Избранное

В СЕМ МИРЕ ОН ТВОРИЛ ДОБРО

1 августа

Сегодня вечером я опрокинул на письменный стол пузырек с клеем; это случилось перед самым закрытием конторы, когда Педро уже ушел. Мне пришлось немало потрудиться для того, чтобы привести все в порядок: я вынужден был переписать набело четыре письма, уже подготовленных к отправке, а еще надо было заменить папку в одном из дел.

Вообще-то я мог бы оставить все эти дела на завтра или перепоручить их Педро, но мне это показалось несправедливым — бедняге и так хватало хлопот.

Педро превосходный работник. Он служил у меня уже несколько лет и мне не в чем было упрекнуть его. Более того — Педро заслуживал самых высоких похвал не только в служебном, но и в человеческом плане. В последнее время он ходил с каким-то озабоченным видом, как будто собирался сообщить мне нечто важное. Боюсь, как бы бедолага не переутомился от работы. Я решил постараться хоть как-то облегчить ему жизнь: буду помогать ему в делах. Но сейчас, когда пришлось перепечатать замаранные письма, я с удивлением обнаружил, что у меня нет навыка работы на машинке. Пожалуй, мне стоит потренироваться немного.

Итак, начиная с завтрашнего утра Педро обретет в своем бывшем высокомерном начальнике заботливого друга, товарища по работе — и все это благодаря тому, что сегодня вечером я опрокинул пузырек с клеем и в конце концов пришел к этим вот размышлениям.

А пузырек-то опрокинулся по чистой случайности: я задел его локтем, как это уже не раз бывало со мной, когда то или иное прихотливое или необъяснимо резкое движение руки влекло за собой целую цепь самых тягостных событий. Так было, когда я разбил вазу с цветами в доме Вирхинии.

3 августа

Видимо, дневник мой будет содержать и невеселые записи. Вчера ко мне зашел сеньор Гальвес и опять завел речь о своих темных делишках. Он уже дошел до того, что предложил увеличить мою долю вдвое, если я соглашусь поставить свою профессиональную деятельность на службу его гнусному промыслу.

Возмущению моему не было предела! Чтобы я продался ради горсти монет и разорил бы целую семью! Ну уж нет, сеньор Гальвес. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Отказ мой был категоричен, и жалкий ростовщик удалился, умоляя меня хранить молчание.

И ведь подумать только, что сеньор Гальвес является членом нашего Общества! Я тоже владею небольшим капиталом (совершенно несопоставимым с состоянием Вирхинии), я накопил его ценою жертв, монета за монетой, но я ни за что не пойду на то, чтобы увеличить его ценой сделок с совестью.

Впрочем, день оказался не таким уж и плохим: я доказал себе, что умею выполнять задуманное, и был сегодня предельно заботлив по отношению к Педро.

5 августа

Все книги, что дает мне Вирхиния, я читаю с особым интересом. Ее библиотека не так уж и велика, но книги подобраны с отменным вкусом.

Только что прочел «Размышления христианского рыцаря». Книга эта, по всей видимости, принадлежавшая покойному супругу Вирхинии, явилась для меня целым уроком истинного знаточества в том, что касается выбора подобающей литературы.

Надеюсь оказаться достойным продолжателем высокочтимого супруга Вирхинии, который, по ее словам, всегда стремился следовать мудрым заветам этой книги.

6 августа

Общение с Вирхинией внутренне облагораживает меня. Я чувствую себя все более обязательным в моих отношениях с ближними.

Должен признаться, я испытал определенное удовлетворение, узнав, что на одном из заседаний нашего Общества Благочиния, на котором я не смог присутствовать по причине нездоровья, сеньор священник лестно отозвался о моей деятельности в качестве редактора «Христианского вестника». Это ежемесячное издание повествует о богоблагодатных деяниях, вершимых нашим сообществом.

Общество Благочиния посвящает себя делу восхваления и проповедничества религии, а также наставлению сограждан в неуклонном соблюдении нравственных законов. Кроме того, общество наше всеми возможными способами содействует повышению культурного уровня населения. Более того, иногда нам приходится решать довольно серьезные вопросы экономического свойства, возникающие перед нашим приходом.

Высокий уровень нравственных начал, присущий нашему Обществу, заставляет его требовать от входящих в него членов образцового поведения, что подразумевает применения ряда мер административного воздействия.

Так, если кто-либо из членов Общества тем или иным способом нарушит нравственные принципы, закрепленные в нашем уставе, он получает первое предупреждение. Если он не исправляет свое поведение, то его ждет второе предупреждение, а затем и третье, за которым следует исключение из рядов Общества.

Для тех же, кто исполняет свои обязанности надлежащим образом, Общество предусматривает систему лестных и ценных поощрений. Приятно сознавать, что за долгие годы нашей деятельности было вынесено всего несколько предупреждений и принято лишь одно решение об исключении. И напротив, столь высоко было количество тех, кто являл собой образец высокой нравственности, что многие из них оказались достойными предстать на страницах «Христианского вестника».

Мне приятно повествовать на страницах моего дневника о деяниях нашего Общества.

Общество занимает в моей жизни чрезвычайно важное место — не меньшее, чем моя привязанность к Вирхинии.

7 августа

Кстати, сама идея этого дневника тоже принадлежит Вирхинии. Свой дневник она ведет уже много лет и делает это с присущей ей утонченностью. Она обладает даром излагать события таким образом, что они предстают в гораздо более изящном и занимательном виде. Порой она преувеличивает, это правда. Однажды она прочитала мне описание прогулки, которую мы совершили в сопровождении одной четы, расположением которой мы дорожим.

Так вот, сама прогулка не представляла собой ничего особенного; более того, в ней были даже некоторые неприятные моменты. Человек, которому было поручено нести провизию, споткнулся и уронил на землю свою ношу, в результате чего нам пришлось иметь дело с жалкими остатками. Тропа была довольно каменистая, и Вирхиния тоже споткнулась и сильно повредила себе ногу. На обратном пути нас застигла гроза, так что мы вернулись домой насквозь промокшие и все в грязи.

Но странное дело, в дневнике Вирхинии не только ничего не говорится обо всех этих неприятностях, но и сама прогулка представлена в совершенно преображенном виде. В представлении Вирхинии вся прогулка с самого начала и до конца осталась восхитительным времяпрепровождением. Она с упоением описывает горы, деревья, небо и даже какой-то сладко журчащий ручей, который я совершенно не помню и вовсе не уверен, был ли он на самом деле. Но самое удивительное в ее воспоминаниях о том дне — это якобы состоявшийся между нами разговор, которого уж точно не было ни тогда, ни когда-либо еще. Изображенная Вирхинией беседа хороша, даже слишком хороша для того, чтобы я мог узнать себя в ней, да и само содержание ее предстает, как бы это сказать помягче, не вполне приличествующим людям нашего возраста. К тому же реплики мои звучат чересчур поэтично, что совершенно не соответствует обычной для меня манере речи.

Все это, несомненно, свидетельствует о той возвышенности духа, что отличает Вирхинию, и которой я, увы, определенно лишен. Я способен выразить лишь то, что со мной реально происходит или что думаю в тот или иной момент. Поэтому, полагаю, мой дневник не будет представлять интереса ни для кого, кроме меня.

8 августа

Педро ходит все с тем же замкнутым и загадочным видом. Мне кажется, что у него что-то на уме: он старается выказывать предельную внимательность и предупредительность, очевидно, желая завоевать мое расположение.

Благодарение Господу, в последнее время мне удалось совершить несколько удачных сделок, так что если он и попросит меня о прибавке — в пределах разумного, конечно, — я буду только рад помочь ему.

10 августа

Сегодня шестая годовщина со дня смерти супруга Вирхинии. Было очень любезно с ее стороны предложить мне сопровождать ее на кладбище.

На могиле установлен очень красивый и дорогой памятник в виде женской фигуры, склоненной в плаче над мраморной плитой, покоящейся на ее коленях.

Вокруг могилы все заросло дикой травой. Мы попытались привести лужайку в порядок и во время этой доброчестивой работы я умудрился занозить себе палец, пытаясь выдернуть сорняк.

Уже перед самым уходом я обнаружил у подножия памятника надгробную надпись: «В сем мире он творил добро». Она мне так понравилась, что я решил сделать ее девизом своей жизни.

Да, творить добро — вот поистине достойная стезя, ныне почти забытая, поросшая травой.

Возвращались мы с кладбища уже к вечеру и всю дорогу шли молча.

14 августа

Сегодня имел удовольствие побывать в гостях у Вирхинии. Мы провели некоторое время в приятных разговорах о различных интересных и достойных вещах. Потом Вирхиния сыграла несколько наших любимых фортепьянных пьес.

Встречи с Вирхинией наполняют меня ощущением счастья и благодати. Каждый раз я возвращаюсь к себе словно бы обновленный духом и преисполненный готовностью творить добро.

Я всегда жертвовал на благотворительные цели, но теперь ощущаю все более настоятельную потребность совершить какое-то определенное, целенаправленное добродеяние — например, помочь кому-то, быть для кого-то надежной опорой. Поддерживать кого-то так, как поддерживают близкого, любимого человека, как если бы этот кто-то был твоим сыном…

16 августа

Сегодня мне приятно вспомнить о том, что вот уже ровно год, как я веду эти записи.

Целый год моей жизни, запечатленный благодаря одной чудесной и доброй душе, которая наставляет меня и направляет на верный путь. Не иначе как сам Господь Бог ниспослал мне моего дивного ангела-хранителя.

Вирхиния облагораживает все, до чего ни коснется. Теперь я начинаю понимать, почему в ее дневнике все предстает в чудесно преображенном виде.

Во время той показавшейся мне неудачной прогулки, когда я со скучающим видом озирался вокруг, ей дано было восприять красоту окружающего мира, который впоследствии воссиял на страницах ее дневника и ослепил меня.

Даю зарок, что отныне буду стремиться к тому чтобы узреть благолепие мира и запечатлеть мои видения на бумаге. Тогда, быть может, и мой дневник уподобится великолепию дневника Вирхинии.

17 августа

Прежде того как отвести мой взор от убожеств мира сего и предаться созерцанию одних лишь красот его, я позволю себе небольшое отступление для пояснения одного предмета сугубо материального свойства.

Дело в том, что вот уже много лет — не помню даже, сколько именно, знаю только, что началось это еще до знакомства с Вирхинией, — я ношу шляпы одного и того же фасона, одной и той же фирмы.

Это шляпы великолепного качества, но поскольку они заграничного производства, стоимость их с годами все возрастала. Понятное дело, шляпа — не самая скоропортящаяся вещь, но как бы то ни было, за последние годы я купил не менее полудюжины этих шляп. Итак, исходя из того, что стоимость каждой из шести шляп увеличилась примерно на пять песо, я могу произвести несложный арифметический подсчет: если последняя шляпа обошлась мне в сорок песо, то, выходит, что самая первая должна была стоить пятнадцать. Если сложить все дополнительные затраты, связанные с каждой покупкой, то получается, что моя преданность избранному типу шляп на сегодняшний день вышла мне в кругленькую сумму: шестьдесят пять песо.

Качество этих шляп не вызывает никаких сомнений, они превосходны, сожаление вызывает моя неспособность быть экономным. Если уж я с самого начала остановил свой выбор на шляпе ценой в пятнадцать песо, то мне следовало бы и в дальнейшем придерживаться этого же уровня расходов, чтобы не стать жертвой безудержной алчности изготовителей и коммерсантов, как это произошло на самом деле. Ведь всегда были шляпы и ценой в пятнадцать песо.

Поскольку именно сейчас мне предстоит обновить мой головной убор, я намерен в корне изменить сложившееся положение вещей: я куплю себе иную шляпу и сэкономлю таким образом двадцать пять песо.

18 августа

Единственная шляпа ценой в пятнадцать песо, которая подошла мне по размеру, оказалась довольно грубой и зеленоватого цвета.

Из чистого любопытства я поинтересовался, какова же на сегодня цена моей прежней шляпы. Оказалось, что уже целых пятьдесят песо. Ну что же, тем лучше! Коль скоро я постановил для себя отныне быть скромным в выборе шляп, пусть стоит хоть все двести.

Итак, я проявил способность к экономии. Видимо, мною по-прежнему руководит рука Господня. А вот Общество наше оказалось в серьезном затруднении. Мы обязались замостить улицы нашего прихода, и теперь нам, как никогда, необходима финансовая поддержка.

Я решил внести добровольное пожертвование. Завтра же навещу сеньора священника, который, будучи основателем и духовным направителем нашего Общества, является к тому же и его казначеем.

19 августа

Сеньор священник всегда отмечал меня своей расположенностью и покровительственной дружбой. Он всегда готов помочь разобраться в моих делах и советы его оказываются неизменно полезными.

Человек острого и проницательного ума, он склонен давать оценку вещам в форме тонких обходных выражений. До сих пор мне ни разу не пришлось пожалеть о тех моих поступках, которые были продиктованы деликатными советами сеньора священника. Наша с Вирхинией дружба тоже осенена его благорасположением, которое он проявляет в виде отеческих наставлений.

Узнав о цели моего визита, он оказал мне крайнее радушие и заявил, что благодаря таким сынам своим дом Божий в нашем городе пребудет прекрасным и нерушимым.

Полагаю, что сегодня я совершил доброе дело, и душа моя удоволена.

20 августа

Как ни странно, ранка от занозы, которую я всадил себе в палец на кладбище, до сих пор не заживает. Похоже, я занес себе заразу, и на месте укола образовался болезненный нарыв. А так как я не раз слышал, что повреждения кожи, произошедшие в непосредственной близости от трупов, могут иметь опасные последствия, то решил обратиться к врачу.

Лечение оказалось довольно простым, хотя и не самым приятным. Обеспокоенная произошедшим Вирхиния одаряет меня теплой и нежной заботой.

Когда я прихожу к себе в контору, то вижу Педро все таким же странно скрытным, словно ожидающим какого-то благоприятного для себя случая.

22 августа

Эта страница посвящается нашему досточтимому Обществу. Сегодня я был удостоен чести, которую заслужили весьма немногие: мое имя внесено в список почетных членов. Этот торжественный акт был сопровожден вручением величественного диплома, удостоверяющего мое звание.

Сеньор священник произнес прекрасную речь, в которой почтил память ушедших из жизни почетных членов Общества, предлагая всем следовать их образцовым деяниям. Особого упоминания сеньор священник удостоил память достопочтенного супруга Вирхинии, которого он определил как одного из самых добродетельных и замечательных деятелей, когда-либо входивших в наше сообщество.

Естественно, все это переполняет меня радостью. Тем более, что сама Вирхиния сказала мне, как она гордится мною и радуется заслуженному успеху.

Несколько омрачило этот радостный день лишь одно обстоятельство: среди лиц, особо ратовавших за мою кандидатуру, оказался сеньор Гальвес — человек, в искренность намерений которого я никогда не поверю и который потерял всякое мое уважение.

Впрочем, не исключено, что он раскаивается в своем поступке и теперь пытается таким образом загладить свою вину передо мной. Если это действительно так, то я готов протянуть ему руку. Ибо что касается меня, то я все время хранил абсолютное молчание в отношении его темных дел.

26 августа

Наконец-то Педро решился. Оказывается, то, о чем он все время молчал, было его заявление об уходе.

Он решил уйти в конце месяца и тянул до последнего, пока не вышли все сроки. Теперь мне остается всего пара дней, чтобы подыскать ему замену.

Педро по-своему прав. Он покидает наш городок ради более широких горизонтов. И это правильно. Такой серьезный и работящий молодой человек как он имеет право на то, чтобы продвинуться в жизни. Я не мог не отпустить его и даже составил рекомендательное письмо, где отмечаю его способности и заслуги. К тому же я даже думаю предоставить ему некоторое денежное вознаграждение.

Ну что ж, теперь остается только подыскать ему замену, что вовсе не так просто.

27 августа

Я и сам давно подумывал о том, чтобы в случае, если Педро уйдет, взять на работу секретаршу. У меня даже есть на примете одна кандидатура.

Мне знакома одна молодая особа, которая, возможно, как раз подойдет для этой работы. Она сирота и вынуждена зарабатывать себе на жизнь, обшивая обеспеченные семьи. Знаю я и о том, что эта работа не по ней, что она надрывается над шитьем. Девушка она серьезная, родом из почтенной семьи, сейчас живет со своей престарелой парализованной тетушкой.

Но когда я поделился своими планами с Вирхинией, то встретил с ее стороны неодобрение. Мне не хотелось бы спорить с ней, но мне кажется, что она не совсем права.

Впрочем, я еще посоветуюсь с сеньором священником. Он хорошо знает свой приход и наверняка сможет сказать мне, правилен ли мой выбор.

30 августа

Воистину человек предполагает, а Бог располагает. Так вот, сегодня утром, как раз когда я намеревался выходить, чтобы застать сеньора священника, я столкнулся в дверях с той самой сеньоритой, по поводу которой собирался поговорить.

Мне хватило одного лишь взгляда, чтобы принять окончательное решение в ее пользу. Достаточно было увидеть ее лицо — лицо, выражавшее страдание.

Сеньорита Мария выглядит лет на пять старше своего возраста. Грустно видеть ее такой преждевременно увядшей. Ее воспаленные глаза говорят о бессонных ночах, проведенных за шитьем. Так недолго и совсем потерять зрение! И мне очень досадно, что Вирхиния столь нелестно отозвалась об этой девушке.

Я сказал ей, чтобы она зашла завтра и что я, возможно, приму ее на работу. Она поблагодарила меня и добавила: «Ах, если бы вы смогли помочь мне…»

Слова эти просты, простодушны, даже наивны. Однако, размышляя над ними, я все больше прихожу к выводу, что наверняка помогу ей, что я просто должен помочь ей.

4 сентября

Мой моральный авторитет среди членов нашего Общества все возрастает. В последнем выпуске «Христианского вестника» я был вынужден поместить статью сеньора Гальвеса. В этой статье звучат, хотя и в завуалированной форме, явно льстивые речи в мой адрес. Видимо, сеньор Гальвес пытается таким образом вновь завоевать мое расположение.

В этом же самом номере в литературном разделе опубликовано стихотворение Вирхинии, подписанное псевдонимом. Стихотворение это я попросил у нее несколькими днями раньше, не сообщив ей о своих намерениях. Как мне показалось, моя хитрость стала для Вирхинии приятной неожиданностью. К тому же об этом стихотворении весьма одобрительно отозвался сеньор священник.

7 сентября

Со мной приключилась не то чтобы большая, но довольно впечатляющая неприятность. Мне не остается ничего другого, как смириться с произошедшим.

Сегодня после обеда я решил совершить небольшой моцион с тем, чтобы немного развеяться и поспособствовать пищеварению. Незаметно для себя я забрел слишком далеко, почти на самую окраину города, и тут вдруг стало накрапывать. Поскольку дождь поначалу был не сильный, я не очень спешил возвращаться. Но когда до дома оставалось всего две улицы, хлынул такой ливень, что я мгновенно вымок с головы до ног.

Но шляпа, моя новая шляпа! Когда она высохла, я обнаружил, что она превратилась в какой-то бесформенный ком, который невозможно надеть на голову.

Мне пришлось достать мою старую шляпу, верой и правдой прослужившую добрых три года.

10 сентября

Сеньорита Мария оказалась отличной секретаршей. Педро тоже был хорошим работником, но я не могу не признать, что сеньорита Мария во многом его превосходит.

Она умеет как-то все делать с радостью и легкостью, видеть ее веселой и довольной мне тоже в радость. Лишь иногда лицо ее омрачает тень неизбывной усталости.

14 сентября

Этот гнусный тип Гальвес опять заходил ко мне. Прочувствованно сжав меня в объятиях, он несколько раз повторил: «Многоуважаемый сеньор».

Вообще-то сеньор Гальвес приятный собеседник, он говорил довольно долго, свободно переходя от темы к теме.

Я слушал его как завороженный; неожиданно он свернул разговор и перешел к своему «делу».

Начав с бесконечных уверток и извинений, он откровенно выложил, что сожалеет о том, что осмелился предложить мне определенную сумму за услуги, которые он от меня ожидает.

Вслед за этим он попросил меня самому определить величину гонорара, исходя из масштаба сделки.

Ответом моим было предложение немедленно покинуть кабинет.

Поскольку в этот раз я не давал обещания молчать, то решил рассказать обо всем хотя бы Вирхинии.

17 сентября

Жизнь холостого мужчины всегда бывает осложнена определенными трудностями. В особенности, если холостяк взял себе за принцип следовать «Размышлениям христианского рыцаря». Осмелюсь признаться, что одинокому мужчине вряд ли возможно оставаться беспорочно добродетельным.

И все же постараюсь насколько возможно соблюдать себя. Так как наш брак с Вирхинией — дело почти решенное (осталось подождать лишь с пол-года), я пытаюсь удерживать себя в соответствующих рамках, дабы предстать перед венцом хотя бы в относительной чистоте.

Я все же надеюсь, что мне удастся ценою самоограничений приобщиться доблестей христианского рыцаря, дабы стать достойным мужем добродетельной Вирхинии. Таков на сегодня мой жизненный завет.

21 сентября

Я всегда ощущал огромную пустоту в своем сердце. Конечно, Вирхиния наполняет смыслом мое существование, но все же где-то глубоко внутри я по-прежнему ощущаю тяжесть этой пустоты.

Вирхиния не тот человек, которому я мог бы стать опорой и защитой. Скорее наоборот, это она покровительствует мне, одинокому сироте (моя мать скончалась пятнадцать лет назад).

Неодолимый зов стать чьим-то покровителем рвется из глубин моей души. Я лелею мечту о ребенке, о сыне, на которого я смог бы излить всю свою нежность, согреть всей силою моей нерастраченной отцовской любви.

Прежде я не раз был готов видеть своим сыном Педро. Но он даже ни разу не дал мне повода хотя бы по-отечески пожурить его. Его чисто служебная манера вежливого подчинения не давала возможности перешагнуть барьер формальных отношений…

25 сентября

Вирхиния возглавляет женскую ассоциацию «Игрушки — детям бедняков». Эта организация занимается тем, что в течение года собирает пожертвования, на которые под Рождество покупает подарки для детей из нуждающихся семейств.

Сейчас Вирхиния взялась за организацию ряда благотворительных акций, с помощью которых она рассчитывает превзойти уровень средств, собранных в прошлом году.

Я вовсе не против подобного рода деятельности, более того — полагаю, что она играет важную общественную роль, направленную на то, чтобы пробуждать в согражданах добрые чувства и способствовать развитию культуры. Вот только мне хотелось бы…

Вирхиния, не считаясь с важностью и сложностью моих собственных дел, но, несомненно, ведомая самыми лучшими побуждениями, обратилась ко мне с просьбой заняться проведением этих самых благотворительных празднеств. Как ни тягостно мне было, но я все-таки был вынужден попытаться объяснить ей, что вся моя повседневная деятельность, связанная с профессиональными обязанностями, моим служением в Обществе и работой в «Вестнике», не позволяют мне принять ее приглашение.

Она же не захотела принять мои оправдания и, то ли в шутку, то ли всерьез, упрекнула меня в недостатке человеколюбия.

27 сентября

Я просто в замешательстве. Я привык быть корректным во всем и со всеми и считаю себя вправе требовать того же от людей, которых нахожу достойными уважения.

Но вот сегодня я получил письмо от сеньора Гальвеса — письмо сухое, вызывающее и, уж не знаю, как это у него получается, учтивое. Он без околичностей призывает меня молчать о том, что он именует «серьезным делом, касающимся порядочных людей». Это он так называет ту гнусность, с которой ко мне приходил. Не знаю, насколько широким может быть понятие «порядочности», но вряд ли оно когда-либо сможет вместить в себя две столь несоизмеримые фигуры, как сеньор Гальвес и я.

Письмо заканчивается следующим образом: «Я буду также весьма признателен, если вы порекомендуете кое-кому воздерживаться от комментариев по поводу нашего с вами дела». И подпись: «Ваш искренний и преданный друг etc etc».

Ах, Вирхиния, Вирхиния, как горько мне открывать в тебе твои изъяны! Как бы то ни было, но сеньор Гальвес прав. Он, конечно, негодяй, но он прав. Теперь в его власти требовать от меня молчания. Я сделаю все, что смогу, для того чтобы никто не узнал о нем правды.

28 сентября

Раньше, то есть еще совсем недавно я и помыслить не мог о том, что Вирхиния может иметь слабости или недостатки. Теперь же, исходя из соображений логики и простой человечности, я буду стараться познать, изучить, а следовательно, и извинить ее недостатки в надежде на то, что когда-нибудь мне удастся их исправить. Пока что ограничусь следующим умозаключением: Вирхиния привыкла руководствоваться не собственными критериями, а мнением окружающих, их слухами и сплетнями.

Например, говоря о ком-либо, она никогда не скажет «Я думаю то-то или то-то», но обязательно начнет с выражений типа «о таком-то или такой-то говорят то-то и то-то», «о такой-то мне сказали то-то и то-то», «о такой-то я слышала…» и т. д. И так всегда и во всем.

Молю Господа, чтобы не иссякло мое терпение. На днях Вирхиния высказалась о сеньорите Марии следующим образом: «Я, конечно, могу и ошибаться, но вот люди, видевшие, как она заходит то сюда, то туда, кое о чем поговаривают».

1 октября

Сеньор священник, неустанно надзирающий над нашим Обществом Благочиния, коего духовным водителем он пребывал много лет, возжелал, чтобы Общество избрало себе собственное руководство.

Сегодня-у нас было чрезвычайно важное заседание. Мы оказались перед необходимостью избрать кого-то на должность временно исполняющего обязанности президента в связи с тем, что вице-президент уже долгое время находится в отсутствии. (Бывший наш президент скончался в начале года, мир праху его.)

Вопреки обычному для Общества ходу дел, процедура избрания нового президента оказалась довольно затруднительной из-за одного странного обстоятельства, повторявшегося в последние четыре года с ужасающей регулярностью.

Дело в том, что все наши предыдущие четыре президента умирали один за другим каждый раз в начале года непосредственно после избрания. Казалось, что на этот раз, поскольку речь шла об избрании на должность временно исполняющего обязанности, не должно было возникнуть особых проблем. Но почему-то все, даже те, чей невысокий интеллектуальный уровень служил надежной защитой от перспективы избрания, все выказывали явную нервозность.

Уже двое из избранных голосованием один за другим поспешили отказаться от высокой чести, аргументируя самоотвод недостатком должных качеств и времени для исполнения почетной обязанности.

Общество наше оказалось в тяжелом положении. В многочисленном собрании воцарилась тягостная атмосфера все возрастающего страха. Сеньор священник не мог скрыть своего смятения и беспрестанно вытирал платком пот со лба.

Третье голосование, результатов которого присутствующие ожидали почти как приговора, закончилось тем, что на высокую должность был избран не кто иной как сеньор Гальвес. И когда сеньор священник, еще плохо владея собой, огласил итоги голосования, грянул гром аплодисментов, гораздо более горячих, чем в предыдущие разы. Ко всеобщему изумлению, сеньор Гальвес не только благодарно принял оказанное ему доверие, но и витиевато выразился по поводу «незаслуженной чести». Он пообещал присутствующим неустанно трудиться во благо нашего общего дела и воззвал к поддержке со стороны сотоварищей и прежде всего — почетных членов Общества.

Сеньор священник издал вздох облегчения, в последний раз прошелся платком по лбу и выступил с ответным словом, в котором заявил, что в лице сеньора Гальвеса мы имеем «героического ратника христианского воинства».

Все присутствующие встали в единодушном порыве одобрения. До сих пор с отвращением вспоминаю, как, поздравляя сеньора Гальвеса, я был вынужден дружественно обнять его.

5 октября

Я понял, что никогда не смогу стать таким, как Вирхиния, а главное — что мне и не хочется походить на нее.

Для того, чтобы видеть одну только красоту, надо полностью отвернуться от реального мира. Жизнь прекрасна своей внутренней красотой, но ее внешняя сторона состоит из множества некрасивых и грязных вещей.

7 октября

Похоже, что писание дневников входит в моду. Я случайно обнаружил на столе сеньориты Марии книжечку, которая почему-то оказалась раскрытой. Когда я понял, что это личные записки, я поспешил закрыть ее. Но все же успел прочесть несколько строк, которые запечатлелись в моей памяти. Там было написано: «Мой начальник очень добр ко мне. Впервые в жизни я ощутила, что такое добрая покровительственная опека».

Мое непростительное любопытство тут же было охлаждено осознанием того, что я совершаю чудовищно неблаговидный поступок. Взволнованный и смущенный, я положил на место книжечку и погрузился в глубокую задумчивость.

Так стало быть, есть в этом мире кто-то, кому я нужен, кто ощущает мою заботу? Я готов был заплакать. Я живо представил себе мягкий облик сеньориты Марии, ее усталые глаза и ощутил, как сердце мое источает столь долго сдерживаемый поток теплоты и нежности.

На самом деле я еще недостаточно добр к ней, надо будет сделать что-то такое, что оправдало бы ее представления обо мне. Кстати, давно пора заменить доставшийся ей в наследство старый стол на более современный и удобный.

10 октября

Мои встречи с Вирхинией стали настолько рутинным, что мне нечего и рассказать о них.

Я несколько разочаровался в ней. В последнее время она взяла себе за правило поучать меня. Сегодня, например, она заметила мне, что я бываю слишком рассеян, когда мы идем вместе, и что я, по ее мнению, из-за этого наталкиваюсь на прохожих и даже на фонарные столбы. Вирхиния только что обзавелась попугаем и собачкой.

Попугай пока еще не говорит и только издает препротивные вопли. Для Вирхинии нет большего счастья, как обучать этого попугая разным словам; в частности, она учит его произносить мое имя, что мне совсем не нравится.

Конечно, все это сущие мелочи, я понимаю, что эти малозначащие детали нисколько не идут в ущерб моему высокому мнению о Вирхинии и не умаляют моей симпатии к ней. И все же, пустяки пустяками, но их надо бы исправить.

11 октября

Собачка Вирхинии стоит ее попугая. Вчера вечером, пока я слушал, как Вирхиния играла «Танец часов», эта бестия принялась упоенно расправляться с моей шляпой. Как только отзвучала музыка, собачка радостно ворвалась в комнату с остатками шляпы в зубах. Шляпа-то, конечно, была старая, но мне все равно не понравилось то, что Вирхиния так развеселилась по этому поводу.

На этот раз я не стал вдаваться в подсчеты и, поскольку мое стремление к экономии привело к обратному результату, пошел и купил себе шляпу моей старой любимой модели. В следующий раз, когда пойду к Вирхинии, буду все время настороже.

15 октября

Сеньор священник, с которым мы случайно встретились на улице, посоветовал приблизить день нашей с Вирхинией свадьбы. На этот раз он не стал прибегать к обычному для него языку намеков и околичностей.

Под конец он сказал, что, по его мнению, состояние Вирхинии нуждается в разумном контроле.

Я не вижу никаких видимых причин для того, чтобы переносить срок свадьбы; но, коли дела обстоят так, как сказал сеньор священник, я поговорю с Вирхинией. Что же касается ее состояния, я намерен быть чрезвычайно бдительным, но только в сугубо профессиональном смысле.

18 октября

Я только что узнал потрясающую вещь: покойный муж Вирхинии оставил после себя трех внебрачных детей.

Я никогда бы в это не поверил, если бы человек, который мне об этом сообщил, не был столь уважаемой и авторитетной личностью.

Мать их, оказывается, тоже умерла, и трое сирот оказались предоставленными сами себе.

Босые и оборванные, они бродят по рынку и стараются хоть как-то заработать себе на жизнь.

Меня жжет тягостная мысль: знает ли об этом Вирхиния?

И если знает, то как она может со спокойной совестью заниматься раздачей игрушек, в то время как дети ее мужа помирают с голоду?

О, этот муж Вирхинии! О, этот почетный член Общества Благочиния! И к тому же верный почитатель «Размышлений христианского рыцаря»! Неужели такое может быть?

Я решил все обстоятельно расследовать.

19 октября

Я не могу поверить в грядущее спасение супруга Вирхинии после того, как увидел три жалкие, убогие пародии на его облик. На этих, уже порченых голодом и нищетой, рожицах благородные черты лица покойного проступают хотя и в искаженном виде, но все же достаточно явственно.

На сегодня я не могу сделать ничего определенного для этих несчастных, но по заключении брака сделаю все возможное, чтобы выручить их. Во всяком случае, я должен срочно поговорить с Вирхинией — ведь кроме всего прочего, эта ситуация бросает тень на фамилию, которую она пока еще носит.

24 октября

Сеньорита Мария вызывает во мне все большую симпатию. Не проходит и дня без того, чтобы она не придумала чего-нибудь нового. Она совершенно изменила обстановку в нашей конторе. Видимо, у нее врожденное чувство порядка. Она внедрила новую систему классификации документов, которая оказалась значительно более удобной. Старую пишущую машинку я заменил на новую, работать на которой — одно удовольствие. Мы расставили мебель более разумным образом, и в результате все помещение приобрело обновленный и приятный вид.

Сеньорита Мария сидит за новым письменным столом и вся лучится радостью. Однако следы страданий не исчезают с ее лица. Я спросил ее: «У вас какие-то проблемы, сеньорита? Вы по-прежнему работаете по ночам?» Она слабо улыбнулась ответила: «Нет, спасибо, у меня все в порядке…»

25 октября

Я подумал, что жалованье, которое я выплачиваю Марии, никак не назовешь приличным. Подозреваю, что она по-прежнему урывает часы у сна, чтобы подработать шитьем.

И коль скоро я дал себе зарок взять ее под свою опеку, то решил, что с завтрашнего же дня повышаю ей жалованье.

Она стала благодарить меня в таком смятении, что я даже испугался, не обидел ли ее этим. Надо же: я искал себе секретаршу, а нашел прекрасную женскую душу.

Должен признаться, что бледное лицо сеньориты Марии — это самый чистый и светлый женский лик, который мне когда-либо доводилось видеть.

27 октября

Моя холостяцкая жизнь движется к концу. До нашей с Вирхинией свадьбы осталось уже не четыре, а всего только два месяца. Такое решение мы приняли с ней вчера. Памятуя о пожеланиях сеньора священника.

Я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы завести разговор о брошенных детях, но ничего не получилось. Она снова принялась восхвалять достоинства своего бывшего мужа.

Очевидно, она ничего не знает о его детях. Ну как подойти к ней с такой темой?

28 октября

Мысль о супружеской жизни уже не кажется мне столь привлекательной, как это было еще недавно. Живущий во мне холостяк все еще не хочет умирать.

И дело не в том, нравится мне Вирхиния или нет. В целом она соответствует выношенному мной идеалу. Ну а что до недостатков, то кто же их не имеет. Да, она бывает поверхностна и несдержанна, но все это вполне простительные грехи. Итак. Итак, я женюсь на женщине добродетельной и потому должен быть доволен.

30 октября

Сегодня я узнал некоторые вещи, которые уже начинают омрачать мою еще не начавшуюся семейную жизнь. Достоверность этих сведений сомнительна, поскольку источником их является женщина, но содержание их тревожно и мучительно.

Во-первых, оказывается, что Вирхиния прекрасно осведомлена о брошенных детях, их происхождении и жалком состоянии.

Второе известие носит интимный характер и касается истории неудачного материнства Вирхинии. По ее рассказам я знал, что двое ее детей умерли во младенчестве. Но, оказывается, им и не дано было родиться. Во всяком случае, естественным путем.

В отношении полученных мною сведений должен сказать, что я в них не верю и считаю их гнусным порождением чьих-то злых козней. Человеческое злословие точно ржа разъедает жизнь маленького городка, разрушает и дробит судьбы людей. Фальшивая монета клеветы, незаметно подброшенная чьей-то злой волей, переходит из рук в руки и оскверняет каждого, кто алчно стремится подхватить ее.

(Моя кухарка Пруденсия является в этом смысле превосходным термометром, показывающим уровень моральной температуры нашего общества.)

31 октября

Все мои умственные способности направлены на разрешение серьезных проблем финансового характера, связанных с предстоящим браком. Как же быстро бежит время!

Перечислить все мои нынешние заботы и хлопоты я просто не в состоянии. Этот дневник уже почти потерял смысл. Как только женюсь, я его уничтожу.

А впрочем, возможно и сохраню на память о моей холостяцкой жизни.

9 ноября

Вокруг меня происходит что-то странное и тревожное. Еще вчера я ни о чем не подозревал. Сегодня мое благостное состояние разлетелось в прах.

Я готов поклясться, что вокруг творится что-то такое, что выставляет меня на всеобщее обозрение. Каждый раз, выходя на улицу, я чувствую на себе сотни устремленных на меня взглядов, они окружают меня облаком нездорового любопытства, которое проливается за моей спиной дождем насмешек. Дело тут не в предстоящем браке, о котором давно уже знают все и который никого не волнует. Нет, тут что-то другое, и я думаю, что гроза разразилась именно сегодня, во время дневной мессы, которою я никогда не пропускаю. Господи, еще вчера я пребывал в спокойствии и занимался подсчетами. А сегодня…

Я возвратился из церкви почти бегом, преследуемый взглядами, и вот уже несколько часов только и делаю, что задаю себе один и тот же вопрос: в чем дело? Я так и не осмелился больше выйти на улицу.

Да полно, разве у меня совесть нечиста? Я что, обокрал кого-то? Или убил? Нет, я могу спать совершенно спокойно. Моя жизнь чиста как стеклышко.

10 ноября

Боже мой, ну и денек выдался сегодня!

Несмотря на почти бессонную ночь, я встал рано и отправился к себе в контору раньше обычного. По дороге вновь ощутил на себе множество злорадных взглядов. Мне показалось, что я начинаю сходить с ума. Немного успокоился только оказавшись в своем кабинете. Здесь, в безопасности, я решил продумать план дальнейших действий.

Внезапно дверь распахнулась, и навстречу мне бросилась сеньорита Мария, которую я едва узнал. Она не могла перевести дух, как будто убегала от смертельной опасности и ворвалась в первую оказавшуюся открытой дверь. Лицо ее было бледнее обычного, а темные круги вокруг глаз казались метами неминуемой смерти.

Потрясенный, я обнял ее и усадил рядом. Она пристально посмотрела мне в глаза и разрыдалась.

Она рыдала так безудержно, как только может рыдать человек, долгое время таивший в себе свои страдания и уже не имеющий сил терпеть дальше. Ее рыдания настолько потрясли меня, что я не мог произнести ни слова.

Закрыв лицо мокрыми от слез руками, она вся содрогалась в неудержимом плаче, словно искупая злодеяния мира сего.

Забыв обо всем, я не отрываясь смотрел на нее. Ее тело сотрясалось от рыданий. Внезапно мой взгляд остановился на ее заметно округлившемся животе.

Горестный момент откровения!

Изменившиеся очертания ее фигуры раскрыли мне тайну всей драмы.

Я едва смог сдержать крик, который перешел в тяжкий стон. О, бедная девочка!

Сеньорита Мария уже не плачет. Ее прекрасное лицо озарено какой-то нездешней, мученической красотой. Она погружена в молчание, которое красноречивее всего говорит о том, что нет на земле таких слов, которые смогли бы убедить мужчину в ее невиновности.

Ибо она уверена, что ни превратности судьбы, ни бедность, ни любовь — ничто не может оправдать ее, потерявшую невинность.

И еще она знает, что нет таких слов у людей, которые были бы сильнее языка плача и молчания. Все это она знает и потому продолжает молчать. Она вверила себя мне и теперь ожидает моего решения.

Пусть там, за дверью, шатается, рушится и меркнет мир — подлинное мироздание заключено здесь, в этой комнате, оно только что родилось, выйдя из моего сердца.

Не знаю, как долго длился наш безмолвный разговор и как скоро перешли мы на обычный язык. Знаю только, что Мария ни на секунду не усомнилась во мне.

Потом мне доставили два письма, два посмертных послания из мира, в котором я дотоле обитал. Вирхиния и Общество, два светоча этого мира, соединились с его тьмою, дабы заклеймить меня позором.

Но эти письма уже не могли вызвать у меня ни возмущения ни досады; они принадлежат миру прошлого, которое уже не имеет для меня никакого значения.

Я понял, что нет нужды быть ни особо умным, ни высокообразованным для того, чтобы понять, почему нет на земле справедливости и почему никто даже и не озабочен тем, чтобы вершить добро. Все дело в том, что истинная праведность чаще всего предполагает отказ от собственного благополучия.

А так как я не в силах ни изменить законы мира сего, ни преобразить сердца людские, то мне не остается ничего иного, как смириться и уступить. Я вынужден отступить от истин, постигнутых в тяжких муках, и вернуться в прежний мир стезею лжи.

Итак, я отправляюсь к сеньору священнику. Но на этот раз я пойду не за советом, а для того, чтобы сделать хоть немного чище тот воздух, которым дышу. Я пойду затем, чтобы отстоять свое право считаться человеком, пусть даже на этот раз мне придется покривить душой.

11 ноября

Сегодня побывал у сеньора священника. Теперь-то уж Общество не станет направлять мне свои обличительные послания. Я уже покаялся в своем «грехе».

Если бы я согласился бросить бедную девушку на произвол судьбы, оставив ее наедине с ее бедой, я мог бы наслаждаться своей восстановленной репутацией и заняться устройством выгодного брака. Но я даже помыслить не мог о том, что хоть отчасти, но в своих бедах виновата и сама Мария. Мне достаточно сознавать, что кто-то пришел искать во мне поддержку в самый трудный час своей жизни.

И я счастлив оттого, что наконец-то понял, сколь много я заблуждался, сколь жалкое существование я влачил в своей робости. Ибо тот идеал рыцарского добродеяния, который я тщился стяжать, нисколько не превыше чистоты помыслов истинного мужчины.

Если бы Вирхиния, вместо того, чтобы прислать мне свое оскорбительное письмо, просто сказала бы «не верю», я никогда не обнаружил бы, насколько неистинной была вся прошлая жизнь.

26 ноября

Зарабатывая себе на жизнь шитьем, Мария обходила многие дома. Как правило, это были добропорядочные семейства. Очевидно, в одном из таких домов по-прежнему таится тот негодяй, подлость которого пробудила во мне другого человека, о существовании которого я и не подозревал.

Но теперь уж никакой подлец не сможет вырвать из моих рук ребенка, которому предстоит явиться на свет, ибо я признал его своим по всем законам, установленным Богом и людьми.

О, эти законы, вечно преступаемые законы, давно потерявшие свой изначальный высокий смысл!

29 ноября

Сегодня утром скончался сеньор Гальвес, исполнявший обязанности президента нашего Общества Благочиния.

Его безвременная кончина потрясла всех: он был еще далеко не стар и, как бы там ни было, все-таки старался творить добрые дела. Так, ему наш приход обязан красивой металлической оградой. Однако репутация его всегда оставалась довольно сомнительной, поскольку все знали, что он занимался ростовщичеством.

В свое время мне пришлось высказаться весьма нелицеприятно в его адрес, но, хотя жизнь и подтвердила мою правоту, я полагаю, что был слишком суров по отношению к нему. А теперь готовятся торжественные похороны. Да простит его Господь.

30 ноября

Сегодня мимо нашего дома проходила траурная процессия. Мы подошли к окну, и я увидел, как Мария изменилась в лице.

Это было смешанное выражение боли и тайного торжества. Затем ее печальные глаза наполнились слезами, и она тихо опустила голову на мою грудь.

Господи, Боже мой, я все прощу, все забуду, только не лишай меня этого счастья!

22 декабря

После смерти своего пятого президента Общество Благочиния оказалось перед реальной угрозой распада. Сеньор священник вынужден был признать, что только самоубийца мог пойти на риск быть избранным новым президентом.

Но благодаря ловкому маневру Обществу удалось выстоять. Теперь им управляет руководящий совет, состоящий из восьми ответственных лиц.

Мне также было предложено войти в совет, но я был вынужден отклонить лестное предложение. Мне и так есть кого опекать и о ком заботиться. Теперь мне не до всяких там обществ и руководящих советов…

24 декабря

Я не перестаю думать о трех несчастных сиротах, бродящих по городу, поскольку готовлюсь встретить маленькое существо, которому была уготована такая же участь.

Словно палую листву несет их, никогда не знавших любви, жестокий ветер судьбы, в то время как на тихом кладбище у подножья мраморного памятника зарастает мхом могильная плита с прекрасной надписью.

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Для того чтобы сделать этот рассказ достоянием гласности, мне пришлось всего только заменить имена действующих в нем лиц, что вполне понятно, поскольку мне предстоит повествовать о событиях, все еще не нашедших своего завершения, и более того — на разрешение которых я надеюсь повлиять.

Как легко поймет читатель, я имею в виду эту пресловутую любовную историю, которая в нашем городке что ни день обрастает все более грязными и беспардонными сплетнями. Я положил себе рассказать обо всем истинную правду и тем самым очистить эту историю от низких подозрений в супружеской измене. Без содрогания произношу я это ужасное слово в уверенности, что многие из тех, кто дочитает мой рассказ, столь же решительно сотрут его в своей памяти, ибо для этого достаточно вернуться к двум непреложным вещам, о которых все словно забыли: это добродетельность Тересы и благородство Хильберто.

Мой рассказ — это последняя попытка решить честью конфликт, возникший в одном из добропорядочных семейств. Как явствует, жертвою стал повествователь. И, оказавшись наедине со своей бедою, он взывает к небу, дабы оно не посылало ему заступника ион бы в одиночку противоборствовал всеобщему непониманию.

Впрочем, говоря, будто я жертва, я всего лишь уступаю общепринятому мнению. В глубине души знаю, что все трое мы оказались жертвами злосчастной доли, и не пристало мне считать себя ни единственным, ни наибольшим страдальцем. Я видел непритворные страдания Хильберто и Тересы; точно так же я наблюдал то, что мог бы назвать их счастьем, но и оно, окутанное ореолом тайной драмы, было мучительным; впрочем, я готов сжечь свою руку в знак их невиновности.

Все происходило перед моими собственными глазами и на виду у всего общества, того самого общества, что изображает теперь такое негодование, словно бы прежде никто ни о чем не догадывался. Естественно, я не могу с уверенностью определить, где начинается и где заканчивается частная жизнь любого человека. Однако же я готов утверждать, что каждый имеет право воспринимать вещи в соответствии с собственной природой и решать свои проблемы наиболее приемлемым для себя образом. Поэтому пусть никого не удивляет и не настораживает то, что я решился с такой откровенностью распахнуть свою душу.

С самого начала, как только я заметил, что частые визиты Хильберто в наш дом стали вызывать пересуды, я четко определил для себя линию поведения, которой затем строго придерживался. Я решил ничего не скрывать, все держать на виду с тем, чтобы на нас не пала тень ни малейшей утайки. И поскольку то были чистые чувства достойных людей, я постарался намеренно выставить их напоказ, чтобы уж все было в открытую. Однако дружеские чувства Хильберто, которыми поначалу он одарял нас с женой на равных, вскоре стали принимать одностороннюю направленность и такой характер, скрывать которые было крайне неосмотрительным. Я мог убедиться в этом с самого начала, ибо вопреки сложившемуся мнению даже слишком хорошо замечаю то, что творится вокруг меня.

Вначале все симпатии Хильберто были направлены исключительно на мою персону. Затем они настолько разрослись, что им стало тесно в одном объекте и они перекинулись на соседнюю душу, а именно — Тересы. Я с удовлетворением отметил, что они нашли в ней отклик. До того момента моя жена держалась несколько в стороне ото всего и с безразличием взирала на все дебюты и эндшпили разыгрываемых нами партий.

Я понимаю, что очень многие желали бы узнать, как же, собственно, все началось и кто именно, повинуясь персту судьбы, спровоцировал развитие событий.

Появление Хильберто в нашем городке — событие приятное во всех отношениях — было обязано тому, что блистательно защитивший адвокатский диплом молодой юрист получил направление в наши края в качестве местного судьи. И хотя это произошло еще в начале прошлого года, данный факт оставался для общественности не замеченным вплоть до 16 сентября, когда Хильберто произнес официальную речь, посвященную нашим героям.

С этой речи все и началось. Мысль о том, чтобы пригласить его на ужин, родилась тут же, на площади, в едином порыве со всеобщими восторгами, вызванными блестящей речью Хильберто. И это у нас-то, где национальные праздники давно превратились в повод для гулянок в честь дня Независимости и ее незабвенных героев. Казалось, в эту ночь впервые фейерверк, всеобщее веселье и перезвон колоколов обрели смысл как прямое и логичное продолжение слов, произнесенных Хильберто. Цвета нашего национального флага словно бы заново налились кровью, верой и всеобщей надеждой. Здесь, на центральной площади, мы, веселые и взволнованные, вновь ощутили свою принадлежность к большой мексиканской семье, вновь стали братьями и сестрами.

По дороге домой я впервые заговорил с Тересой о Хильберто, ораторский дар которого проявился еще в детстве, когда он выступал с декламациями на школьных торжествах. Когда я сказал, что мне хотелось бы пригласить его к нам на ужин, Тереса приняла мою идею с таким безразличием, о котором я до сих пор не могу вспоминать без волнения.

Тот незабываемый вечер, когда Хильберто впервые пришел к нам, словно бы все еще не закончился. Он перетек в беседы, прирос визитами, преобразился во множество счастливых мелочей, что украшают истинную дружбу, породил радость воспоминаний и довольство доверительных признаний. И незаметно он завел нас всех в тупик.

Те из вас, кто в школьные годы имел близкого друга и знают по собственному опыту, что подобные отношения обычно остаются за порогом детства и затем проявляются лишь во все более неловком и холодном «ты», легко поймут мою радость, когда Хильберто тепло и искренне возобновил нашу позабытую взаимную привязанность. А я, всегда испытывавший некоторую приниженность рядом с ним, поскольку оставил учебу и был вынужден застрять в этом городишке, прозябая за прилавком, наконец-то почувствовал свою жизнь оправданной и словно искупленной.

Сам тот факт, что Хильберто, который имел в своем распоряжении все прелести нашего, пусть уездного, но все же общества, предпочитал нашу компанию и проводил с нами чуть ли не все свое свободное время, наполнял меня гордостью. Конечно, меня несколько обеспокоило известие о том, что Хильберто, желая сохранить как можно больше личной свободы, отказался от объявленной было помолвки, которую все считали делом решенным и уже готовились поздравлять новобрачных. В тот момент нашлось немало недобрых людей, которые отнеслись к поступку Хильберто со всей злоревнивостью. Правда, теперь, с учетом всех последовавших обстоятельств, не уверен, способен ли я отрицать пророческий смысл тех пересудов.

По счастью, к тому времени случился небольшой эпизод, который я посчитал во всех отношениях благоприятным, поскольку он дал мне возможность исторгнуть из моего дома росток назревавшей драмы, хотя, как позже выяснилось, ненадолго.

Однажды вечером передо мной предстали три уважаемые дамы. Хильберто в тот момент как раз отсутствовал — очевидно, они с Тересой уже были в сговоре. Милые сеньоры всего лишь навсего пришли меня просить дать соизволение на то, чтобы Тереса могла играть в любительском спектакле.

До нашего супружества Тереса частенько участвовала в подобных выступлениях и даже стала одним из лучших членов коллектива, который взывал к ее способностям. Потом мы с ней договорились, что эти развлечения окончились. И даже когда к ней робко обращались с просьбой взять ту ил и иную серьезную роль, которая вполне бы отвечала значительности ее статуса замужней дамы, Тереса всегда давала решительный отказ.

Но меня не покидало ощущение, что театр был для Тересы страстью, разжигаемой ее природным темпераментом. Всякий раз, как мы бывали в театре, она вживалась в ту или иную роль и так переживала, словно в самом деле исполняла ее на сцене. Позже я не раз ей говорил, что нет больше смысла лишать себя этого удовольствия, но она осталась при своем.

Теперь все было иначе, я знал, чем это кончится, и специально заставил себя упрашивать. Я поставил добросовестных просительниц перед необходимостью убедительно обосновывать каждое из обстоятельств, которые в совокупности делали совершенно необходимым участие моей жены в спектакле. Последним и решающим был тот довод, что Хильберто уже согласился исполнять роль героя-любовника. После этого возражать было уже невозможно. Ибо коль скоро мотивация моего отказа основывалась на том, что Тересе выпадала роль инженю, то она теряла всякий смысл ввиду того обстоятельства, что ее партнером должен был выступать друг семьи. В конце концов я предоставил дамам свое согласие. Они горячо принялись выражать мне свою личную признательность, добавляя при этом, что общественность сумеет оценить по достоинству мою позицию.

Несколько спустя пришла смущенно благодарить меня и сама Тереса. Оказывается, ее заинтересованность объяснялась тем, что речь шла о пьесе под названием «Возвращение крестоносца», той самой, в которой она уже трижды репетировала до замужества. Тот спектакль так и не был поставлен, но роль Грисельды навсегда осталась в ее сердце.

Ну, а я был наконец-то успокоен и удовлетворен тем, что наши, начинавшие грозить осложнениями, отношения, отпадали сами собой, обретя себе замену в виде репетиций. Там, в многолюдье исполнителей и на виду у всех вся ситуация теряла налет сомнительности.

Поскольку репетиции велись по вечерам, для меня не составляло никакой проблемы покидать работу несколько раньше обычного, чтобы присутствовать при репетициях любительского театра, размещавшегося в доме одной всеми уважаемой семьи.

Однако мои надежды на разрешение ситуации вскоре рухнули. На одной из репетиций режиссер вдруг обратился ко мне (он сделал это с такой учтивостью, что одно воспоминание об этом трогает мне душу) с просьбой послужить суфлером — дело в том, что у меня хорошо поставлен голос и я легко читаю. Он сказал об этом как бы в шутку, явно не желая вызвать неловкости ожидаемым отказом. Естественно, я дал согласие и с удовольствием участвовал в сыгровках, которые как будто наладились и шли вполне успешно. Вот тут-то я и разглядел то, что до поры казалось смутным ощущением.

Мне никогда не приходилось наблюдать, как происходит диалог между Хильберто и Тересой. Конечно, иногда они вступали в некое подобие беседы, но тут между ними, это было очевидно, происходил какой-то важный разговор, причем они его вели прямо по пьесе, во весь голос, на виду у всех и без стеснения, но только говорили они о чем-то, что было внятно лишь им двоим. И стихотворный текст пьесы, заменявший им обычные слова, словно специально был подогнан под этот разговор двух душ. Было просто невозможно понять, откуда возникал этот постоянный двоякий смысл, ведь не мог же автор пьесы предвидеть, что произойдет нечто подобное. Мне стало несколько не по себе. Если бы я сам не пролистал мадридское издание «Крестоносца»^[комм.], я бы поверил, что пьеса была написана только затем, чтобы сгубить нас всех. И, так как память у меня отменная, я вскоре заучил все пять актов наизусть. А ночью, лежа в постели, я вновь и вновь терзал себя самыми чувствительными сценами.

Премьера спектакля имела поразительный успех; все зрители сошлись во мнении, что ничего подобного им не приходилось видеть. О, незабвенный вечер настоящего искусства! Тереса и Хильберто, два истинных художника, отдали игре всю душу и потрясли присутствовавших до слез, заставив их пережить высокое чувство самоотверженной любви.

Что до меня, то я, пожалуй, даже успокоился, здраво рассудив, что с этого момента все некоторым образом стало явным и перестало быть бременем, несомым в одиночку. Мне показалось, что я нашел поддержку в зрителях; словно бы любовь Тересы и Хильберто оказывалась дозволенной, получала одобрение, а мне всего лишь оставалось присоединиться к общественному мнению. Мы все были потрясены видением подлинной любви, которая сметала все предрассудки общества, свободная и непреложная в своем величии. То было заблуждение, и я припоминаю один момент, который сему способствовал и который все хорошо помнят.

По окончании спектакля разразилась грандиозная овация, занавес долго не опускался и актеры решили выйти на просцениум всей труппой. И режиссер, и антрепренеры, и дирижер оркестра, и оформитель сцены были также вознаграждены аплодисментами. Заставили подняться из суфлерской будки и меня. Неожиданность идеи настолько восхитила публику, что она удвоила аплодисменты. Наконец раздался звук финала из оркестра и все закончилось среди всеобщей радости и ликованья. Я же прозвучавшие в мой адрес рукоплескания истолковал как нечто вроде соучастия в моей беде: я решил, что все всё поняли и приготовились вместе со мною разделить драму до конца. Увы, весьма скоро я смог убедиться, как глубоко я заблуждался и сколько злобной косности таится в благопристойном нашем обществе.

Итак, поскольку не было причин, чтобы визиты Хильберто к нам вдруг прекратились, они все продолжались, как и раньше. Более того, они стали ежедневными. И тут посыпались на нас и клевета, и слухи, и злословие. Не было столь низкой козни, к которой они бы ни прибегли. Все оказались без греха, и каждый постарался бросить в Тересу камень сплетни. Однажды, кстати, в нас запустили и настоящим камнем. Ну могли кто подумать?

Мы сидели в гостиной, окно было открыто, как обычно. Мы с Хильберто углубились в хитросплетенье шахматных ходов, в то время как Тереса сидела рядом с нами и что-то вязала. Вдруг, только я поднял фигуру, в окно влетел приличный камень величиной с кулак, как видно, брошенный с малого расстояния; он с грохотом упал на стол посередине шахматной доски и разметал всю композицию. Мы застыли, точно на нас свалился небесный камень. Тереса едва не впала в обморок, Хильберто сильно побледнел. Я оказался самым стойким. Чтобы внести спокойствие, я предположил, что необъяснимый инцидент обязан, очевидно, обычной выходке какого-нибудь мальчишки. Однако прежний покой уже исчез и в скором времени Хильберто распрощался. Меня случившееся не очень-то расстроило, поскольку к тому моменту мой король попал в ловушку, подготовленную успешными шахами, после которых мне грозил неотвратимый мат.

Что же до ситуации в моей семье, должен признать, что в ней произошла решительная перемена тотчас после триумфа «Крестоносца». Сказать по совести, с того момента Тереса перестала быть моей женой; она преобразилась в странную, не от мира сего особу, в загадочное существо, живущее рядом со мной под одной крышей, но столь же от меня далекое, как звезды на небе. Я тогда еще не понял, что она преобразилась много раньше, но все происходило постепенно, и я не мог заметить изменений.

Должен признать, моя любовь к Тересе, вернее, Тереса как моя возлюбленная, оставляла желать многого. Да, подлинный расцвет Тересы и раскрытие цветка ее души произошли без моего участия. В лучах моей любви Тереса вся светилась, но то был свет вполне обычный и земной. Теперь же сияние Тересы меня слепит. Когда она оказывается близко, я вынужден зажмуриться, так что любоваться ею мне дано лишь издали. Создается впечатление, будто после «Крестоносца» Тереса так и не спустилась с подмостков; иногда я думаю, что, может быть, она и не вернется никогда в реальность. В нашу прежнюю, простую, уютную реальность. Эту земную и мирную реальность, которую она забыла насовсем.

И если верно то, что каждый из влюбленных творит и украшает душу предмета своей любви, я честно признаю, что как художник я в любви посредственность. Я, как неопытный ваятель, лишь ощущал возможность красоты, но вот пришел Хильберто и опытной рукою высек статую Тересы из глыбы мрамора, в которой она была сокрыта. Теперь я понимаю, что для любви, как и для всякого искусства, надобно родиться. Каждый стремится достичь успеха, но даруется он немногим. Вот почему любовь, обретая совершенство, становится искусством, высоким действом.

Моя любовь была обычной, она не выходила за пределы дома. Ее начало ни для кого не представляло интереса. Иное дело — Тереса и Хильберто: за ними глядят в оба, следят за каждым шагом и ловят каждый слог, как будто они все еще на сцене, а публика, в волнении, затаив дыханье, ждет неминуемой развязки.

Мне вспоминаются рассказы, что ходили о доне Исидоро, изографе приходской церкви. Он писал образа евангелистов, но никогда не выполнял работу с самого начала. Он поручал сначала дело подмастерью, и как только бывал прописан подмалевок, брал в руки кисть и точными мазками доводил письмо до совершенства. И ставил свою подпись. Евангелисты оказались последним заказом в его жизни, и будто бы дон Исидоро не успел пройтись рукою мастера по образу апостола Луки. Действительно, святой Лука так и остался каким-то недоблаголепным, с простоватым ликом. И я не могу отделаться от мысли, что, не появись Хильберто в нашей жизни, с Тересой случилось бы то же, что со святым Лукой. Она бы навсегда осталась моею, но никогда бы не обрела того сияния, которым одухотворил ее Хильберто.

Излишне говорить о том, что наша супружеская жизнь совершенно прекратилась. Я даже и не смею помышлять о Тересе во плоти — это профанация, кощунство. Прежде мы были единым целым и ни о чем не думали. Я черпал в ней наслаждение, как пьют воду или радуются солнцу. Теперь все прошлое мне кажется невероятным, волшебным сном. Боюсь, что сам себе солгу, если скажу что были времена, когда я держал в своих объятьях Тересу — ту самую Тересу, что теперь в божественном сияньи ступает по тем же комнатам, занимаясь прежними домашними делами, которые, однако, нисколько не снижают ее надмирный облик. Теперь Тереса — накрывай она на стол, чини белье или мети полы, — все остается высшим существом, к которому нет доступа простому смертному. И было бы наивным ожидать, что между нами возможен разговор, который воскресил бы вдруг былые радости. А стоит мне подумать, что я, подобно троглодиту, мог бы накинуться на Тересу прямо на кухне, я застываю в ужасе.

Но, вот странность, к Хильберто я отношусь почти как к равному, при том что это он явился чародеем. Моей приниженности как не бывало. Я понял, что и в моей неяркой жизни есть одна вещь, что ставит меня с ним на одну высоту. И это — мой выбор и моя любовь к Тересе. Я выбрал ее точно так, как выбрал бы и сам Хильберто; мне даже кажется, что я его опередил и тем самым увел у него женщину. Ведь он все равно должен был найти ее и полюбить. В ней мы сошлись, мы оказались ровни, и в этом равенстве я оказался первым. Хотя, быть может, все наоборот: возможно, что Тереса мне отдала свою любовь лишь потому, что хотела видеть во мне Хильберто, которого давно искала, но так и не смогла найти во мне. Мы не виделись с Хильберто с детских лет, но на всю жизнь во мне осталось впечатление, что все мои поступки много ниже того, что мог бы сделать он. И я страдал. Каждый раз, когда он наезжал к нам на каникулы, я избегал даже случайной встречи с ним, настолько я боялся сравнить его жизнь со своею.

Но в глубине души, если до конца быть честным, я доволен своей судьбой. И я не променял бы ту малость жизни, что мне выпало познать, на опыт частного врача или, скажем, адвоката. Чередование покупателей по ту сторону прилавка служило для меня неисчерпаемым источником искусов жизни, и этому занятию я с удовольствием отдал все мои дни. Меня всегда интересовало поведение людей в момент покупки, мотивы их желаний, предпочтений или отказа. Моим особенным пристрастием было понудить покупателя смириться с горечью отказа от дорогостоящих вещей и удовлетвориться приобретением дешевого товара. К тому же со многими из моих клиентов у меня сложились отношения, далекие от тех, что существуют обычно между покупателем и продавцом. Я могу сказать почти наверняка, что эти отношения носят истинно духовный характер. И я бываю счастлив, когда кто-нибудь заглядывает в лавку в поисках какой-либо вещицы, а возвращается домой с душою, облегченной внезапным излиянием или укрепленной дружеским советом.

Я говорю об этом без малейшей горделивости, тем более что уж теперь сам стал поводом для пересудов. Но и тут я верен своему обычаю: я беру то, что именуют частной жизнью, и расстилаю на прилавке, словно отрез материи, который предлагаю вниманию и изучению клиентов.

Не обошлось, конечно, и без доброжелателей, чистосердечно стремящихся помочь и потому шпионящих за всем, что происходит в моем доме. Мне не хватило духу отказать им в их стремлении, зато так удалось узнать, что Хильберто посещает дом в мое отсутствие. Мне это показалось непонятным. Правда, однажды Тереса сама сказала, что утром заходил Хильберто за забытым накануне портсигаром. Но с некоторых пор, как утверждают мои наушники, Хильберто туда приходит ежедневно, часов в двенадцать. Не далее как вчера прибежал один доброжелатель с требованием, чтобы я немедля шел в дом, дабы убедиться самолично в том, что там творится. Я отказался наотрез. Что мне делать в своем доме в полдень? Могу себе представить испуг Тересы от моего прихода в неурочный час.

Должен пояснить, что образ моих действий продиктован абсолютным доверием. Заявляю также, что и вульгарной ревности не было места в моем сердце даже в самые тяжелые моменты, когда, к примеру, Хильберто и Тереса обменивались красноречивым взглядом, жестом или просто пребывали в предательском молчании. Я заставал их в моменты внезапной тишины и крайнего смущения, когда, казалось, их души опадали разом, нагие, как два тела, прикрытые лишь краской стыда.

Я не знаю, о чем они там говорят, что думают, что делают в мое отсутствие. Зато я представляю, как они вдвоем молчат, страдают и трепещут, наедине и врозь, так же, как и я здесь трепещу — вдали от них, за них и вместе с ними.

Вот так мы и живем, в ожидании какой-нибудь случайности, которая бы положила конец этому злосчастью. Кстати, я решил по мере сил препятствовать всем возможным, обычным и естественным способам развязки. Я жажду, может быть, и тщетно, такого небывалого исхода, который отвечал бы строю наших душ.

И наконец, я должен заявить, что мне всегда было противно то, что считается великодушием. Не то чтобы я отвергал его как добродетель, поскольку в иных меня прельщает их внутренняя доблесть. Но что касается меня, то я не в силах себя преодолеть тем более, коль скоро надлежит направить добродетель против моей собственной семьи. Боязнь свеликодушничать, сойти за благородного супруга не позволяет мне пожертвовать собой и заставляет все также пребывать в позорной роли помехи и очевидца. Я понимаю, что ситуация уже невыносима; однако постараюсь сделать все, чтобы она длилась до тех пор, пока не буду исторгнут из нее волею случайных обстоятельств.

Есть жены, что умоляют мужа о прощении в рыданиях, стоя на коленях, глядя в пол. Если подобное произойдет с Тересой, я брошу все, поняв, что проиграл. Тогда-то я и стану, после стольких титанических усилий, обыкновенным обманутым супругом. О Господи, укрепи мой дух в уверенности, что Тереса не умалится до подобной сцены!

Пьеса «Возвращение крестоносца» имеет неплохой финал: в последнем акте Грисельду постигает романтическая смерть, а два соперника, побратимы во страдании, отбрасывают шпаги и клянутся погибнуть в героических сражениях. Но в этой жизни все иначе.

Пожалуй, между нами все кончено, Тереса, это так, но занавес пока не опустился и нам придется жить дальше любой ценой. Да, жизнь к тебе не благоволила.

Возможно, ты чувствуешь себя, как та актриса, что остается одна под сотней устремленных взглядов, когда уже не деться никуда. Текст кончился и нет суфлера, чтобы хоть что-то подсказать. Однако публика ждет, волнуется и со скуки начинает плести истории вокруг тебя. Ну что ж, Тереса, настал твой час импровизировать.