усталости после восьмичасовой командирской учебы, сидели с осоловелыми лицами вокруг громадного штабного стола. А комдив — он наравне со всеми провел этот день на ногах — прохаживался с указкой в руке и без устали еще часа три подряд задавал им вопросы.

Генерал-полковник, конечно, не помнил Евстигнеева — слишком много событий произошло между тем мирным временем начала тридцатых годов и нынешним, военным, второй половины декабря 1941 года,— и Евстигнеев на приветствие командующего фронтом ответил строго положенными словами:

— Здравия желаю, товарищ генерал-полковник! Спасибо.

И, пожав протянутую руку, отступил на шаг и снова стал по

стойке «смирно».

— Прошу познакомиться или, вернее, возобновить знакомство, товарищ Евстигнеев… Ваш новый командующий армией генерал-лейтенант Пасхин,— сказал генерал-полковник, указав глазами на стоявшего поодаль генерала.

Евстигнеев с удивлением повернул голову и встретился со сдержанно-насмешливым взглядом генерал-лейтенанта. На широком грубоватом лице того знакомо выделялись голубые, с припухшими веками глаза.

— Что, не признаешь, Евстигнеев?

— Здравия желаю, товарищ…— Евстигнеев запнулся, взял под козырек и быстро договорил: — Товарищ генерал-лейтенант.

— Генерал-лейтенант теперь, верно. А я уже думал, не признает меня мой лучший боевой комбат, хотел огорчиться.

Перед Евстигнеевым стоял еще один его прежний командир дивизии — из более поздней поры, с которым они столько хлебнули горя в недобрую зиму войны с Финляндией.

— Ну, докладывай командующему фронтом, а после зайдешь ко мне, вспомним старину,— сильно тряхнув руку Евстигнеева, сказал Пасхин.

Генерал-полковник опустился на свое место.

— Так с чем прибыли к нам уральцы? Хвалитесь, подполковник…

Особенно хвалиться было нечем. Бойцы, выгрузившись из эшелона, прямо на морозе распечатывали дощатые ящики с густо смазанными винтовками и пулеметами, а тряпья для протирки оружия не оказалось — никто не предусмотрел такой как буд-

25

то бы мелочи, как снабжение подразделений ветошью. Артполк еще утром отправился по железной дороге в сторону станции Бологое за пушками и гаубицами, и возвращения артиллеристов можно было ожидать в лучшем случае только через сутки.

Неважно обстояло и с конским составом. Лошади, принятые на месте формирования, поступали в дивизию из степных табунов и не привыкли к уздечке, а тем более к артиллерийской упряжке.

Единственное, чем мог действительно похвалиться Евстигнеев, это были люди: двенадцать тысяч бойцов, в большинстве своем недавние уральские рабочие.

— Ну, с такой силой мы далеко немца погоним,— сказал генерал-полковник, выслушав доклад, помолчал и, словно прочитав мысли Евстигнеева, что люди — это еще не все, прибавил: — Успеете, подполковник, успеете. Вооружим ваш народ и дадим время на подготовку.

Командующий фронтом не знал, что тем же вечером Ставка потребует от него немедленно возобновить наступление и он вынужден будет ввести в бой несколько свежих дивизий из резервной армии Пасхина, в том числе и Уральскую дивизию, еще не закончившую сосредоточение и не успевшую как следует вооружиться.

Ровно через час, закончив дела в штабе фронта, Евстигнеев зашел в избу Пасхина. Генерал-лейтенант, уже помрачневший и озабоченный, сказал, что побеседовать им сегодня, к сожалению, не удастся — война! — и тут же велел идти в штаарм за получением боевого приказа.

Евстигнеев не обиделся, даже почувствовал облегчение. Вспоминать о финской войне ему не хотелось. Он немедля отправился в штаарм, представился его начальнику и доложил о приказе командующего.

— А мы боевого приказа еще не писали,— сказал генерал-майор Миронов, седоватый, спокойный, с виду неторопливый человек.— Поезжайте, товарищ Евстигнеев, к себе в дивизию, а боевой приказ мы вам пришлем.

Евстигнеев козырнул и пошел искать своих лошадей. В глубине души он надеялся, что с приказом будет не так скоро и дивизия успеет привести себя в порядок. Он сел в кошевку и помчался догонять свой штаб, своих людей, к которым привык за время формирования.

На другой день приехавший в дивизию генерал-лейтенант Пасхин сурово отчитал его в присутствии комдива за то, что Евстигнеев уехал из штаарма, не получив на руки боевого приказа. Евстигнеев виновато молчал. Он был обязан доложить командующему, что приказ не готов, и лишь тогда с его разрешения мог

26

уехать — таков был непреложный воинский порядок,— и Пасхин был прав, но Евстигнеева все же кольнула крутая перемена тона генерал-лейтенанта.

Потом за месяц боев Пасхин вернул Евстигнееву свое благорасположение и еще раза два-три в штаарме называл его лучшим боевым комбатом, но Евстигнеев сделал свои выводы и, разговаривая с командующим армией, старался больше не переступать служебных рамок.

Вспомнив тот ранний декабрьский вечер и последующее, что касалось его взаимоотношений с Пасхиным, Евстигнеев стал перебирать в памяти встречи и разговоры командующего с Хмелевым, свидетелем или участником которых ему довелось быть.

Он вспомнил другой декабрьский вечер — незадолго до Нового года. Войска армии, прорвав оборонительную полосу немцев южнее Торжка, быстро продвигались в сторону Ржева. На обочинах дорог, в кюветах, прямо в поле возле снежных траншей валялись брошенные пушки и минометы, чернели подбитые танки, в беспорядке с растворенными дверцами стояли новенькие штабные автобусы, закамуфлированные «мерседесы», громоздкие фургоны и крытые стандартные повозки с походным армейским имуществом, мотоциклы, пулеметы, искореженные, продырявленные рации. И повсюду: на дороге, в кюветах, в снежных окопах рядом с задымленными воронками — виднелись окоченевшие трупы солдат в балахонистых серо-зеленых шинелях.

Трое суток почти безостановочно, легко сметая вражеские заслоны, продвигались наши войска на юго-запад, а на четвертые сутки, встретив неожиданно мощное сопротивление, остановились. В одной из больших деревень севернее Ржева скучились сразу пять штабов дивизий со всеми своими службами и спец-подразделениями. Настроение было бодрое и чуточку бесшабашное: никому еще не верилось, что немцам удастся задержать нас надолго.

И вот в тот вечер, за два дня до Нового года, командующий армией вызвал командиров дивизий и некоторых начальников штабов и, громко и довольно смеясь рассказу начальника армейской разведки, перехватившего радиодонесение перепуганного немецкого оберста о том, что русские ввели в прорыв стотысячную сибирскую армию, вдруг стал посреди комнаты и сказал, обращаясь к командирам дивизий:

— Ну, соратники, кто из вас первый возьмет Ржев?

Как всегда в подобных случаях, немедленно нашлись горячие головы:

— Возьмем. Разрешите?

Голубые с припухшими веками глаза Пасхина остановились

27

на грузной фигуре полковника Хмелева, сидевшего рядом с Евстигнеевым.

— Ну, а ты что задумался, Хмелев? Скромничаешь?

Уральская дивизия одной из первых протаранила фронт южнее Торжка, и на нее особенно рассчитывал Пасхин, стремясь с ходу овладеть Ржевом.

Хмелев встал и хрипловатым своим, удушливым басом ответил, что ждет постановки конкретной задачи.

Пасхин нахмурился, отошел к окну и потом, обратясь снова ко всем сразу, сказал:

— Даю ночь на подготовку, а утром — вперед на Ржев. Перед рассветом получите боевой приказ…

С этого вечера и осложнились отношения Хмелева с командующим армией, тем более что организовать наступление на Ржев ни утром, ни в последующие дни не удалось. Уральская дивизия после ожесточенной немецкой бомбежки ушла по настоянию Евстигнеева в окрестные леса и там дожидалась боевого приказа.

Вскоре на долю дивизии выпала трудная задача: прорвать сильный оборонительный рубеж противника на северном берегу Волги, форсировать по льду реку и наступать в направлении западнее Ржева. Задача была успешно выполнена, но командующий не переставал держать сердце на Хмелева и многие телефонные разговоры вел только с начальником штаба дивизии, не требуя к аппарату комдива. Хмелев тоже начал избегать командующего и, чувствовалось, проникся к нему антипатией.

«Но письмо, письмо! — думал Евстигнеев.— Это же ни в какие ворота не лезет! Можно недолюбливать, сердиться, но предупреждать о служебном несоответствии в случае неудачного исхода боя — непонятно. Никто же наперед, в том числе и Пасхин, не может сказать с полной уверенностью, как будут развиваться события… Должно быть, у Василия Васильевича есть какие-то особые причины. Но какие?»

Хмелев, когда Евстигнеев приносил на подпись боевое донесение, лежал за перегородкой на постели. Не лежал — полусидел: под его крупной головой кроме двух обыкновенных подушек была еще надувная резиновая, похожая на грелку. Все светлые часы этого дня Хмелев провел на командирской разведке — полдня на морозе, в огромном напряжении физических и душевных сил. Не удивительно, что его больное сердце сдало, но Евстигнеев знал, как бы плохо ни чувствовал себя комдив, завтра с рассветом он займет свой командирский наблюдательный пункт под Вазузином и, почти не отрываясь от бинокля и шумно, с присвистом дыша, короткими четкими фразами будет отдавать распоряжения, точные, глубокие по смыслу, трезво учитывающие обстанов-

28

ку на поле боя. На такого комдива — а Евстигнеев за двадцать лет службы побывал под началом многих комдивов — можно было положиться…

Вошел Полянов, доложил, что из-под Вазузина приехал сменяемый начштадив. Евстигнеев попросил проводить гостя сюда, в бывшую учительскую, и заодно вызвать Зарубина и Синельникова.

5

Начальником штаба сменяемой дивизии был сухощавый майор с бледным, даже серым лицом, нервозный, неулыбчивый. Представившись, он сразу вручил Евстигнееву требуемую документацию: сводные данные о противнике, его укреплениях, огневых средствах и минных полях, схему своих укреплений и минных полей; сухим от усталости голосом сообщил, что начальнику связи приказано передать этой ночью сменяющим подразделениям основные линии проволочной связи, и в доказательство положил на стол написанную от руки копию распоряжения.

— Извините, товарищ майор,— сказал Евстигнеев и повернулся к оперативному дежурному Синельникову: — Передайте Юлдашову, пусть принесет нам чего-нибудь перекусить…

Гость, похоже, голоден, и по одному этому как будто малозначному факту Евстигнеев склонен был заключить, что сменяемая дивизия порядком измотана. Видимо, у начштадива не хватало времени даже на то, чтобы позаботиться о своем быте: об этом свидетельствовали и заросший двухдневной щетиной подбородок, и китель без подворотничка.

Евстигнеев отдал Зарубину разведсводку, Синельникову — копию распоряжения о передаче основных линий связи и, справившись, есть ли у них вопросы к товарищу майору (вопросов не было), обоим разрешил удалиться.

Майор охотно выпил полстакана водки, но закусывал вяло.

— Сколько вы тут, под Вазузином, маетесь? — откровенно спросил Евстигнеев.

— Целую вечность,— сказал майор.— Я лично оборонял Вазузин еще в октябре прошлого года, потом был в этих местах в окружении, правда недолго, двое суток,— прибавил он торопливо.— Пробился с остатками полка, попал в резерв фронта, а из резерва — опять под Вазузин… Больше недели держим тут оборону, будь он проклят!

Евстигнеев заметил, что на худом небритом лице майора дернулось и часто запульсировало веко, вероятно следствие перенесенной контузии.

29

— Вы закусывайте, товарищ майор, закусывайте,— сказал Евстигнеев.— Вот консервы, хлеб…

— И не стоит он того, тех жертв, на которые мы ради него идем, честное слово! — продолжал майор.— Ну, хорошо, я понимаю, есть соображения высокого стратегического порядка: перерезать железную дорогу, выйти в тыл девятой армии немцев. Хорошо. Но почему непременно здесь, а не севернее или южнее Вазузина? На кой нам, извините, эта скорлупа?

— Так сильно разрушен город? — спросил Евстигнеев.

— Да дело не только в том, что разрушен. Вы прикиньте, сколько по самым минимальным нормам… сколько сил и средств надо для прорыва такой полосы! Уж если целая танковая армия немцев тогда, в октябре сорок первого, предпочла обойти эти укрепления!.. Да что говорить! — Майор сердито умолк и дважды отрывисто и шумно выдохнул.

— Подождите, я немного не понял,— еще не смея верить услышанному, сказал Евстигнеев.— Что, разве эти доты, где сейчас немцы,— это наши доты?

— Именно! — будто даже обрадовался майор.— Великолепные сооружения, построенные по всем правилам фортификации. Если бы немцы не обошли нас тогда — черта с два продвинулись бы они с этой стороны! А теперь с этой же стороны, то есть с запада, нам приходится их атаковать. Вы представляете? А ведь такие орешки и авиабомбой не всякой расколешь. Железобетонные, метровой толщины тарелки, опрокинутые вверх дном на такие же бетонные основания. Амбразуры для пушек и пулеметов. Каждый впереди лежащий клочок земли пристрелян. А-а!..— махнул он рукой, и опять запульсировало веко на его сером лице.

— Штаарму, надеюсь, известно, что это бывшие наши доты? — спросил Евстигнеев.

— Я лично докладывал заместителю начштаарма. Между прочим, немцы ведь не сразу в них залезли. Если бы мы в середине января не топтались перед Вазузином, а поверили своей разведке и атаковали с ходу…

Майор почти дословно повторял мысль коренастого капитана, соседа слева, и Евстигнеев мимоходом подумал, что, должно быть, не так уж и неумен тот бойкий капитан, помначальника первого отделения.

— У нас нет выбора, товарищ майор, вы, конечно, понимаете. Нам придется брать доты и брать город. Весь вопрос в том, как это сделать по возможности с наименьшими потерями, чтобы и себе шею не сломать.

30

— Самолеты, гаубицы, танки. Иначе — дохлое дело. В лоб эту стену не пробить,— сказал майор, закурил и посмотрел на часы.

— Еще два вопроса… Вы не пробовали занять тот дот, что в ничейной полосе?

— Нет. Во-первых, там вокруг понатыкана уйма мин, а во-вторых, зачем он нам сейчас?

— Это понятно,— сказал Евстигнеев.— А что у немцев на северной окраине Вазузина, недалеко от железнодорожной станции, в отдельных строениях между речкой и вокзалом?

Майор заглянул в свою карту.

— Шут их знает. Мы этим местом специально не интересовались… Пушки там, во всяком случае, не стоят, это я гарантирую. Вся артиллерия, в том числе минометы, у них в черте города, а что там, в этих строениях… склады, вероятно, какие-нибудь. Скорее всего склады.

— Да, похоже,— сказал Евстигнеев. Надо было закругляться: в двадцать один час он собирался пойти с Зарубиным в разведроту, проводить людей в ночной поиск. Евстигнеев встал: — Ну что же, большое, как говорится, вам спасибо…

— Очень возможно, что к этим строениям ведет глубокий ход сообщения от тех дотов, что на левом фланге. Точно установить нам пока не удалось.

— Там узкий извилистый овраг. Спасибо,— повторил Евстигнеев. Ему хотелось поговорить с Зарубиным, перед тем как отправиться к разведчикам, а до этого успеть хотя бы в общих чертах обсудить с Поляновым то новое, что сообщил майор.

Тот уже укладывал в планшет карту, худое лицо его несколько оживилось. Кажется, только теперь майор вполне поверил, что его дивизия сдает свой участок под Вазузином другому соединению и переходит во второй эшелон армии.

— Ну, ни пуха вам! — сказал майор и крепко стиснул руку Евстигнеева тонкой жилистой рукой. Потом он попрощался с Поляновым, который в течение всей встречи не проронил ни слова, и вместе с ним вышел.

Юлдашов убрал со стола пустые стаканы, банку с недоеденной тушенкой, смахнул в ладонь хлебные крошки. Евстигнеев вспомнил, что еще не ужинал, но уже подоспело время идти с Зарубиным в разведроту.

— Вы, товарищ Полянов, обмозгуйте хорошенько все, что рассказал майор. Я думаю, это сильный довод в пользу того, что нам надо отказаться от фронтального удара. Вы это тоже учтите при обосновании наших предложений. А с вами, товарищ Зарубин, поговорим дорогой,— сказал Евстигнеев, когда вызванные

31

по его приказанию начальники отделений вновь стояли перед ним.

Затрещал трофейный телефон. Евстигнеев услышал низкий бас комдива:

— Как дела? Сообщил что-нибудь интересное сменяемый начштаба?

Евстигнеев сказал, что новости не из приятных, он хотел бы через часок зайти для доклада, на что Хмелев ответил, что если дело терпит часа два, то он просит разговор отложить и на это время принять на себя бразды правления. Евстигнееву ничего не оставалось, как согласиться.

— Ничего не попишешь,— сказал Евстигнеев Зарубину.— Провожайте людей сами. Хорошо бы хлопцам удалось притащить фрица или хотя бы как следует пронюхать, что там, в кирпичных строениях. Можно ли там зацепиться — вот главное…— Евстигнеев отошел к двери, припоминая, не упустил ли чего-нибудь из виду, и проговорил задумчиво: — А доты-то эти наши были, оказывается. Такая досада… Да,— сказал он,— вы позвонили в штаб головного полка насчет саперов?

— Все в порядке, товарищ подполковник. Аракелян уже снарядил группу для пустующего дота. Вот и вернемся в свои доты,— с улыбкой сказал Зарубин.— Разрешите идти?

— Да, идите, идите,— сказал Евстигнеев.

6

Отдав распоряжение о развертывании новых КП, НКП и ЗКП (командного, наблюдательного и запасного командного пунктов), переговорив по телефону с двумя полками и ответив на звонок начальника оперативного отдела штаарма, Евстигнеев вышел на улицу.

Над головой было звездно. Громыхал фронт. Небо над Вазузином расцвечивалось зелеными, голубыми, желтыми огоньками ракет, белыми дугами трассирующих пуль, тускло-багровыми отсветами дальних пожарищ.

Глубоко, во всю грудь, вздохнув, Евстигнеев направился было к избушке, где квартировал вместе с комиссаром Федоренко, но вспомнил, что отдыхать ему, начальнику штаба, пока отдыхает комдив, нельзя, хоть и посасывало под ложечкой и чуть кружилась от усталости голова. И он пошел по деревне в ту сторону, где за поворотом начиналась вторая улица, в домах и сараях которой размещались подразделения головного полка.

Деревня вновь затихла и казалась необитаемой. Лишь время

32

от времени из черноты задворий доносились простуженные голоса:

— Стой! Кто идет?

Евстигнеев негромко отзывался и шагал дальше, поскрипывая снежком и почти зримо представляя себе, как в этих темных избах по всему полу от порога до занавешенных, в наледи окон, сбившись в кучи, тяжелым крепким сном спят бойцы.

«Вот они завтра, выполняя приказ, пойдут под огонь,— размышлял Евстигнеев,— побегут с винтовочками, увязая в снегу, к фашистским дотам, думая, что начальство все предусмотрело, обо всем позаботилось, а их, бойцов, дело только пробежать под пулями и разрывами мин, надеясь на свою счастливую звезду, к железобетонным коробкам и забросать их гранатами… А позаботилось ли начальство, я, Евстигнеев, прямой начальник всего личного состава дивизии, чтобы этот предстоящий бросок бойцов в атаку не был напрасным? Все ли сделал, что мог?»

Он остановился перед большим домом с обрывками проводов на стене и тотчас был окликнут часовым.

— Затвор,— ответил Евстигнеев вполголоса и, пройдя короткую тропу, поднялся на крыльцо.— Что же вы, товарищ боец, тут у самых дверей околачиваетесь? — строго сказал он часовому.— Как фамилия?

Часовой, молодой круглолицый парень, прижал к себе винтовку.

— Парамошкин, товарищ подполковник.

— Разве так, товарищ Парамошкин, положено охранять штаб?

— Дак мороз, товарищ подполковник,— сильно окая и, видимо, нисколько не робея, ответил часовой.— А в мороз все кругом слыхать. Я и ваши шаги, товарищ подполковник, издалече признал.

— Из сеней, что ли? — усмехнулся Евстигнеев.

— Зачем из сеней? Мы службу знаем… А с крыльца обзор на три стороны и слыхать все исключительно хорошо. Несем как положено, товарищ подполковник.

— Находчив, ничего не скажешь,— покачал головой Евстигнеев и, нашарив в темноте дверную скобу, потянул ее на себя.

Часовой, вероятно, успел сообщить о приближении начальства. Едва Евстигнеев отворил дверь, как раздалась команда «смирно», вдоль лавок и у печи вытяулись люди с сонными, отсутствующими лицами, а от стола с желто-мерцающей коптилкой шагнул курчавый лейтенант, оперативный дежурный штаба полка, и по всей форме отдал рапорт.

— Вольно,— сказал Евстигнеев.— Командир полка отдыхает?

3 Ю. Пиляр

33

— В настоящий момент, товарищ подполковник, отдыхает начальник штаба, командир бодрствует. Вас проводить к товарищу майору?

— Соедините-ка меня сперва со штадивом.

— Махарадзе! — повернулся лейтенант к телефонисту.— Штаб дивизии, срочно!

Евстигнеев предупредил оперативного дежурного штадива, что он, Суздальский, находится у Красноярского, пробудет здесь полчаса, и пошел в сопровождении лейтенанта на другую половину избы.

Майор Еропкин в накинутом на плечи полушубке сидел за столом и, не сгибая спины и дальнозорко откинув голову, писал в школьной тетради письмо. Увидев Евстигнеева, он положил карандаш, его темное морщинистое лицо засветилось улыбкой.

— О-о, товарищ начальник! — сказал он прокуренным голосом, привстал, схватился за поясницу.— Очень рад. По службе или так, на огонек?

— А как хочешь?

— Да на огонек, ясно, лучше…

Никого, кроме них, в комнате не было, и Евстигнеев, присев к столу, кивнул на незаконченное письмо.

— Домой или, может, какой зазнобе?

— Все той же, Александре Матвеевне. Да вот, беда, давно не было от нее ничего.

— Получишь, получишь. Поклон ей, кстати, от меня, если она, правда, меня помнит.

— Как же не помнит, когда я два раза приветы от нее передавал!

— Так это с твоих слов, а зрительно — какой-такой Евстигнеев?.. Все-таки восемнадцать лет минуло-пробежало. Я-то ее как сейчас вижу.

— Не говори! — собрав в гармошку морщины на лбу, лукаво произнес Еропкин.— Ну а твои не дают пока о себе знать?

— Пока нет,— вздохнул Евстигнеев.

Когда-то они вместе учились в пехотной школе комсостава РККА, оба ухаживали за симпатичной девушкой Шурочкой. Потом, по окончании школы, пути товарищей разошлись. Еропкин служил на Дальнем Востоке, воевал с белокитайцами во время конфликта на КВЖД в 1929 году, отличился и был награжден именным оружием. В середине тридцатых он уже командовал полком и, возможно, пошел бы еще дальше, если бы не пристрастился к спиртному. С ним беседовали, предупреждали и в конце концов уволили из армии.

Когда началась Великая Отечественная, Еропкин снова надел

34

форму и в звании майора был направлен в управление кадров Уральского военного округа. Там в сентябре сорок первого Еропкин и повстречался со своим однокашником Евстигнеевым, назначенным на должность начальника штаба вновь формируемой стрелковой дивизии.

— Может, маленько… по сто грамм, а? — сказал Еропкин, выразительно щелкнув себя по шее.

Евстигнеев отрицательно покачал головой. Он знал о губительной слабости Еропкина и только дважды позволил себе выпить с ним: один раз в ресторане Челябинского вокзала за встречу, второй раз — на фронте, когда дивизия отбила у немцев первую большую деревню.

— Не могу, Иван, и тебе не советую,— сказал Евстигнеев.— Вот если возьмем Вазузин — другое дело. Тогда я сам поставлю тебе бутылку коньяку, храню ее с Нового года. Нет, нет! — прибавил он, видя огорченное липо Еропкина и его безмолвный протестующий жест.— У нас опять худо со снарядами, тяжело будет завтра, я за тем, собственно, к тебе и зашел. Ты не серчай, достань карту, хочу с тобой посоветоваться…

Еропкин горестно вздохнул, почесал в затылке и сел на место. Они разговаривали с полчаса, пока курчавый лейтенант, оперативный дежурный штаба полка, не позвал Евстигнеева к телефону. Было ровно одиннадцать, и командир дивизии, разбуженный адъютантом, тотчас потребовал Евстигнеева к себе.

— Так ты помни, о чем договорились, Иван Капитонович,— прощаясь с Еропкиным, сказал Евстигнеев.— Если будет интересоваться твоим мнением комдив, стой насмерть. Сам видишь, иначе — гроб.

— Да еще с музыкой,— сказал Еропкин и махнул рукой.— Бог не выдаст — свинья не съест.

— Ну, все,— сказал Евстигнеев.

Адъютант Ленька немедленно доложил о прибытии начальника штаба Хмелеву, который разговаривал в горнице со своим заместителем по тылу.

— Проходите, товарищ подполковник,— как всегда, приветливо приглашал Ленька.— Они скоро закончат, минут через пять — семь.

— Дай-ка мне пока оперативного дежурного,— сказал Евстигнеев. Он не любил этого заместителя комдива, часто не ладил с ним и не хотел участвовать в его разговоре с Хмелевым.

— Синельников,— сказал Евстигнеев в телефонную трубку,— есть известия от Зарубина?

— Он только что звонил, товарищ Суздальский, несколько минут назад от Уфимского звонил,— ответил Синельников.—

35

Здесь у нас все в порядке. Полянов заканчивает беседу с артиллеристами. Тишков вернулся с отдыха…

— Ну что вы мне всегда не о том? — вскипел Евстигнеев.— Я вас о Зарубине спрашиваю! Что он говорил?

— Пока лежат. Еще не прошли, товарищ Суздальский.

— А что Аракелян? Не звонил?

— Нет.

«Конечно, если нам не удастся захватить пустующий дот или ночной поиск ничего не принесет, ценность наших с Поляновым предложений поубавится,— подумал Евстигнеев.— Но все же не настолько, чтобы отказываться от них вовсе».

— Евстигнеев! — позвал из-за перегородки комдив.— Я тебя жду.

Заместитель по тылу с обиженным и раздраженным лицом, на ходу натягивая меховые перчатки, промелькнул мимо, а Евстигнеев, пригладив пальцами брови и тронув ладонью густой зачес на голове, отодвинул занавеску и вошел к Хмелеву.

Он не виделся с комдивом около пяти часов и сразу заметил, что Хмелев чувствует себя получше. Его лицо было розовым, и дышал он ровнее, без обычного хриплого свиста.

— Ну что нового? Какие дела? — быстро спросил Хмелев не вставая.— Не звонил командующий?

— Командующий не звонил, товарищ полковник. Из штаарма был только звонок начальника оперативного отдела, примерно в двадцать два пятнадцать,— сказал Евстигнеев, вынимая из полевой сумки бумагу, написанную Поляновым.-— Полки доложили о своей готовности. С нашим штабом артиллерии уточнены цели и меры по пэтэо. Две группы разведчиков — Зарубина и Аракеляна — на задании, результатов пока нет.

— А когда будет отдыхать мой начальник штаба? — с грубоватой озабоченностью спросил Хмелев.— Ты садись, садись, Михаил Павлович.

— Если разрешите, я доложу последние данные и некоторые свои соображения и тогда, с вашего разрешения, пойду отдыхать. Вот здесь…— Евстигнеев показал Хмелеву вынутую из сумки бумагу,— здесь предложения штаба…

— Давай сюда. Я прочту и-подумаю. А после поговорим.

— Еще одно. Оказывается, доты, которые нам предстоит завтра атаковать…

— Это я знаю,— перебил его Хмелев.— Мне об этом сказал комдив, которого сменяем… Во сколько, кстати, выступают полки? Точно в три?

— В три ноль-ноль.

36

— Иу так до трех можешь отдыхать, а потом побеседуем. У тебя больше ко мне ничего?

«Отдать ему, что ли, письмо? Развязаться?» — пронеслось у Евстигнеева.

— Что еще? — изменился в лице Хмелев.— Какие-нибудь неприятности?

— Нет, пет…— ответил Евстигнеев.— Я подумал, что был здесь ваш заместитель, главный интендант, и… опять очень плохо, просто безобразно со снарядами, а наши предложения как раз учитывают этот фактор.

— Устал ты, я вижу,— сказал Хмелев и тяжело поднялся на свои отечные ноги.— Иди, Михаил Павлович. Свободен до трех!

7

Было без двадцати двенадцать, когда Евстигнеев добрался наконец до своей избы.

Всего неполные сутки квартировал он в ней вместе с комиссаром штаба, но уже стало это плохонькое крестьянское жилье его домом, и, войдя внутрь, Евстигнеев почувствовал приятное освобождение от телефонных разговоров, докладов, едкого табачного дыма, хлопанья дверей, от необходимости постоянно держать в напряжении внимание и память, выслушивать распоряжения и самому распоряжаться — словом, от всего того, что составляло его служебную повседневность.

То была разумная привычка, выработанная годами армейской жизни,— придя домой, сразу отключиться от должностных забот, дать своему мозгу и всем нервам передышку, без которой было бы немыслимо возобновлять работу, особенно ответственную и сложную здесь, на фронте.

Ординарец Кривенко набросился на Евстигнеева с упреками— он, Кривенко, трижды разогревал ужин, дважды подтапливал баню, а теперь она все равно выстыла, и ее, наверное, заняли бойцы из комендантской роты,— и Евстигнеев не сердился на своего ординарца, наоборот, было приятно, что кто-то ворчит на него за опоздание к ужину и что-то там насчет бани.

Сняв шинель с меховым жилетом, он не спеша намылил руки, подставляя их под крученую тепловатую струю из умывальника, с наслаждением вдыхал самоварный дымок и весь милый дух обжитого крестьянского очага: легкий запах овчины с горячей печи, свежевымытых полов, вареной картошки и еще чего-то, полузабытого с детства.

Он неторопливо застегнул на все пуговицы гимнастерку, причесался и сел за стол, со снисходительной улыбкой наблюдая за

37

тем, как кружится по избе, что-то бурча себе под нос, Кривенко, сытый, проворный ординарец его, классный шофер, и повар, и, если надо, меткий стрелок, с которым он не расставался с первых дней войны, встреченной на западной границе. Неслышно появилась хозяйка, сухонькая старушка в черном платке, и Евстигнеев вспомнил, как она, сложив извечным бабьим жестом руки на груди, рассказывала днем, когда он приходил обедать, что у нее три сына и два зятя на фронте и известий от них нет, а она ничего живет. У нее коза — прятала ее от немцев в погребе — и картошки мешка три наберется.

Кривенко еще не успел положить йа стол прибор, а старушка уже слазила в подпол, покопалась в темном кухонном углу и вынесла высокий глиняный кувшин с отбитой ручкой и помятую алюминиевую кружку.

— Парень твой давеча сказывал, ты язвенник, и тебе будет полезно козье молоко. Кушай на здоровье.

— Спасибо, мать, вы бы не беспокоились,— сказал Евстигнеев, глядя на темные глянцевитые руки старушки.— От себя ведь отрываете. Но я заплачу…

Приподняв голову, увидел в бесконечных морщинах желтые щеки и строгие сострадательные глаза, посмотревшие на него с укором.

— Спасибо, мать, спасибо,— повторил он, понимая, что допустил бестактность.— Присаживайтесь за компанию, чайку попьем. Сахару-то по нынешним временам давно, наверное, не видите, а нас обеспечивают, вот и почаевничаем малость. Пожалуйста.

— Благодарствую, не хочу,— сказала старушка с достоинством, села к уголку стола и задумалась.

Кривенко подал миску горячего горохового супа, сковородку с жареным картофелем, сахар, масло и стал раздувать сапогом самовар.

«Как она называла себя? — подумал Евстигнеев, силясь припомнить имя-отчество старушки.— Фамилию-то я удержал в голове — Коботова… Коботова Елизавета… не то Ивановна, не то Егоровна».

— Елизавета… простите, как по батюшке вас? — спросил Евстигнеев, с удовольствием, но без жадности принимаясь за еду.

— Игнатьевной величали, милый,— оторвавшись от своих дум, ответила старушка.

Она никому не продавала молока козы-кормилицы и, лишь жалея проходящих порой от Вазузина раненых красноармейцев, с поднятыми воротниками, в подшлемниках, с обындевелыми бровями и ресницами, пуская погреться, потчевала их целительным козьим молоком.

38

— Елизавета Игнатьевна, как вы тут под немцем-то жили? — спросил Евстигнеев, который никогда не упускал случая поподробнее разузнать о враге, хотя и много был уже наслышан о зверствах и читал об этом часто в газетах. Каждое такого рода свидетельство, чем оно было бесхитростнее, тем сильнее действовало и вызывало у Евстигнеева не только понятную ненависть к фашистам, но и малообъяснимое на первый взгляд чувство удовлетворенности: враг был подл и жесток, и чем подлее и бесчеловечнее вставал он из рассказов местных жителей, тем тверже укреплялся Евстигнеев в своей вере, что огромная, образцово вооруженная и обученная германская армия в конце концов потерпит поражение.

Старушка вновь подняла на Евстигнеева строгие глаза:

— Как жили? А никак не жили, сучествовали.

— Но неужто среди их, немцев, не попадались… ну, такие хотя бы, чтобы не насильничали и не грабили по своей охоте?

Старушка поджала тонкие губы. Вопрос ей, по-видимому, не понравился.

— Вы меня правильно поймите, Елизавета Игнатьевна. Я человек военный и должен знать правду. Легче тогда бить противника, когда знаешь, какой он в точности, в чем его сила, в чем слабость.

— Ты ученый, тебе и знать больше,— сказала старушка.— А у нас, в Ключареве, какие были — все одинаковые. Воры.— Она подумала, пошевелила круглым подбородком и опять посмотрела на Евстигнеева строгим и чуть недоуменным взглядом.— Виндор-кина Андрея, старика, застрелили — ворота поздно ночью им открыл не ходко… У Артемьевой Настасьи дочку испортили, девка умом тронулась, а стали уходить, и с матерью то же… Срам сказать, прости, господи, прегрешения наши! В правлении пол выломали, под нужник приспособили. Егор Стяжков, на костыле мужчина с той еще войны, был приставлен топить им печь. Так когда от вас побежали в Вазузин — на самое крещенье было,— и Егора из ружья стрелили и в яму эту, значит…

Евстигнеев слушал старушку и чувствовал, как холодной силой наливается его сердце. Он дал знак ординарцу убрать со стола, показал жестом, что не будет пить чай и что сахар и масло надо оставить хозяйке, и продолжал сидеть, слушая нескончаемо горестное повествование, хотя был уже первый час ночи и ему в интересах работы следовало поспать.

— Так неужели снова отступите перед ним? — долетел до него сквозь собственные его размышления главный вопрос старушки, матери трех сыновей, воюющих где-то на других участках фронта.

39

— Сильный он, мать, немец, много у него самолетов и*танков, всю Европу ограбил, миллионы людей заставил работать на себя,— сказал Евстигнеев.— Но вы не сомневайтесь, Елизавета Игнатьевна,— внезапно перейдя на «вы», добавил ои.— Как сказал товарищ Сталин, фашистская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений. У кого нет совести, тот смерти больше боится. Вот так… Прогоним их, мать, постепенно прогоним отовсюду, очистим свою землю, будьте покойны.

Он посмотрел на часы — минутная стрелка опустилась вниз — и встал.

— Еще раз спасибо, Елизавета Игнатьевна, за молоко. Буду жив и вернусь домой — обязательно велю жене купить козу и буду, по вашему совету, лечиться козьим молоком.

— Спаси Христос,— ответила старушка и, поднявшись, сухонькая, невесомая, вышла из горницы, сняла с печи старый, покойного мужа полушубок и наказала Кривенко отнести командиру, чтобы не зябнул под утро, когда выстынет в избе.— Укладывайся на постелю да спи,— сказала она Евстигнееву, устраиваясь на лежанке, зевнула и тотчас притихла.

— Разбудишь меня без десяти три,— шепотом приказал Евстигнеев ординарцу.

8

— Товарищ подполковник, а товарищ подполковник, вас товарищ комдив…

— Да! — Евстигнеев откинул полушубок и в свете увернутой лампы увидел Хмелева, сидевшего на лавке.

— Без пяти три, товарищ подполковник,— смущенно доложил Кривенко,— на пять минут опоздал…

— В следующий раз за такое опоздание в первый взвод! — сумрачно пообещал Евстигнеев и, повернувшись к командиру дивизии, попросил извинения.

— Ладно, что за беда,— сказал Хмелев.— Отошли его пока в штаб, надо поговорить наедине.

— Иди подмени Юлдашова,— приказал Евстигнеев.

Кривенко, топая жесткими валенками, вышел, а Евстигнеев

выкрутил побольше огня в лампе и, раскрыв планшетку, сел к столу напротив комдива.

— Я нарочно пораньше зашел к тебе, Михаил Павлович,— сказал Хмелев.— С полчаса мы можем посидеть… Полки выступили, группа Аракеляна просочилась в твой дот, зарубинскую группу обнаружили и обстреляли. Это чтобы ты не терзался, что не знаешь обстановки. Теперь о твоей бумаге…

40

В груди его опять посвистывало, одутловатые щеки и высокий лоб снова приобрели синюшный оттенок.

Евстигнеев, приготовясь слушать, вынул карту, карандаш, и ему почему-то вспомнилась первая встреча с Хмелевым в длинном коридоре Главного управления кадров в начале сентября прошлого года. «Вот твой командир дивизии, поди представься ему»,— сказал Евстигнееву знакомый майор и показал на тучного полковника в фуражке и начищенных сапогах, выходившего из приемной начальника управления…

— Кое-что из твоих предложений я принимаю. С дотом это хорошо,— сказал Хмелев.— Вообще все придумано и рассчитано толково: отвлекающий бой в центре, выход по оврагу… Все было бы приемлемо, если бы дивизия действовала самостоятельно. Как ты этого не учитываешь?

— А иначе нам не взять Вазузина, товарищ полковник,— отрезал Евстигнеев.

— Обожди, обожди,— нахмурился Хмелев.— Как тебе известно, есть направление главного удара армии со всеми силами и средствами поддержки, и мы стоим на этом направлении. Бой спланирован, план утвержден командующим… Что же ты хочешь, под монастырь меня подвести?

— Товарищ комдив, фронтальным ударом всю полосу прикрытия нам не преодолеть. Вы же лучше меня понимаете… без авиации, без мощного огня гаубиц — это же элементарно. В штаарме или не знают, что там бывшие наши доты, или забыли, что представляют собой наши доты,— сказал Евстигнеев с сердцем.

До последней минуты он был уверен, что командир дивизии ухватится за его предложения, дававшие в предстоящем бою реальную возможность быстро зацепиться за окраинные постройки Вазузина. И вот Хмелев, перечеркивая эту возможность, сам не ведая того, подводил себя под монастырь. «Если бы он только знал!..» — подумал Евстигнеев.

Оба помолчали. Должно быть почуяв недосказанность, Хмелев первый заговорил о том, что так волновало Евстигнеева.

— В два часа был звонок Пасхина. Сперва о делах, я все подробно ему доложил, решился даже покритиковать работу армейского тыла… А потом очень странный он задал вопрос. Вот его слова буквально. «Дрожишь?» — спрашивает, и усмешка в голосе. Ну, начальство вроде бы шутит, и я в том же духе: «Дрожу, Василий Васильевич, мороз-то вон какой нынче».— «Ну дрожи,— говорит,— это полезно перед боем. В бою смелее становишься, по себе знаю…» Никогда прежде не разговаривал он со мной подобным тоном…

41

Хмелев дышал уже прерывисто, то замирая, то вновь часто и шумно втягивая воздух, и перед Евстигнеевым пронеслась другая картина из их недавнего прошлого.

Первая ночь в военном лагере под Челябинском. Они поместились в одной комнате — кровать Евстигнеева напротив кровати Хмелева. Евстигнеев долго ворочался с боку на бок. Хмелев же уснул сразу, дышал часто-часто и вдруг затих — дыхание будто оборвалось. Евстигнеев вскочил с постели и стал трясти его за плечи: «Что с вами, товарищ комдив?» Тот, проснувшись и зевнув, ответил: «А, не обращай внимания, я давно так». Евстигнеев опять лег. И опять через час или два у Хмелева как будто остановилось дыхание. Евстигнеев снова его разбудил, и снова комдив, нисколько не сердясь, тем же добродушно-товарищеским тоном, по-владимирски нажимая на «о», сказал: «А, не обращай…»

— …Я, может, и не придал бы особого значения этому неприятному вопросу или, что ли, намеку Пасхина,— продолжал Хмелев,— кабы не одно обстоятельство. Не буду называть тебе фамилии человека — он мой сослуживец еще по гражданской войне,— так вот он живой свидетель, что Пасхин в конце декабря, когда была брошена эта фраза: «Кто из вас первый возьмет Ржев?» — а я, ты помнишь, ответил, что жду постановки конкретной задачи,— Пасхин затребовал тогда мое личное дело, полистал и сказал: «А, пре-по-да-ва-тель тактики! — И добавил: — Эти теоретики большие мастера уклоняться от прямого боя…» — Хмелев приостановился, и стало слышно, как что-то хрипло переливается в его груди, и продолжал своим низким удушливым басом:— Теперь ты понимаешь, как была бы воспринята наша не очень пока обоснованная попытка заменить маневром фронтальный удар?

Евстигнеев это понимал. Ему с финской кампании была памятна неприязнь Пасхина к командирам, не одобрявшим излюбленного им, Пасхиным, способа боя — «накладистого, но надежного», по его собственному определению.

«Может, Хмелев скорее согласится с нашими предложениями, если ему отдать письмо? — подумал Евстигнеев.— А вдруг воспримет как нажим и с моей стороны. Вообще будет оскорблен, замкнется… Один вред!»

— Товарищ комдив, командующему ведь важен результат, только результат, да и для нас, для всей дивизии, в конце концов, для всей страны только результат важен. Мы должны выбить немца из Вазузина…

— А ты думаешь, я меньше тебя этого хочу? — грустновато усмехнулся Хмелев.— Коль на то пошло, открою тебе еще один секрет: я ведь некоторым образом доброволец… Сидел бы в своей

42

почетной отставке, не уговори я друга-эскулапа подмахнуть справку, что я годен к строевой… Только молчок об этом.

«Не отдам ему письма,— решил Евстигнеев.— И сам доложу о своем решении Пасхину…»

— Просто я не смотрю столь мрачно, как ты, на план боя, который утвержден командующим,— сказал Хмелев.— Бой есть бой, ты же знаешь, все предвидеть невозможно. Не расстраивайся, Михаил Павлович, я прекрасно понимаю тебя, дорогой ты мой начальник штаба, и цены тебе нет. Увижу, что не получается так, ясно, рискну по-другому, по-твоему…

Он посмотрел на часы и медленно, сперва наклонившись всем туловищем вперед, встал и вдруг молодцевато распрямил плечи.

— Ну, давай повеселее, повыше голову!

«Возьму все на себя. Пусть»,— подумал Евстигнеев и тоже поднялся.

Было ровно половина четвертого, когда, проводив командира дивизии до его крыльца, Евстигнеев вернулся в свою избушку. Хозяйка, в теплом платке, в латаной мужской телогрейке, хлопотала вокруг самовара, и Евстигнееву внезапно почудилось, что он так уже стоял однажды у этого порога и та же хозяйка, в том же платке и в такой же телогрейке, возилась с самоваром, раздувая тлеющие угли. Ему некогда было разбираться в своих ощущениях, думать, могло ли быть на самом деле точно такое же. Он прошел в горницу и хотел достать из чемодана свежее белье, побриться и умыться, но вместо этого, не снимая шинели, сел к столу и стал глядеть на оранжевый, с красными искорками огонь в лампе. В его распоряжении — он сознавал — было минут двадцать, которые следовало употребить на то, чтобы навести чистоту и хотя бы выпить стакан чаю, но какая-то непонятная сила удерживала его на месте. Он подумал, что хорошо бы долить керосина в лампу; без всякой видимой связи с предыдущим пожалел, что не успел вечером попариться в бане; потом, перебарывая странную скованность и с усилием оторвав взгляд от начинающего коптить фитиля, оглядел горницу, постель с разорванным по шву хозяйским полушубком, и вновь почудилось ему, что это когда-то уже было.

«Фу ты, чепуха какая! — рассердился он.— Нервы, что ли?..»

А может, и Хмелеву только почудилось, что командующий разговаривал с ним каким-то особенным тоном? Хотя тут письмо… Василий Васильевич, видимо, намекал на письмо, о котором комдив понятия не имеет. А вообще потверже бы надо быть Владимиру Ивановичу, поменьше считаться, как воспримут наверху… Во-первых, маневр — в полосе дивизии, соседям бы мы не помешали, а во-вторых…

43

Он не успел додумать мысли до конца. Вернулся, бухнув дверью, Кривенко, потом заговорила хозяйка. Евстигнеев поднялся и, потянувшись до ломоты в суставах, сбросил шинель.

Через полчаса, умывшись до пояса холодной водой, чисто выбритый, со свежим подворотничком, шагал Евстигнеев по обледенелой тропе к штабу, а мимо в морозном тумане по улице, освещенной молодым месяцем, размашисто и молчаливо шли на Вазузин войска.

9

В штабе дивизии была та атмосфера, которая бывает в штабах соединений в поздние ночные или ранние утренние часы перед большим боем, когда все дела как будто поделаны, и ничего прибавить или изменить невозможно, и все устали, и каждый чувствует себя не должностным лицом, а просто утомленным человеком.

Капитан Тишков, обычно желчный с подчиненными и сдержанно-почтительный с начальством, скрупулезно точный в том, что касалось его служебных обязанностей, сидел рядом со старшим писарем оперативного отделения, средних лет старшиной, и разговаривал о воспитании подростков в школе. Старший писарь до войны был учителем, а у Тишкова сын остался на второй год в восьмом классе и опять учился скверно, и жена в последнем письме спрашивала, что с ним делать. Тишков еще не ответил, честно говоря, не знал, что и посоветовать,— до сих пор никакие усовещивания и никакие угрозы на парня не действовали,— и он, как отец, был склонен думать, что в их беде виновата школа, учителя, не желающие или не умеющие работать с трудными детьми. Бывший же учитель вежливо, но твердо защищал школу и, вспо’миная случаи из собственной практики, доказывал, что так называемые трудные дети — результат прежде всего неправильных взаимоотношений в семье, разных ненормальностей в жизни родителей. Тишкову было горько зто слышать — его отношения с женой были всегда сложными,— и чем убедительнее говорил старшина, тем вежливее и упорнее Тишков спорил.

Лейтенант Аракелян, в полночь вернувшийся из штаба сменяемой дивизии после того, как его разведчики захватили дот в нейтральной полосе, и успевший немного отдохнуть, одним ухом прислушивался к тому, о чем разговаривал Тишков со своим подчиненным старшиной, а другим ловил отдельные слова из несвязного, как всегда казалось, бормотания Синельникова, склонившегося над телефонными аппаратами. Беседа Тишкова с писарем нагоняла на Аракеляна скуку — кандидат наук, он отчетливо ви-

44

дел противоречия в суждениях и того и другого, но встревать в их разговор ему не хотелось, а слова Синельникова интересовали его лишь постольку, поскольку они были обращены к дежурной телефонистке Тонечке: она уже давно втайне нравилась Аракеляну.

Тонечка же не глядела на Аракеляна, низкорослого, с блестящими навыкате черными глазами; слушая, что говорил ей Синельников— а он велел дежурить до отъезда начальника штадива на новый КП,— слушая это, Тонечка время от времени вскидывала глаза и, не поворачивая головы, видела все, что делалось наискосок от нее в углу, где, положив нога на ногу, сидел молодой начинж, про которого болтали, что он ужасно смелый, и скуластый улыбчивый старший лейтенант, начальник шифровального отделения, по прозвищу Колдун. Симпатичный начинж, воен-инжеиер третьего ранга, с покрасневшими от бессонницы глазами, но свежевыбритый и наодеколоненный, сохраняя серьезную мину на лице, вполголоса рассказывал пикантные анекдоты, а шифровальщик, похохатывая, то и дело загораживал свой рот пухлым, в рыжеватых волосиках кулаком.

В сущности, штабисты нервничали, и их посторонние мысли и разговоры были выражением внутренней тревоги, того глубоко запрятанного душевного смятения, которое не могут не испытывать люди, сознающие возможность своей близкой гибели. Все они, сидевшие в этой комнате, как и те штабные командиры, которые пока отдыхали, вскоре должны были отправиться на новый командный пункт, а оттуда — кто в войска на мороз под пули, кто, оставаясь под крышей, делать работу управления, невзирая на бомбежки и артиллерийский обстрел врага. Роли были распределены, заучены, и теперь перед выходом каждому хотелось побыть наедине с собой, со своими обыкновенными мыслями и чувствами, которые в заданный час уступят место чувствам и мыслям необыкновенным.

Этот час резко приблизился, когда в штабную комнату, освещенную двумя коптилками, вошел Евстигнеев в своей неизменной длиннополой шинели, с которой он не расставался даже в самые сильные морозы, затянутый ремнями, подобранный и, как всем думалось, знающий что-то такое, чего другим знать не дано, и поэтому уверенный в себе. И, словно они только того и ждали, затрезвонили телефоны, и Евстигнеев, дослушивая рапорт капитана Тишкова, протянул руку за трубкой, которую подала Тонечка.

Оперативный дежурный головного полка докладывал, что батальоны миновали деревню Мукомелино. Евстигнеев скосил взгляд на часы — четыре ноль пять — и сказал в трубку:

45

— Хорошо. Хорошо,— снова сказал Евстигнеев, выслушав через минуту другое сообщение, о том, что подразделения полка капитана Кузина прошли рубеж деревни Старково.

Из полка Степаненко, находившегося во втором эшелоне дивизии, пока не звонили, но за него можно было не беспокоиться. Основная забота сейчас — полк Еропкина, выходивший на направление главного удара. Удастся ли ему незаметно сменить обороняющиеся части или немцы обнаружат передвижение и откроют огонь — это было существенно. Через полчаса все будет ясно. В четыре тридцать батальоны полков Еропкина и Кузина должны занять исходный рубеж.

Евстигнеев расстегнул ворот шинели и опустился за стол, где до его прихода сидели Тишков и писарь-старшина. Начинж и начальник шифровального отделения, вставшие при появлений Евстигнеева, вновь уселись рядом, но начинж больше не рассказывал анекдотов, а Аракелян, зябко поеживаясь, подошел к Синельникову и спросил, не протянута ли телефонная нитка к соседу слева. Старшина отпер ключиком фибровый чемодан и стал при свете коптилки проверять, все ли он взял для работы во время боя. Как бы ни складывалась обстановка, штадив был обязан дважды в сутки направлять в штаб армии оперативные сводки, не менее двух раз — письменные боевые донесения (не считая шифровок, которыми занимался Колдун), принимать донесения и сводки из полков и спецподразделений, приказы и распоряжения сверху, и вся эта боевая документация проходила через руки старшего писаря оперативного отделения.

Тишков остался возле Евстигнеева. Невысокий, пряменький, он стоял, убрав руки за спину, ожидая распоряжений, и готовый вместе с тем, если возникнет такая необходимость, распорядиться в пределах своей компетенции. Сейчас он здесь был старшим после Евстигнеева (в отсутствие Полякова Тишков полагал себя заместителем начштадива) и строго поглядывал на подчиненных штабистов.

— Когда должен прийти Полянов? — спросил Евстигнеев.

— Согласно графику капитан товарищ Полянов отдыхает до четырех тридцати,— доложил Тишков и посмотрел на свои круглые, с зарешеченным циферблатом часы.— Должен быть здесь через семь минут… Может быть, за ним послать, товарищ подполковник?

Евстигнеев чуть усмехнулся:

— Не надо. Что же мы будем отнимать у капитана Полянова его законные семь минут?..

Нельзя сказать, что он недолюбливал Тишкова: более аккуратного и дисциплинированного работника трудно было себе

46

представить. Но, как ни странно, именно в этих его качествах — точности и аккуратности — заключалось нечто такое, что нередко вызывало ироническую усмешку. Тишков, казалось, напрочь был лишен того свойства ума, которое именуется воображением. Будучи при этом человеком несомненно храбрым, он, по убеждению Евстигнеева, годился только на роль исполнителе. И наверно, не случайно к своим сорока четырем годам Тишков занимал скромный пост помощника начальника оперативного отделения штадива. В предстоящем бою за Вазузин Тишков должен был неотлучно находиться при командире дивизии на КНП.

— Что там произошло с нашим поиском? Что рассказывал Зарубин? — спросил Евстигнеев, обращаясь сразу к Тишко^.у и Аракеляну.

Несмотря на то что физически Евстигнеев был вполне готов к действиям нынешнего дня, мысли его и чувства по инерции в значительной степени принадлежали дню вчерашнему. И он отметил это про себя — он привык к самоконтролю — и отметил равно, что внутренне он будто еще не собрался, не сконцентрировал свой ум и волю на главном.

Основная его работа еще не началась, и ои невольно подпадал под влияние той атмосферы некоторой отрешенности, что царила до его прихода в штабе.

Тишков докладывал подробности неудачной попытки наших разведчиков скрытно подойти к отдельным строениям на северной окраине Вазузина, а Евстигнеев, слушая его, смотрел на четкий профиль Тонечки и вспомнил, что она считается лучшей телефонисткой дивизии. «Красивая девушка, порядочно к ней, наверно, пристают»,— мельком подумал Евстигнеев и сказал:

— А вы, товарищ Аракелян… вам нечего добавить? С Зарубиным вы разговаривали?

— Мне он то же самое рассказывал, товарищ подполковник. Беспрерывно навешивают ракеты и стреляют,— ответил Аракелян.— Любопытно, что доты напротив оврага охраняются, по всей видимости, намного сильнее, чем в центре.

— Чего же тут любопытного? — сказал Евстигнеев.— Центр у них вон как прикрыт с высокого берега, где церковь. А вот чем они прикрываются с севера?.. Очень все же плохо, что поиск не удался.

— Товарищ Зарубцн приказал мне созвониться с левым соседом, как только наладят связь,— сказал Аракелян.— Левые соседи тоже высылали поиск. Похоже, что, пока немцы били по нашей группе, разведчики соседей просочились. Во всяком случае, так предполагает товарищ Зарубин.

— А вот это уже новость. И важная. С этого бы и надо на-

47

чинать,— сказал Евстигнеев и понял, что главное, на чем оп должен сосредоточить свое внимание,— это последние, самые свежие данные о противнике.— Что еще удалось вам выяснить, вам лично, в центре? — спросил он Аракеляна и слегка нахмурился.— Что это приходится вытягивать из вас каждое слово, товарищ Аракелян?

— Да нет, я как будто уже все сказал,— ответил тот.— Абсолютно, мне кажется…

Аракелян, как и его прямой начальник Зарубин, был призван из запаса, но если старший лейтенант Зарубин быстро и прочно утвердился в своей работе начальника разведки дивизии и вообще по всем статьям ничуть не уступал хорошему кадровому командиру, то Аракелян пока не мог как следует овладеть даже уставными формами обращения, что, впрочем, Евстигнеев ему легко прощал. Хуже было, что Аракелян плохо переносил большие переходы и морозы, он сильно уставал и тогда превращался совсем в невоенного — в того медлительного, в меру чудаковатого доцента, каким он был еще полгода назад.

— Товарищ Синельников, проверьте еще разок, есть ли связь с левым соседом,— сказал Тишков, которого обуревала жажда распоряжаться, пока он здесь был старшим после Евстигнеева. Кроме того, он отлично понимал, что волнует начальника штаба.

— Мне доложат об этом, товарищ капитан,— мягко ответил Синельников, произнося, как обычно, когда он говорил не по телефону, слова очень чисто и правильно.— Раньше чем войска займут исходный рубеж, связи с соседями быть не может. Кажется, ясно.

— Я ведь с вами разговариваю как с оперативным дежурным, товарищ старший лейтенант,— тоже‘мягко сказал Тишков, ища взглядом поддержки у Евстигнеева.

— Все понимаю, товарищ капитан,— сказал Синельников.— Как оперативный дежурный докладываю, что связи с соседями пока нет. Как начальник связи могу объяснить почему…

Синельников был прекрасный специалист, умница, хотя порой и нудноват, особенно когда пускался в объяснения.

Евстигнеев хотел было оборвать неуместную пикировку (оп все время помнил, что главное сейчас — новые, самые последние данные о противнике, и хотел на этом сосредоточиться), но тут со скрипом растворилась дверь, и в белесом морозном облаке показался сперва Полянов в застегнутом на один крючок полушубке, с белым свертком, вероятно маскхалатом, за ним — Юлдашов с винтовкой, а за Юлдашовым — Инна.

Увидев Евстигнеева, Полянов сунул Юлдашову сверток, за-

48

стегнул полушубок еще на один крючок и, улыбаясь, приложил руку к виску.

— Ну что, уже собрался? Радуешься воле? — просияв глазами, сказал Евстигнеев.

Полянов, как они условились с вечера, должен был отправиться в дот, занятый нашими разведчиками, чтобы оттуда помогать Еропкину и информировать о ходе боя свой штаб.

— Да как вам сказать, товарищ подполковник? — ответил, подходя, Полянов.— Есть ведь такое хорошее слово «надоть».

— А я вот сегодня не очень уверен, что именно, вам туда «надоть»… Предложения наши пока не приняты.

— Не приняты? — Поляноз пытливо посмотрел в глаза Евстигнееву.— Но в таком случае значение нашего дота только возрастает…

— Возможно,— сказал Евстигнеев.— Бой все покажет. Держите связь лично со мной. Ясно?

— Есть! — обрадованно произнес Полянов. Было очевидно, что этому молодому, сильному человеку тесно в стенах штаба; Полякова тянуло на простор, в войска, поближе к живому опасному делу.

Пока они разговаривали, Тишков позвонил оперативному дежурному в штаарм. Сверху подтвердили, что разведчики из соседней дивизии просочились в немецкий тыл, но никаких известий от них еще не поступало.

— Ничего, время еще есть,— сказал Евстигнеев и поглядел на часы.— Всякий бой — это уравнение с тремя неизвестными… Подождем, что скажет Зарубин. Ну, счастливо! — повернулся оп снова к Полянову и пожал ему руку.

Полянов попрощался с Тишковым, козырнул остальным штабистам и, взяв у Юлдашова винтовку и маскхалат, широким пружинистым шагом вышел. У соседнего дома его ждали розвальни, на которых он вместе с тремя инструкторами политотдела должен был добираться на новый КП к Еропкину, а от него — к группе разведчиков в дот.

10

Полки доложили о занятии исходного рубежа с небольшим опозданием, и в этом не было бы ничего страшного, если бы по истечении срока — четырех тридцати — не начались беспрерывные звонки из штаарма и Евстигнееву не пришлось бы оправдываться, успокаивать, объяснять, то есть попусту тратить силы и время.

Он успел отослать на новое место Тишкова, Синельникова,

4 Ю. Пиляр

49

Аракеляна, шифровальщика — почти всю оперативную группу штаба; переговорил по телефону с артиллеристами, которые требовали назвать точные цифры — на какое количество боеприпасов они могут рассчитывать; нервы Евстигнеева были напряжены до предела, и вот наконец желанное известие: подразделения двух стрелковых полков вышли в снежные траншеи примерно в двух километрах от Вазузина, связь с батальонами обеспечена; третий стрелковый полк в соответствии с приказом занял позиции во втором эшелоне — в пятистах метрах за левым полком.

Евстигнеев немедленно сообщил об этом по телефону командиру дивизии, который тоже порядком уже нервничал, а затем начальнику штаарма генерал-майору Миронову.