Избранное

С Мироновым Евстигнеев не разговаривал со вчерашнего вечера, и когда теперь доложил, что полки дивизии заняли исходный рубеж, начальник штаарма вопреки ожиданию не стал выговаривать ему за опоздание. Более того, в конце разговора он справился о настроении, и Евстигнеев понял, что Миронов не забыл его вопроса насчет письма командующего, о содержании которого Миронов, по-видимому, все-таки знал или узнал после его доклада.

— Настроение бодрое, иду ко дну,— невесело пошутил Евстигнеев, и ему показалось, Миронов даже догадывался, что он по-прежнему держит письмо Пасхина у себя.

— Привет Владимиру Красное Солнышко,— в тон отозвался Миронов.— Так и скажите ему от меня: Красное Солнышко, он поймет. И до скорой встречи, надеюсь, счастливой.

«Подбадривает, значит, точно знает»,— решил Евстигнеев. У него отлегло от души, и он вдруг подумал: а не Миронов ли тот старый сослуживец Хмелева по гражданской войне, о котором как о свидетеле упоминал в ночной беседе комдив, жалуясь на Пасхина?..

Едва успел закончить разговор с Мироновым — новый звонок.

— Вас, товарищ начальник,— сказала Тонечка и быстро, значительно посмотрела на Инну, понуро сидевшую рядом с ней.

— У телефона,— сказал Евстигнеев и услышал в трубке бодрый тенорок Зарубина. Начальник разведки доносил, что он наконец связался со своим коллегой, левым соседом, и что, по словам того, разведчики, вернувшиеся из поиска, ничего существенного не узнали, только засекли две огневые точки в интересующем нас квадрате севернее города. Эти точки он, Зарубин, отметил на своей карте и проинформировал о них полковых артиллеристов.

— И то хлеб,— сказал Евстигнеев Зарубину.— Вы пока оставайтесь со своими людьми у Уфимского, обеспечьте мне непре-

50

рывное наблюдение за тем участком. В бой не ввязываться. Ваша главная задача — быть лоцманом. Смысл понятен? Обождите минуту.

Он передал трубку Инне, которая благодарно взглянула на него, и, чуть насупясь, вышел в коридор. «Зачем я вышел? — спохватился он.— Это же смешно, какое-то мальчишество поручается, и Инна все, наверно, понимает». Но он не стал возвращаться, а прошел в прежнюю учительскую, которая ровно сутки служила ему кабинетом.

Здесь уже властвовал хаос. Посреди комнаты громоздились ящики со штабным хозимуществом: керосинки, щетки, плотная маскировочная бумага, трофейные карбидные фонари. На полу валялись старые газеты, мотки телефонного провода. На скамье стояла зачехленная пишущая машинка, под ней — два чемодана и вещмешок, принадлежавшие Инне и Зарубину.

Телефона в комнате уже не было, и Евстигнеев пожалел, что Синельников поспешил отключить связь. Можно было бы попробовать дозвониться до Федоренко… Хотя Федоренко сам скоро придет сюда со вторым эшелоном штадива, а потом переберется на новый КП. Там он и увидится с ним и, вероятно, с комиссаром дивизии. И Ветошкин, конечно, спросит, зачем его искал начальник штаба.

Евстигнеев взял прислоненную к стене винтовку, наметанным глазом осмотрел ее. Винтовка была прилежно вычищена и смазана, очевидно Юлдашова. «Показать все-таки Ветошкину письмо Василия Васильевича? А какой теперь смысл? — подумал Евстигнеев.— Если я принял решение не показывать Хмелеву и считаю это правильным, перед боем, по крайней мере… Семь бед — один ответ. Надо придумать только что-то поубедительнее, чтобы объяснить Ветошкину, зачем я его искал».

Евстигнеев взглянул на часы — минут через пятнадцать должен был звонить Тишков—и аккуратно прислонил винтовку к стене. В дверях он едва не столкнулся с Инной и, повинуясь тому почти безотчетному чувству, котороое побудило его выйти, когда Инна разговаривала по телефону с Зарубиным, чувству, только что показавшемуся ему смешным и нелепым, сделал шаг назад, уступая ей дорогу. Инна вошла, посмотрела чуть растерянно на Евстигнеева и, опустив голову, пробежала к своим вещам. Он хотел сказать ей, что она напрасно запаковала машинку, но не мог справиться с ощущением неловкости, нелепости, рассердился на себя и молча шагнул через порог.

— Товарищ подполковник, можно вас? — сказала Инна вслед.

Он вернулся, держа дверь приоткрытой.

51

— Ну что, Инна? — поборов себя, сказал он.— Что? На капэ не пущу, не просись, да и его все равно там не будет.

— Дело не в нем, вернее, не только в нем, товарищ подполковник,— вся вспыхнув и смешавшись, сказала Инна, напряженно глядя на Евстигнеева.— Вы извините, может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы… чересчур бережете меня.— Лицо ее было красным, настолько красным, смущенным, несчастным, что на глазах выступили слезы.— А я не хочу, не хочу, чтобы меня жалели, когда никого тут не жалеют…

«Счастливый Зарубин,— подумал’ Евстигнеев с грустью.— Счастливый».

— Послушай, Инна,— сказал он.— Давай договоримся раз и навсегда. На капэ с оперативной группой тебе быть не положено, там дело сугубо мужское… Жалеть тебя тоже никто особенно не жалеет, при всем желании, сама понимаешь, бомбят всюду… Ну а твой друг… тут ничего не поделаешь, милая, ему надо воевать, то есть работать. Так что терпи уж…

Он посмотрел на нее печально и долго, потом улыбнулся, подмигнул ей «полтора раза» (обоими глазами, затем одним), и Инна рассмеялась сквозь слезы.

— До свидания, товарищ подполковник.

— То-то,— сказал он.— Догадалась все же. До свидания…

В бывшей классной комнате рядом с телефонисткой Тонечкой сидел командир взвода комендантской роты, степенный, в годах уже лейтенант, которого за его основательность Евстигнеев и определил в комендантскую роту. Юлдашов, растворив печную дверцу и присев на корточки, сжигал на чугунном поду бумажки, заметенные с пола; в его узких глазах переливались отраженные огоньки. Евстигнеев махнул рукой вставшему было лейтенанту — сидите, мол,— и накинул на плечи шинель. Он чувствовал себя несколько растроганным, размягченным и прислушивался к спокойному журчанию голоса степенного лейтенанта, рассказывавшего про свою жизнь в леспромхозе на Каме, где он работал мастером сплава.

— Я —«Днепр», я — «Днепр», слушаю вас,— перебив лейтенанта, сказала Тонечка и повернулась к Евстигнееву: — Здесь. Даю…

Евстигнеев думал, что это Тишков с нового КП, но в трубке явственно раздался высокий энергичный голос комиссара дивизии Ветошкина:

— Привет тебе, Суздальский. Ты, говорят, срочно хотел увидеться со мной. Что случилось?

«Застал врасплох»,— панически подумал Евстигнеев, для

52

которого выдумывать что-либо всегда было сущей мукой, кашлянул и сказал:

— Слушаю вас, товарищ Московский.

— Это я тебя слушаю,— сказал Ветошкин.— Ты не можешь по телефону?

— Нет, то есть, в общем-то, могу, но сейчас отпала необходимость, Сергей Константинович. Было чисто служебное дело, я взял на свою ответственность. Вот и все,— сказал Евстигнеев, напряженно сдвигая брови.

— Ладно,— высоко прозвучал голос Ветошкина.— Приеду — потолкуем. А то ты, я чувствую, темнишь что-то, душа любезный. У вас там все в порядке?

— Да, порядок,— ответил Евстигнеев,— насколько он возможен. Сейчас отправляюсь на новое место. А у вас, Сергей Константинович?.. Что-нибудь удалось?

— Есть кое-что, есть… Федоренко твой молодец. Сумел-таки мобилизовать местные ресурсы. Возят уже подвод пятнадцать. Ну, до встречи,— сказал Ветошкин.

Тонечка, глядя снизу вверх на Евстигнеева, протянула ему другую трубку. Звонил Тишков. Соблюдая до тонкостей правила кодированного языка, Тишков доложил, что находится на новом КП, что он переговорил с подчиненными штабами и что на их участках пока все спокойно. Капитан Полянов сейчас у Красноярского. Полянов и те три инструктора политотдела готовятся занять кружок со стрелками.

— Хорошо,— сказал Евстигнеев.— Ждите меня через час.

В бывшей классной комнате, где в течение суток непрерывно хлопали дверью, разговаривали, кашляли, ругались, распоряжались и где через несколько часов должны были разместиться вежливые штабисты из второго эшелона, в комнате этой стало вдруг очень тихо. Молчали телефоны, молчал степенный лейтенант, мастер лесосплава, молчала уставшая Тонечка, и, как всегда, молчал, если его ни о чем не спрашивали, дисциплинированный боец Митхед Юлдашов. Это была значительная, исполненная внутреннего смысла тишина, и Евстигнееву показалось, что он расстается с чем-то безмерно дорогим, расстается навсегда. Милыми вдруг показались ему темные бревенчатые стены и занавешенные плотной бумагой окна, железная печь в углу, два стола и скамья у стены, милыми, давно знакомыми и почти родными эти люди: пожилой лейтенант, который отвечал за размещение второго эшелона штадива и поэтому пока никуда не трогался; телефонистка Тонечка, кареглазая, с тяжелыми ресницами; верное сердце — Митхед Юлдашов; а за стеной, в другой комнате, бывшей учительской, одна со своей любовыо и сво-

53

ей тревогой Инна… Все окружающее тут Евстигнеева было дорого ему, потому что в этих четырех стенах, под этой крышей оставалась частица его самого, его души.

— Командира дивизии,— перебарывая оцепенение, сказал Евстигнеев и услышал за дверью знакомые проворные шаги. Вошел ординарец Кривенко, толстый, в полушубке, с автоматом на шее, и сказал, что лошади готовы. Тонечка, вызвав комдива, подала Евстигнееву трубку.

Доложив обстановку и передав привет Владимиру Красное Солнышко от Миронова, Евстигнеев попросил разрешения отбыть на новый КП.

Комдив разрешил.

— Ну, счастливо оставаться,— сказал Евстигнеев и протянул руку степенному лейтенанту.

— Вам счастливенько, товарищ подполковник,— ответил, вытягиваясь, лейтенант.

— Счастливо, товарищ подполковник. До свидания,— сказала Тонечка. Евстигнеев и ей пожал руку.

— А ты, Митхед, едешь? — почти ласково спросил Евстигнеев посыльного, чтобы и ему что-то сказать. Тот, в шинели, в ушанке с завязанными под подбородком тесемками, с вещмешком в одной руке, с винтовкой в другой, стоял у двери.

— Едем, товарищ подполковник,— ответил Юлдашов с большой готовностью.— Очень хорошо едем. Моя подвода за вашей санкой… Есть! — прибавил он, толкнул дверь и первым вышел в морозный коридор.

Часть вторая

11

Черные танки идут по белому полю. В белом слепящем свете снега и солнца — пять темных покачивающихся машин, выросших как из-под земли. Хотелось протереть глаза, выругаться, закричать: «Откуда? Почему?!» Но рассудок уже отмечал с беспощадной точностью: пять средних немецких танков, позади пехота, расстояние — метров восемьсот.

— Вызывайте штаарм, Василия Васильевича. Быстро! — бросил Евстигнеев телефонистке и, не отходя от окна, на секунду закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами видел то же: огромное, изъязвленное воронками поле, на одном конце которого, будто мираж,— заиндевевшая станционная водокачка Вазузина, чернобелая полоса домов, зеленая маковка церкви, а на другом — ре-

64

деющие уже кусты минометных разрывов и фигурки бойцов, группами и в одиночку отходящих от города, и едкий, горький дым горящих изб, и какие-то крики, и грохот упавшего близко снаряда. И еще, в самую последнюю минуту: пять танков, выползших откуда-то, пять ведущих на ходу огонь вражеских танков и позади серо-зеленая цепь солдат.

— Ну что? Есть? — спросил он телефонистку, медленно оборачиваясь.

— Сейчас, товарищ подполковник… Да, «Земля», я — «Земля», «Земля». Передаю Суздальскому,— сказала телефонистка. Это была Тонечка, которая после переезда штадива на новое место успела уже дважды смениться и опять дежурила.

— Алло! — сказал Евстигнеев, крепко прижимая эбонитовый кружок к уху.— Это Василий Васильевич?

Он узнал голос адъютанта командующего, и его покоробило, что у адъютанта был обычный невозмутимый, почти будничный тон. Командующий, оказывается, разговаривал по другому телефону, и адъютант попросил пока проинформировать, что делается под Вазузином.

— Танки немцы пустили,— сказал Евстигнеев.— От того места, где я сижу, метров семьсот, восемьсот… Пять танков с пехотой, прут прямо на меня, вижу в окно. Наших никого впереди нет. Отражать некому и нечем. Прошу срочно Василия Васильевича.

И снова раздался ровный голос адъютанта:

— Все понял. Но Василий Васильевич разговаривает с вышестоящим. Ждите у телефона, попытаюсь…

Евстигнеев опустился на табурет рядом с круглым столиком, на котором стоял трофейный телефонный аппарат и валялись какие-то бумажки, и повернул голову к окну. Это было единственное уцелевшее в комнате окно, и в нем, как на светлом экране, виднелось пять темных, слегка покачивающихся машин; тапки шли по глубокому снежному полю, прикрывая броней и огнем своих орудий пехоту и как бы венчая этим маршем бой, который с громадным напряжением сил для обеих сторон длился свыше суток.

Думал ли, гадал ли он, Евстигнеев, что все так будет? Он чувствовал, что постарел за последние сутки на десять лет. Успех, неуспех, радость, горе, и вновь успех, и вновь, как удар наотмашь, неуспех…

Для него это был особенный бой, и, может быть, впервые он мог столь определенно сказать себе: «Я все сделал…» И правда, Евстигнеев работал день и ночь. Когда было необходимо, шел на передовую. Если бы это было необходимо, кажется, сам повел

55

бы людей в атаку. Теперь в нем жило ощущение: «Сделал все…» И вместе с этим ощущением возникло то внутреннее, идущее от сознания исполненного долга спокойствие, при котором человека мало что страшит.

Он продолжал и теперь точно выполнять свои обязанности и в новой, чрезвычайной ситуации видел свою задачу в том, чтобы доложить командующему обстановку, возможно, вызвать огонь армейской артиллерии и, кроме того, получить разрешение па перевод командного пункта дивизии на другое место. Без приказа сверху он не имел права и не хотел покидать КП. Уже около часа у него не было связи с комдивом, Евстигнеев не знал, где Хмелев и что с ним; почти одновременно оборвалась связь с полками, все штабные командиры были в разгоне, и только каким-то чудом сохранялась связь с штаармом.

В трубке щелкнуло:

— Вы слушаете?

— Да,— сказал Евстигнеев, не выпуская из виду ярко-белый прямоугольник окна и в глубине его медленно ползущие, похожие на довоенные мишени фашистские танки.— Да, да…

— Василий Васильевич сейчас подойдет. Минуту еще можете подождать? Обстановка позволяет? Вы слушаете?

— Слушаю, слушаю,— сказал Евстигнеев.— Хорошо. Я буду ждать.— Он взглянул на часы — было одиннадцать сорок пять — и повторил: — Буду ждать. Что? — сказал он, не разобрав вопроса адъютанта.— Танки? Метров семьсот… Медленно, да. Значит, жду.— Евстигнеев посмотрел на обращенное к нему в профиль спокойное, бледное, с острыми глазами лицо Тонечки, скользнул взглядом по темной стене к двери, где в полушубке, в шапке, держа меж колен ППШ, сидел с опущенной головой ординарец Кривенко, и повторил в третий раз: — Я жду.

12

Время словно раздвинулось. Он вдруг реально ощутил, что минута может тянуться, как вечность, и что за одну эту минуту можно прожить целую жизнь…

За окном, покачиваясь и почти незаметно увеличиваясь в размерах, ползли немецкие танки. В сущности, это ползла смерть. Сбоку, в телефонной трубке, слабо потрескивало, попискивало и невнятно шумело, словно в пустой морской раковине. Это, если так можно выразиться, невнятно шумела надежда на спасение, жизнь… Может быть, время — это клещи, в которые между жизнью и смертью зажато человеческое существование?

56

На мгновение Евстигнеева пронзила ярость: почему же командующий не подходит к те л е ф о н у? Он посмотрел на часы — было одиннадцать сорок пять или, возможно, на четверть минуты побольше. Перевел взгляд на Тонечку, у нее было такое же бледное, спокойное, с острыми глазами лицо. Повернулся к двери — Кривенко, в полушубке, в шапке, зажав меж колен автомат и опустив голову, в прежней позе сидел на лав ке. Значит, просто минуло еще слишком мало времени, чтобы командующий мог подойти?..

Евстигнеев вновь посмотрел на часы, увидел синюю секундную стрелку, и ему показалось, что сквозь непрекращающийся грохот, самолетный гул и какие-то крики, долетающие снаружи, он отчетливо слышит, как тикают его часы. Он вспомнпл свое вчерашнее отчаяние из-за того, что так быстро промелькнул день, вспомнил и усмехнулся. Нет, этого решительно нельзя было попять, что такое время. Нельзя, да и не надо, наверно. Надо знать, что человек должен, а это, как ему представлялось с несомненностью, он знал. Сейчас, сию вот минуту он, Евстигнеев, должен был ждать, так же как вчера и в течение последующих суток должен был действовать, действовать, действовать.

Ждать и вчера было тягостно. Когда после переезда из Ключарева в густом морозном тумане пробились первые красные лучи, Евстигнеев вместе с Синельниковым и Аракеляном вышел на поскрипывающее под ногами, белое от инея крыльцо. Он поглядел сперва вдоль дороги, где в начинающей розоветь молочной дымке пряталась деревушка Старково — всего в неполном километре от дома, на крыльце которого он стоял,— поглядел туда, потому что в Старкове на своем наблюдательном пункте находился командир дивизии. Потом Евстигнеев в бинокль стал смотреть прямо перед собой. В восемь двадцать должна была ударить наша артиллерия, осталось полторы минуты, и он с нетерпением ждал истечения этих полутора минут.

Туман рассеивался. Красные солнечные лучи делались оранжевыми, вдруг сильно заискрился на перилах крыльца снег, и сразу голубоватой полосой открылся Вазузин. И тут же стало видно все поле, огромное, в солнечных огоньках и синеватых рябинах теней, с легкими струйками истаивающего на глазах тумана.

Наконец в ясной морозной тишине гулко тукнул первый пушечный выстрел. В поле взметнулся блестящий дымок разрыва. Затукали по всему фронту — слева, справа и позади — дивизионные и полковые орудия, закипело, задымилось грохотом там.

57

где, укрытые морозным снегом, притаились захваченные немцами доты. Артиллерийская подготовка началась.

— Ну что, товарищ Аракелян,— сказал Евстигнеев, не отрываясь от бинокля и чувствуя тот прилив бодрости, который испытывает всякий пехотинец при звуках грома своей артиллерии,— что, товарищ Аракелян, достанем мы немца в дотах, как ваше просвещенное мнение?

— Должны, товарищ подполковник. Очень трудно, но… должны, я мыслю.

— Должны, должны,— незлобиво передразнил Евстигнеев.—Вам, как разведчику, полагалось бы знать более определенно.

— Этого никто не может определенно знать. Если все доты такие, как тот, в котором я был и в котором сейчас Полянов… только при прямом попадании в амбразуру, по-моему.— Голос Аракеляна ознобно подрагивал, но в нем не было и тени робости или смущения.

Евстигнееву были неприятны слова Аракеляна, хотя он и отдавал себе отчет, что Аракелян прав: слишком велико было желание «достать немца», чтобы он, Евстигнеев, мог судить объективно. И все-таки не мог не отметить про себя душевной прямоты Аракеляна — качества, которое чрезвычайно ценил в людях.

— Кстати, с нашим дотом… Товарищ Синельников, так до сих пор и нет связи с Поляновым?

— Сейчас проверим. Думаю, что уже есть,— ответил Синельников, поворачиваясь к двери.

И как раз в этот момент все умолкло, потом снова тукнул выстрел, но за разрывом Евстигнеев не следил — знал, огонь переносится в глубину,— и, внутренне холодея, сжав зубы, впился глазами в хорошо уже различимую впереди серую линию на снегу, которая вдруг зашевелилась, взъерошилась и вот уже поднялись по всему полю, и далекое тонкое «ура» горячо кольнуло Евстигнеева.

Для него этот миг был всегда исполнен особого значения. Потом в бою люди десятки раз вскакивали на ноги, делали перебежки, стреляли, порой шли врукопашную, и это не могло не волновать. Но когда они по сигналу командира первый раз сознательно поднимались с земли навстречу смерти и Евстигнеев видел это, тяжелый душный ком застревал в его горле.

И Аракелян, и остановившийся на лолпути Синельников застыли рядом, и каждый в меру своей душевной зрелости чувствовал в эту минуту то же, что и Евстигнеев.

Внезапно воздух взорвался, затрещал, запел — это ударили пулеметными очередями из дотов. Почти одновременно засвер-

68

кали косые столбики минометных разрывов, много, очень много косых грохочущих вспышек, слитного гула ружейной, пулеметной и автоматной пальбы.

Еще бы минуту, даже полминуты бега — и первая линия вражеской обороны была бы преодолена!..

Но уже скомкалось и перемешалось все на той гладкой целинной полосе снега, что лежала перед дотами: серыми бугорками замерли убитые; пятились раненые; в ярости и досаде вдавливаясь в снег, вслепую и прицельно били из заинденевших винтовок и автоматов живые. А в небо со стороны Вазузина с нарастающим звоном и грохотом, казалось, прямо из слепящего оранжево-красного круга солнца уже вырвались «юнкерсы».

— В доты, в доты… еще бросок! — больше себе, чем своим помощникам, твердил Евстигнеев, а «юнкерсы» между тем с ревом шли на разворот, готовясь ударить по залегшим на ничейной полосе подразделениям.

Евстигнев опустил бинокль, нервно шмыгнул носом. Первая наша атака, очевидно, захлебнулась, и хотя это не могло решающе повлиять на исход всего боя, задача наступавших усложнялась. Вот уже ведущий «юнкере», отделившись от хоровода машин и напряженно звеня, устремился в пике, но Евстигнеев, не досмотрев, наклонил голову и шагнул в сени.

Едва он вошел в светлую, теплую, с солнечным пятном на стене комнату, как посыпались телефонные звонки. Начальник оперативного отдела штаарма спрашивал, ворвались ли в доты. Евстигнеев, не желая испытывать судьбу и в то же время стремясь сохранить у начальства надежду, отвечал, что в районе дотов идет сильный бой; сейчас появились «юнкерсы» и ему с КП не все видно, но если дать хорошую артиллерийскую поддержку, то дальнейшее продвижение нашей пехоты будет обеспечено. Иными словами, он просил огня артиллерии армейского резерва. И то, что Евстигнеев просил у вышестоящего штаба, просили у него самого подчиненные штабы.

Сразу за звонком из штаарма позвонили из обоих наступающих полков: «Поддержите огнем». Евстигнеев обещал немедленно доложить командиру дивизии и тут же связался с КНП.

Хмелев и сам отлично понимал, что нужно залегшим в снег, прижатым к земле подразделениям, но прежде чем дать команду артиллеристам, следовало хотя бы переждать бомбежку (Евстигнеев услышал в этот момент на общем звуковом фоне гудения моторов и пулеметной стрельбы несколько глубоких ухающих разрывов — это немцы сбросили первые бомбы на огневые позиции наших батарей). «Хотя бы…» — потому что дело было не только в бомбежке, но и в том, что, несмотря на при-

59

пятые самим комиссаром дивизии меры, снарядов и мин было строго в обрез. Евстигнеев это тоже понимал, но в бою он был обязан действовать, как безотказная машина: он собирает объективную информацию и передает ее со своими выводами или без выводов по назначению, и лишь командир дивизии все полновесно решает.

Переговорив с Хмелевым, Евстигнеев отошел к окну, обращенному в сторону Вазузина, и вдруг увидел несущийся в пике «юнкере» — чуть правее снежной дороги, над тем местом, где стоял наш дот. «Юнкере» стремительно приближался к земле, басовито стуча пулеметом, и… пестрый клуб дыма, огня, разлетающихся веером каких-то темных предметов пыхнул внезапно там, где только что был «юнкере», и никакого «юпкерса» уже fie было.

— Сбили, что ли, одного?! — крикнул Евстигнеев, оборачиваясь, и встретился с удивленно-веселым взглядом Синельникова, который издали тоже смотрел в окно.— Полякова, Полянова давайте мне, это возле его дота гробанулся «юнкере», Полянов нам точно обрисует,— сказал Евстигнеев, вновь подходя к телефонному столику и быстро разглаживая большим и указательным пальцами висловатые брови.

— Вас, товарищ подполковник,— сказал дежурный телефонист.

На проводе был Зарубин.

—Ну что, видели номер?! — крикнул Евстигнеев.

— Я сам не видел, но тут все говорят, будто «юнкере» подшибли, да? — оживленно сказал Зарубин.— Для затравки это здорово, очень… Товарищ Суздальский, а мы тут готовим одно дельце. Есть возможность подобраться, пронюхали мои ребята… как бы вам сказать! Подобраться к орешкам, конечно… Значит, крот… Вы поняли, чтобы мне не повторять этого слова?

— Да, понял, понял, не повторяйте. Молодцом!—довольно сказал Евстигнеев.— Попытайтесь.

— Так разрешите мне возглавить группу?..

— Нет! — даже не дослушав, сказал Евстигнеев.— Вам лично не только не разрешаю, но категорически запрещаю. У Уфимского есть командиры. А у вас свое дело, своя задача… Кстати, что видно у немцев?

— У них конюшня в том отдельном кирпичном строении… объект, объект ночного поиска… помните? И вы абсолютно правы, товарищ Суздальский, я насчет вашей идеи — вы понимаете меня,— ваших с Поляновым предложений…— Голос Зарубина был возбужденным и радостным, словно не бой, не смерть бушевали кругом, а проводились обычные учения в поле, на кото-

60

рых Зарубину предстояло доказать правоту точки зрения своего штаба.

— Ладно, поживем — увидим,— сказал Евстигнеев.— Наблюдайте пока что. И почаще докладывайте обо всем новом. И запомните: ввязываться самому строжайше запрещаю. Ясно? Ну, все пока. Все.— Евстигнеев взял другую трубку, ожидавшую его.— Кто? — спросил он у телефониста.— Не Полянов?

Говорил начальник штаба головного полка. Он докладывал, что «юнкере» сбит залповым огнем из винтовок на участке первого стрелкового батальона. Самолет врезался в землю метрах в семидесяти от дота, в котором находится Полянов. Связь с ним прервана, видимо перебит провод, но не в этом главная беда. Беда в том, что к доту полезли фрицы, большая группа автоматчиков. Там, в снегу, среди обломков самолета, раненый летчик. Немцы пытаются его вытащить, а заодно, конечно, уничтожить наших и захватить дот…

— Дот защищайте всеми средствами,— помрачнев, сказал Евстигнеев.— Передайте своему хозяину, Суздальский приказал любой ценой,— понимаете вы меня? — любой ценой удерживать дот!

13

Пять танков в снежном поле вдруг остановились, пехота, готовясь к броску на деревню, начала перестраиваться, и в этот момент расстояние между ними и домом, где сидел Евстигнеев, не превышало шестисот метров.

Если бы танки действовали самостоятельно, то они покрыли бы это расстояние за минуту. Но они должны были вести за собой солдат-пехотинцев, которые, увязая по колено в снегу, сыпля налево и направо автоматными очередями, не могли передвигаться быстрее, чем обычные пешеходы. Только на это и рассчитывал Евстигнеев. Он положил себе ждать у телефона максимум четыре минуты, две минуты отпускал на доклад командующему, и тогда он еще успевал со своими людьми отойти. Возможное прямое попадание снаряда в дом, разумеется, в расчет не принималось.

Он учел все, что можно было учесть, он назначил себе пределы и поэтому не слишком волновался, когда на его «Алло! Алло!» трубка пока не отзывалась, а продолжала слабо попискивать и невнятно шуметь. Она как бы дышала, живая, и в любое мгновение могла заговорить голосом генерал-лейтенанта Пасхина, а это означало бы, что Уральская дивизия, обескровленная, полузамерзшая, несмотря на вынужденный отход от Ва-

61

зузина, получает возможность вновь заявить о своем существовании: по всей форме доложить обстановку, просить огня для отражения контратакующих танков, требовать постановки новой боевой задачи…

Танки еще не трогались, лишь слышнее стало рокотание моторов. Евстигнеев это заметил и, медленно (все, что он теперь ни делал, ему казалось, он делает медленно) приподняв перед собой руку, поглядел на часы — было одиннадцать сорок шесть,— потом повернулся к Тонечке, все такой же бледной, спокойной и неподвижной, еще немного повернул голову и увидел словно окаменевший профиль своего ординарца Кривенко. И тут Евстигнеев вспомнил, что их было трое, кто оставался с ним после того, как он отправил старшего писаря со всеми документами на запасный КП, трое, а не двое, что сидели здесь сейчас.

— А где Юлдашов? — медленно, как представилось ему, спросил он Кривенко и сам услышал свой голос, который существовал как бы отдельно от него.

Кривенко, прежде чем ответить, судорожно сглотнул слюну.

— Там. Во дворе,— сказал он, и Евстигнеев, переломив в себе что-то, внимательно посмотрел на ординарца.— У лошадей,— добавил, едва шевеля непослушными губами, Кривенко.

Кривенко тоже видел танки за окном, как видела их и Тонечка. Но если Тонечка не очень понимала, зачем начальник штаба сидит здесь сам и заставляет сидеть других, и вообще смутно представляла, что может быть дальше, то Кривенко ясно отдавал себе отчет в том, что они попали в такой переплет, выпутаться из которого было бы великим, невероятным счастьем.

— Пусть пока Митхед встанет у крыльца,— сказал Евстигнеев.

— Есть! — ответил Кривенко как будто резво и слишком уж резво (но в то же время и медленно) вскочил на ноги и, закинув за плечо автомат, вывалился за дверь.

Гул танковых моторов все нарастал, в просветах меж машин уже не мельтешили зеленоватые фигурки, вот головной танк, качнувшись, выпустил из башни острый гремящий дымок — разрыв лег неподалеку в огороде — и пополз, нацеленный на деревню.

— Алло! — сказал Евстигнеев в трубку.— Алло!..

Дежурный телефонист тогда живо соединил его со штабом артиллерии дивизии. Евстигнееву доложили, что потери от первой, довольно неточной бомбежки небольшие и что наши батареи готовятся открыть ответный огонь. Евстигнеев попросил взять

62

под особое наблюдение квадрат один — три (кодовое обозначение места, где находился дот Полянова и где среди обломков «юнкерса» лежал раненый летчик) и немедленно — немедленно! — положить туда два-три снаряда, чтобы разогнать наседающих фрицев.

В артиллерийском штабе, как и во всей дивизии, радовались, что подбит «юнкере» (тем более что, по версии артиллеристов, самолет был сбит ружейным залпом артиллерийских разведчиков), просьбу Евстигнеева приняли близко к сердцу и заверили, что все будет сделано наилучшим образом.

Действительно, не прошло и двух минут, как метрах в тридцати от дота разорвался наш снаряд, который ранил двух немецких автоматчиков и заставил попятиться всю группу, к большой радости Полянова и его товарищей политработников, разгоряченных стрельбой и особенно счастливых потому, что они, как им думалось, на практике доказали эффективность прицельного залпового огня из винтовок в борьбе с вражеской авиацией: они, четверо, по команде Полянова дали залп в нарастающее серебристое брюхо «юнкерса», и тот врезался в землю…

Евстигнеев снова вышел на улицу. Солнце, перемещаясь к югу, заметно поднялось над горизонтом, и теперь все пятикилометровое поле под Вазузином лежало как на ладони. Гудели где-то невидимые самолеты, короткими, но частыми очередями погромыхивали крупнокалиберные вражеские пулеметы, еще более короткими очередями, экономя патроны, постукивали «максимы», и беспрерывно, нервно, раскатисто хлопали на всем обозримом пространстве винтовочные выстрелы.

Подняв к глазам бинокль, Евстигнеев ждал, когда вторично заговорят наши батареи и пехота двинется за огневым валом. И как это часто бывает, когда чего-то напряженно ждут, ожидаемый момент проскочил незамеченным.

Евстигнеев не расслышал звука первых орудийных выстрелов. Он лишь увидел, как впереди почти одновременно взметнулось несколько дымных кустов — прогрохотали разрнвы,— потом немного подальше и покучнее в расположении вражеской обороны опять выросли дымные грохочущие кусты, и на участке Еропкина поднялись и, переваливаясь с боку на бок, с винтовками наперевес побежали к дотам бойцы, но уже через десяток секунд они снова ткнулись в снег, и воздух наполнился безостановочным низким стуком тяжелых пулеметов. Левее, на участке Кузина, тоже побежали вперед по глубокому снегу и тоже упали, сбитые пулеметным огнем.

И в третий раз у самой линии дотов вспыхнуло несколько грохочущих дымков, запрыгали светлые фигурки командиров,

63

поднялись и почти тут же упали в снег серые кучки бойцов, потому что вся эта полоса снежного поля вновь запестрела косыми столбиками немецких минометных разрывов.

Евстигнеев длинно, грубо выругался и опустил бинокль. Все повторялось: доты стояли целехонькие, надежно укрывая противника от наших снарядов; пехота была не в состоянии прорваться сквозь плотный огонь вражеских пулеметов, к тому же бежать ей надо было по цельному снегу; и в довершение всего, как обычно, косящие налево и направо минометные разрывы и приближающийся грозный гул очередной группы «юнкерсов».

— Товарищ подполковник, к телефону! — приоткрыв дверь, позвал Синельников.

Звонил командир дивизии. Евстигнеев думал, что Хмелев спросит, как он всегда спрашивал в ходе каждого боя, нет ли каких новых распоряжений сверху, но комдив заговорил о другом.

— Послушай, дорогой товарищ, что мне тут голову морочит… ну, как его, фу, дьявол! Ну… Кузин! — Хмелев, нервничая, часто забывал кодовые имена командиров.— Вот он ссылается на Зарубина, а Зарубин — на тебя, действует, мол, по твоим указаниям… Ты догадываешься, о чем речь?

— Да, товарищ Владимирский. Но то, что придумал Зарубин, не противоречит…

— Противоречит, противоречит! — сдавленным басом прокричал Хмелев (чувствовалось, что его душит кашель).— По-моему, мы с тобой условились… Должен предупредить… не превышай… пока ведь я командую!..

Некогда было, да и невозможно объяснить все по телефону.

— Ясно. Есть! — побледнев от обиды, ответил Евстигнеев, услышал грохот первых бомбовых разрывов и посмотрел в окно. От Вазузина темной рокочущей волной надвигались немецкие бомбардировщики. Часть самолетов уже кружила над полем, другая, большая часть шла бомбить тылы.

— Воздух! — кричал в сенях Синельников.

— Все в блиндаж! — приказал Евстигнеев.

В этот момент закрылось солнце, и дом очередной раз встряхнуло. Следующая партия бомб, очевидно, должна была обрушиться на Мукомелино и Старково. И правда, едва Евстигнеев со своими штабистами успел спуститься по глинистым ступеням в блиндаж, отрытый в сарае того же дома, как над головой глубоко рвануло, и на столе в жестяной банке заметалось пламя коптилки.

64

Через полминуты блиндаж вновь был освещен спокойным желтоватым светом. Аракелян сел к сколоченному из старых досок столу и, открыв планшетку, начал писать оперативную сводку. Синельников, стоя в темном углу у выхода, держал в руке телефонную трубку и воркующим голосом чуть слышно произносил слова, понятные, казалось, одним связистам. Старший писарь, достав из чемодана папку, подсел к Аракеляну, приготовил чистую бумагу, копирку и стал перочинным ножичком оттачивать карандаш.

Над головой продолжало длинно и резко рваться, тонкой струйкой сочился с перекрытия песок, вздрагивало и время от времени ложилось плашмя желтое пламя коптилки, но все занимались своим делом. Евстигнеев взглянул на сосредоточенное лицо Аракеляна, который в отсутствие Полянова и Тишкова составлял боевые документы, вспомнил слова Хмелева «не превышай», и вновь обида обожгла его.

Вероятно, Хмелев решил, что он, Евстигнеев, тайком пытается осуществить то, что предлагал накануне и что комдив не принял безоговорочно. У Евстигнеева не было сейчас возможности рассеять заблуждение Хмелева, и его несправедливый упрек показался ему несправедливым вдвойне.

Меньше всего хотел он превысить данную ему власть и подменить командира дивизии. Но чего действительно хотел — чтобы дивизия с наименьшими потерями выполнила свою задачу, а ее командир остался на своем посту — то, чего Евстигнеев так хотел и ради чего шел на дополнительный риск, теперь оборачивалось против него.

Евстигнеев усмехнулся: «Вот делай людям добро». Но потом, устыдившись этой мысли, подумал, что после ночного разговора с командующим Хмелеву и не такое могло пригрезиться. «Ладно,— сказал Евстигнеев себе,— сейчас не до обид, какая глупость!..» И снова усмехнулся и громко, нервно шмыгнул носом.

— Как там полки? — спросил он Сииельиикова, чувствуя по наступившему в темном углу молчанию, что дело неладно.

— Связь с полками оборвалась, товарищ начальник,— вполголоса доложил Синельников.

— Так восстанавливайте, восстанавливайте! — прикрикнул Евстигнеев и, хотя вой, треск и грохот бомбежки не прекращался, только как будто немного отдалился, распахнул дверь блиндажа и полез по мягким, слегка прогибающимся ступеням наверх, чтобы посмотреть собственными глазами, что там творится.

5 Ю. Пиляр

G5

14

Теперь все пять танков шли безостановочно, и, так как деревня Мукомелино, на которую они были нацелены, по данным воздушной разведки, больше не оборонялась русскими, продолжавшими по всем дорогам и по снежной целине отходить от Вазузина, танки прекратили обстрел горящей деревни.

Время приближалось к полудню, и танкисты вместе с гренадерами из полка СС «Германия» собирались устроить по случаю сегодняшней боевой удачи совместный обед (das Zusam-menessen), а для этого было необходимо сохранить в деревне хоть с десяток домов, где они могли бы разместиться и, кстати, раздобыть чего-нибудь свеженького к своему столу.

Кроме того, верные духу боевого товарищества (der Kame-radschaft), они даже несколько сбавили обороты моторов, дабы гренадеры, прошагавшие по этому ужасному русскому снегу около шести километров, постепенно могли прийти в себя…

Евстигнеев, разумеется, не знал о подобных заботах врага. Но он заметил, что фашистские танки и после перегруппировки пехоты движутся все с той же скоростью, не превышающей скорости пешехода. Расчеты Евстигнеева пока не были нарушены, пока он имел возможность ждать, и, поглядев на часы — было одиннадцать сорок семь,— а потом на напряженно-спо-койное лицо Тонечки, которая с утра не переставала удивлять его, он взял одну из бумажек, валявшихся на круглом столике у телефона. В бумажке крупным четким почерком было написано: «В ежедневную красноармейскую газету» — и пониже заголовок: «Четверо храбрых».

— Что это? — медленно, как во сне, и по-прежнему слыша свой голос, существовавший как бы отдельно от него, спросил Евстигнеев.— Кто оставил заметку?

Тонечка неохотно повернулась к Евстигнееву, ее острые карие глаза блеснули.

— Старший лейтенант Зарубин… не успел… вам, товарищ начальник…

Евстигнееву казалось, что она цедит слова в час по чайной ложке и то, что ей хотелось сказать, можно было сказать в сто раз короче.

— Ошибаетесь,— сказал он ей.— Это не мне. Для газеты. О вчерашнем.

Ровно сутки назад, поднявшись по земляным ступеням из блиндажа, он увидел с крыльца штабного дома, что на поле перед Вазузином, несмотря на бомбежку, все осталось на своих

66

местах. Немцы не контратаковали, и это лишний раз подтверждало, что в районе Вазузина у них нет свободных резервов. Надо было пользоваться моментом и продолжать наступать, пока они не подтянули подкрепления с соседних участков.

Евстигнеев постоял, оглядывая из конца в конец ярко-белое, в синеватых крапинах бомбовых и артиллерийских воронок поле, послушал, как громыхает бомбежка в армейских тылах, и пошел в штаб. Будь он комдивом, он дал бы подразделениям первого эшелона два часа на перегруппировку, затем завязал бы активный отвлекающий бой в центре, короткий артналет и нанес удар силами резервного полка на левом фланге, где дежурит со своими разведчиками Зарубин. А иначе так и будешь лежать в снегу.

Первой, кого увидел Евстигнеев, войдя в комнату, была Инна. В пушистой командирской ушанке, в белом чистом полушубке сидела она у окна и расспрашивала о чем-то Юлдашова, у которого за спиной была винтовка, а в руках — веник голик: вероятно, собирался подметать. Из-под ветхой ситцевой занавески возле печи виднелись чьи-то ноги в больших необмятых валенках.

— Здравствуйте, товарищ подполковник,— встав, виновато сказала Инна.

— Здравствуйте,— холодно ответил Евстигнеев.— А почему вы здесь, позвольте полюбопытствовать?

— Мне разрешил товарищ комиссар. Я всего на один час…

— Да, это я разрешил ей, я! — послышался из-за занавески глуховатый голос комиссара штаба Федоренко.

Евстигнеев откинул занавеску. Федоренко, плотный, круглоплечий, с малиновым от мороза лицом, доставал из фанерного посылочного ящика расшитые кисеты, пачки папирос, какие-тс узкие коробки, перевязанные по углам цветными ленточками.

— Привет, товарищ начальник,— дружелюбно и с удовольствием, как говорят только близким приятелям, сказал Федоренко.

— Привет.

— Ось, бачишь, попутно сорганизовал подарки лучшим нашим бойцам,— не без гордости начал было Федоренко, но, посмотрев на Евстигнеева, осекся.— Шо такое, Евстигнеев?..— спросил он озабоченно.

— Когда ты наконец поймешь, что распоряжения начальника штаба комиссар штаба отменять не может? — очень тихо сказал Евстигнеев.

— Это насчет Инны? — понизил голос почти до шепота Фе-

67

Доренко.— Так послухай, пока обеденный перерыв, пусть, понимаешь, потелефонирует Зарубину, нет, ты послухай…— повторил он настойчиво, видя, что Евстигнеев нахмурил брови.

— Некогда мне сейчас в эти личные дела вникать,— сказал Евстигнеев и отвернулся.

Инна в наглухо застегнутом полушубке стояла уже у выхода и разговаривала с Аракеляном. Дежурные связисты, вернувшись из блиндажа, устанавливали телефонные аппараты, Евстигнеев, пройдя через всю комнату к двери, сказал Инне:

— Можете дождаться, пока восстановят связь. Кривенко потом вас отвезет…

И вышел из дома.

Воздух снова дрожал от густого тяжелого рокота моторов, дрожало даже крыльцо под ногами — это, отбомбившись в наших тылах, уходили на свою базу «юнкерсы». Вазузин с красной кирпичной водокачкой и зеленым куполом церкви лежал в морозной дымке, все такой же далекий и недоступный.

На поле перед дотами не было заметно никаких Признаков жизни. В деревушке Старково, где находился на своем НП командир дивизии вместе с капитаном Тишковым, догорал крайний дом. Пламя на солнце казалось бледным, дым тянулся к небу призрачным серым столбом.

В сени выскочил Юлдашов.

— Товарищ подполковник! Вас к телефону!.. Есть!

Евстигнеев взглянул на часы и поразился, что было уже

двадцать минут первого. Время неслось с непостижимой быстротой.

В телефонной трубке он услышал непривычно растерянный голос Тишкова. Тишков докладывал, что комдив с адъютантом примерно за полчаса до бомбежки отправился на КП к Уфимскому и до сих пор не вернулся. Связь с тем полком прервана и пока не восстановлена. Так что ему, Тишкову, делать: сидеть на НП и ждать комдива или возвращаться в свой штаб?

— Не знаю, товарищ Тишков. Как вам приказал Владимирский?

— Мне было приказано ждать, но уже больше часа никаких известий.

— Значит, ждите пока. Наблюдение вы ведете? — спросил Евстигнеев.

— Из-за горящей деревни, что впереди меня, наблюдать за левым флангом затруднительно. Веду только за центром и правым флангом. Я не ручаюсь, но мне кажется, товарищ Суздальский, на левом что-то произошло.

— Немцев в горящей деревне видите?

68

— Нет. Но наших тоже нет, вернее, не вижу…

— Пошлите туда своего связного. О результатах доложите мне,— распорядился Евстигнеев и взял другую протянутую ему трубку.

На проводе был командир головного полка Еропкин. Он спрашивал, правда ли, что во время бомбежки Уфимский рванулся вперед и захватил три дота, как ему, Еропкину, об этом докладывают. Евстигнеев ответил, что точно пока не знает — связи с Уфимским нет, но там действительно что-то произошло и, кажется, в нашу пользу. Расспросив Еропкина о положении на его участке, в частности, как обстоит с Поляновым и другими товарищами в доте и почему так долго не налажена связь с ними, Евстигнеев закончил разговор — телефонист опять протягивал трубку, знаком показывая, что требуют сверху.

— Суздальский у телефона,— сказал Евстигнеев.

Звонил начальник штаарма генерал-майор Миронов.

— Что у вас, обед, товарищ Суздальский? — обычным своим спокойным, чуть насмешливым тоном спросил Миронов, но опытное ухо Евстигнеева различило в его голосе тщательно запрятанное беспокойство.

Евстигнеев ответил нарочито бодро:

— Пока нет, товарищ Челябинский. У немцев — да, немцы обедают. Между прочим, неплохо бы и нашим дать пообедать, все-таки десять часов на морозе…

— Кормите, ухитряйтесь, только не забывайте про войну,— сказал Миронов.— Как у вас с продвижением?

— Продвижение незначительное, товарищ Челябинский. Пулеметы не дают поднять голову, и только что двадцать четыре «юнкерса» утюжили. Но самое главное — доты. А при наших боеприпасах…

— Рассчитывайте в основном на себя,— предупредил Миронов.— И учтите, Василий Васильевич требует продвижения.

— Есть! — сказал Евстигнеев.

Он решил пока не обнадеживать начальство, но и не плакаться излишне. Знал по опыту, так скорее могут подбросить помощь.

— А где Владимирский? — после паузы спросил Миронов.— В войсках, на энпэ?

— Час назад он пошел к Уфимскому. После бомбежки связь еще не восстановлена. С минуты на минуту ожидаю донесения и, если что, доложу.

— Буду признателен,— сказал Миронов.

Евстигнеев подписал оперативную сводку и велел Аракеляну готовить боевое донесение. Аракелян, в полдень заступив-

69

ший на пост оперативного дежурного, энергично бегал взад и вперед, и то скрывался на другой половине избы, где находились офицеры связи, то вновь появлялся в основном помещении, передавал деловые бумаги старшему писарю, попутно просил соединить себя то с тем, то с другим полком. В тепле Аракелян оживал. Он работал уверенно, быстро, и составленные им боевые документы приятно было читать.

Наконец заговорил полк капитана Кузина. Евстигнеев схватил трубку.

— Алло?! Кто это?! — закричал он.

— Привет тебе, князь Суздальский,— низко прогудел бас Хмелева.— Новости-то знаешь?

— Откуда я могу знать? Вот слышу ваш голос, товарищ Владимирский, и это сейчас новость! — обрадованно сказал Евстигнеев.— Алло!

— Да, да,— сказал Хмелев.— Ты на меня не серчай за те слова… ну, насчет превышения. Понял? Молодец твой Зарубин. Взяли тут три дота. Есть трофеи и кое-какие документы. Убитых немцев тоже хватает. Можешь доложить наверх. Вот так. Звонки оттуда были?

— Челябинский звонил. Василий Васильевич требует продвижения.

— Не вдруг, не вдруг,— пробурчал Хмелев.— Дайте срок. У этого, как его? Ну… у головного что?

— Там без перемен. Лежат.

— Предупреди его, этого, черт… Красноярского, чтобы через час был в готовности.

— Ясно,— ответил Евстигнеев.— А с Житомирским как?

— Житомирского пока не вороши. Обеспечивай связь. Главное— сейчас давай мне бесперебойную связь. Все пока.

— Слушаюсь,— сказал Евстигнеев. Он посмотрел повеселевшими глазами на Аракеляна, на Инну, подмигнул ей «полтора раза» и сказал телефонисту: — Найдите, пока есть время, старшего лейтенанта Зарубина…

Двенадцать пятьдесят. На поле под Вазузином тихо. Евстигнеев решил заглянуть в закуток к хозяйке, где Кривенко готовил и никак не мог приготовить на трофейном примусе обед.

1S

Возвращаясь из хозяйского угла, где наскоро выпил стакан чаю, Евстигнеев столкнулся с Инной в сенях, светлых, пустынных, чуть попахивающих жмыхом. Инна торопливо надевала маленькие, крепкой домашней вязки варежки.

70

— Ну, поговорила?

— Да, спасибо, товарищ подполковник.— Видно было, что Инна счастлива и ей хотелось что-то сказать Евстигнееву, но она не решалась.

Он почувствовал это.

— Ну что?

— Что? — переспросила она, и внезапный испуг обозначился на ее лице.— Ничего. Не надо, товарищ подполковник, чтобы меня отвозил Кривенко, я сама. Тут идти-то всего пять километров.

Он посмотрел ей в глаза:

— Как хочешь. Может, зайдешь к Кривенко? Угостит чаем на дорожку. Ну, хорошо, хорошо,— добавил он, заметив, что на ее лицо опять упала тень.— Дело твое, только не мешкай особенно, а то как бы снова не начали бомбить.

Он хотел думать, что подобная забота с его стороны — обычное внимательное отношение начальника к подчиненному. Но то, в чем почти не отдавал себе отчета Евстигнеев, женским своим чутьем отлично понимала Инна, и отношение Евстигнеева к ней, чем оно было благороднее, тем сильнее тяготило ее.

— Счастливо, товарищ подполковник,— сказала она, бочком подвигаясь к двери.

— Счастливо, Инна,— очень серьезно ответил он.

Пройдя в комнату, Евстигнеев приказал вызвать к телефону командира головного полка.

— Все верно насчет Уфимского,— сказал он, когда его соединили с майором Еропкиным.— Там у него сейчас Владимирский. Приказано передать тебе, чтобы через час был… как штык. Ясно? Помнишь, о чем мы толковали вчера вечером? Ну, предложения…

Еропкин сказал, что все понял, и предупредил, что сейчас ему, Суздальскому, дадут Полянова. В трубке щелкнуло, прошуршало и вдруг ясно раздалось:

— Алло! Алло!

— Да. Это ты, Полянов? — сказал, улыбнувшись, Евстигнеев.— Ну, здорово, друг!

— Приветствую вас,— сказал Полянов.— Мои боевые друзья тоже приветствуют… Хочу доложить,— повысил он голос, и в трубке стали слышны хлопки близких выстрелов,— тут можно держаться сколько угодно, были бы патроны да гранаты. Ни бомбы, ни снаряды, ни черт с дьяволом этот орех не расколют, и вообще в лоб атаковать бессмысленно. Только в обход с тыла. Вы слушаете меня?

— Да, да, продолжай,— сказал Евстигнеев.

71

— Теперь пометьте на карте,— попросил Полянов,— метров двести южнее кладбища и церкви на крутом берегу хорошо замаскированный дот с пушкой, прямо напротив меня. Дальше, еще южнее по берегу, каждые двести — триста метров бронеколпаки или дзоты, а на улице, второй улице после того дота с пушкой, на запад, там еще просвет такой виден, там минометная батарея… На этом пока заканчиваю. Заканчиваю. Снова по* лезли…

— Алло! — сказал Евстигнеев, но в трубке уже все заглохло.

Видимо, Полянову опять пришлось взяться за винтовку. Евстигнеев приказал вызвать Еропкина и, когда тот ответил, посоветовал ему скрытно прокопать в снегу ход к доту и немедленно поставить там пулемет. Еропкин сказал, что он это уже делает и, больше того, с наступлением сумерек намерен перевести туда свой КП, если начальство, конечно, не против. Кстати, сообщил Еропкин, связь с его левым соседом восстановлена, и он, Красноярский, будет разговаривать с Владимирским.

Положив трубку, Евстигнеев впервые за этот день расстегнул шинель. Кажется, большая подготовительная работа штаба начинала приносить свои плоды. Овладеть тремя дотами из девяти к середине дня — не так уж плохо, в сущности. Теперь терпение. Интересно, какой момент для очередной атаки выберет Хмелев?..

За окном. снова стали слышны пулеметные очереди. Это, отобедав, фашисты проверяли оружие. Евстигнеев вдруг почувствовал, что голоден, и, предупредив Аракеляна, где его, Евстигнеева, искать, если позвонит начальство, пошел в закуток к хозяйке.

Федоренко уже поел и, расправив плечи, одергивая на плотном туловище гимнастерку под скрипучими ремнями, стоял посреди кухоньки, выходившей окном в огород, и глядел на то, как ординарец Кривенко набивает вещмешок подарками, которые Федоренко ухитрился откопать где-то на интендантском складе.

— Ну, яки там новости, Евстигнеев? — спросил Федоренко.— Продвигаемся хоть трошки мы к Вазузину чи нет?

— Продвигаемся, продвигаемся,— ответил Евстигнеев, повесил шинель, а сверху приткнул шапку.— На участке Кузина взяли три дота. Это во многом заслуга дивизионной разведки, Зарубина в первую очередь.

Он поискал у рукомойника мыло, с наслаждением плеснул на шершавые ладони воды.

72

— Все! — сказал Федоренко и перевалился с носков на пятки в своих новых, округлых валенках.— Немедленно еду к разведчикам, к этому Зарубину, вот… Кривенко, корми товарища подполковника, я сам допакую.

Евстигнеев с добродушной усмешкой поглядел на Федоренко, на его гладко выбритое, цвета бело-розовой пастилы лицо — лицо немолодого, сугубо штатского человека.

— Ну куда ты поедешь? Там через час начнется такая заварушка, чертям будет тошно. Погоди, пока стемнеет.

— От який ты друг, Евстигнеев! — Федоренко опять перевалился с носков на пятки.— Ты ту пословицу знаешь? Когда бывает дорого яичко, к якому дню? А?

И он, тоже усмехнувшись, покачал головой с таким видом, что, мол, кого-кого, а уж его-то, стреляного воробья, на мякине не проведешь.

— Ну смотри. Хозяин — барин,— сказал Евстигнеев и прибавил серьезно: — Захвати с собой на всякий случай маскхалат. Мужик ты, Николай Михайлович, представительный, крупный. Не приведи господь, засекут неприятельские наблюдатели. Знаешь?

— Ага,— хмыкнул Федоренко.— Тильки совет за совет. Ты тако же меня, дурака, послухай. Я ухожу, а ты ляг и придави жмурика минут на пятнадцать — двадцать. Ничего за это время не случится, даю стопроцентную гарантию, а польза для тебя очень большая, вот.

Надев полушубок, а поверх него нагольный крестьянский тулуп, Федоренко легко приподнял громоздкий вещмешок и в сопровождении усатого ездового вышел, а Евстигнеев поел, сплел руки на столе и опустил на них голову.

Его разбудил капитан Тишков.

— Прошу извинить, товарищ начальник, вас к телефону командир дивизии…

Евстигнеев посмотрел на часы — вместо пятнадцати минут он проспал больше часа,— метнул гневный взгляд на Кривенко, накинул шинель и молча, хмуро обернулся к капитану.

— Разрешите доложить! — сказал Тишков.— В четырнадцать ноль-ноль Кузин двумя стрелковыми ротами первого батальона прорвался в район железнодорожной станции Вазузина. Сейчас немцы контратакуют.

Евстигнеев быстро прошел в комнату, где стояли телефоны.

— Суздальский слушает.

Возбужденный бас Хмелева сказал ему:

— Суздальский, позвони срочно Миронову, а еще лучше — Василию Васильевичу. Доложи, что зацепились за первые по-

73

стройки города. Попроси от моего имени немедленно поддержать нас огнем. Карта перед тобой?

— Да, товарищ Владимирский.

— Пиши…— низко и возбужденно гудел бас комдива.— Все цели — на северо-западной и северной окраине Вазузина. Огневая точка южнее деревни Юхнино — там у них пулеметное гнездо под бронеколпаком… Пометил? Действуй давай.

Евстигнеев приказал срочно вызвать штаарм. В ожидании, когда его соединят, подошел к окну. По всему полю, пока хватал глаз, вихрились бурунчики минометных разрывов, время от времени, когда рвались снаряды, взлетали дымно-снежные хвосты. Это били встревоженные фашистские артиллеристы. Наши пушки тоже стреляли, но редко. В сиреневом воздухе стоял сплошной гул и грохот.

— Ну, что там штаарм? — резко спросил Евстигнеев через минуту и, как он это часто делал, не дожидаясь ответа, задал другой вопрос, Тишкову: — Вас командир дивизии отпустил со своего энпэ?

— Так точно, товарищ подполковник! — слегка пораженный, ответил Тишков.

— Полянов все в доте?

— Все без изменений, товарищ подполковник.

— Никто не ранен, ничего?

— Не доносили. Видимо, нет.

— А Зарубин?

— И Зарубин цел, товарищ подполковник, ведь это он прокладывает путь капитану Кузину…

Наконец телефонист сообщил, что штаарм на проводе.

— Алло!—сказал Евстигнеев.— Прошу Василия Васильевича…

— Василий Васильевич в войсках,— спокойно ответил суховатый голос генерал-майора Миронова.— Что у вас, товарищ Суздальский, рассказывайте.

Евстигнеев кратко доложил обстановку и передал просьбу Хмелева о поддержке дивизии огнем армейской артиллерии. Надо было всеми средствами закреплять первый успех,— а успех был немалый: зацепились за первые постройки!— и Миронов (Евстигнеев это уловил), все понимая и радуясь и лишь из суеверного чувства, знакомого каждому фронтовику, не выражая вслух своей радости, записал продиктованные Евстигнеевым номера целей и сказал, что тотчас разыщет Василия Васильевича и обо всем доложит.

Евстигнеев в нетерпении вышел из дома. Малиновый круг солнца висел уже невысоко, и все поле и полоса города с во-

74

докачкой и куполом церкви были залиты тревожным голубовато-багряным светом. В этом свете, как ночью огоньки па болоте, поблескивали вспышки ружейных выстрелов, мелькали косматые дымки разрывов, грохотала, выла, гудела окрест артиллерийская канонада.

Дивизия изо всех сил старалась помочь прорвавшейся на окраину Вазузина группе удержаться в захваченных строениях— кирпичном здании конюшни и на сенобазе, недалеко от железнодорожной станции. Артиллеристы, дрожа над каждым снарядом, точно накрывали указанные им цели. Пехота, зар’^у шись в снег, беспрерывно била из винтовок и пулеметов в огнедышащие амбразуры дотов. Необходимо было хоть немного расширить полосу прорыва, чтобы ввести в него новые подразделения и развить успех.

Но, как это нередко бывает на войне, произошло непредвиденное. Был смертельно ранен лейтенант, под командованием которого действовала прорвавшаяся группа, потом убило старшего сержанта, его заместителя, боевой порядок был сломан, и немцы не замедлили воспользоваться этим…

Евстигнеев, ни о чем не ведая пока, стиснув бинокль, до рези в глазах всматривался в северную окраину города, но условленная зеленая ракета, означавшая «все в порядке, держимся», не появлялась.

Он вернулся в комнату. Телефоны молчали. Предчувствуя недоброе, распорядился вызвать командира полка Кузина. Начальник штаба полка, покрывая криком доносившееся по проводу громыхание боя, ответил, что Кузин на энпэ вместе с Владимирским, что прорвавшиеся подразделения контратакованы крупными силами и положение наших, по-видимому, крайне тяжелое.

Евстигнеев большими нервными шагами вновь выпел на улицу. Грохот канонады постепенно спадал, реже сверкали огоньки разрывов, продолжительнее делались паузы между пулеметными очередями.

И вдруг, словно запоздалый гром, заговорила тяжелая артиллерия армейского резерва. Там, где, розовея в морозном закатном свете, стояла станционная водокачка, взметнулись мощные фонтаны разрывов. Евстигнеев видел, как к зеленоватому небу потянулся масляно-черный дым загоревшейся в районе вокзала нефти. Десять мощных разрывов насчитал Евстигнеев, и на это время снова ожил гремящими огоньками передний край, ожил, чтобы через несколько минут умолкнуть надолго.

С северной окраины Вазузина, со стороны кирпичного строения долетело еще три или четыре выстрела, и все стихло.

75

и

В штабе занавесили окна, зажгли лампу. Приехали командир дивизии Хмелев, комиссар Ветошкин, а вместе с ними начальник артиллерии и заместитель комдива по тылу. Притопал пешком из кузинского полка начальник разведки Зарубин, вернулся из своего дота Полянов. Все были настолько удручены неудачей с прорвавшейся группой, что забыли поздравить истинных героев дня — Полянова и Зарубина. Комиссар дивизии Ветошкин, который успел уже опросить бойцов, проскочивших с северной окраины города через овраг к своим, говорил, энергично взмахивая маленьким крепким кулаком:

— Нужно провести тщательное расследование. Я не верю, что причина провала в нераспорядительности командиров. Скорее соглашусь с утверждением, что на сенобазе фашисты устроили засаду. А некоторые из вернувшихся прямо заявляют: оттуда бил снайпер. Значит, проморгали полковые наблюдатели…

Щупловатый, фигурой похожий на подростка, Ветошкин говорил горячо, гневно, и светлое лицо его от юношески тонкой шеи до чистого высокого лба рдело лихорадочными пятнами.

— Согласен, Сергей Константинович. Расследуем… А теперь давайте соберемся с мыслями и решим, что делать дальше,— сказал Хмелев.— Командующий потребует, чтобы мы продолжали. Это ясно как божий день. А каковы наши возможности?

Хмелев повернул свое длинное, с отвисающим вторым подбородком лицо к Евстигнееву и, как тому почудилось, посмотрел на него с надеждой.

— Честно говоря, товарищ комдив, я не могу в данную минуту сказать, каковы наши возможности,— ответил Евстигнеев.— То есть формально могу, но ведь дело не только в числе убитых и раненых и в количестве разбитого вооружения. Эти цифры у меня как раз под руками. Надо посмотреть на месте…— Он смело глянул из-под нависших бровей на Хмелева.— Если разрешите, схожу в полки. Здесь за меня останется Полянов.

— Полянову дайте передышку, товарищи,— сказал Ветошкин.— О Полянове у нас будет особый разговор.

— Тогда Тишков…

— Добро,— согласился Хмелев.— Скольке тебе, Михаил Павлович, надо времени, чтобы обернуться? Двух часов мало? Ну, давай через три часа, ровно, значит, в двадцать один встречаемся у меня в избе. Все?

Хмелев, опираясь о край стола, поднялся, приложил к папа-

76

хе руку и так, не отнимая руки, проследовал мимо вытянувшихся штабных командиров к двери. Следом за ним, условясь

о встрече с Поляновым и позвав с собой моложавого подполковника, начарта, ушел комиссар Ветошкин.

— Товарищ подполковник, разрешите? — сказал Зарубин.

Несмотря на то что Зарубин сутки провел на передовой,

руководя своими разведчиками, выглядел он бодрым и даже будто загоревшим на зимнем солнце.

— Что у вас, товарищ Зарубин? Идите сюда, садитесь.

Евстигнеев думал, что старший лейтенант попросится на часок в Ключарево, и, хотя обстановка не благоприятствовала, склонен был разрешить. Однако Зарубин обратился совсем с другой просьбой.

Разложив на столе карту, Зарубин показал на кружок с синей буквой «А» южнее Вазузина.

— Будневич снаряжает группу для налета на этот полевой аэродром. Приглашает нас. Мне кажется, товарищ подполковник, нам надо принять участие, тем более что группу возглавляет такой опытный командир…

— Будневич? — спросил Евстигнеев.

— Да, тот, что был у нас вчера, старший лейтенант. С ним идут десять разведчиков, у них все подготовлено. Он не против взять еще двоих, знающих подрывное дело. У нас такие есть… Прошу разрешить мне, товарищ подполковник, сопровождать группу.

— Выделите двух человек, а до передовой их проводит Аракелян. Ничего, ничего,— сказал Евстигнеев, перехватив красноречивый взгляд Зарубина.— Пусть проветрится, понаблюдает, а в полночь вернется. Вы останете ь на капэ, побудете в тепле. Но уж придется на пару часов подменить Аракеляна — побыть за оперативного дежурного…

Зарубин был явно чем-то смущен и озадачен.

— Ну все, все,— сказал Евстигнеев склонный истолковывать намерения и поступки людей с лучшей стороны.— Исполняйте. Товарищ Полянов! — крикнул он разморенному от еды и тепла своему заместителю, который сидел у телефона, ожидая разговора с командиром головного полка.— Скажите Еропкину, что я буду у него через полчаса, пусть кого-либо вышлет встретить.

— Может, захватите меня? — улыбнулся Полянов.— А то дорожку знаю…

— Вам бы только гулять, помощнички,— шутя проворчал Евстигнеев.— Вообще-то, захватил бы с удовольствием, но вот приказ комиссара дивизии. Товарищ Тишков!

77

— Я слушаю вас!

— Составьте график отдыха на эту ночь с учетом обстановки— капнтан Полянов отдыхает первым — и приступайте к исполнению обязанностей начальника штадива.

— Есть! — благодарно выдохнул Тишков.

Четверть часа спустя Евстигнеев, сопровождаемый Кривенко, шагал по растоптанной снежной дороге к передовой. Ему уже давно хотелось пойти в полки, побеседовать с командирами и бойцами, чтобы на месте не только и даже не столько уточнить обстановку, сколько, главное, почувствовать ее. Но если бы Евстигнеева спросили, что значит почувствовать обстановку, то он вряд ли смог бы это вразумительно объяснить. Командир дивизии Хмелев, высоко ценивший способности своего начальника штаба, не раз в сложной обстановке, прежде чем принимать решение, посылал Евстигнеева в войска.

Идти было три с половиной километра по открытому полю, затем ходами сообщения, прорытыми в снегу, еще метров триста до того дота, который днем занимал Полянов с политотдельцами и в котором теперь, с темнотой, обосновался командный пункт головного полка. Еропкин предупредил, что перед спуском в снежную траншею Евстигнеева будет ждать командир комендантского взвода с двумя бойцами. Зная, как легко разминуться в чистом поле ночью, Евстигнеев то и дело справлялся с компасом и посматривал на часы. Немцы безостановочно бросали ракеты, осыпавшие голую, без единого деревца, заснеженную равнину дрожащим неживым светом. Вдруг вспыхивали огненные трассы пуль — звучный треск пулеметных очередей долетал с опозданием. Было что-то жесткое, металлически-колючее в свете ракет, в стуке выстрелов, в самом будто разжиженном от мороза воздухе.

Дорога, изрытая воронками, была пуста, и это вначале удивило Евстигнеева. Только вглядевшись попристальнее, он заметил, что в снежной полумгле копошатся фигуры людей и подводы, а затем услышал голоса, скрип полозьев и вспомнил, что основное сообщение идет не по главной дороге, а по времянкам, проложенным войсками в поле. Это эвакуировали раненых и обмороженных, а на передовую спешили в свои роты старшины и повара с сухарями в бумажных мешках, с термосами, с ящиками патронов и гранат.

Евстигнеев хорошо знал: воевать можно лишь тогда, когда существует хотя бы минимум того, что необходимо для жизни. Если же по воле обстоятельств или по чьей-либо вине исчезает и этот минимум — все, ничего хорошего не жди. Собственно, Евстигнеев за тем и направлялся в полки, чтобы посмотреть свои-

78

ми глазами, есть ли там минимум необходимого для жизни—■ боеприпасов, еды, возможности обогреться — или нет, и в зависимости от этого решать, как действовать дальше.

Минут через сорок Евстигнеева и вооруженного автоматом Кривенко окликнули из снежного окопа. В одном из встречавших Евстигнеев узнал того находчивого бойца, который вчера вечером стоял на посту у штаба полка.

— Товарищ Парамошкин, по-моему? — спросил Евстигнеев.

— Парамошкин, товарищ подполковник,— подтвердил боец и больше ничего не прибавил. Он двинулся по траншее первым, за ним пошел Евстигнеев, потом командир комендантского взвода, Кривенко и второй боец.

— Свои, свои,— неожиданно зло ответил Парамошкин часовому возле самого входа в дот, посторонился и пропустил вперед Евстигнеева.

В первую минуту, когда, перегнувшись в поясе пополам, Евстигнеев влез, а точнее, вполз в дот, ему показалось, что он попал в истопленную по-черному, слегка выхоложенную баню. Было тепло, душно, пахло сыростью, с темного потолка срывались капли воды. Дот освещался коптилкой, стоявшей на деревянном ящике в боковой нише. Узкая дверь, через которую Полянов со своими товарищами стрелял по немцам, была загорожена листом железа. Распрямив спину, Евстигнеев увидел иссеченное морщинами лицо майора Еропкина, пожал ему руку и опустился на раскладной стульчик подле второй, свободной ниши. У входа на бетонном полу сидел телефонист, рядом ничком лежал на свернутом брезенте какой-то командир в потертом полушубке.

— Это мой начальник штаба,— пояснил Еропкин.— Положил отдыхать в приказном порядке. Тоже ведь не дело, дорогие товарищи, считай сутки под огнем…

— Что у тебя осталось? Сколько в батальонах? — все отлично понимая, спросил Евстигнеев.— Не едоков, конечно, а активных штыков?..

— Активных сотен пять от силы, а к утру и того не будет. Вы что, шутите, товарищи начальники,— снова возмутился Еропкин,— шутите — сутки держать людей в снегу на такой стуже?! Давайте или вперед, или назад, или сменяйте, в конце концов. Коченеют люди…

Он оглянулся сощуренными глазами на телефониста, но тот был поглощен другими разговорами, теми, что шли на его линии.

— Приказ у нас один, ты знаешь: только вперед… Тем более у немцев ночью бездействует авиация — важный фактор,—

79

сказал, крепясь, Евстигнеев.— Так сколько в этих условиях тебе надо времени на подготовку?

Еропкин помолчал, должно быть, стараясь справиться со своими чувствами. Когда он через минуту заговорил, голос его был глуховато-усталым и вроде безразличным:

— Людей надо накормить горячей пищей, как-то обогреть по очереди, чтобы бойцы могли хоть с часок подремать в тепле; пополнить батальоны людьми и боеприпасами… Ночь нужна на подготовку как минимум,— хмуро заключил Еропкин.— А потом, делайте что-нибудь с немецкими пулеметами. Полк своими средствами не может подавить их.

— Короче говоря, сейчас ты наступать не можешь,— сказал Евстигнеев.— Так я тебя понимаю?

— Сам видишь, могу или не могу,— сказал Еропкин.— Я с уверенностью могу только взять винтовку и пойти в окоп… Так и доложи, если у тебя хватит духа, командующему или кому там из высшего начальства.

— Факты я доложу, в этом ты можешь не сомневаться,— сказал Евстигнеев, крайне удрученный в душе, посмотрел на телефониста, который улыбался каким-то услышанным по линии разговорам, и попросил связаться с командиром полка Кузиным.

— Вызови поживее левого соседа, Уфимского,— приказал Еропкин телефонисту и снова повернулся к Евстигнееву:— Ку-зину-то легче, у него три дота… Посиди еще, Михаил, поужинаем вместе, спиртику выпьем,— добавил он, невесело оживляясь.

— Насчет спиртика мы с тобой, по-моему, договорились, Иван. Да и не хочется без радости. Это когда есть приятный повод— хорошо. А с горя — нет, ты меня знаешь, Сибиряк,— сказал Евстигнеев, внезапно назвав Еропкина старым курсантским прозвищем.— Так что… не обижайся.

— Да уж какая обида!—ответил заметно огорченный Еропкин.— Теперь волей-неволей придется брать Вазузин. А что ты еще будешь делать?..

Они еще поговорили о жизни, пока сидевший на бетонном полу телефонист не доложил, что Уфимский на проводе. Евстигнеев попросил Кузина выслать навстречу людей, попрощался с Еропкиным и вылез снова в колючую морозную темь.

Пять танков за окном продолжали свой неумолимый железный ход.

— Алло! Алло! — тихо сказал Евстигнеев и резко подул в телефонную трубку.

80

17

— Товарищ подполковник, надо уходить!..

Широкое мясистое лицо ординарца Кривенко как бы распалось на части: вот нос, вот скулы, вот дрожащие вытянутые вперед губы, вот светлые, полные нестерпимого, неестественного блеска глаза.

«Вызвать к телефону командующего и вдруг бросить трубку и убежать… Какой позор!» — не то что подумал, а вроде (за недостатком времени) представил себе эту мысль Евстигнеев и, дивясь тому, как медленно все совершается, встал, посмотрел в окно, потом на часы.

Желтая минутная стрелка еще не придвинулась к критической черте.

Танки находились почти там же, где были, когда он взглядывал на них последний раз — черные покачивающиеся мишени на белом фоне окна…

— Паника? — вдруг тонко произнес Евстигнеев и, поражаясь своей медлительности, полез в кобуру за пистолетом. В ту же секунду он увидел, как от штабного дома метнулась через дорогу к поваленной впереди изгороди угловатая фигурка Юлдашова с непомерно большой, неловкой связкой гранат…

— Ну что, Михаил Павлович? Что скажешь? — набросился на него Хмелев, когда Евстигнеев вернулся с передовой.

Хмелев в гимнастерке с расстегнутым воротом жадно, стакан за стаканом пил горячий крепкий чай. Ветошкин, тоже в одной гимнастерке, прохаживался по горнице, застланной домоткаными половиками.

— О-чень интересно, что он нам скажет, о-чень! — взглянув на Хмелева, молодым своим, энергичным голосом проговорил Ветошкин и остановился напротив Евстигнеева.

Евстигнеев понял, что до его прихода комдив и комиссар спорили и теперь мнение его, начальника штаба, должно было решить их спор.

— Раздевайся, душа любезный, выпей чаю,— сказал Ветошкин и крикнул:—Леня, подай чистый прибор!

— Даю, даю! — отозвался за переборкой уютный, домашний голос адъютанта.

— Если разрешите, я сперва доложу,— сдержанно сказал Евстигнеев, которого резанула эта домашняя обстановка, хотя он и не переставал понимать, что никакой пользы войскам не было

б Ю. Пиляр

81

бы, и даже наоборот, находись командир и комиссар дивизии в худшей обстановке.

— Ну, говори,— нетерпеливо прогудел Хмелев, выдвинулся из-за стола и положил большие руки на массивные круглые колени.

— Наступление этой ночью не может быть продолжено,— сказал Евстигнеев, начав с вывода, хотя минутой раньше намеревался начать с изложения фактов.— Соображения следующие…

— Не надо,— недовольно сказал Хмелев.— Слава богу, сам» полдня проторчал на морозе…

— А что я говорил? — воскликнул комиссар, но в его голосе не было торжества: несмотря на то, что в споре с Хмелевым взяла верх его сторона, он был не меньше, чем комдив, огорчен выводом начальника штаба.

— Твои предложения?..— поднял глаза на Евстигнеева Хмелев, и стало слышно, как хрипит в его груди.— Впрочем, твои предложения я тоже знаю. Надо в ночь войска дивизии привести в порядок, пополнить артиллерию боеприпасами… Правильно?

— Точно, товарищ комдив,— сказал Евстигнеев.— Необходимо всех бойцов по очереди обогреть в близлежащих домах или сараях, это обязательно. Необходимо еще раз под утро накормить их горячей пищей, пополнить стрелковые подразделения людьми…

— Где ты их возьмешь, людей?

— Поставим под ружье все, что можно,— жестко сказал Ветошкин.— Всех писарей, кладовщиков, ездовых — всех, всех под ружье. Все политработники дивизии завтра тоже выйдут в поле.

— У штаба армии есть резерв… Все же мы, наша дивизия, на направлении главного удара,— сказал Евстигнеев.— Это одно. А второе — тактические вопросы…

— Давай пошлем Зарубина к майору Еропкину,— предложил Хмелев.— Пусть опять попробует со своими ребятами прорыть в снегу норы… Нам бы сковырнуть до утра еще два дота, те, что слева от главной дороги. Как думаешь?

— Хотя бы даже один, крайний,— сказал Ветошкин и вопросительно поглядел на Евстигнеева.

— Позвоните, товарищ комдив, Василию Васильевичу, обрисуйте положение, как оно есть,— сказал Евстигнеев.— Я уверен…

— Нет.— Хмелев потряс крупной головой.— Будем делать сами, что возможно, а на рассвете ударим в полную силу. Все же у нас есть собственный резерв: два почти нетронутых батальона Степаненко… Ну, вот так и порешим, Михаил Павлович…

82

А теперь мне тоже надо привести себя в порядок. Побудь пока за меня и ответь, если нужно. Договорились?

Евстигнеев поднялся.

В штабном доме шла своя, как всегда во время наступательных боев, нервозная, суетная жизнь, но после увиденного в полках и эта жизнь показалась Евстигнееву недопустимо домашней.

В комнате находились капитан Тишков, начальник шифровального отделения — старший лейтенант, начинж, начхим, старший писарь. У телефонов, поставленных на круглом столике, сидела Тонечка, только что заступившая на дежурство. За печкой, в углу, уткнувшись лицом в колени, прикорнул Юлдашов.

Тишков диктовал, а старший писарь старательно выводил карандашом под копирку текст вечерней оперативной сводки. Старший лейтенант Колдун, как его звали, ждал начальника штаба, чтобы взять для зашифровки очередное боевое донесение в штаарм. Начхим пришел объясняться насчет лошади, которую у него одолжили на один вечпр для подвоза снарядов и до сих пор не вернули; он был намерен прямо поставить вопрос: когда наконец в штабе дивизии будут относиться с должным уважением к нуждам химической защиты и обеспечения?.. Начинж явился тоже по делу — уточнить с Аракеляном схему минных полей противника на направлении главного удара, но Аракелян еще не вернулся с задания. И начинж в ожидании его согласился посидеть часок за оперативного дежурного вместо Зарубина, которого Тишков почти силком отправил отдыхать.

Выслушав доклад капитана Тишкова, Евстигнеев, сосредо-ченный и мрачноватый, приказал вызвать к телефону командиров стрелковых полков. Не раскрывая пока замысла комдива, Евстигнеев каждому повторил одну и ту же фразу: «Приводите себя по возможности в порядок». Слова эти не отменяли существующего приказа наступать, но в то же время ориентировали командиров частей, особенно Еропкина и Кузина, на действия, единственно в той обстановке возможные и разумные, позволявшие войскам дивизии за ночь собраться с силами для нового удара по врагу.

Едва Евстигнеев положил трубку, как Тонечка со значительным выражением на лице сказала:

— Суздальский здесь. Передаю.— И шепнула:—Командующий…

— Суздальский у телефона,— сказал Евстигнеев, быстро одной рукой расстегивая планшетку и вытаскивая из нее карту.

— Как там у вас, Вазузин взяли? — отчетливо прозвучал в трубке напористый голос генерал-лейтенанта Пасхина.— Взяли или нет?

83

— Пока не взяли, Василий Васильевич,— ответил Евстигнеев.— Очень сложная обстановка. Противник ведет сильный огонь из дотов, а подавить его из-за отсутствия необходимых средств не можем. Люди почти сутки в снегу на двадцатиградусном морозе. Организация обогрева и горячего питания крайне затруднительна, имеется масса обморожений…

— Постой, постой,— прервал Пасхин,— вы же отбили днем три дота, вы были на окраине… Как с дальнейшим продвижением? Что?

— Войска продвигаются, Василий Васильевич, но очень медленно. По сути, ползут.

— А далеко они сейчас от Вазузина?

— От северно-западной окраины, куда прорывались по оврагу днем, метров восемьсот.

— Приказываю к утру взять город. Поддержим вас огнем,— сказал Пасхин.

— Я доложу Владимирскому.

— Имейте в виду, к утру! — повторил Пасхин.— Понятно? Так и передай своему уважаемому хозяину.

Приказ командующего, четкий и недвусмысленный, существенно менял дело. Евстигнеев немедленно отправился к командиру дивизии.

Намаявшись за день, Хмелев спал. Ветошкин, сидя на кухне, составлял списки политработников, которые должны были на рассвете выйти в поле с оружием в руках. Евстигнеев вполголоса рассказал комиссару о звонке генерал-лейтенанта Пасхина и его категорическом приказе взять город к утру.

— А к какому часу, не уточнил? — усмехнулся Ветошкин.

— И все же придется разбудить комдива, Сергей Константинович. Я обязан немедленно доложить…

Из-за переборки послышался хриплый бас Хмелева:

— Я все слышал, Евстигнеев. Будет еще спрашивать, скажи, что возьмем часам к одиннадцати, если не произойдет чего-нибудь чрезвычайного. Так и скажи.

Евстигнеев ушел.

Ровно через два часа Хмелев без всякого предупреждения появился в штабе. Его одутловатое лицо было чисто выбрито, тщательно промытая кожа лба и щек блестела, из-под ворота шинели выглядывала тонкая полоска свежего подворотничка. Евстигнеев понял, что Хмелев подготовился ко всему.

Он уселся на единственный в комнате стул, разложил карту, жестом позвал Евстигнеева.

— Опять звонил Пасхин. Положение действительно очень серьезное,— урчащим басом сказал Хмелев.— Штаб фронта тре-

84

бует, чтобы Вазузин был взят… На рассвете нас поддержат минометы эрэс. А пока предельная мобилизация всех собственных сил и средств.

— Ясно,— сказал Евстигнеев.

— Смотри,— сказал Хмелев и отчеркнул на карте дугу, середина которой лежала на стыке двух наших полков, а концы проходили: верхний — через один из дотов, отбитых у немцев днем, нижний —через КП Еропкина. Дуга плотно охватывала те три дота, в которых сидели немцы и откуда их надо было до утра во что бы то нн стало выбить.— С рассветом,— продолжал Хмелев,— после артподготовки атака по всему фронту.

— Так,— сказал Евстигнеев.

— Успех дела решат два батальона Степаненко. Один из них совместно с батальонами Еропкина свяжет немца здесь…— Хмелев указал карандашом на центр основной линии немецкой обороны,— а второй оврагами выйдет в район железнодорожного вокзала…

— Все ясно,— сказал Евстигнеев. Тактическая идея комдива ему понравилась, тем более что она были близка к тому, что предлагал штаб.— Зарубина, значит, пока не посылать к Еропкину? — спросил Евстигнеев, всегда страдавший в душе, когда его штабных командиров использовали не по назначению.

— А ты полагаешь, Еропкин сам управится?

— Еропкину, по сути, надо выкурить немца только из одного вот этого дота.— Евстигнеев показал на кружок с точкой и расходящимися стрелками, возле которого протянулась извилистая линия главной дороги.— Если Кузин одновременно ударит по ближнему к нему доту, то из третьего, что стоит между ними и вынесен немного вперед к нашим траншеям, из этого третьего фриц сам драпанет, испугается окружения… К тому же, товарищ комдив, вы знаете, Еропкин старый командир и обижается, когда к нему посылают молодых советчиков.

— Ладно. Я не возражаю,— сказал Хмелев.— Но в таком случае тебе, Михаил Павлович, придется еще разок наведаться к Еропкину, ввести его в курс… Ветошкин, мы условились, пойдет к Кузину, а я после твоего возвращения поеду к Степаненко и там останусь. Сделаем так…

И вновь, но на этот раз без встречных, в сопровождении одного Кривенко шагал Евстигнеев по снежной траншее к доту, где был КП Еропкина. Над головой то и дело взлетали ракеты, проносились огненные светлячки пуль и шелестящие пчелки трассирующих снарядов. Ночной морозный воздух, распарываемый металлом, потрескивал, вспыхивал, мерцал, озаряясь мертвенио-го-лубым сиянием.

85

— Стой! Кто идет? — просипел весь обомшелый от инея часовой.

Евстигнеев вполголоса назвал пропуск, согнувшись, влез в дот и остановился, пораженный.

Посреди дота на бетонном полу, раскинув руки, лежал Еропкин. У стены на брезенте растянулся человек в шинели с поднятым воротником, а возле коптилки сидел старший лейтенант в потертом полушубке и что-то торопливо писал в блокноте.

Евстигнеев приблизился к лежавшему Еропкину. Старший лейтенант — это был начальник штаба полка,— увидев Евстигнеева, встал и сумрачно доложил:

— Командира полка невозможно подмять, товарищ подполковник.

— Как это так? Он что, контужен? Ранен? Что у вас здесь происходит? — спросил Евстигнеев и покосился взглядом на растянувшегося у стены человека в шинели.

— Товарищ подполковник,— помолчав, сказал старший лейтенант, совсем еще юный, с толстыми твердыми губами и измученными глазами.— Командир полка был очень утомлен и поэтому… поэтому сильно захмелел от своей обычной нормы.

— Сколько он выпил?

— Двести граммов.

— Не больше?.. А это кто? — Евстигнеев указал на человека в шинели.

— Наш новый комиссар.

— А где адъютант?

— Убит адъютант, товарищ подполковник. Товарищ майор послал его командовать первым батальоном, и вот с час назад убит, и снова нет комбата один… Двумя другими батальонами командуют лейтенанты, на ротах — старшины и сержанты, только один младший лейтенант. Я как раз об этом пишу рапорт…

— Разбудите комиссара,— приказал Евстигнеев и склонился над Еропкиным.— Иван Капитонович!..— Евстигнеев присел на корточки и стал трясти Еропкина за плечи, потом схватил его за шершавый подбородок.— Майор Еропкин, подъем! Нельзя же так… Проснись! Подъем, подъем, просыпайся Еропкин…

Но Еропкин не просыпался. Встал разбуженный старшим лейтенантом комиссар полка, высокий пожилой старший политрук, и они втроем перетащили Еропкина к стене на свернутый брезент.

— Что же это у вас, товарищ старший политрук, творится? — сдерживая клокочущий гнев, спросил Евстигнеев.

— Это он уже после меня, после того, как я прилег отдох-

86

путь,— сказал тот и сердито глянул на старшего лейтенанта.— Вы же вместе ужинали… Как вы допустили?

— Обычная норма, товарищ комиссар, не мог же я…

— Телефонист, срочно вызовите Московского,— приказал комиссар.

— Обождите,— сказал Евстигнеев.— Я здесь представляю командира дивизии. Не с этого надо начинать, не с жалоб, товарищ старший политрук.— Евстигнеев еще раз с мучительным чувством взглянул на раскинутые руки Еропкина, на черный спутанный клок волос, выползший из-под его шапки, и перевс глаза на старшего лейтенанта, который всего несколько дней исполнял обязанности начальника штаба полка, а до этого был адъютантом старшим первого батальона.— Вы, старший лейтенант, временно вступите в должность командира полка немедленно, потому что…— Евстигнеев возвысил голос, сдерживая гневное кипение в груди,— потому что, надеюсь, вам понятно, полк ни на минуту не может оставаться неуправляемым… Младшего лейтенанта, который командует у вас ротой, поставьте пока на первый батальон. Вам,— сказал Евстигнеев комиссару полка,— рекомендую в течение ближайшего часа собрать здесь всех политработников перед завтрашним решающим боем, чтобы до утра успели побеседовать со всеми коммунистами. Заодно почистите свои тылы и поставьте под ружье все, что возможно. Это приказ комиссара дивизии. Вы поняли меня? — Евстигнеев придвинулся к коптилке.— Теперь достаньте карту и выслушайте ближайшую задачу…

И Евстигнеев, ссылаясь на опыт дивизионных разведчиков, рассказал, каким способом можно подобраться за ночь к соседнему доту и вытурить оттуда немцев.

Он еще раз отчаянно потряс за плечи Еропкина и, убедившись, что его не добудишься, пожал руку комиссару, потом старшему лейтенанту и, пообещав помощь, ушел.

Когда он возвратился на КП дивизии, Хмелева там уже не было, но собрались все ведущие командиры штаба. По их тягостному молчанию Евстигнеев понял, что о Еропкине все известно: очевидно, телефонный звонок с КП полка опередил его…

— Комдив тоже знает? — спросил он Полянова.

— К сожалению, знает. Просил вас, товарищ подполковник, как вернетесь, зайти к нему. Но вначале, может, Аракеляна выслушаете?

— А он уже здесь?

— Нехорошие он принес новости, товарищ подполковник. Налет на полевой аэродром не удался. Будневич ранен. Но даже не это главная неприятность. Разведгруппе все же удалось взять

87

«языка», эсэсовца. И этот эсэсовец показал, что прибыл в Вазузин со своим полком несколько часов назад…

— Полк танковый?

— Пехотный, товарищ начальник,— сказал Зарубин.— Эго небезызвестный эсэсовский полк «Германия». Числился до сих пор в резерве…

— Значит, успели с резервами, подтянули… душеньку твою мать! — не сдержался Евстигнеев.

Зазуммерили сразу два телефона. Евстигнеев взял одну трубку, Полянов — другую.

— Товарищ Суздальский?.. Сейчас с вами будет говорить Василий Васильевич,— узнал Евстигнеев ровный голос адъютанта командующего.

— Слушаю! — сказал Евстигнеев и оглянулся на Полянова, который тронул его за локоть.

— Товарищ начальник, у комдива плохо с сердцем, а комиссар уехал к Кузину,— шепотом доложил Полянов.— Ленька звонит.

— Пошли к нему нашего военфельдшера и отправь Кривенко за врачом в санбат,— зажав ладонью микрофон торопливо сказал Евстигнеев, и только он успел это сказать, как в трубке раздался голос командующего:

— Что у вас там с Еропкиным?..

Поняв, что и командующему уже все известно, Евстигнеев ответил, что Еропкин, сутки находясь на морозе на передовой, крайне переутомился и поэтому так подействовала на него положенная норма спиртного.

— Ты вот что, приведи этого пьяницу в сознание, арестуй и мне доложищь об исполнении! — приказал Пасхин и, не давая Евстигнееву опомниться, спросил: — Какие приняты меры для наведения порядка в полку?

Еще не уразумев как следует, что ему приказано, Евстигнеев доложил о потерях головного полка, зарывшегося в снег, но не отступившего ни на шаг, затем сказал, какие временные меры принял он в пределах своей власти.

— Почему временные? — загремел Пасхин.— Ты что, о субординации больше всего печешься? Кого конкретно предлагаешь на должность командира полка и кого — на должность командира первого стрелкового батальона? Есть в дивизии достойные люди?

Евстигнеев посмотрел долгим глубоким взглядом на Полянова, потом на Зарубина. Где-то в подсознании билась потребность отстранить, замять слова Пасхина о Еропкине, будто этих слов и не было, будто это была случайная оговорка вгорячах, о которой никто никогда не вспомнит.

88

— Достойные люди есть,— ответил Евстигнеев, сжимая телефонную трубку.— Два моих лучших штабных командира. Капитан Полянов — на должность командира полка, старший лейтенант Зарубин — на должность командира первого батальона.

— Утверждаю,— сказал Пасхин.— И чтобы не позже полудня Вазузин был взят.

— Я доложу…

— Послушай,— перебивая, несколько севшим от внутреннего напряжения голосом произнес Пасхин,— мы ведь с тобой вместе вторую войну воюем…— Слышно было, как он дважды чиркнул спичкой по коробку, затем длинно выдохнул: вероятно, закурил.— Скажи мне, что все-таки творится у вас? Только прямо… А^ожешь ты мне прямо?

Необычной для Пасхина была форма постановки вопроса, само его обращение с подобной просьбой к подчиненному. И вдруг у Евстигнеева мелькнуло, что командующего не в меньшей степени, чем командира дивизии, чем его, начштадива, гложет забота, как взять Вазузин; и не одна та забота, а и связанные с ней какие-то принципиальные вопросы, внутренне важные для него как для военачальника и человека.

— Давай пользуйся случаем, выкладывай начистоту.

— Василий Васильевич, личный состав дивизии делает все возможное…

— Может, разуверились в себе? В своей способности бить врага? Забыли об обязанности командиров лично возглавлять атакующие войска, если это необходимо для успеха? Помнишь Суоярви?

— Там было другое, Василий Васильевич,— ответил Евстигнеев, вызвав на секунду в воображении точно отсыревшей солью присыпанные глыбы финских дзотов, лиловый рассвет в бору, багровые пятна лиц бойцов, хриплый веселый бас комбрига Пасхина, который с наганом в руке повел на прорыв неприятельской линии усиленный батальон мотострелков.— В Суоярви отсутствовали условия для маневра, и вообще… не та война.

— Я говорю об обязанности в решающий момент… об обязанности быть героем.

— Мы здесь тоже думаем, Василий Васильевич. У нас героизм повседневный. Но дивизия нуждается в срочном подкреплении.

— Выходит, я не о том… недопонимаю, по-твоему, в чем вы нуждаетесь в первую очередь. Так? Спасибо за откровенность.

В трубке умолкло.

— Вы все поняли? — после продолжительной паузы спросил Евстигнеев.

— Я понял, товарищ подполковник,— сказал Полянов.

89

— Ясно,— сказал Зарубин.

— Приступайте к исполнению, товарищи.— Евстигнеев опустился за стол и закрыл руками лицо.

Полянов и Зарубин в полном безмолвии вышли. Показался Аракелян. Тишков поманил его к себе. Посыльный Юлдашов принес стакан крепкого чая и бумажный кулек, в котором лежали два сухаря и кусок сахару — то, что, уезжая за врачом, Кривенко велел подать подполковнику. Евстигнеев не пошевелился. Прошел час. Евстигнеев сидел, не меняя позы.

Протрещал телефон. Тонечка объявила:

— Просят Суздальского от Еропкина.

Евстигнеев отнял руки и, недоумевая, глянул на телефонистку.

— Слушаю…

— Товарищ Суздальский, Еропкин ранен,— прозвучал в трубке густой голос Полянова.

— Как ранен? Где? Когда? — спросил Евстигнеев.

— Говорят, минут за двадцать до нашего прихода с Зарубиным. Разведчики вытащили его на мороз и вроде крепко помассировали, и он очухался, а когда узнал, что произошло, попросил у своего начштаба роту и повел на соседний дот. Там, говорят, и ранило.

— А дот?

— Взяли дот, товарищ Суздальский.

— Ну спасибо, молодцы ребята! Еропкина срочно, слышишь?— срочно эвакуировать и об исполнении доложить мне. Ты понял меня, друг?

— Абсолютно, товарищ Суздальский.

18

Из всех загадок бытия, вероятно, самая большая загадка — время.

Пять немецких танков, рыча моторами и покачиваясь, ползли на деревню Мукомелино все с той же скоростью, не превышающей скорости пешехода, но не занятому в эти минуты делом ординарцу Кривенко казалось, что танки несутся с сумасшедшей быстротой, и время несется с сумасшедшей%быстротой, и он, Кривенко, обязан немедленно что-то предпринять, чтобы спасти жизнь себе и своему командиру и тем выполнить свой долг. Вот почему на гневный вопрос-предупреждение: «Паника?!» — Кривенко, вполне сознавая, что ему грозит, решился сказать еще раз:

— Надо уходить, товарищ подполковник!..

Телефонистка Тонечка, которая так же, как и Евстигнеев,

90

была поглощена ожиданием разговора с командующим, потому что после этого разговора она могла наконец отключиться, томилась из-за того, что время в ее представлении тянулось ужасно долго. Правда, стоило ей хоть немного отвлечься и подумать о том, каким жестоким показал себя подполковник Евстигнеев, пославший на передовую Зарубина и сделавший такой несчастной ее любимую подругу Инну, стоило Тонечке только об этом подумать, а потом взглянуть на окно, за которым почему-то ползли, приближаясь к деревне, фашистские танки, как сз мгновенно пронизывал удушливый страх и время устремлялось через нее с головокружительной скоростью. Инстинктивно защищаясь, она переключала внимание на механические шумы в телефонной трубке, вновь принималась ждать, и время останавливалось, и страх умерялся, и тогда на ее спокойном бледном лице с острыми карими глазами проступало то чуточку надменное и презрительное выражение, которое так озадачило Евстигнеева.

Сам же Евстигнеев, убежденный, что он сделал все, чтобы не допустить появления здесь, у Мукомелина, контратакующих вражеских танков, уверенный, что от его доклада командующему зависит очень многое, и главное — честь, жизнь, достоинство прекрасных людей, а значит, и успех будущих боев, рассчитавший все, что можно было рассчитать, сам Евстигнеев воспринимал время как вилку, в которой оказалась зажата его жизнь.

Он достал пистолет, чтобы привести в чувство струсившего Кривенко, и ему показалось, что он потратил бездну времени на то, чтобы расстегнуть кобуру, ухватиться за тяжелую холодную рукоять и вытащить свой ТТ-1.

Он доставал пистолет стоя, и только благодаря тому, что стоял, он увидел, как из-под окна метнулась через дорогу навстречу ползущим танкам тонкая фигурка Юлдашова с большой связкой гранат, и вместе с восторгом, сладко кольнувшим его, Евстигнеева, душу, он понял, что никакого времени нет, и страха нет, и смерти нет, а есть эта сосновая, в солнце, потрескивающая невидимыми электрическими разрядами изба, и есть сладкий укол восторга-любви к Юлдашову, и все, что сейчас есть в нем, в Евстигнееве, и вокруг него, пребудет вечно.

Так ему представилось, и в этот момент (на пятой минуте ожидания, в одиннадцать пятьдесят) в трубке щелкнуло и раздался такой неправдоподобно знакомый, только будто чуть поблекший голос командующего:

— Слушаю тебя, Суздальский…

— Василий Васильевич, войска уральцев вынуждены с боем отходить,— затверженно произнес Евстигнеев.— Нам не удалось закрепить первоначальный успех, не удалось потому…— И Ев-

91

стигнеев сжато и точно доложил Пасхину, как протекал бой на протяжении последних двух часов.

Он не знал, что Пасхин, приехавший вместе с представителем Ставки в соседнюю дивизию, неожиданно появился в доте, где был КП Полянова и, понаблюдав оттуда за боем, двинулся со своей охраной в расположение первого стрелкового батальона, который вторично уже поднимался по команде Зарубина в атаку.

Не знал Евстигнеев и того, что Пасхин видел собственными глазами решительный бросок уральцов в центре, отчаянные попытки прорваться на участке городского кладбища, мощный заградительный огонь немецких пушек и, наконец, небывалую по ожесточенности бомбежку двадцати четырех «юнкерсов», сровнявших с землей огневые позиции нашей артиллерии.

— Примерно с полчаса назад,— продолжал Евстигнеев,— мне доложили о геройской смерти в бою командира полка Полянова и командира батальона Зарубина. Тогда же оборвалась связь с Владимирским, и пока неизвестно, где он и что с ним. Сейчас пять немецких танков подходят к моему дому… остается метров четыреста…

— Все ясно,— непривычно глухо прозвучало в трубке.— Могу тебя проинформировать, что Хмелев убит… к несчастью, убиг, пытался увлечь личным примером… Так что принимай хозяйство и чтобы к исходу дня восстановил положение. Помощь получите хорошую… Все?

— Еще два слова,— сняв шапку и став навытяжку, напряженно сказал Евстигнеев.— Позавчера я не вручил вашего письма Владимирскому… об ответственности, если не будет взят Вазузин. Не счел возможным, и, как убеждаюсь, правильно.

— Вот как?! — Чувствовалось, что Пасхин поражен.— Ладно, сейчас будем расстреливать твои танки, а ты уходи на зэкапэ. Это мой тебе последний приказ как Василия Васильевича. Будь здоров, Суздальский. Воюй грамотнее.

— Есть!—ответил Евстигнеев и пожал плечами. Он отдал трубку Тонечке и встретился с ее удивленным испуганным взглядом.

— Отключайся, уходим на запасной капэ,— сказал он ей.— Кривенко! — повысил он голос, потому что рядом в огородах металлически звонко ударили орудийные выстрелы батарей армейского резерва.— Иди верни Юлдашова.

— Слушаюсь,— пролепетал едва живой Кривенко, однако пулей вылетел в дверь.

— Да не надо сматывать провод, отключайся и уходим! — озабоченно и хмуро сказал Евстигнеев Тонечке, взял со столика оставленную Зарубиным заметку и спрятал в полевую сумку.

ПЯТЬ ЧАСОВ ДО БЕССМЕРТИЯ

1

‘ Карбышев стоял в строю таких же, как ои, изможденных людей и медлительно разглядывал темное пятно, проступившее на цементированной стенке над входом в душевую. Кажется, ничего ему так не хотелось, как сойти по истертым ступеням в теплый подвал, сбросить полосатое тряпье и подставить иззябшую спину под горячий дождик.

Он очень устал. Всю минувшую ночь и половину нынешнего дня их везли в скрипучих товарных вагонах, ледяной ветер разгуливал по полу, пронизывал острыми сквозняками, и невозможно было не только заснуть — просто согреться.

Хорошо еще, попался опытный напарник. Когда несколько дней назад в Заксенхаузене сформировали их команду из лазаретных дистрофиков, Николай Трофимович на первой же проверке стал рядом и после уж не отходил. В пути он придумал садиться по пятеро, «звездочкой»— спина к спине, и, обхватив грудь руками и подтянув колени, колотить что есть мочи дерезянными подошвами по полу. Делалось вроде потеплее. Во всяком случае, никто из них, сбившихся в «звездочку», к утру не замерз. На другой половине вагона при выгрузке в Маутхаузене нашли семь окоченевших трупов, а на их с Николаем Трофимовичем стороне — ни одного.

Карбышев неторопливо оглянулся. Красное морозное солнце, прежде чем скрыться за крепостной стеной, очистилось от пелены облаков и осветило розовым светом пестрый изломанный строй новоприбывших. Вся передняя часть лагеря, от массивных вахтенных башен до первого ряда жилых блоков, тоже розово засветилась, и он решил получше рассмотреть, что это такое — Маутхаузен. Не любопытства ради. Чтобы убедиться, что Маутхаузен не исключение. Ну конечно. Вон из угловой башни с застекленным верхом торчит дуло

93

тяжелого пулемета, а под ним на изогнутых кронштейнах ряды колючей проволоки с белыми точками изоляционных катушек; вон тощие фигуры здешних заключенных в полосатых шапках и, как в других концлагерях, рядом — немногие сытые, в теплых пиджаках и фуражках: блоковые, капо, писаря…

Он, если ему суждено выжить, напишет книгу о концентрационных лагерях. Главная мысль ее будет состоять в том, что гитлеровский концлагерь — это прообраз мира, который уготавливал человечеству фашизм. Разогнать людей по национальным загородкам, узаконить культ грубой силы, утвердить на веки вечные социальный порядок, при котором большинство будет работать на износ, а меньшинство поглощать плоды чужого труда,— разве все это не осуществлялось на практике в концентрационных лагерях рейха?

«Непременно напишу такую книгу,— подумал Карбышев.— Если, конечно, суждено. Впрочем, что за мудрая оговорка? Само собой разумеется — если… А пока будем довольны и тем, что ни усталось, ни холод не лишили меня способности размышлять. Сказано же: «Cogito ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, я существую». По этим условиям надо бы добавить: «Существую — значит, борюсь, значит, надеюсь».

Он всмотрелся в темное, с расплывающимися краями пятно на цементированной стенке и понял, как оно образовалось. Каждый раз, когда открывают дверь в душевую, изнутри вырывается клубок теплого влажного воздуха. Этот клубок ударяется в стенку и, подобно лопнувшему мыльному пузырю, оставляет после себя мокрый потек. Значит, за дверью обыкновенная душевая— eine Badeanstalt, а не газовая камера, замаскированная под баню.

Он снова почувствовал, что очень устал, замерз, и ему опять нестерпимо захотелось поскорее встать под струю горячей воды.

«В сущности, я старик,— размышлял он.— Мне шестьдесят четыре, а если числить один военный год за два мирных — шестьдесят семь. Даже больше: ведь я побывал не на одной войне! И целый букет болезней: склероз сосудов сердца, хронический бронхит, авитаминоз… всего не упомнишь! Ноги вот распухли, и не слышу на одно ухо после контузии. Дед…— сказал он себе.— Ну и пусть дед. Я хочу быть дедом, хочу увидеть свою бабку, хочу увидеть сына, дочек, внучат. Я и есть самый натуральный дед… Милая Ляля, дорогой друг мой, как же я соскучился по тебе, девочка моя!»

Не было еще случая, чтобы воспоминание о старшей дочери не взволновало его. Она была его повторением: по складу ума, по горячности характера, даже внешне — в чертах лица; особен-

94

но радостно сдружились они в последние предвоенные годы, когда, окончив школу, дочка решила идти по стопам отца и поступила в Военно-инженерную академию. «Девочка моя!..» Он начал быстро покашливать, одновременно торопливо смаргивал слезу.

Лагерь между тем исподволь погружался в пепельные сумерки. Розовой оставалась только застекленная верхушка угловой башни, да и то морозный закатный свет на стеклах быстро тускнел. Даль делалась зыбкой, границы предметов стушевывались, решетки на узких окнах вахтенной башни и массивное, грубой ковки железное кольцо на стене представлялись чем-то мучительно-нереальным, как в тифозном бреду.

2

— Ахтунг!

— Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..— напряженно побежало по рядам заключенных, выстроенных на площадке между сложенной из дикого камня лагерной стеной и зеленым зданием бани-прачечной.

— Товарищ генерал, идут…

— Что?

— Мютцен аб!

«Мютцен аб» — Карбышев расслышал и снял полосатую шап-ку-блин.

Против него остановился крепкого сложения оберштурмфюрер с серебряным изображением человеческого черепа на околыше фуражки. У оберштурмфюрера были круглые, как у птицы, глаза и маленький аккуратный рот. В некотором отдалении стали три эсэсовских унтера.

— Карбишефф?

— Генерал Карбышев,— поправил он.

Он привык к этому вопросу, привык, что в каждом новом лагере, куда его привозили, возле него останавливались немецкие офицеры и, кто вежливо, кто бесцеремонно, кто туповато-почтительно, разглядывали его.

— Генерал-лейтенант?

— Да.

— Меня поражает его дерзость, оберштурмфюрер! — издали сказал по-немецки один из унтеров.— Позвольте напомнить этому наглецу, как он обязан вести себя…

— Спокойствие, Пеппи.—Оберштурмфюрер продолжал рассматривать Карбышева цепким птичьим взглядом.— Люди всю жизнь делают разные глупости, мой добрый Пеппи, но я не

95

знаю ни одного, кто не раскаивался бы в свою последнюю минуту… Вы того же мнения, генерал?

Карбышев не ответил.

— По моим сведениям, вы владеете немецким и французским… Но, может быть, вы считаете ниже своего достоинства разговаривать с простым эсэс-оберштурмфюрером после того, как с вами беседовали высшие чины рейха? — Офицер вдруг пристукнул каблуками.— О, смею вас уверить, экселенц1, я не столь дурно воспитан, чтобы без надобности докучать вопросами такому ученому господину, как вы…

— Я не говорю по-немецки,— сказал по-немецки Карбышев.

— Вы стесняетесь дефектов произношения. Как это трогательно!— продолжал оберштурмфюрер.— А я лелеял надежду, что вы снизойдёте до простого солдата — вы ведь всегда были снисходительны к простым солдатам, господин генерал, и согласитесь ответить на несколько вопросов…

Надо было понять, что кроется за развязной болтовней эсэсовца, и Карбышев сказал:

— Задавайте ваши вопросы.

— Оберштурмфюрер, это невыносимо! Разрешите уйти, или я немедленно сверну ему шею,— мрачно пробормотал тот, кого офицер называл ласкательным именем Пеппи,— широкий, почти квадратный детина с серым лицом.

— Совсем наоборот, мой милый,— слегка оживился оберштурмфюрер.— Тебе следует внимательно смотреть и слушать… и запоминать, не правда ли? Вполне вероятно, что нам не представится другой возможности побеседовать со столь выдающейся личностью, как его превосходительство профессор, доктор Дмитрий Карбышев… Итак, господин генерал, с вашего разрешения ставлю первый вопрос. Не считаете ли вы, что самым дорогим для каждого смертного является его собственная жизнь?

— Считаю.

— Благодарю. Я почти не сомневался, что вы ответите именно так… Соблаговолите, экселенц, ответить на второй вопрос. Если самое дорогое — собственная жизнь, то как надо расценивать тех, кто жертвует ею во имя умозрительных абстракций?

— Смотря по тому, какой смысл вкладывать в понятие «умозрительные абстракции»,— сказал Карбышев.— Великие идеи неотделимы от жизни. Служить им — и значит жить…

— Следовательно — я ставлю третий вопрос,— с вашей точки зрения, нельзя назвать безумцами или глупцами людей, которые сознательно отдают жизнь за то, что им представляется великой идеей?.. Да или нет?

1 Ваше превосходительство.

96

— За то, что на самом деле великая идея,— да.

Оберштурмфюрер повернулся к квадратному унтеру, вероятно своему помощнику.

— Запомни этот ответ, Пеппи. Это сказал один из самых храбрых и образованных русских генералов, к тому же убежденный коммунист и большевик. И все же… И все же он не будет исключением… Ты понял меня, малыш, ты, счастливчик Пеппи?

Оберштурмфюрер еле заметно усмехнулся и, вежливо приложив два пальца к козырьку, легко понес свое плотное сытое тело вдоль строя на правый фланг, скрывавшийся за углом бани-прачечной. Трое унтеров в ногу зашагали за ним.

Карбышев проводил их взглядом, задумался. На что намекал офицер? Кто он и какое имеет отношение к дальнейшей судьбе его, Карбышева, и всей команды?..

Опять шевельнулось тягостное предчувствие. И как несколько дней назад, когда его внезапно и как будто без особых оснований включили в команду дистрофиков, Карбышев усилием воли подавил тревогу… Должно быть, этот оберштурмфюрер — офицер здешней комендатуры, и он успел полистать личные дела новеньких. Возможно, ему хотелось блеснуть своей осведомленностью перед подчиненными. Может быть, так. А может…

— Ахтунг!

— Ахтунг!.. Внимание!.. Увага!.. Силянс!..— побежало с правого фланга на левый.

Это означало, что эсэсовцы удалились.

— Что же в душ не ведут? Кажись, пора бы,— сказал Николай Трофимович, стоявший рядом с Карбышевым в первой шеренге.

— Сейчас попробуем выяснить, попытаемся,— ответил Карбышев.— Поговорим с кем-нибудь из здешних… Эй, тс-с, камерад! — увидев поднимавшегося из подвала человека в синей спецовке, негромко произнес он.— Sind Sie Deutscher?.. Polak?.. France?..1 Русский?..

Человек боязливо оглянулся и распустил завязку шнурка на башмаке.

— Что с нами собираются делать? — спросил Карбышев по-немецки.— Почему не ведут в душ?

— Эй! — донеслось угрожающе с правого фланга.

— Пока ничего не известно. Наберитесь терпения до аппе-ля,— ответил человек в синей спецовке, затянул шнурок узлом и поспешил к проходной. Это был старый заключенный — старый хефтлинг, обслуживавший душевую эсэсовцев.

1 Вы немец?.. Поляк?.. Француз?.,

7 ю. Пнляр

9

— Что он сказал? Что будет? Когда? — посыпалось с разных сторон.

— Сказал, пока неизвестно, советовал набраться терпения… до общей поверки, до аппеля,— ответил Карбышев.

— Надеюсь, не вернут в Заксенхаузен? — иронически проговорил очень худой, с желтушным лицом человек, именовавший себя подполковником Верховским.

— Отчего вы, товарищ генерал, прямо не спросили офицера?— сказал Николай Трофимович.— Они ведь иногда не скрывают правды.

— Если правда не вредит им.

— Правда всегда им вредит, товарищ Карбышев,— с оттенком назидательности сказал Верховский.— Я слышал ваш разговор с офицером…

— И какого же вы мнения?

— Туман. Намеки. Скрытая угроза. Ничего определенного понять невозможно.

— Будем пытаться что-то делать,— сказал Карбышев.

— Эй! Руэ!1 — раздалось ближе.

В этот момент на ограде вспыхнули электрические лампочки, и Карбышев снова увидел оберштурмфюрера. Чуть склонив голову к плечу, спрятав руку в высоко расположенный карман шинели, вышагивал он слегка подрагивающей походкой по направлению к воротам и, казалось, утратил всякий интерес к вновь поступившим в лагерь—к цугангам.

3

Как только оберштурмфюрер исчез из виду, Карбышев стал смотреть на маутхаузенских заключенных, которые по двое, по трое прохаживались вдали и изредка поодиночке как бы ненароком подходили к бане. Надо было поискать среди них знакомых или хотя бы просто сообщить о себе. Эсэсовцам зачем-то понадобилось держать их, новичков, в изоляции — значит, пусть как можно больше здешних узнают, кого привезли из Заксенхаузена.

—- Передайте русским: здесь генерал Карбышев с больными товарищами,— отчетливо сказал он, заметив очередного смельчака, приблизившегося к бане-прачечной.

Бывший заксенхаузенский блоковой, тоже по нездоровью попавший в их транспорт, третий раз крикнул:

— Эй! Руэ да!

1 Тихо!

98

И побежал на левый фланг, чтобы заткнуть глотку непокорному русскому старику, упрямо называвшему себя советским генералом.

— Руэ! — крикнул он еще раз, подскочил к Карбышеву и замахнулся для вящей убедительности кулаком.

У него был туберкулез легких, он отчаянно* трусил и лез из кожи вон, чтобы его заметило местное начальство и в случае акции отделило от остальных.

Карбышев давно положил себе не вступать в разговоры или в пререкания с заключенными-уголовниками. Он пропустил мимо ушей окрик блокового и, едва тот отошел на несколько шагов, опять отчетливо произнес:

— Передайте русским, всем советским передайте: здесь генерал Карбышев со своими товарищами!

Бывший блоковой круто обернулся и увидел, что старика генерала загородили собой двое: низенький, лобастый, и очень худой, с желтушным лицом. Он ударил очень худого, потому что тот своим видом напоминал о его, блокового, болезни. Вообще-то ему было безразлично кого ударить, лишь бы его усердие заметили маутхаузенские начальники.

И маутхаузенские начальники, кажется, заметили.

Откуда-то из густеющих сумерек вышли четверо в голубых шинелях и стали в ряд напротив левого фланга. Сбоку, от ворот, шагнули еще трое и отгородили строй от площади поверок— аппельплаца. Такие же голубые тени скользнули мимо на правый фланг, за угол бани-прачечной.

Строй заксенхаузенцев был оцеплен.

Карбышев поблагодарил Николая Трофимовича и подполковника Верховского — особенно пострадавшего Верховского — за то, что вступились, и вдруг повеселевшим голосом предложил перекусить «чём бог послал».

— Вы еще в состоянии шутить,— пробурчал Верховский.

— Так у меня, правда, кое-что сохранилось. Припрятал с ревира.