Избранные рассказы. Хронологически

ЛЕТНИЕ СНЫ

В пятницу никак не могли закончить работу: то компьютер давал сбой, то Ольга Сергеевна - от жары и неустройства судьбы. У неё уже много месяцев не было никого, и, запирая склад перед выходными, она в сердцах сказала: «Скоро с ума сойду, наверное!»

Юлии Владимировне было жаль её: такая женщина без пары.

Между собой они были на «вы» и по имени-отчеству: бухгалтеру и кладовщику легче работать, сохраняя официальную дистанцию; но взаимная симпатия, проверенная годами, позволила бы им считать себя подругами, если бы их отношения продолжались вне работы.

Они многое доверяли друг другу, но и скрывать было что.

Например, в этот вечер Юлии Владимировне предстояло свидание. Но она помалкивала, не желая огорчать менее удачливую коллегу. Так же она не говорила ей о своих дополнительных доходах: по вечерам дома она делала бухгалтерские балансы ещё для двух маленьких фирм. Конечно, устаёшь смертельно, но сама возможность подработать есть далеко не у каждой женщины - у Ольги Сергеевны, например, её не было.

Стыдно быть богатой в окружении бедности.

Стыдно быть любимой в окружении тотального одиночества.

Склад наконец закрыли, отчёты отослали по электронной почте – и отправились на выходные.

Юлия Владимировна добралась до дома, приняла прохладный душ, переоделась и поехала к любовнику.

Бедной Ольге Сергеевне даже познакомиться с мужчиной негде, тем более, что все ровесники давно спились, а редкие уцелевшие надёжно женаты. У Юлии Владимировны возможностей куда больше: она со своими подработками где только не бывает.

Ольге Сергеевне уже снились лесбийские сны - от безысходности и страха, что больше нечего ждать. Ей снилось: вот она лежит рядом с какой-то женщиной и долго преодолевает отвращение, готовясь к ней прикоснуться. Отступать уже некуда, назвалась груздем… - но тут под её рукой вдруг как будто почка лопнула – и стал распускаться великолепный аспарагус, распрямляясь и вырастая. Ну, с облегчением думает она во сне, если это и есть лесбийство, то не так страшен чёрт, как его малюют.

Её подмывало рассказать на работе про свой сон Юлии Владимировне, но смешно бы у неё не получилось – а стыдно она не хотела.

Юлия Владимировна приехала к любовнику, желанная и долгожданная, и он сварил ей кофе, пока она смотрела в окно на закат.

Он иностранец, венгр, и она улыбнулась, припомнив из «Бравого солдата Швейка»: «Скажите, а вы любите мадьяр? Этих нехристей? Ведь нет?»

-Янош, а что, венгры мусульмане? – спросила она.

Он легко развеял эти домыслы.

Затем последовал весёлый, освежающий секс - счастливые минуты, за которые он всегда благодарил её.

-Конечно, у мужчины меньше проблем с завершением акта, но всё же настоящее удовлетворение он получает далеко не всегда, а только с понимающей, отзывчивой женщиной.

Предполагалось, что это она и есть.

В Будапеште у него семья.

Когда Юлия Владимировна уезжала от него часов в одиннадцать, было всё ещё светло. Дневное пекло смирилось, и она, любуясь опустевшим городом, с лёгкой горечью думала, что женщине всё-таки нужны не приключения, какими бы красивыми они ни были, а покой и стабильность.

Но горевать всерьёз у неё не было причин, потому что появился недавно и подходящий человек, с которым можно жить - и он к этому стремился.

Вот его Юлия Владимировна не скрывала, а охотно рассказывала Ольге Сергеевне о звонках и визитах своего жениха. Ольга Сергеевна радовалась за неё и говорила, что сам Бог его послал, чтобы избавить её от неутолимой любви к одному недостижимому, вполне бесполезному персонажу. Нет, не к венгру. Венгр тоже появился в качестве отваживающего средства.

Но никакие средства не помогали.

Юлия Владимировна завидовала Ольге Сергеевне, что та свободна от этой изматывающей зависимости - сродни алкоголизму, наркомании. Свободна, никого не любит, не страдает:

-Какая Вы счастливая, Ольга Сергеевна! Не жгут Вас на этих углях.

-Да какое там счастье, Юлия Владимировна! – чуть не плакала бедная женщина. – Скоро свихнусь от этих гормонов. Вернее, без них.

-Ну и какие проблемы, этого добра кругом – как грязи!

-Где Вы видите? Покажите хоть одного!

-Уж очень Вы разборчивы.

Это утешало Ольгу Сергеевну: всё-таки разборчивость – не самая худшая черта. Она гордилась своим превосходством над легкомысленной, если не сказать больше, Юлией Владимировной.

Это она ещё мало про неё знала.

А в воскресенье Юлия Владимировна ждала прихода своего суженого. Сидела дома за компьютером, составляла очередной баланс и ждала: с минуты на минуту появится её гость.

Звонок в дверь.

Она не сразу оторвалась от клавиатуры, что-то ещё поспешно допечатала, а потом запоздало побежала к двери, держа наготове улыбку радости. Даже в глазок не посмотрела, настолько была уверена, что это он.

Отодвигает защёлку с чувством вины, что заставила его ждать. Раскрывает дверь, нетерпеливо простирает руку и втягивает его внутрь, чтобы осыпать всеми просроченными нежностями.

И тут вдруг видит, что это не он, не тот, кого она ждала, а совсем другой.

Он смущён таким горячим приёмом, но и обрадован, и готов отозваться, её нечаянный посетитель. Она видит это, и вспышка новой радости далеко превосходит ту, что она приготовила: ведь перед ней – тот, кого она ждёт всегда, кого будет ждать до скончания века, но кого ей так никогда и не дождаться.

И тут она понимает, что это сон, потому что только во сне сбываются столь чудесные подмены.

И на вершине счастья она просыпается от горя посреди душной июльской ночи, обливаясь слезами, разметавшись от жары поперёк своей широкой одинокой кровати.

2001

ПОКОЙ И ВОЛЯ

Алине подарили фонарь. Он еле помещался в ладони. Он упоительно отягощал руку, потому что был настоящий, а не притворный, как игрушки – как, например, её мобильный телефон, который мигал, пищал и даже говорил женским голосом: «Здравствуйте, как поживаете?» – но позвонить по-правде, как папин, не мог.

Это была первая вещь, которой она пользовалась наравне с большими.

Как ей завидовали во дворе! И Валерик, и Люда, которая третий год сидела в первом классе и играла только с малышами, и даже Билл, американский сын, у которого было всё и две сестры: Лиза и Соня.

Все просили у Алины фонарь, чтобы посветить им в какой-нибудь тёмный угол. Среди дня никакого чудесного преображения не совершалось. А вечером – да: тёмная щель, заполненная бесформенным мраком, вдруг озарялась, очерчивались контуры, проявлялись цвета.

А если просто шагать по ровному асфальту и светить впереди себя, на дорогу ложился яркий круг. Свет вырывался из фонаря, как струя воды из шланга.

Если бы можно было дождаться во дворе темноты, если бы баба Маша, которая сидит на скамейке с другими старухами, не позвала домой, если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь – наступит ли когда-нибудь такое время? - какие бы раскрылись возможности! Двор поглотила бы ночная тьма, Алина зажгла бы свой фонарь, вырвала из пасти мрака все дворовые предметы и вернула им членораздельность.

-Только не потеряй, - предупредила Глаша.

Она снимала фильм, и фонарь ей требовался по сюжету.

-А после – он твой.

Щедрая, великодушная, великолепная Глаша.

* * *

По сюжету герои фильма – молодые мужчина и женщина – знакомятся на лестничной площадке: в квартире погас свет, женщина полезла в щиток – вспышка, короткое замыкание, женщина упала, мужчина выбежал на шум…

Щиток сделали в реквизитной – из фанеры и картона, покрасили в тёмно-серый цвет, не отличишь от настоящего. Художник фильма Владик прибил его на голую стену лестничной площадки.

Стремянку одолжили у соседей.

Но мешала дверь квартиры: она распахивалась наружу и не давала возможности установить освещение. Дверь была хитрая , «суперлук». Сосед Витя, который чинил мамину машину (если что ломалось в доме, тоже звали его), с дверью справиться не смог, и вызвали специалиста из фирмы. Специалист сделал два неуловимых движения, снял тяжёлую дверь, внёс её внутрь квартиры и взял за работу 400 рублей. Мама отсчитала, подавив вздох.

Снимать в своей квартире мама разрешила тоже из экономии, потому что арендовать студию обошлось бы гораздо дороже предстоящего после съёмок ремонта.

Владик с двумя первокурсницами готовил интерьер для съёмок: наклеивал тёмные обои, закрашивал батарею тёмной гуашью, укладывал в пепельнице окурки и затемнял оконные рамы. Отойдёт, полюбуется своей работой и покачает головой:

-Глаша, у тебя героическая мама.

А героизм безвыходный: небюджетные студенты ВГИКа снимают за свой счёт.

Интерьера было два: один прокопчённый – из одинокого быта мужчины, с завалами книг, старыми журналами, пластинками и чёрной пишущей машинкой; второй – со светлыми обоями, цветами, простором и воздухом: это, соответственно, с появлением в доме женщины, будь она неладна: этот воздух и свет вытеснили из жизни мужчины питавший его сумрачный и возвышенный дух мысли и музыки.

Вот что предстояло выразить в фильме, невыразимое: не по хорошу мил, а по милу хорош.

Директор фильма, Варя с экономического факультета, подсчитывавшая все затраты, придумала один хитрый ход. Не так давно на Ленинградке открылся большой магазин IKEA - всё для дома. Фирма иностранная, там свои порядки: в течение месяца, если вещь не подошла или просто не понравилась, её можно вернуть.

Поехали они с Владиком, набрали всякой всячины: светильников, тумбочек, ковриков, рамок. Пригодилась только половина, но Владика невозможно было разлучить с этими предметами: что с него взять, художник…

Весь вечер накануне съёмок просидел в готовой комнате – не мог расстаться со своим детищем. Для него работа была завершена и имела законченный смысл. Его уже не так интересовало, что будет делать режиссёр и актёры в этом созданном им интерьере.

Глашина мама несколько раз заглядывала в комнату, звала Владика поесть.

-Сейчас, - отговаривался Владик, поправлял стопку книг на столе – и снова садился смотреть.

Он уже обдумывал вторую декорацию. Вот отснимут всё в первом интерьере, и опять они с Варей поедут в ИКЕЮ, сдадут прежние вещи и наберут новых.

Варина же часть работы не кончалась никогда. Составить график смен и утвердить его на кафедре. Получить хороших осветителей, не шкурных, привезти их вместе с техникой. Нанять машину. Договориться с электриком из РЭУ, чтобы пришёл вечером, подключил осветительную аппаратуру на всю ночную смену, а утром отключил.

Сбегать сосисок купить на всю съёмочную группу. И это в бюджете фильма.

Глашина мама меняет доллары на рубли купюрами по пятьдесят и по сто, чтоб удобно было расплачиваться: шофёру, электрику, осветителям за переработку.

Ещё пиротехник. Который устроит на тёмной площадке вспышку.

Ещё чуть не забыли: диспетчеру в РЭУ взятку, чтоб молчал про несанкционированное подключение к трёхфазнику. Это мамина задача. В некоторых моментах не обойтись без опыта взрослых

Для Глаши все эти технические проблемы – дело десятое. Её задача куда сложнее: ну как, как передать это состояние, когда соблазн любви и единения с другой душой вырывает тебя из созданного тобой мира, переносит вроде бы в мир даже лучший – и вдруг оказывается, что собственная твоя жизнь несёт урон нестерпимый. Как это выразить без слов, одним видеорядом? Да чтобы зритель ощутил эту тоску невозвратной потери.

Тоску безответного вопроса, который мучает её с детства, с тех пор, как расстались её родители.

Леонид Данилович, старый кинематографический волк, к которому пришла за советом, – и тот не знал.

-Да, Глаша, это великая тайна: почему нелюбимый, даже очень хороший, даже очень правильный, аккуратный и воспитанный человек мешает и раздражает, а любимый, даже больной, капризный, в каких-то домашних лохмотьях, только способствует…

В это время проползала мимо них по-черепашьи старая, больная, любимая жена Леонида Даниловича – именно в каких-то домашних лохмотьях, не слыша их разговора, и он проводил её взглядом, полным заботы и нежности.

* * *

У Глашиной мамы была парадоксальная задача: быть всегда под рукой и в то же время отсутствовать.

Она мешала: а ну как сорвётся при ней вгорячах не то слово. Опять же не закуришь. И при ней трудно быть главной, а режиссёр – главный человек на всём пространстве съёмочной площадки.

Но и без неё как? – осветители привезли коротковатый кабель: не хватило подключиться к трёхфазной линии, которая была только в соседнем подъезде. Всего не предусмотришь, особено когда первая в жизни съёмка. Нанятую Варей машину, естественно, давно отпустили.

А смена уже началась, пошёл отсчёт времени: от нуля до восьми утра.

Пришлось маме ехать с одним из осветителей во ВГИК за другим кабелем.

Привезли. Подключились.

Установили на лестничной площадке осветительные приборы. Пиротехник ждал сигнала для взрыва.

Глаша репетировала с актёрами перед бутафорским щитком.

-Ты поворачиваешься, вспышка – и падаешь со стремянки. Не бойся, мы тебя подхватим…

Она оглядывается с досадой:

-Мама, ну всё, ты уже не понадобишься, спасибо!

-Если что, звони, я в секунду здесь.

Хорошо, что семья старшей дочери живёт в соседнем доме.

Когда-то мама мечтала, что Глаша станет врачом. Ей казалось, в характере девочки есть твёрдость, необходимая хирургу.

Глашин папа был хирургом, мама его любила, и сердце её обмирало от восхищения, когда он шагал по больничному коридору и полы его халата развевались, как бурка полководца.

Гром истребителя в небе, стремительный аллюр всадника и жёсткий росчерк скальпеля по живой плоти не могут не взволновать женского сердца. Помимо сознания и воли. Коллективное бессознательное женщин творит свои мифы. О кентавре, например: чтобы выше пояса он был человек, а ниже пояса – конь.

Сына-воина Бог не дал, так пусть хоть дочь осуществит эту честолюбивую жажду - власть знающей, зрячей, твёрдой руки.

Так и мерещилось: вот она после сложной, успешно проведённой операции стаскивает с лица маску, стягивает с рук резиновые перчатки и устало отдаёт последнюю команду ассистентам, медсёстрам и анестезиологам: «Всем спасибо! Все свободны».

В восьмом классе она даже отправила Глашу на целый год в другой город, к папе, чтобы приобщить к священному ремеслу.

Потом убедила поступить в спецшколу при мединституте – с усиленной биологией и химией.

Не помогло: в десятом классе своевольная девчонка бросила всю эту биологию и химию, экстерном закончила другую школу и поступила во ВГИК. Увы.

Мама уже сбегала по лестнице, следя, как на ступенях ломалась её тень от ярких софитов. На площадке четвёртого этажа закончилась репетиция и вдруг установилась полная тишина. Мама замедлила шаг, не понимая значения этой тишины, и подняла голову. Отчётливо раздался звонкий Глашин голос:

-Внимание… Мотор!

Мама замерла, по спине её пробежали мурашки, и волоски на коже вздыбились от священного трепета – такая властная сила прозвучала в этом нежном девичьем голоске. И все готовно подчинились этой силе: оператор Виталик, актёры, пиротехник, осветители, директор, художник – все от этой секунды действовали послушно воле одного существа – её дочери.

Мама выбежала из подъезда. В темноте двора на асфальте лежали яркие квадраты света с их площадки, мама запрокинула голову, постояла ещё секунду и пошла прочь, стараясь не стучать каблуками.

Так вот она какая, эта минута, ради которой все они сегодня надрывались в суматохе, сводя воедино концы с концами.

Из её жизни уже ушла любовь, образовавшаяся брешь одиночества пока успешно заполнялась работой (если бы ещё не выходные и праздники, было бы совсем нечувствительно), благодатная усталость спасала от бессонницы, и даже в эту ночь она спала, но проснулась задолго до звонка будильника.

Съёмочная смена заканчивалась, к восьми должен был прийти электрик Наиль, чтобы отсоединить кабель осветительного оборудования. Этот кабель так и тянулся из двери их подъезда к соседнему. Мама немного подождала электрика, но не выдержала, поднялась к своей квартире, следуя кабелю, как путеводной нити.

Наружная дверь по-прежнему была снята с петель, вход лишь условно прикрывался внутренней дверью, захлопнуть которую мешал кабель.

Мама толкнула дверь, она бесшумно раскрылась. В комнате всё ещё горели софиты, по коридору перемещались, как тени, усталые ребята, не занятые в съёмках. На неё никто не обратил внимания. Во всей квартире царила ватная приглушённость бессонного утра.

Из комнаты донеслась последняя команда режиссёра:

-Камера стоп! На сегодня закончили.

И ещё через мгновение – усталое, но чёткое:

-Всем спасибо! Все свободны.

* * *

Баба Маша смотрела в пустой утренний двор из окна – бессмысленно, как в телевизор. Алина спала. К счастью, ребёнка не водили в садик, пока прабабушка была ещё в силе.

Правда, вся семья уже собирала про неё анекдоты, но до настоящего маразма было ещё далеко. При настоящем будет не до смеха.

А пока она и сама не прочь была посмеяться над собой вместе со всеми.

-Таня, - говорила она старшей внучке, - тебе звонила твоя подруга, просила передать, что ей сейчас что-то там ставят на телефон и если потом до неё нельзя будет дозвониться, то она в каком-то интернате.

Оказывается, что речь шла об установке модема и о выходе в интернет.

Им смешно. Да, она не старалась вникнуть во всю эту новизну. Более того, она от неё шарахалась, как от брызг лужи, по которой проезжает машина. Экономила силы: ведь помнить прошлое – тоже работа.

Оно оскудевало и таяло с каждым годом, как шапка полярных льдов. Но и то, что уцелело, уже некому было поведать.

Когда-то её собственная мать, состарившись и пережив всех ровесников, дружила с последним, и он жался к ней, дорожа их общими воспоминаниями: давным-давно он раскулачивал её семью, выселял из дома, отнимал нехитрые пожитки. В те незапамятные времена они даже не догадывались, как были счастливы - потому что были молоды и могли ещё чувствовать боль и радость.

И то, и другое с годами покидает человека.

Мир пустеет и умолкает.

Баба Маша силилась удержать его звучание и яркость, сосредоточиться на летнем буйстве зелени, но внимание быстро утомлялось, и перед глазами, словно заставка в телевизоре, возникала более надёжная картинка из памяти: солнечный трепет и лепет листвы её детства. Но и та пропадала, как при плохой связи

Настоящее уже не воспринималось, прошлое не держалось.

Баба Маша напряглась и подумала про своего покойного мужа. После его смерти она боялась умереть от тоски. Теперь она не могла вспомнить, что такое тоска.

Однажды он сказал ей: «Я бы женился на тебе даже без любви». Собственно, это было признание в любви, но тогда оно ей не понравилось: допущение «даже без любви» показалось обидным. Как бы он посмел не полюбить её?

Теперь её не любил никто.

И она никого не любила.

Но ведь это и была свобода? К которой она стремилась всю жизнь. В возрасте Алины мечтала: если бы можно было никого не слушаться, а делать что хочешь! Но в детстве приходилось отчитываться за каждый шаг перед родителями. Потом, когда выросла – перед мужем. Потом ответственность за детей не давала ни пяди свободы. Потом…

А потом всё, баба Маша, ты свободна: хочешь живи, а не хочешь – никто не закручинится. Алину в садик устроят.

Старая женщина выпрямилась у окна и растерянно огляделась: как, это и есть счастье?

Так вот оно какое…

2001

КОРОЛЯ ИГРАЕТ СВИТА

Милый друг! Сегодня я думала о твоей любви. Сладко было думать о ней в дороге, под музыку. Я вспоминала, как ты сказал мне по телефону из другой страны: «Я хочу завтракать с тобой вместе до конца дней».

На выезде из города меня остановил постовой. Первым делом я сняла тёмные очки, потом вышла (как полагается по неписаному закону водителям отечественных машин; из иномарок не выходят) и протянула ему документы. На лице у меня всё ещё играли отблески счастливых мыслей о тебе. Он размягчённо спросил, куда я путь держу. Я ответила:

-Прямо, никуда не сворачивая.

Мы улыбнулись друг другу.

-И всё-таки? - настаивал он, лишь мельком взглянув на мои права.

-Зачем вы меня остановили?

-Вы такая красивая, как я мог вас не остановить.

Казалось, он понимал, что со мной происходит.

Я любила весь мир. Он хотел получить свою долю. И, собственно говоря, получил.

-Счастливого пути!

Я поехала, и мысли снова вернулись к тебе. Я вспомнила, как ты разглядывал мои старые фотографии - и разволновался (как бы выразиться поприличнее). Это обстоятельство невозможно было скрыть: стояла жара, и дома мы раздевались почти догола.

Вспомнив, я, как и тогда, рассмеялась. Смех так и сыпался искрами у меня из глаз, когда я, поравнявшись с арбузным базаром, отправилась купить дыню. Сиял закат. Два встречных азиатских юноши улыбнулись мне, и один сказал:

-Какая красивая девушка!

Девушка!..

Тогда, в жару, разглядывая мои фотографии, ты удивился: "Как можно было так мало измениться за двадцать лет!" Ты не лукавил, искренность подтверждалась твоей ненасытностью. Это не сыграть.

По пути мне пришлось сделать ещё одну остановку - на заправке. Пока я платила, заправщик уже открыл мой бензобак. Вкладывая мелочь ему в ладонь, я поделилась с ним тревогой:

-Боюсь, не влезет тридцать литров.

Он ответил с улыбкой:

-Утрамбуем!

И что это они все мне улыбаются сегодня? Что происходит?

-Ну вот, а вы боялись! Счастливой дороги!

И вдруг я поняла: это твоя любовь изменила мир вокруг меня. И так будет всегда, надо только почаще думать о ней. От этого непроизвольно расправляются плечи и гордо возносится голова.

А я, глупая, всё думаю о другом. Я думаю, что тот, другой, не любит меня. Он не любит меня, я не нужна ему. От этих мыслей земля проваливается у меня под ногами, и я повисаю на ниточке. Того и гляди она порвётся.

Он тоже рассматривал когда-то те же самые фотографии – и не выдержал, заплакал: оттого, что ему досталось уже всё не то.

А у любви другое зрение.

Я не могла оторвать от него глаз. Я просила его: «Ходи!» – и любовалась им.

У него были узкие плечи и широкий таз, но я с таким самозабвением им любовалась, что десять лет спустя всё стало наоборот.

У него было остренькое личико, казавшееся обнажённым, как у левретки, постоянно дрожащей от холода. Но я была настолько уверена в том, что он великолепный, необыкновенный человек, что он и сам уверился в этом и в конце концов не осталось на свете никого, кто мог бы сравниться с ним в великолепии и необыкновенности.

И ни с кем, никогда я не чувствовала себя такой ненужной, такой неуместной и лишней, как с ним.

Сегодня на работе мы отмечали день рождения коллеги и за бокалом шампанского отвлеклись на вольные темы, что у нас, вообще-то, не принято. И именинник вдруг обратился ко мне со странным замечанием:

-Помните, два года назад Вы ездили в Париж? И недавно ездили в Ригу. Так вот, из Риги Вы вернулись совсем другой, чем тогда из Парижа...

Какой, однако ж, наблюдательный! Памятливый какой. Болеет за меня.

Да, действительно, в Париж я ездила с тем, другим. Как уехала ненужной, так и вернулась лишней.

А в Ригу я ездила к тебе. Вернулась королевой.

Неужели это так заметно?

Неужто это так?

Тогда почему ты всё ещё не со мной? Ведь ты хочешь быть со мной. Ты только ждёшь моего твёрдого «да», с которым я всё медлю, медлю…

Ладно, приезжай, милый друг мой.

Пожалуй что я твёрдо решила это.

Будешь ждать меня по вечерам дома. Будить меня по утрам. Будешь любоваться мной: «Какая у тебя шелковистая кожа!» Будешь чутко улавливать все оттенки моего настроения. Постараешься мягко их корректировать и соответствовать им.

Я многое смогу благодаря тебе: с прямой осанкой и гордо поднятой головой всегда добьёшься большего.

А ты будешь радоваться моим успехам. Восхищаться моими поступками. Подтверждать, что я была права. А если даже и ошиблась, поступив вопреки твоим предостережениям, всё равно вышло хорошо, ведь нет худа без добра…

Будешь поднимать меня на пьедестал. «Звука твоего голоса в трубке довольно, чтобы я восстал из мёртвых!»

На трон будешь возводить меня. Венчать на царство.

И чувствовать себя лишним, неуместным и ненужным...

2002

РАКЕТКА

В советские времена – в 1989 году всё ещё – мы играли в теннис деревянными ракетками. Западный мир – давно уже графитовыми. Но нигде в так называемом социалистическом лагере (посмеивались над точностью названия: лагерь или зона социализма - досмеялись...) купить графитовую ракетку было невозможно.

В июне 1989 года я ехала в Берлин - тогда Восточный, отделённый от Западного пограничной стеной - на писательскую тусовку и, пользуясь случаем, ехал ко мне туда на машине из-под Мюнхена писатель Харальд Гриль, книжку детских рассказов которого я перевела на русский язык и издала в «Детской литературе». Мобильных телефонов не было, что трудно себе представить при нынешних темпах изменения жизни, поэтому диспетчером стыковки работала наша общая лейпцигская подруга Ангела: Харальд ей звонил с дороги и сообщал, когда примерно он будет в Берлине и где я должна его встречать. Я звонила ей из Берлина – и она объясняла мне, что Харальд стоит в пробках, и я должна каждый час выходить на «стрелку» – к пограничному пункту между Восточным и Западным Берлином.

В конце концов мы радостно встретились, он вручил мне румяное яблоко и сам был как яблоко - ослепительно сиял. Мы были влюблены и не могли наговориться. Он приехал на несколько дней, но, как западянин (так на Украине называют галицийских), мог проникать на территорию Восточного Берлина только на день, а к вечеру обязан был пересечь пограничный пункт в обратном направлении.

Меня на ту сторону он взять не имел права, и тот, застенный мир, такой близкий, но недостижимый, блистал оттуда загадочной роскошью.

Правда, на нашей стороне были свои преимущества: пиво в три раза дешевле, книги, писчебумажные товары, к которым Харальд питал слабость: покупал. какие-то альбомчики, папочки, зажимы. Пива позволял себе тройную дозу. Но многого тут просто не было.

-Что тебе принести оттуда? – спросил Харальд.

Я с замиранием сердца попросила ракетку. Всё мы обсудили – вес, обхват ручки. На другой день приходит – с гостинцами, но без ракетки. Оказывается, ракетку у него на пограничном пункте временно изъяли. Спросили: мол, а это куда? И Харальд честно отвечал: дескать, одной русской писательнице несу. Его спросили: и что, она эту ракетку увезёт с собой в Россию? Харальд признался: увезёт. Западные пограничники посовещались, решили, что это будет контрабанда и задержали ракетку. Заберёшь, дескать, на обратном пути.

Во всём мире исполнительское рвение служивых развито сильнее, чем их способность суждения. В этом и запад от нас никогда не отставал.

-А если бы ты нёс её, чтобы поиграть?

-Тогда бы пропустили.

-Что же ты не сказал, что идёшь сыграть партию в теннис?

Харальд даже растерялся:

-Да, но ведь я не играю в теннис!

Вот это и был пункт наибольшего расхождения наших менталитетов – восточного и западного. Законопослушный западянин не приучен врать, как мы – на каждом шагу. Начиная от школьной отмазки: «Зуб болел» и кончая взрослым тотальным открещиванием: «Не был, не состоял, не видел, не знаю». От греха подальше.

-Завтра иди через другой пограничный пункт и выучи наизусть: ты идёшь играть!

На следующий день ракетка была у меня.

Я и сейчас её храню, хотя прогресс семимильными шагами ушёл вперёд, давно мы уже играем более совершенными изометрическими ракетками, доступны любые, хоть какие чемпионские.

Тогда же это чудо фирмы «Пума» – нежно-фиолетового цвета, в серебристом чехле – страшно было в руки взять. Я чувствовала себя на родных кортах VIP-игроком.

В том же июне, на закате советских времён секретарь Союза писателей России Валерий Поволяев организовал в Адлере семинар для писателей, пишущих на спортивные темы.

Съехались мы туда, кучка молодых, спортивных и талантливых. Володя Рекшан, баскетболист и музыкант (группа «Санкт-Петербург») привёз на семинар повесть «Кайф», которая заканчивалась словами «Обторчался вчерняк» и вся дышала юношеской силой и свежестью!

Спустя четырнадцать лет, вспоминая те времена, он грустно скажет: «А как хорошо всё начиналось!»

Тогда казалось, вот так и будет всегда: молодость, талант и сила.

Илья Картушин, ватерполист, уже умер.

Костя Тублин, лучник, теперь издатель и бизнесмен. Всё так же попадает в цель.

Я, по велогоночной привычке, прячусь от встречного ветра жизни за его широкой спиной.

Мы тогда устроили с ним теннисный матч. На «американку» – чего пожелает выигравший. Наши семинаристы наблюдали за игрой. Конечно, моя пумовская ракетка была предметом вожделения, каждый попробовал ею поиграть. Разумеется, я рассчитывала на победу: с такой-то ракеткой при равных (уже было проверено) силах!

Однако что-то не пошло, я стала проигрывать. Костя человек азартный, у него и сейчас, в бизнесе многое держится на кураже, на художественной игре, на настроении и, как ни странно, не подводит его. Не он ли вывел наше издательство из рифов даже в смертельный для многих дефолт! Не его ли кураж помог нам выстоять и в 2002 году, когда ввели налог на добавленную стоимость на книги и цены так подскочили, что многие издательства сошли с дистанции.

Короче, Костя принял решение выиграть тот матч вопреки объективным предпосылкам. И когда я это поняла, когда до меня дошло, что «американку» мне придётся не получать, а отдавать, я в запоздалом отчаянии завопила: «Только не ракетку!»

Грянул взрыв смеха, а Костя смущённо и в то же время победно покраснел.

Скорее всего, они подумали про мою «девичью честь», но в те времена такие мысли ещё было принято скрывать.

Мне же моя «девичья честь» вовсе не казалась таким уж привлекательным предметом, чтобы быть поставленной на кон матча, и только по хохоту моих товарищей я сообразила, что они могут считать иначе.

Не помню теперь, выиграла я тот матч или проиграла. Если проиграла, то отделалась скорее всего какой-нибудь бутылкой вина. Костя никогда не был кровожадным, и ракетка, предмет его зависти, осталась при мне. А если выиграла, то тоже не больше бутылки вина, которую в тот же вечер мы и выпили всей нашей компанией.

С тех пор мы дружим.

На каких только кортах, какими только ракетками Костя не играл за эти годы, но уже не со мной, далеко опередив меня не в одном теннисе. И вино тех времён он давно не считает вином.

Но остаётся неизменной точка нашего равенства, на которой тогда зависла на волоске победа, сделав исход матча уже несущественным. а ней и держится наше доверие до сего дня и впредь до скончания мира.

«А как хорошо всё начиналось!»

2002

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Прошло тридцать шесть лет. Три полных круга совершил зодиакальный цикл. Значит, в тот раз, как и сегодня, год Змеи переходил в год Лошади. Только мы тогда об этом не думали, не знали, в эти игры не играли. Понятия о гороскопах не имели. Не было компьютеров, мобильных телефонов, да и вообще телефонов не было в нашей сибирской деревне, разве что в учреждениях. И невозможно было узнать, приедет или не приедет на Новый год тот семнадцатилетний мальчик, которого я ждала.

Каникулы уже начались, мороз трещал, снег скрипел под валенками, каждый день мы с Витькой бегали встречать автобус, который приходил из ближайшего к нам города Бийска. А гостя нашего мы ждали аж из Киселёвска, есть такой в Кузбассе.

Чем ближе к последнему дню года, тем меньше оставалось надежд. Потом они и вовсе исчезли.

Собрались мы своей компанией дома у Витьки, налепили пельменей, наморозили в сенях. Всем было весело, только мне тоскливо без моего желанного друга, но это пряталось глубоко внутри и никому не бросалось в глаза. Сияла ёлка, топилась печка, горели щёки, взрывался смех. Как во все времена у семнадцатилетних.

Пельмени уже варились, шли последние приготовления перед тем, как сесть за стол - и вдруг...

Вдруг распахивается дверь.

Кто бы это мог быть? Витькины родители в гостях и не должны вернуться так рано.

А в Сибири в жуткие морозы в натопленный дом сперва врываются клубы холода и, беснуясь, застилают пол по колено. Как на эстраде под ногами у певцов, только стремительней и гуще. И лишь спустя мгновение поверх этого пара обозначается ввалившийся с мороза человек.

То был наш уже не жданный гость, сияющий и ослепительный. Ушанка и ресницы густо заиндевели от дыхания в долгом пути.

Одиннадцать часов вечера, самое время свершаться новогодним чудесам.

До сих пор я не знаю, какими попутками он добирался до нашей деревни в такую морозную ночь в этакое время года, когда уже все по домам за столами. Скорее всего, последние девять километров от дальнего шоссе он просто прошагал пешком. Где пешком, где бегом. Я не успела спросить. Я ахнуть не успела - и лишилась чувств.

Это было самое чудесное явление за всю мою жизнь.

И вот снова новогодняя ночь.До одиннадцати остаётся всего час. И я так же, как тогда, неисполнимо, безнадёжно жду. Только сильнее. И неисполнимее.

По правую руку от меня – домашний телефон, он время от времени звонит, меня поздравляют, мне желают. Только что по электронной почте я получила серию восклицаний из разных концов света и отправила им свои. Слева от меня лежит мобильный телефон.

И у того, кого я жду, есть и домашний, есть и мобильный. Есть и машина – и у него, и у меня. Десять минут езды между нами. Это не Сибирь, это столица, двадцать первый век. Только тот, кого я жду, так же недостижим, как тогдашний мой мальчик – в те давние времена.

Позвонить нельзя. Почему – долго объяснять, понадобился бы целый роман, а не короткий рассказ.

Но вы и сами знаете, почему. Вы и сами часами сидели у телефона и готовы были руку себе отрубить, которая так и тянется к кнопкам, сил нет её удержать. Вы и сами вымарывали из записной книжки этот проклятый номер, чтобы забыть его, забыть навеки. Но ведь он высечен у вас в памяти огненными цифрами, как в скале бессмертная надпись: «Здесь был Коля!» Был, да сплыл. А номер остался, не вырубишь топором. Да и как ему не остаться, если вы так или иначе находите какой-нибудь повод набрать его хотя бы раз в неделю. По делу, конечно, а как же иначе. У вас всё ещё есть к нему дело. Это у него к вам больше нет никаких дел.

Ну что, разве не так? Ну и зачем нам с вами писать и читать роман, если мы и без него всё прекрасно понимаем. Лишь детали разнятся – возраст, рост, цвет волос, адрес. А суть одна. Позвонить – нельзя.

Хотя есть у меня одна мудрая подруга, которая советует: а ты звони, не отказывай себе в этом! Звони и получай свой ушат ледяной воды. Если не помоев. Раз тебя обольют, другой, третий, сто тридцать третий. На сто тридцать четвёртый раз тебе уже самой не захочется поднимать трубку за очередной дозой. Ты уже выберешь себе какое-нибудь другое занятие.

Рецепт верный, но лишь в том случае, когда надежды нет уже никакой и спасать приходится не отношения, а себя. А нам -то всё кажется, что надежда ещё есть. Ведь я знаю, что он в эту новогоднюю ночь тоже один, как и я. И, как и я, не позвонит.

Остаётся уповать только на чудо. Когда и случаться чудесам, как не в новогоднюю ночь? Да ещё в такую, когда зодиакальный круг замкнулся.

Я настолько уверовала в неизбежность его прихода, что поставила на стол второй бокал.

Но минуло одиннадцать. В дверь не позвонили.

И правильно сделали. Сколько раз судьба может устраивать мне чудеса в виде исполнения несбыточного? Я, чай, у неё не одна. Сколько за это время наросло новых семнадцатилетних и ждут своей очереди? А я хороша: получила свой подарок и опять бегу в хвост спрашивать, кто последний.

А куда девала тот хрустальный башмачок, который даже в сказке, даже Золушке самой достался лишь однажды? Кто ты такая?

Кто разрешил тебе разбрасываться подарками судьбы?

Где тот мальчик, прорвавшийся тогда к тебе сквозь невозможное? Ты поступила с ним, как шамаханская царица. Помните двух воинов, пронзивших друг друга мечом у входа в её шатёр?

Не жалейте, с ним всё в порядке. Окружён любимыми и любящими, как того и заслуживает. Мир устроен справедливо, и каждый из нас, не дожидаясь ухода в иные юдоли, ещё на этом свете получит себе в точности то, что сделал другому. Ты бросил кого-то – и тебя бросят. Ты предал – и тебя предадут. Ты обманул – обречён быть обанутым. Обидел кого – отльются кошке мышкины слёзки. Неужто вы ещё не заметили этого правила? Значит, молоды ещё. Закон справедливости и возмездия неукоснителен, как законы сохранения материи и энергии. Их не обойдёшь, не объедешь, вот и я сижу тут с тем, что заработала.

Зато: заранее можно оплакивать наших обидчиков и радоваться за благодетелей.

Ещё лучше – помолиться за тех и других сразу.

В половине двенадцатого я всё-таки позвонила.

Он сделал вид, что едет издалека, и добрался до меня минут через двадцать после наступления нового года. Вполне возможно, что сидел в машине за углом и ждал, выдерживал. Ведь знал, как много значит для меня этот миг мистического перехода из одного года в другой, этот порог, эта полночь. «Как встретишь, так и проведёшь...» Посматривал на это свысока. И выжидал: помучить.

Должно быть, сладко ему было сидеть в машине, зная, как я жду и что никуда от него не денусь с подводной лодки.

Наши отношения часто напоминали анекдот про перекличку в тюрьме: Петров! – Молчание. – Петров! (с тревогой) – Молчание. – Петров!!! (панически). – Ну, тут я (лениво). – А ку-ды ты денешься! (победно).

Снимая дублёнку, гневно кривился:

-Это твоё вечное «к ноге!»... Все планы спутала!.. Твои капризы и взбрыки достали меня!..

Недовольно прошёл к столу.

Я придвинула к нему еду.

-Спасибо, я сыт.

Взял вилку, поковырялся, начал есть.

Это уже ритуал такой: чтоб повалялись у него в ногах и чтоб нехотя пнуть.

Медленно оттаивая и снисходя.

И не понимая – или как раз понимая, что главное - чтоб было кого пнуть. Что в этом счастье.

Ведь очень скоро уже – и скорее, чем мы думаем – будет некого.

-Ах, да! – вспомнил, вышел в прихожую, достал из кармана дублёнки бутылку вина. – Шампанское я уже не пью.

-Я тоже.

Он наполнил бокалы и впервые поднял на меня взгляд. Наши глаза встретились. И, как это было всегда, расцепить их нам уже не удалось. Короткое замыкание. Всесильный закон Ома всё ещё действовал.

- С Новым годом? – он улыбнулся, чокнулся со мной и с ненавистью простонал сквозь зубы.

2003

ВАСЯ

Он собирался ко мне в гости лет десять. Но созванивались и то не каждый год. Однако это не мешало нам считаться нежными друзьями.

И тут он внезапно звонит:

-Ты одна?

-Одна.

А надо сказать, про личную жизнь друг друга мы не очень осведомлены: она могла меняться и чаще, чем мы успевали это обсудить.

-Я щас приеду.

-Почти полночь! – испугалась я.

-Мне необходимо с тобой поговорить! – Он подчеркнул «необходимо».

-Ты пьяный? – заподозрила я. Когда ещё русскому мужику нужда «поговорить»?

-Да, я пьяный, но у меня беда, и мне надо с тобой увидеться.

Друзья познаются в беде, разве откажешь! Диктую адрес.

Когда-то, ещё в советские времена, мы с ним столкнулись однажды в Доме учёных, и он вдруг пригласил меня в ресторан поужинать. Я заколебалась: с чего бы ему вести меня в ресторан... Но он тут же отмёл все подозрения:

-Да брось ты, просто поужинаем. Могу я себе это позволить?

Тогда он действительно мог: успешная карьера, симпозиумы, публикации, гонорары.

Спустя год-другой грянула перестройка, ресторан Дома учёных сначала опустел, а потом наполнился, но уже совсем другим людом. Мы могли только локти кусать.

А потом я съездила на одну конференцию и заработала немножко тамошних денег. Заработала именно наукой, а не каким-нибудь там маркетингом, будь он неладен. Позвонила Васе и пригласила его поужинать в ресторане Дома учёных.

Это было чем-то вроде акции протеста и неповиновения: мы, два бедных доктора наук, сидели в бывшем своём ресторане среди богатых «новых учёных» (тогда расплодилось множество академий бизнеса, и членкоры этих академий с золотыми цепями заняли своё место под солнцем науки) и демонстративно ужинали на профессионально заработанные деньги.

Считай, в разведку вместе сходили.

Как же я могла не пустить его, хотя бы и в полночь, хотя бы и пьяного, если у него беда.

А однажды он спас мне машину. Я купила новенькую «шестёрочку», и он мне посоветовал поставить на неё противоугонную хитрость. Сама бы я не додумалась, а он и адрес дал народного умельца. И вот, средь бела дня возвращаюсь к припаркованной своей машине, а она открыта, замок зажигания вырван, провода все наружу. Но цела, спасена, не поддалась врагу.

А всё он, мой друг Василий.

Вскоре во дворе, в полночной тишине раздался его вопль:

-Нинка!

Не знал в темноте, куда направиться, и, как учёный, принял решение, лежащее на поверхности.

Я открыла окно и тоже принялась голосить, руководя его дальнейшим продвижением.

К разговору он подготовился: бутылка водки и бутылка хорошего вина из супермаркета. Широк Василий был всегда.

Никакой беды у него, к счастью, не оказалось. Просто не с кем было продолжить. Не пить же одному.

-Ты мне дашь поцеловать тебя во всякие такие места? – деловито осведомился он, разливая напитки.

Вопрос был своевременный: я как раз собиралась у него узнать, оформил ли он уже пенсию и с чего начинать: мне все эти хлопоты вскоре предстояли.

Причём по тону было ясно, какие такие места его вдруг заинтересовали.

Последний раз с предложением такого рода на меня выходил соседский мальчишка, когда нам было лет по пять. Значит, мы уже начали впадать в детство.

- Насмотрелся всякой дряни по телевизору, - неодобрительно проворчала я.

Но Вася уже забыл, о чём речь. Склероз, как известно, не болезнь, а великое благо, даруемое в старости за большие заслуги.

Тем не менее, разговор, в котором он так нуждался, мы провели.

Особенность пьяной беседы состоит в том, что по отдельности все фразы вполне осмысленны, но в целое не складываются. Поэтому пересказу поддаётся только один эпизод.

- ...я ей сказал про тебя несколько одобрительных слов, но она мне скептически возразила, мол, не обольщайся.

Мне было любопытно узнать причину такого скептицизма, но Вася потерял нить.

-«Не обольщайся: это хитрая и расчётливая хохлушка»? – подсказала я, помогая ему восстановить картину.

-Нет! – Вася помотал головой.

-«Это хитрая и расчётливая еврейка»? – предположила я.

-Да!- обрадовался Вася моей догадливости.

Уж какая там догадливость, Е2–Е4. У нашего злословия не так много вариантов. В сущности, мы добры друг к другу и ленимся изобретать что-то особенное для опорочивания врагов. Да и откуда у нас, убогих вегетарианцев, враги – так, соседи.

Время было позднее, диванчик у кухонного стола удобный, и после второй Вася приклонил голову, а после третьей свернулся калачиком. И это было лучшим завершением беседы.

На всякий случай я заперлась в спальне, чтоб не колобродил около меня.

Ночью он замёрз и постучался в мою дверь:

-Дай чем-нибудь укрыться!

Я уложила его в гостевой комнате и вернулась к себе, довольная, что вечер удался и выкроилось время и для сна.

Утром меня разбудили его крики:

-Нинка! Дай мне выпить! Нинка!

Вообще-то я для него Ниночка, но он всегда обладал ситуационным чутьём и теперь, подчиняясь логике событий, обращался ко мне правильно.

На кухне я обнаружила по состоянию бутылки, что ночью он не раз вставал и добавлял.

На стуле топорщились колом его брюки, снятые вместе с трусами и носками. На столе было разлито, валялся какой-то целлулоидный обрывок, который я сослепу приняла за крышку с бутылки красного вина и хотела выбросить в мусорное ведро. Но в руках у меня оказалась челюсть моего друга.

...А совсем недавно мы были ещё молодые.

Однажды я видела в углу двора скромную собачью свадьбу, состоящую из невесты, единственного жениха и щенка-шафера. Брак был неравный: жених по старости уже впал в немощь. Он обнял невесту и бессильно висел на ней, тяжело дыша и собираясь с силами. Молодуха жаждала жизни и нетерпеливо поскуливала. Несколько раз жених делал попытки выстроить семейные отношения, но безуспешно. Щенок бегал вокруг и сильно переживал за брачующихся, но реально помочь делу был не в состоянии по малости лет. Невеста, уже нервничая, обернулась, лизнула жениха в его беспомощное место и снова приняла позу ожидания. А старый пёс не мог понять, куда оно девалось, победное ликование жизни. Вчера ещё было. Ему казалось: малость передохнуть – и оно вернётся. Но тихо и тоскливо было в углу двора, поросшем бурьяном.

С тех пор мне жаль всех мужиков.

-Нинка! – орал из комнаты пьяный Василий, не в силах встать с кровати. - Дай мне выпить и позвони моей маме! Она беспокоится.

Вспомнил, гад, про маму!

-Скажи, что со мной всё в порядке!

Через секунду:

-Только не говори, что я у тебя!

А вот это, интересно, как? Задача высшей степени сложности: сказать, что с ним всё в порядке, но не сказать, где он. Наверное, есть специально наработанные приёмы, но я не была им обучена. А Вася уже снова спал.

Естественно, мама всю ночь провела в тревоге и ожидании.

Стали мы с ней думать, как транспортировать нашего героя домой. Конечно, я могла его отвезти, подняв как-нибудь с постели и перегрузив в лифт, а потом в машину, но для этого мне пришлось бы надевать на него трусы и носки. А эта необходимость встала передо мной непреодолимым препятствием, и о таком варианте я даже не обмолвилась. Мама считала, что лучше дать ему проспаться, но ни в коем случае не наливать больше спиртного.

-Мне нужно отъехать по делам, - робко заикнулась я. - Оставлю его одного, пусть спит.

-Ни в коем случае! Он может проснуться и обнаружит, что заперт! Это будет катастрофа!

Маме лучше знать, какие у него фобии.

И всё-таки надевать на него трусы я была морально не готова.

Посовещавшись, мы приняли решение, что мама приедет и подежурит около него, пока меня нет. Вот и правильно. Маме с детства привычно его одевать. Странно только, что за последние полсотни лет ей так и не удалось от этого отвыкнуть.

Вскоре эта решительная женщина была у меня. Я даже позавидовала: моя не такая мобильная. Ну ещё бы: у моей дети уже выросли, можно и расслабиться.

Сколько же Васиной маме лет? И хоть бы что. Вот что значит ответственность за ребёнка! Нет возможности состариться.

Только я собралась напоить её чаем, как Вася проснулся и снова потребовал выпивки. Тут на первый план выступила мама.

Вася вмиг протрезвел, встал с постели и самостоятельно надел трусы. Так до старости и боимся: врача, директора школы и маму.

Домой я везла их с ветерком! Стояло чудесное утро. Мама была довольна, что ребёнок нашёлся и что едем с комфортом. Вася роптал на меня:

-Предательница! Ябеда!

Мама достала из сумочки заботливо прибранную Васину челюсть, обтёрла платком и протянула ему:

-Надень! А то при даме такой некрасивый.

2004

ЖИЛЕЦ

В начале улицы Народного Ополчения по сей день стоят пятиэтажные панельные хрущёвки, уже лет пятнадцать ожидающие сноса. Диву даёшься, как они ещё держатся. Поднимаешься по лестнице – стены звучно вибрируют от шагов. Толщина этих скорлупок – капитальных - сантиметров десять. А внутренних – я на кухне вешала сушилку для посуды, через секунду пробурилась сверлом в соседнюю квартиру. Балконов в таких домах нет, да они бы отломились вместе с куском стены.

У меня была там комната в трёхкомнатной коммуналке. В 90-х я сдавала её за 100 долларов тамбовскому парнишке Глебу, кривоватому, но неунывающему, со звучной фамилией Борнопольский (и откуда только?). Корешá звали его Глебаня. Чем-то они торговали – то утюгами, то корейскими телевизорами.

В комнате стояли стол, кровать и холодильник, больше ничего, а ему больше ничего и не требовалось. Он прожил там лет пять и за это время разве что подмёл пару раз. Тем не менее, комната не была загаженной – наверное, оттого, что у Глеба не водилось не то что лишних, а вообще никаких вещей, один только весёлый нрав. Плавали клубы дыма, светился экран чёрно-белого телевизора «Юность», о будущем Глеб не задумывался, как это свойственно многим русским, и Бог его берёг: сотню от жильца я получала исправно.

Кровать была аккуратно застелена куском гобелена, но не знала постельного белья. И тоже ничего, можно и так.

За эти годы Глеб сделал несколько тщетных попыток завести себе постоянную спутницу на условиях взаимного интереса: "Будешь давать - живи". По сути, это было брачное предложение, но, высказанное в столь простой форме, не воспринималось девушками, даже неприкаянными. Им любовь подавай, страсть. Без этого им и крыша над головой не в радость.

А он бы не обижал.

В соседней комнате жил пятидесятилетний тихий пьяница Слава, святой души человек, в советские времена он работал на заводе техником-конструктором, а когда промышленность встала, попал под сокращение. Одна нога у него была на протезе, поэтому на счастье он не рассчитывал, прожил застенчивым бобылём, но всегда был готов помочь или отдать что есть. В том девяносто восьмом он собирал и сдавал бутылки, в день выходило рублей на двадцать, да инвалидская пенсия, да я подкидывала ему часть от Глебовой сотни на выпивку, потому что не пить в его положении было невозможно, я бы и сама пила: единственный щадящий компромисс между обществом и человеком, лишённым какой бы то ни было радости.

Третья комната нашей квартиры часто меняла хозяев и в тот год как раз временно пустовала.

Однажды утром Слава залёг в ванну и пустил горячую воду. Зачем он заперся там на шпингалет, ведь в квартире, кроме него, никого не было. А спроси его. Пьяный, наверно, был. Когда нижние этажи стало заливать, соседи вызвали слесаря, и тот перекрыл и горячий, и холодный стояки, поскольку наша квартира на звонки и стуки не отвечала. Глеб в тот вечер где-то загулял, утром торопился на работу, ванна была занята – да не очень-то и надо. Вечером поздно вернулся – ванна опять занята, но как-то подозрительно... Вот с этим подозрением он и позвонил мне около полуночи:

- Татьян... Похоже, Славка умер в ванной...

Было слышно, как ему хотелось обмануться.

Я немедленно выехала.

Выруливая со двора, столкнулась со своей старшеклассницей, и она без колебаний увязалась за мной:

- Хочу посмотреть, как люди ведут себя в экстремальной ситуации.

В квартире стояла трупная вонь: Слава, царство ему небесное, слишком долго пролежал в горячей воде.

Глеб дрожал. Его не вдохновляла экстремальность ситуации.

Я принялась звонить в милицию, меня отфутболили на опорный пункт, но дежурного не оказалось на месте. Глаша извлекла первый урок: самое трудное в экстремальной ситуации – не иметь возможности действовать.

Я набирала номер опорного пункта каждые десять минут, а Глаша взяла на себя релаксацию Глеба: болтала с ним, чтобы унять его дрожь.

Когда безмятежный дежурный наконец ответил, в зубах его ещё стряли волокна говядины и капуста из борща.

- Ну так чего ж не ломаете дверь, - спросил он, цыкая зубом.

- Потом доказывай, что мы ни при чём...

- Ладно, щас приду, - сыто согласился он.

Ему было не к спеху: чем медленнее он будет двигаться, тем меньше трупов придётся на его дежурство.

Дверь в ванную корчевали топором. Всё в этих панельных хрущёвках держится на соплях, один только наш шпингалет встал вмёртвую.

Из вскрытого тесного пространства вырвалась оглушительная вонь, участковый отпрянул. Я малодушно отвернулась, не взглянув внутрь. Мы все заперлись в комнате для короткого совещания и передышки. Открыли окно на мороз.

- Сукровица до краёв, - обрисовал картину участковый. – Пробка ванны без цепочки. Чтобы её вынуть, придётся лезть туда по локоть, даже выше.

Я обречённо принялась засучивать рукав.

- Мама!- гневно остановила меня Глаша.

- Да уж, действительно, - спохватился участковый.

Русского мужика трудно сдвинуть с места, но если он вышел из оцепенения и начал действовать, себя уже не помнит – ему что подвиг совершить, что борща похлебать, в азарте всё едино. Я благодарно взглянула на него, и он это заметил. С той минуты мы были с ним одна команда, в которой «сам погибай, а товарища выручай».

Глеб нашёл большой полиэтиленовый пакет, мы обмотали участковому руку, он набрал в грудь воздуха и ринулся за дверь, как пожарный в огонь. Мы же отсиживались, как штабные в землянке, пока солдат в атаку ходил.

Герой вернулся на подъёме, воодушевлённый собственным поступком. Долго отдышивался, принимая скрытые рукоплескания – в основном мои. Глаша-то видела его насквозь.

Как полагалось, позвонил в скорую, вызвал врача.

Глаша принюхивалась к своей дублёнке: шерсть и овчина впитывают все запахи.

- Глеб, кури, пожалуйста, без передышки! Всё лучше, чем эта аура.

- Вывесим на ночь на балконе, выветрится, - с сомнением сказала я.

Пока ждали скорую, участковый звонил своим зазнобам.

– Светулик! Я весь в трупном яде! Не знаю, доживу ли до нашей встречи.

- Юля! Я весь в трупном яде! При исполнении!..

Потом была ещё Оля. Собственное мужество распирало его и требовало немедленного сброса – в восхищённое, податливое, женское. Нас он уже не стеснялся по-свойски: сроднился за время беды.

Приехал врач. Ночной спаситель. В ванную заглядывать не стал. Заключение написал по запаху.

Глаша смотрела на него с мучительной любовью, аж слёзы выступили – за то, что не похож на участкового ни в чём, за то, что умён, лаконичен и твёрд, как бывает только врач скорой помощи. Как её отец в городе Пскове.

Потом участковый вызвал труповозку. Скоро не обещали. Он посмотрел на часы:

- Всё, полвторого ночи. Смена закончилась, а домой уже не уедешь. Придётся в дежурке ночевать.

Нет, он не упрекал, не жаловался. Напрасно Глаша смотрела на него свысока. Конечно, ему далеко было до врача, на сдержанном благородстве которого так отдохнул её взгляд; конечно, выпирали из милиционера и лень, и хвастовство, и блудливость, но я-то уже сходила с ним в разведку – и он меня не подвёл. Глаше ещё придётся учиться это ценить.

- Когда всё кончится, я позвоню вам в дежурку и отвезу домой, - пообещала я.

- Это в Митино-то? – не поверил он.

- Да хоть и в Митино.

Любительница экстремальных ситуаций между тем уже не держалась на ногах, и я упросила Глеба остаться на часок наедине со Славой в его новом агрегатном состоянии и отвезла Глашу домой. Когда вернулась, труповозка всё ещё не приехала.

Жаль, что Глаша не увидела этих ребят. Они были покруче врача. Ещё спокойнее и твёрже. Как географические великаны, стоя одной ногой на материке живых, а другой на материке мёртвых, они переносили людей слева направо, и масштаб их действий исключал всякую мелочность. Едва войдя в квартиру, они без обиняков донесли до меня мысль, что если я хочу здесь жить дальше и пользоваться ванной, они уберут его «чисто», но за это надо заплатить. Мысль была абсолютно доходчивой, я лишь спросила, сколько. Последовал точный ответ: пятьсот. Я созналась как на духу: у меня только триста. Географические великаны видели, что это не торг, а голая правда жизни, и так же просто согласились: хорошо. И принялись за дело.

Боже мой, как слаженно они работали, эти три молодых парня – залюбуешься, если отвлечься от предмета, который они извлекали из ванны, соскребая со стенок и оттирая Славиными грязными и уже ненужными простынями, и паковали в чёрный полиэтилен, экономя слова и жесты.

Воды в кранах не было, и, закрыв за ребятками дверь, мы с Глебом продезинфецировали ванну остатками водки, найденной у Славы в холодильнике.

Хорошо, что я пообещала отвезти участкового домой, иначе Глеб не отпустил бы меня до утра, такого страху натерпелся от событий и впал в детство.

Когда я возвращалась из Митина в город, было уже 4 часа утра. На въездном посту меня остановил гаишник. Я вышла из машины. Он должен был найти предлог меня обнюхать: трезвый человек не вылезет из постели в такое время суток. Я приблизилась к нему вплотную и вздохнула, не дожидаясь предлога. Только беспокоясь за него: сама-то притерпелась к пропитавшей меня трупной вони.

Но он ничего не уловил в морозном воздухе: не отстранился. Он мудро смотрел в мои измученные глаза и ни о чём не спрашивал. Я тоже молчала и не торопилась соскользнуть с его взгляда. Как будто угрелась на нём. Как если бы долго-долго пробиралась из тыла врага к своим, силы давно вышли - и вот меня подхватили верные руки, в которых я могу наконец-то спокойно терять сознание. Такая роскошь. Вот чем был его взгляд, который он мне по-братски подставил.

И только когда я очнулась, он осторожно спросил:

- Доедете?

- Теперь доеду.

Разве можно покинуть эту страну, где твоя жизнь так ощутимо разветвляется на всех встречных, словно вы прошиты одной молнией.

Славу кремировали, его комната по закону прибавилась к моей, и я занялась квартирным вопросом. Так мы расстались с Глебом, дай Бог ему удачи. Из нашей коммуналки я забрала только Славины стулья, из-за которых часто его вспоминаю. Мне кажется, это его утешает.

2007

КОСМОС МАНИТ

Племянница приехала внезапно.

Вернее, в электронной почте я увидела её письмо: «Тёть Тань, вы меня ждёте? Буду в понедельник!» Но решила, что тот понедельник ещё грядёт. А он был уже в самом разгаре.

Живя на два дома, сбиваешься с ритма.

В свою городскую квартиру я заехала специально, чтобы проверить почту и сделать кое-какие банковские проводки со своего домашнего компьютера. На даче у меня тоже есть интернет, но не всегда. Злоумышленники повадились красть из-под земли телефонный кабель на нашей дачной улице. Телефонщики приедут, снова протянут кабель – а злоумышленники опять его утянут. И так всё лето.

В советские времена такое преступление считалось бы диверсией против государства, и врагам народа бы не поздоровилось. А теперь что? В лучшем случае, если менты поймают, то напинают ногами и натычут по зубам. Потом отпустят за небольшие деньги – и кабель на двести телефонных пар вскорости снова будет украден. Я уже настроила свой дачный комп на выход в интернет через мобильник, но это выходит дорого и годится лишь на крайний случай.

Так что пару раз в неделю я приезжаю в город, на вольный интернет, по времени подгадывая так, чтобы навстречу пробкам. Когда встречная полоса стоит вмёртвую - вся Минка, вся Можайка, весь Кутузовский проспект, - а я мчусь по пустой дороге, то чувствую себя немножко президентом: мой народ стоит – а я лечу, скотина, с ветерком.

Вот и сегодня, чтобы выехать из города до пробок, я наскоро ответила на почту, отправила платёжки в банк – и рванула на дачу. Даже к дочери не стала заезжать – а я присматриваю у неё за хозяйством.

Правда, уж какое там хозяйство… Она живёт в однокомнатной квартирке, отделилась ещё студенткой. Поначалу как человек - готовила, стирала, убирала.

Потом закончила ВГИК, началась работа. Времени на быт не стало. Посуда громоздилась в раковине по неделе.

Купила посудомоечную машину.

А работы всё больше, домой приезжала только переночевать. Нечего стало загружать в посудомойку.

Готовить совсем перестала. Есть дома уже не приходилось.

Грязная посуда извелась как вид.

Теперь остаётся лишь вытереть изредка пыль с пустых кастрюль.

Такая вот кухонная эволюция.

Банковские проводки - это я тоже за неё делаю. Она – ИП. Индивидуальный предприниматель. На самом деле никакой она не предприниматель, а режиссёр монтажа, но кинокомпаниям удобнее заключать с ней договоры не как с физическим лицом, а как с ИП.

Ещё я слежу за её коммунальными платежами. Убираю (вытираю пыль с кастрюль), стираю и глажу. Отгоняю в ремонт её машину. Веду её сайт. Смотрю, чтобы в доме у неё была какая-то еда. Но недавно она мне заявила: «Когда разбогатею, найму себе помощника. Он будет делать всё то же, что и ты – но ещё будет рассылать по фестивалям мои фильмы и вести мою переписку по-английски».

Что да, то да: вести её переписку по-английски я не могу, но думаю, что легче будет мне выучить на старости лет английский, чем ей найти в помощники такого специалиста, который мыл бы полы, гладил блузки, отгонял машину в ремонт и составлял квартальные отчёты для налоговой.

***

Вот уж я выехала из города и стою на светофоре у поворота на Баковку, предвкушая наш ежевечерний теннис. И тут звонит мобильник:

-Тёть Тань, вы где? Это Маша. Я стою с чемоданом у вашего подъезда.

Ёшкин свет! Ядрёны пассатижи!

-Разве вы не получили мою эсэмэску? Я ещё из аэропорта отправила.

Её эсэмэску я получу только через полчаса – так бывает: видимо, по прилёте у неё не сразу включился роуминг.

Неужто разворачиваться и возвращаться в город? Теннис жалко! Наша ежедневная игра в привычной компании – не только спорт, это лучший способ снятия всех стрессов.

-Маша, звони в сорок вторую квартиру, там всегда кто-нибудь дома, оставь у них чемодан и погуляй, я буду через два часа!

На том и порешили.

Машка торкнулась в квартиру соседей на первом этаже, открыл ей хозяйский сын, и она ему протараторила:

-Я прилетела из Новосибирска, я племянница тёти Тани. Можно, мой чемодан пока тут постоит – а я погуляю?

Чего ж нельзя, можно. Тем более что хозяйку дома зовут именно Таня. И хоть её сейчас нет, и хоть парень никогда не слышал про новосибирскую родню, но Машка у нас девица ладная и складная, кто ж будет возражать против такой родни.

***

Кстати, в Москву Маша примчалась не в гости, а за визой в посольство Франции. У неё уже и билет на самолёт в пятницу утром. В Женеве её ждёт жених Мик, он у неё инженер по авиа- и космической технике. Но к жениху тоже только проездом. Вообще-то она записалась на летние языковые курсы в Лионе. Как только стало ясно, что Машка наша пойдёт на экспорт, потребовалась языковая доводка невесты до кондиции: её хорошего английского и приличного немецкого оказывалось маловато для франкоязычной семьи. Ей предстояло волнующее знакомство с родителями жениха и празднование своего двадцатилетия в лоне будущего семейства.

Прилетев рано утром в Москву, она прямо с чемоданом первым делом понеслась в визовый отдел и сдала документы. Она твёрдо рассчитывала получить визу в четверг, однако её не обнадёжили, сказав, что день сдачи документов не считается и виза будет готова не раньше пятницы!

Девчонка была в ужасе: перенести вылет невозможно – мест нет: лето. И весь механизм уже был запущен: Мик добился разрешения прервать свою командировку в Берлине, чтобы встретить её в аэропорту Женевы.

Оставалось надеяться только на чудо.

***

Я же про эти страсти ничего пока не знала, я приехала на дачу и отправилась на корт.

Сегодня там появился после перерыва мой любимый теннисный партнёр Сергей: у него неделю назад родился сын Владислав, и все эти дни ему было не до игры. Выходя на площадку, он тихонько сказал мне:

-Надо победить. В честь Владислава Сергеича!

Ничего себе, задачу поставил!

Я испуганно отвечаю:

-Как Бог даст, Серёжа!

Играть пришлось с полным напряжением сил. На кону стояло ни много ни мало, а - благоволит ли Господь новорождённому?

Можно сказать, вся будущая судьба младенца была поставлена в зависимость от исхода матча.

А матч шёл: 2:2, потом 4:4, потом, наконец, 6:6.

Исход борьбы решался тай-брейком.

И тай-брейк развивался с той же неопределённостью: 2:2, 4:4, 6:5… В нашу пользу.

И - последний мяч, решающий: 7:5.

Мы победили.

Только мы с Серёжей знали, что означала наша победа! Чуть ли не в слезах мы бросились поздравлять друг друга.

После этого Серёжа принёс из своей машины три бутылки шампанского – и уж мы всем наличным теннисным составом отпраздновали появление на свет этого счастливого мальчика, которому так повезло с родителями - красивыми, здоровыми и любящими. Мама до последнего дня приезжала на корт поболеть за папу.

Да здравствует младенец Владислав!

Наши противники, кстати, обиделись:

-Что ж вы сразу не сказали, мы бы вам давно сдались!

Нет уж, судьба человека решается в честном бою.

***

Наскоро протрезвев, я поехала в город. Машка всё ещё где-то гуляла. Я первым делом зашла к соседям на первом этаже забрать её чемодан.

Соседи сильно удивились, что Машка – моя племянница. Они уже привыкли к мысли, что она – их племянница! И хотя никакой родни в Новосибирске припомнить не могли, но уже приготовили ей уголок для житья.

А ещё говорят, что москвичи – бездушные и негостеприимные люди.

***

Когда мы с Машкой, наконец-то, встретились, до главного события – получения (или неполучения!) визы – оставалось ещё три дня, и волноваться было преждевременно.

Мы обменивались семейными новостями.

Её отец – мой единственный брат. И нас, Набатниковых, на свете совсем немного. На Алтае, где мы с братом родились, однофамильцев у нас не было. Откуда на Алтай занесло отцовских предков, я не знала, и в юности меня это не особенно интересовало. Понятно, что откуда-то из Расеи (так сибиряки называли европейскую часть России) в конце 19-го века, когда заселяли «богатые сибирские земли» и правительство поддерживало это переселение.

Где наша историческая родина, мы не знали. Пока живы были деды, тётки и дядья, мы не спрашивали. В русской среде вообще мало интереса к предкам. Советские времена отбили интерес; историю семьи старались не помнить: неровён час, нарвёшься на казачье или кулацкое происхождение. Меньше знаешь – крепче спишь. А когда вопрос возник, спросить было уже не у кого.

И лишь когда появился в интернете ресурс «Одноклассники.ру» (его ещё называли «Одноклассники.ГРУ»), мне пришло в голову набрать в его поисковике свою фамилию.

Вывалилось мне 69 человек обоего пола. Процентов 60 из них были москвичи. Разброс по остальным образовал заметное сгущение в Липецке. Я списалась со многими и попросила узнать у стариков, откуда те родом.

Мне с готовностью ответили. Так обозначилась Лебедянь.

Сторожевая крепость, возникшая на высоком берегу Дона ещё в семнадцатом веке. Для охраны южных рубежей тогдашней России. Наверное, был в той крепости некий шустрый и быстрый набатник, скликавший войско по тревоге, колотя в железяку. «Уличные» фамилии были в ходу в русской деревне ещё на моей памяти. За потомством того набатника так и закрепилось это прозвище. Липецкая статистика погибших в Великую Отечественную войну даёт возможность проследить – Набатниковы жили только в Лебедянском и Плехановском районах.

Правда, пара-тройка отчаянных Набатниковых рванула-таки в Сибирь в конце 19-го века, когда население России увеличилось в разы и земли не хватало. Что называется, «или грудь в крестах – или голова в кустах». Была – не была. Дело в том, что крестьяне жили общиной. Бедному община не даст пропасть, но и предприимчивому не даст развернуться. То ли дело в Сибири: бери земли сколько хочешь!

***

Я рассказала Маше о своей поездке на историческую родину.

Эту поездку я предприняла в память отца, которого слишком мало ценила при жизни, ещё не понимая, как много он мне дал. В первую очередь – неистребимый ген казачьего здоровья, устойчивости и выносливости.

Приехав в Лебедянь, я устроилась в гостиничке на улице, носящей сразу два названия: старое – Советская – и ещё более старое – Большая Дворянская. Первым делом отправилась на центральный рынок – осмотреться, что к чему. Торговали теми же привозными турецкими овощами, что и в Москве, и только клубника была своя, местная, по 40 руб. Я знаю, что она – никакая не клубника, а садовая земляника, но язык упорствует, потому что её крупные плоды больше похожи на клубни, чем на ягоды.

Я зашла в закусочную перекусить, местные мужики пили там пиво. Буфетчица разогрела мне в микроволновке беляш и изготовила стакан растворимого кофе. Села я со своей закуской в углу, а среди мужиков зашёл спор, как будет по-немецки «я болен». В пивных любят блеснуть образованностью. Но поскольку знание немецкого редко простирается дальше «хэнде хох» и «фольксваген», я, пребывая в расслабленном блаженном состоянии, встряла в разговор и подсказала: «Ихь бин кранк».

Мужикам приятно было поговорить с женщиной редкой учёности, и один из них признательно пожал мне руку:

-Фрау?..

-Набатникова, - представилась я.

-Набатникова? – удивился мой собеседник. – Это Петровича, что ль?

Петрович был произнесён столь уважительно, что принадлежность к его фамилии добавила мне авторитета.

Случайностей, как известно, не бывает.

Мне объяснили, где живёт Петрович, меня уже не удивило, что я застала его дома, и когда я увидела его воочию и заговорила с ним, у меня отпала надобность рыться в местных архивах: всей пластикой и динамикой, жестами и манерой речи, кривыми оттопыренными мизинцами и открытостью в общении этот человек являл тот же мужской генотип, к которому принадлежал и мой отец.

Я провела там три дня, купалась в Дону, любуясь лебедянскими девками: у них особой крутостью считалось разогнаться с берега и сигануть в воду в чём есть, не раздеваясь. Вечерами я сидела во дворе гостинички и слушала особую предзакатную тишину. Вечер большого села похож на усталую корову, улёгшуюся пережёвывать свою дневную траву. Тишина села составлена из полёта птицы и мухи, дальнего лая, стука доски, оклика, бесшумного перекатывания Дона, крадущейся поступи кошки, крика горлицы.

А у нас в Москве – даже на даче – вечера похожи на угомонившийся муравейник: в нём нет пространства, дáли. Нет отдалённых звуков, кроме грохота электрички.

Я вглядывалась и вслушивалась – не для себя, а для моего уже умершего отца – впитывая звуки и картины его прародины, на которой он сам никогда не был, родившись в Сибири.

А с какой тётушкой свёл меня мой пятиюродный брат Петрович!

Как она походила на мою родную тётку – лихую шофёрку, водившую автобусы по Чуйскому тракту, неутомимую плясунью и певунью!

Естественно, и эта тоже певунья, Зоя Фёдоровна. Её и в 82 зовут на концерты с её авторскими частушками.

За Америкой бежали

Спотыкаясь, долго мы.

Наконец, её догнали

И сказали: «Дай взаймы!»

Балалаечка, ори,

Ори до самой до зари.

Может, президент услышит –

И возьмёт в секретари.

На базаре цены ввысь

Ох как круто поднялись.

Я подумала: и мне

Не подняться ли в цене?

У московского Кремля

Содрогается земля.

То не вражия напасть –

То идёт борьба за власть.

Собиралась меня мать

За премьера отдавать.

Но буду осторожна я:

Должность ненадёжная.

***

У Машки, кстати, тоже присутствует наш родовой признак: кривые мизинцы.

Которые, однако, не вредят её красоте, хотя в её случае красота – дело десятое. Главное – она умница, студентка, спортсменка и активистка. Всё-то она умеет, всем владеет – языками, музыкальными инструментами, средствами транспорта и спортивными видами борьбы.

В четверг она позвонила в визовый отдел – её паспорт ещё не был готов.

Мы поехали в консульство. Я сопровождала её, потому что красивые русские девушки вызывают в консульствах подозрение – и лучше было уравновесить её вопиющую, возмутительную красоту моими почтенными сединами.

Консульство приём граждан не вело, для этого у них был специальный визовый отдел в другом месте.

Мы с Машкой ни о чём не сговаривались, но она инстинктивно правильно оделась: джинсы-кроссовки, ни малейшей косметики.

Мы позвонили в бронированную дверь, и нам открыл охранник средних лет.

-Здравствуйте, - сказала я, глядя ему в глаза. – Эта девушка – студентка Новосибирского государственного университета.

Я не готовила эту речь, но в ней не оказалось ни одного лишнего слова, за каждым стоял большой смысл. Даже слово «государственного» не было лишним. Оно означало: эта девушка учится не в каком-нибудь коммерческом институте с сомнительной лицензией и адресом «3-я улица Строителей, дом 5, кв. 147», а в нормальном, государственном, с большим конкурсом . «Новосибирского» тоже было важно: не тепличная москвичка, а сибирячка, однако и не из Тьму-таракани, а из центра науки и культуры.

-Она сдала документы на визу, - продолжала я, - но получить её сможет только завтра в 11 часов, а её самолёт улетает в 10. В таких обстоятельствах нам остаётся уповать только на вашу любезность: если вы впустите нас, мы попытаемся получить паспорт ещё сегодня.

Он попросил нас подождать и что-то выяснял. Потом снова открыл дверь и впустил нас. У окошечка нас уже ждала девушка, она взяла у Маши бумаги и ушла с ними.

Мы ждали, от волнения и напряжения не говоря ни слова.

Потом девушка вышла.

Она сказала, что сделать ничего нельзя. Что срок обработки документов – минимум четыре дня, а сегодня пошёл только третий. Сейчас летний сезон, и рассчитывать на минимальный срок выдачи виз не приходится. Ей даже не удалось выяснить, на каком этапе ручной проверки находятся эти документы. Но на выходе их нет.

Мы с Машкой, бледные от отчаяния, выслушали этот приговор и поблагодарили девушку за попытку нам помочь.

Я спросила, можно ли нам зайти к концу рабочего дня – а он истекал через час.

-Зайти вы можете, но надежды нет никакой.

Мы поблагодарили охранника, когда он выпускал нас, и пошли, солнцем палимы. Я со свойственной мне активностью предложила отправиться в авиакассу и узнать, какие у нас перспективы переноса рейса. Но Машка не могла идти. Ноги её не несли.

-Тёть Тань, идёмте сядем где-нибудь в тенёчек.

Ничего себе, как-то это не по-нашему – терять присутствие духа.

Но пошли, сели во дворе, на детской площадке. Какие-то французские ребятишки играли там под присмотром няни.

Машка потихоньку поплакивала. Я утешала:

-Маша, пусть это будет самое большое несчастье в твоей жизни!

Она говорила, что у родителей сейчас были большие расходы – и лишних денег в семье нет, а новый билет будет стоить не меньше семисот евро.

Я говорила: ничего, она сейчас единственный ребёнок на шее двух работающих родителей, а деньги – дело наживное.

В конце концов, думала я, мне Машка тоже, чай, не чужая.

Машка достала из сумки открытку и орошала её слезами. На открытке был изображён космонавт Армстронг на Луне, рядом с американским флагом. На обороте открытки Мик написал Машке, что следующим после Армстронга там будет он.

-А как ты, Маша, хотела, - продолжала я утешать её. – Жених из ближайшей подворотни тебя не устраивает, тебе подавай красивого, амбициозного европейца. И ты хочешь, чтобы между вами не было никаких препятствий? Уж приготовься их преодолевать! И будь готова к обломам!

Машка старалась.

Ближе к 16-30 мы вернулись с ней к бронированной двери консульства.

Я даже не пошла с ней – от меня уже ничего не зависело - и осталась на другой стороне улицы отогреваться на солнце, потому что день был холодный и я намёрзлась с Машкой в её «тенёчке».

Ждать мне пришлось долго, минут 10, и это давало какую-то надежду, но я за неё не цеплялась. Худо-бедно мы с Машей уже притерпелись к облому.

Потом дверь консульства открылась – и Машка, улыбаясь сквозь слёзы, издали показала мне паспорт.

Мы обнялись и обе плакали от радости.

-Дай Бог здоровья этим консульским девчонкам и их детям, пусть и к ним жизнь будет добра, как они были добры к нам!

А Машка со слезами говорила:

-Тётя Таня, я лицемерка! Я втайне готова была за эту визу пожертвовать нашей победой!

Дело в том, что это был день полуфинального матча Россия-Испания. Вся страна, уже пережив нашу победу над Голландией и моментально подсев на эту иглу, с утра украсила машины флагами и флажками, и они полоскались и трепетали по всем улицам. Я сказала Машке, что тоже согласилась бы на поражение ради визы, но Машка подумала и ответила: «Нет, та эйфория дороже!»

Потом, успокоившись, мы с ней анализировали, что заставило консульских девушек выудить её паспорт из общей кучи и пустить его на оформление в первую очередь.

И поняли: то, что мы их об этом не просили.

Они ничего не были нам должны. Помочь в этом случае они могли только по собственному желанию. Об этом нельзя просить.

Маша рассказала: когда они вынесли ей паспорт, она разрыдалась – и они же ещё и утешали её.

Мы вернулись домой и приготовились смотреть футбол. Но так и не досмотрели, заснули, и лишь наутро узнали о поражении, собираясь в аэропорт. Однако никак не связали это поражение с её французской визой. Всё-таки наше фамильное самомнение не столь велико. Но достаточно для того, чтобы Машка сказала:

-Вот пусть теперь попробует не полететь на Луну!

2008