Ник Хорнби Как стать добрым

1

В тот день на автомобильной парковке в Лидсе я наконец решилась высказать мужу, что наше супружество мне опостылело. Дэвида, правда, в этот момент рядом не оказалось. Он присматривал за детьми, и надо было позвонить ему, чтобы напомнить про записку для учителя Молли. Остальное… просто вырвалось — иначе не скажешь. Это был какой-то срыв, потому что такого произойти никак не могло. Пусть даже я, как оказалось, к моему величайшему удивлению, отношусь к дамам, способным заявить своей дражайшей половине, что она в качестве супруга более непригодна, тем не менее я не из тех, кто станет объявлять об этом по мобильному телефону с парковки. Наверное, я плохо себя знаю. Например, я всегда причисляла себя к людям, которые не забывают имен, потому что вспоминала имена тысячи раз, а забывала лишь пару раз — не больше. Но для большинства людей подобные беседы об исчерпавшем себя браке случаются лишь однажды в жизни, если происходят вообще. И уж коли для финального диалога избрана автомобильная стоянка в Лидсе, нечего называть это неподходящим местом — это все равно как если бы Ли Харви Освальд стал утверждать, будто ему совсем не хотелось стрелять в президента. Иногда о нас судят по нашему единственному поступку.


Позже, уже в гостиничном номере, я никак не могла заснуть. И находила в этом странное утешение: пусть я оказалась особой, способной прийти к решению о неминуемом разводе прямо на автомобильной парковке, но, во всяком случае, переживала, что все так случилось. Я всю ночь крутилась и вертелась флюгером в постели, мучаясь и пытаясь отыскать нить, которая привела меня к этому поступку. Я снова и снова прокручивала в уме наш разговор, стараясь вспомнить, как мы могли перейти от простого, банального факта — номерка Молли к стоматологу — до решения о неминуемом разводе, причем всего за три минуты. Ну, пускай не за три, а за десять. Что и обернулось для меня бессонной ночью — было уже три часа, а я все вспоминала, как мы прошли этот путь от самого начала (встреча на танцах в колледже в 1976-м) до конца (настойчивой необходимости развестись) — причем путь этот в моем сознании уложился в неполные сутки.

По правде говоря, вторая часть самокопаний заняла столь продолжительное время лишь потому, что сутки — все же немалый срок, а в голову всегда лезет столько разного сора, столько мелких художественных деталей, не имеющих отношения к сути происходящего. Если мои мысли о нашем браке экранизировать, критики заклеймили бы фильм как чересчур многословный, не имеющий четкой сюжетной линии и передали бы все содержание картины в следующих словах: двое встретились, влюбились, обзавелись детьми, стали ссориться и пререкаться, толстеть и брюзжать (его случай), а также уставать, отчаиваться и встречно брюзжать (это я), после чего в их отношениях возникла трещина. Лично я бы не стала спорить с подобной аннотацией. У нас, как и у остальных, — ничего оригинального.

Впрочем, этот телефонный звонок… Все никак не могу найти место, где из относительно мирной и совершенно банальной болтовни по бытовым мелочам Дэвид вывел разговор к катастрофическому финалу. Начало помню дословно:

Я: Привет.

Он: Здравствуй. Как дела?

Я: Прекрасно. Дети в порядке?

Он: Да. Молли смотрит телевизор, Том застрял в компьютере.

Я: Звоню, чтобы напомнить тебе: Молли надо отправить завтра в школу с запиской. Насчет дантиста.

Вот видите? Видите? Если и был какой-то переломный момент, то уж никак не здесь. Ведь из такого обмена репликами ничего не следует. Отсюда — ничего следовать не может. Однако вы заблуждаетесь — все произошло именно в этот момент. Я почти уверена, что первый перескок мы совершили здесь; я это хорошо запомнила, потому что именно в этом месте наступила грозная пауза — повисло зловещее молчание Дэвида. Потом я сказала нечто вроде: «Ну что?», а он ответил: «Ничего». И я снова спросила: «Что?», а он снова откликнулся: «Ничего». Совершенно очевидно, мой вопрос не мог стать причиной его внезапного замешательства, тут виной могла быть разве что моя вспыльчивость, обида, что означало — разве не так? — надо пахать глубже. Я и стала пахать глубже, разрабатывая тему:

— Ну и что же ты замолчал?

— Что ты только что сказала?

— Что я такого сказала?

— Неужели ты звонила лишь для того, чтобы напомнить мне о записке Молли?

— А в чем дело?

— Неплохо было бы найти другой повод для звонка. Неплохо было бы для начала поздороваться. Поинтересоваться, как поживает твой дражайший супруг и дети.

— О, Дэвид.

— Что «О, Дэвид»?

— Это же первое, что я сказала: «Как дети?»

— Ладно, «Как дети?» ты сказала, а «Как дела?».

Беседы в подобном тоне при нормальных отношениях в семье никогда не случаются. Нетрудно представить, что при более благоприятных условиях телефонный разговор, начавшийся таким образом, ни в коем случае не приведет к разводу. При «нормальных отношениях в семье» — как я люблю эту фразу! — или «при более благоприятных отношениях», как это происходит на самом деле, можно непринужденно перескочить от дантиста на другие безобидные темы: о работе, планах на вечер или даже (в «образцово функционирующем браке», что почти идеально) к чему-то, что происходит в мире за пределами домашней обстановки, поскабрезничать по поводу программы «Сегодня», например, — совершенно обыденной, ни к чему не обязывающей трепотне, составляющей, однако, фундамент прочных стандартных супружеских отношений. У нас же с Дэвидом… впрочем, это не наш случай, теперь уже точно не наш. Подобные разговоры по телефону происходят после многолетнего опыта взаимных перепалок, пока со временем каждое слово не становится зашифрованным, усложненным и полным скрытого подтекста, как холодные реплики кровных врагов в блестящей пьесе. И вот, когда я вертелась на кровати — сна ни в одном глазу — в номере отеля, пытаясь восстановить, сложить все по частям, все наши реплики, точно осколки разбитого зеркала, я была потрясена: насколько мы стали изощренными, изобретая собственный закодированный язык, наше внутрисемейное средство общения. Ведь потребовались годы и годы кропотливого труда, чтобы достичь столь язвительного остроумия.

— Мне очень жаль.

— А мне, по-твоему?

— Ты же знаешь, Дэвид, нет необходимости спрашивать, как ты себя чувствуешь. Во всяком случае, для меня. Это и так ясно по твоему голосу. Ты достаточно здоров и дееспособен, чтобы присмотреть за двумя детьми, а заодно и мне перемыть косточки. К тому же ты человек, постоянно обиженный на жизнь, и я до сих пор не могу понять почему. Хотя уверена, скоро ты просветишь меня на этот счет.

— С чего это ты взяла, что я обижен?

— Ха! Да ты — воплощение обиды. Причем пожизненной.

— Вздор.

— Дэвид, вся твоя жизнь — это жизнь обиженного человека.

Отчасти это правда. Единственный постоянный источник дохода Дэвида — рубрика в местной газете, которую он ведет. Неизменно, из номера в номер, материал сопровождает его зверски оскаленная физиономия с подписью: «Самый сердитый человек в Холлоуэйе».[1] Последнее, что мне удалось прочитать в этой рубрике, — гневный обличительный материал, направленный против пожилых людей, пользующихся пассажирским автотранспортом. Почему они не могут достать деньги заранее? Почему не садятся на специально отведенные для них места в передней части автобуса? Зачем им надо торчать в проходе по десять минут, дожидаясь своей остановки и рисковать падением, часто достаточно опасным и лишенным достоинства образом? Ну, в общем, вы получили представление, о чем речь.

— Вероятно, потому, что тебе всегда было наплевать на то, что я пишу…

— Где Молли? — перебила я.

— Смотрит телевизор в соседней комнате — черт возьми, я уже говорил.

Дальше нецензурно.

— Я вижу, ты уже дошел до нужной кондиции.

— …Вероятно, потому, что тебе всегда было плевать на то, что я пишу, моя рубрика и получилась иронической.

Я рассмеялась.

— В таком случае прости обитателей Тридцать второй Уэбстер-роуд за то, что мы не чувствуем иронии самого сердитого человека в Холлоуэйе, с которым нам приходится встречаться каждое утро на протяжении жизни.

— К чему ты клонишь?

Вероятно, сценарист, наблюдавший нашу жизнь со стороны, заменил бы все это более живым и осмысленным диалогом вроде: «Хороший вопрос… Так куда же мы катимся?.. Что происходит?.. (ну и так далее, и вот — финал) Все кончено!». Ну ладно, тут придется немного подработать, зато получится эффектно. Но поскольку мы с Дэвидом — вовсе не Том с Николь,[2] мы проморгали эти превосходные метафорические моменты. У нас никак не получается достаточно живого и складного диалога.

— Что-то не понимаю, какой в этом смысл. Ты же насел и не даешь слова сказать…

— Ага, как же.

— Ну, как ты?

— Отвяжись.

Я выразительно вздохнула в трубку — для этого пришлось переместить ее поближе к губам, что скрало момент спонтанности и вызвало некоторую заминку. По опыту знаю — мой мобильник не справляется с передачей нюансов вздохов и пауз.

— Ну, что еще? Что ты хотела этим сказать?

— Просто вздохнула.

— Пыхтишь, как альпинистка.

Некоторое время мы помолчали. Он молчал в кухне в северной части Лондона, я — на парковке в Лидсе, и в этот момент меня вдруг поразило — до чего же знакомое молчание, даже форма его мне знакома: нечто маленькое и колючее. Само собой, подобное безмолвие ничего общего не имело с обыкновенным молчанием. В этот момент слышишь заполняющие пустоту закипание гнева, стук крови в висках и удовлетворенное урчание мотора «фиата-уно», подруливающего на парковку рядом. Ведь как ни крути, между расспросами о том, как дела дома, и решением развестись нет ни какой связи. Вот почему я никак не могу отыскать эту зыбкую грань, которую мы нечаянно переступили. Поэтому мне просто не терпится выяснить, как это все-таки произошло. Похоже, я просто сорвалась и высказала все, что наболело, как говорится, не в бровь, а в пах:

— Я так устала от этого, Дэвид.

— От чего?

— От этих постоянных скандалов. От твоей игры в молчанку. От атмосферы, в которой задыхаешься. От всего этого… яда.

— Ах вот оно в чем дело. — Эти слова он произнес тоном домохозяина, только что нашедшего протечку в крыше. — Да, действительно. Вообще-то уже поздно.

Что он имел в виду — мой неурочный звонок или безнадежность наших объяснений, — следует оставить на совести Дэвида.

Я снова вздохнула, на этот раз без подтекста.

— Может, и не поздно.

— Что не поздно?

— Ты что, в самом деле хочешь так прожить остаток жизни?

— Разумеется, нет. А ты видишь другой выход?

— Да, пожалуй, вижу.

— Может, поделишься соображениями?

— Ты знаешь не хуже меня, какой тут может быть выход.

— Само собой. Но мне хочется, чтобы ты первой это сказала. Наверное, ты для того и позвонила?

К этому моменту меня понесло:

— Ты хочешь развода?

— Я хочу, чтобы было письменно засвидетельствовано, что ты заговорила о нем первой.

— Прекрасно.

— Прекрасно для тебя, но не для меня.

— Пусть будет так: для меня, а не для тебя. Продолжай, Дэвид, в том же духе. Я пытаюсь говорить о назревшей необходимости, а ты все стараешься набрать очки.

Но Дэвида так просто не собьешь:

— Значит, я всем могу рассказать, что ты потребовала развода? Вот так, ни с того ни с сего?

— Ну, конечно же, до чего скоропалительно. Ведь не было никаких признаков близкой размолвки, мы жили душа в душу, были так безмятежно счастливы. То есть вот чего ты добивался? Рассказать всем? Для тебя это было самое главное?

— Естественно, я раззвоню об этом всем нашим знакомым сразу по окончании нашего разговора. Я хочу, чтобы моя версия опередила твою.

— Что ж, замечательно, в таком случае наш разговор еще не окончен.

И тут, устав от себя, от него и от всего происходящего, я делаю все наоборот и отключаю трубку. И теперь ворочаюсь, не в силах ни встать, ни заснуть, в гостиничном номере, пытаясь отследить, как это могло произойти, вспоминая каждую деталь разговора, включая то свет, то телевизор и превращая в пытку жизнь своего любовника, лежащего рядом.

Определенно, мы должны попасть в какой-нибудь фильм. На тему: женились, он стал располневшим брюзгой, она впала в депрессию и сделалась ворчливой. В результате она завела любовника.

Сразу должна предупредить: я вовсе не отрицательный персонаж. Я доктор. Одна из причин, по которой я решила стать доктором, именно в том и состояла, что в получении профессии доктора я усматривала хороший — в смысле блага, в первую очередь, а не эмоционально возбуждающий, хорошо оплачиваемый или почетный — поступок. Вы только послушайте, как звучит: «Я хочу быть доктором», «я учусь на доктора», «я практикую в северной части Лондона». Мне казалось, что я и выгляжу подобающе — зрелым, умелым, сдержанным специалистом, респектабельной и внимательной к пациентам женщиной — лечащим врачом. Думаете, доктора не заботятся о том, как все выглядит со стороны, только потому, что они доктора? Еще как заботятся. Так что я — положительный персонаж, хороший человек, доктор, который лежит в постели с мужчиной, о котором мало что знает кроме того, что его зовут Стивен. И вот, только что этот самый доктор попросил развода у своего мужа.

Неудивительно, что Стивен не спал.

— С тобой все в порядке? — поинтересовался он.

Я не смотрела в его сторону. Всего пару часов назад я лежала в его объятиях, и не без удовольствия, но теперь он был совершенно лишним, чужим для меня человеком — в этой постели, в этом гостиничном номере и, если уж начистоту, в этом городе.

— Что-то мне немного не по себе. — Я выбралась из постели и принялась одеваться. — Пойду прогуляюсь.

Номер был снят на мое имя, поэтому я забрала ключ, но, уже положив его в сумку, поняла, что больше сюда не вернусь. Сейчас мне требовалось быть дома: чтобы скандалить, плакать, преисполняясь жалости к себе и детям, которых мы втравили в эту историю, калеча им жизнь. Номер был оплачен министерством здравоохранения. Стивен, конечно, после моего ухода примет заботу о мини-баре на себя.


Пара часов езды по автостраде и остановка на заправке: чашка чаю и пончик. По идее, в этом месте сценария, по дороге домой, что-то должно произойти, проиллюстрировав и осветив значимость поездки. Я бы кого-то встретила, или решила стать другим человеком, или была бы вовлечена в криминальную интригу, или, например, похищена преступником — каким-нибудь девятнадцатилетним парнем без образования, подсевшим на наркотик. Познакомившись со мной и влюбившись, он вдруг стал бы более чутким и интеллигентным. Неплохая бы вышла парочка: женщина-доктор и вооруженный грабитель. Дорожный роман. Он бы кое-чему научился от меня (хотела бы я знать, чему от меня можно научиться), а я что-то почерпнула бы от него. Затем мы бы продолжили наши путешествия порознь, но эта краткая встреча наложила бы отпечаток на наши дальнейшие жизни, которые мы проведем каждый по-своему. Однако это не фильм, так что я доедаю пончик, допиваю чай и возвращаюсь в машину. Почему меня постоянно бросает в киношные фантазии? Я ведь всего дважды была в кино за последнюю пару лет, и оба фильма оказались о жизни насекомых. Именно поэтому, вероятно, мне представляется, что большинство фильмов, выпускаемых в прокат для взрослых, рассказывают о таких вот женщинах, которые тихо-мирно, без происшествий едут из Лидса в северную часть Лондона, изредка останавливаясь, чтобы взять на заправке чашку чая и пончик. Вся поездка заняла три часа, включая пончики. Около шести утра я уже была в своем спящем доме, который источал горький аромат поражения.


До четверти восьмого никто не просыпался, так что я прикорнула на софе. Я была безумно рада — несмотря на звонки по мобильному и брошенного любовника, я была счастлива ощутить тепло моих забытых детей, просачивающееся сверху сквозь скрипучие половицы. В постель не хотелось: ни ночью, ни утром, отныне меня не тянуло туда вообще — не из-за Стивена и не потому, что я еще не решила, буду ли впредь делить с Дэвидом супружеское ложе. Надо определиться: что главное? То есть принципиально решить вопрос: разводиться или не разводиться? Все это казалось таким странным — сколько приходилось общаться с людьми, которые, что называется, «спят в разных спальнях», и обсуждать их поведение, как будто «сон» в одной постели — залог супружества. Даже когда у нас наступали серьезные размолвки, совместное разделение ложа никогда не становилось проблематичным. Но перспектива провести так всю оставшуюся жизнь — вот что ужасало. Еще недавно бывали случаи — когда все только началось, то есть когда начались проблемы с Дэвидом, — что первые признаки его пробуждения и его утренние разговоры выворачивали меня наизнанку. Сам вид Дэвида, приходящего в сознание, ходящего и говорящего, возбуждал во мне отвращение — однако ночью было совсем другое дело. Мы по-прежнему занимались любовью, скорее по привычке, для проформы. Сексом назвать это было нельзя, просто — выработанный ритуал, выполнявшийся последние двадцать с чем-то лет и помогавший нам уживаться бок о бок. Я уже освоила контуры его локтей, колен и задницы и настолько к ним привыкла, что никто не устраивал меня так, как Дэвид — тем более Стивен. Несмотря на то что он был стройнее и выше Дэвида, а также располагал прочими неоспоримыми достоинствами, позволявшими рекомендовать его в качестве постельного партнера, мне все равно казалось, все части тела у него расположены не там, где надо. Для меня его тело — загадка; оно явно не приспособлено для меня. Прошлой ночью, оставаясь с ним в постели, я даже стала мрачно фантазировать на эту тему: а что, в самом деле, не является ли Дэвид единственным человеком на свете, с которым я чувствую себя уютно? Может быть, в том и кроется причина, что наш брак, как и многие другие браки, оказался столь долговечным и отказывается распасться? Может, все дело только в правильно подобранных пропорциях веса и роста, которых потом не удается отыскать ни в ком другом, и стоит одному из партнеров допустить погрешность в миллиметр — отношения становятся невозможными. И это еще не все. Когда Дэвид спал, я мысленно превращала его в человека, которого по-прежнему любила: представляла его таким, каким хотела, согласно своим мечтам о том, каким он должен быть, и эти семь часов в сутки, проведенные с Дэвидом, который меня вполне устраивал, помогали смириться с тем Дэвидом, с которым приходилось встречаться наутро.

Итак, я подремывала на софе, когда сверху спустился Том в пижаме, включил телевизор, насыпал себе на завтрак хлопьев и уселся смотреть мультики. На меня он даже не обратил внимания.

— Доброе утро, — приветливо сказала я.

— Привет.

— Как дела?

— Порядок.

И все. Он как будто ушел: шторы задернулись, прикрыв двухминутное окошко утренней общительности, отведенной им для матери. Я сползла с софы и поставила чайник. Следующей спустилась Молли, уже в школьной форме. Она уставилась на меня:

— Ты же сказала, что уезжаешь.

— Вернулась. Соскучилась по вам.

— А мы нет. Правда, Том?

От Тома никакого ответа. Вот, очевидно, и все, что мне осталось: неприкрытая агрессивность со стороны дочери, молчаливое безразличие сына Разумеется, все это чистая, беспримесная жалость к самой себе, и на самом деле они вовсе не агрессивны и не равнодушны: просто они дети, способные принимать и разделять отношения взрослых, царящие в семье. В том числе и утреннее настроение, и даже то, что случилось прошлой ночью.

Последним торжественно появился Дэвид, как всегда в майке и трусах до колен. Он пошел ставить чайник, который, к его несказанному удивлению, уже стоял на плите. Только потом, осмотревшись мутным оком по сторонам, он попытался найти объяснение столь неожиданной активности чайника. В результате обнаружил меня, раскинувшуюся на софе.

— Что ты здесь делаешь?

— Приехала посмотреть, как ты справляешься со своими родительскими обязанностями в мое отсутствие. Я поражена, Дэвид. Ты встал последним, дети сами готовят себе завтрак, телевизор дымится…

Тут я несколько покривила душой — поводов для наступления не было, жизнь текла своим чередом, вне зависимости от моего присутствия или отсутствия, но, по собственному опыту зная, что произойдет дальше, я нанесла упреждающий удар.

— Вот как, — сказал он. — Сошла с дистанции на день раньше. И что, стало легче, когда ты вывалила на меня этот мусор?

— Я была не в настроении.

— Да уж, могу себе представить. Теперь это так называется. И что же это было у нас за настроение, позвольте полюбопытствовать?

— Может, после поговорим? Когда дети уйдут в школу?

— О да, конечно. «После». — Заключительное слово прозвучало с особой выразительностью — с какой-то глубокой завораживающей оскоминой, словно бы за мной давно закрепилась привычка оставлять все напоследок, пользуясь подобными отсрочками. Как будто основная проблема наших взаимоотношений состояла исключительно в моей навязчивой идее откладывать все на потом.

Я рассмеялась, чтобы слегка снять напряжение.

— В чем дело?

— Что страшного может случиться, если мы перенесем наш разговор на потом?

— Как трогательно, — ответил Дэвид на это, никак не объясняя почему.

Конечно, ему досталась мучительная роль бросаемого супруга, и оповещать обо всем детей вроде бы ни к чему, но кто-то же из нас должен думать как взрослый человек, пусть хотя бы временно поступать по-взрослому — покачав головой, я взяла сумочку. Я собралась подняться наверх и лечь в постель.

— Счастливо, детки, приятно провести день.

Дэвид непонимающе смотрит на меня.

— Куда это ты собралась?

— Устала до чертиков.

— Мне кажется, одна из проблем с нашим распределением обязанностей по дому состоит в том, что у тебя нет времени даже забросить детей в школу. Похоже, ты пренебрегаешь своим материнским долгом.

На работу я отправляюсь раньше, чем у детей начинаются занятия в школе, что освобождает меня от такой развозки. Хотя мне это и на руку, я все же непрестанно жалуюсь на отсутствие времени, которое можно было бы потратить на детей. Дэвид, само собой, знает, что я вовсе не горю желанием отвозить детей в школу, отчего сейчас испытывает особый восторг, припоминая мне мои прошлые сетования. Дэвид, как и я, преуспел в искусстве семейной войны, и в этот момент я не могу не восхититься его коварной находчивостью. Хорошо сыграно, Дэвид. Мои аплодисменты.

— Я же полночи провела на ногах.

— Ничего страшного. Им это нравится.

Подонок.


Конечно, я уже и раньше подумывала о разводе. Да и кто не подумывал? Я грезила о своем разведенном состоянии, еще не успев выйти замуж. В своих фантазиях на эту тему я была хорошей, профессиональной матерью-одиночкой, которая поддерживает фантастические отношения с бывшим мужем — сидит с ним на тоскливых и утомительных родительских вечерах, занимаясь перелистыванием семейных альбомов и всякими подобного рода делами. А еще я мечтала о череде мимолетных романов с богемными юношами или мужчинами постарше (если хотите «его» представить, посмотрите на Криса Кристоферсона в фильме «Алиса здесь больше не живет»,[3] мой любимый фильм в семнадцатилетнем возрасте). Эту же фантазию я лелеяла в ночь накануне замужества, когда я ожидала от Дэвида каких-то особенных слов, которых он так и не сказал. Наверное, причиной этих проблем была нехватка причуд и заскоков в моей биографии: я росла в зеленом пригороде (Ричмонд), мои родители были и по-прежнему остаются счастливой парой, в школе я числилась отличницей, сдала экзамены, поступила в колледж, получила хорошую работу, встретила прекрасного человека и получила от него предложение. Единственным извращением в моей жизни были эти девичьи грезы о жизни после развода, на которых я и сконцентрировала свою нерастраченную ментальную энергию.

Я даже представляла себе момент расставания. Мы с Дэвидом смотрим путеводители для туристов: ему захотелось в Нью-Йорк, а мне приспичило на африканское сафари, — и вот тебе повод для бесконечных забавных пререканий: «нет, я сказал!» — «нет, я сказала!», перерастающих в скандал — мы глядим друг на друга влюбленными глазами, смеемся и сходимся на том, что пора разлетаться. В итоге он поднимается по лестнице вверх, собирает чемоданы и отправляется восвояси, быть может, в дом напротив. Чуть позже в этот же день мы собираемся вместе за ужином, каждый со своим новым партнером, которым успели обзавестись в течение дня, и с самодовольным видом пылко их терзаем.

Теперь совершенно ясно, насколько все это фантастично и несбыточно. Я уже начинаю подозревать, что тоскливые вечера, проведенные над семейными альбомами, тоже могут не сработать — в смысле, тоже могут оказаться утопией. Скорее всего свадебные фотографии из альбома окажутся разрезанными надвое. Зная Дэвида, нетрудно это предположить — может, он уже «поделил» их прошлой ночью после телефонного разговора. Все это кажется настолько естественным и само собой разумеющимся, что стоит призадуматься: если люди так ненавидят друг друга, что даже проживание под одной крышей становится невозможным, то тем более невероятной представляется перспектива послеразводных встреч и пикников. Проблема моих фантазий заключается в том, что они всегда перескакивают от счастливого бракосочетания к счастливому разводу — но между свадьбами и разлуками случается немало других безрадостных вещей.


Я села в машину, забросила детей в школу и вернулась домой. Дэвид уже заперся в своем кабинете. В этот день ему не надо было сдавать материал в газету, стало быть, он либо работал над брошюрой для какой-нибудь компании, за что ему платили деньги, либо строчил свой роман, за который ему не платили ни шиша. Большую часть времени он проводил над романом, что и было единственным источником напряжения, когда у нас случались размолвки. Выяснялось, что я должна поддерживать его, как творческую личность, присматривать за ним, опекать его и всячески помогать ему полностью самореализоваться. А мне хотелось порвать этот глупый роман в клочки и заставить Дэвида найти подходящую работу. Мне уже довелось ознакомиться с его ненавистной писаниной. Назывался роман «Ревнители Гринписа». Это была сатира на британскую постдиановскую цивилизацию. Последняя часть, с которой я и ознакомилась, была целиком посвящена тому, как персонал «Ревнителей Гринписа», компании, продающей банановый локтевой крем и лосьон для ног с запахом сыра бри, а также кучу прочего забавного и бесполезного косметического барахла, проводит совещание по поводу ослика, которого они усыновили, а теперь он умирает — требуется семейный консилиум, чтобы решиться на эвтаназию. Конечно, литературный критик из меня никакой, хотя бы потому, что я уже давно не читаю художественной литературы. Было время, когда я была совсем другой, была более счастливым, более востребованным и любопытным человеческим существом, а теперь я каждый день засыпаю с «Мандолиной капитана Корелли»,[4] открытой на главе, которую так и не смогла дочитать после полугода попыток. (В чем, кстати, нет вины автора, уверена — книга и в самом деле увлекательная, как рассказывала мне о ней подружка Ребекка. Виноваты мои отяжелевшие веки.) Но, даже понятия не имея о том, какой должна быть читабельная литература, могу сказать, что из «Ревнителей Гринписа» получится жуткий роман: полный ядовитых наигранных шуточек и преисполненный самодовольства. В общем, напоминающий самого Дэвида — а именно то, во что он превратился за последние годы.

На следующий день после того, как я прочитала отрывок из романа Дэвида, у меня на приеме оказалась беременная женщина с мертвым плодом — ей предстояло пройти мучительную процедуру родов, заранее зная, что ее труд обречен. Конечно, я порекомендовала такой же консилиум и тут же вспомнила о Дэвиде с его зубоскальным шедевром — естественно, я не преминула уколоть его вечером тем, что единственную возможность выплачивать ежемесячный залог за дом нам обеспечивает то, что я рекомендую, и то, что он считает ниже своего достоинства. Хороший выдался вечерок.

Когда Дэвид закрывается в своем кабинете, мешать ему нельзя, даже если жене потребовался развод. Так, во всяком случае, я полагаю — это нечто вроде нашего негласного соглашения. Налив себе еще чашку чаю и прихватив с собой номер «Гардиан» с кухонного стола, отправляюсь в постель.

Единственная толковая статья в газете, привлекшая мое внимание, рассказывала о женщине, попавшей в переплет из-за того, что она вступила в отношения с незнакомцем в первом классе самолета у всех на глазах. У мужчины в связи с этим, естественно, тоже были проблемы, но меня больше интересовала женщина. Неужели я находилась в похожей ситуации? Ни за что бы в этом не призналась, но в глубине души я прекрасно сознавала, что именно так и обстоит дело. Я в одночасье лишилась всех опор и устоев, и это тревожило меня больше всего. Я знала Стивена — конечно же знала, — и его нельзя было назвать первым встречным. Но после двадцатилетнего замужества любой сексуальный контакт на стороне кажется проявлением распутства, неразборчивости, потакания животной страсти. Встретить человека на медицинском форуме, принять предложение выпить, потом отправиться с ним выпить куда-нибудь еще, потом принять приглашение на ужин, еще раз надраться, закрепить знакомство обменом поцелуями и, наконец, назначить свидание в Лидсе, после конференции, где в результате и очутиться в одной постели… Невелика разница — снять лифчик и трусики, как об этом сообщалось в газетах, на глазах пассажиров авиарейса и переспать с человеком, которого видишь впервые в жизни. Для меня история со Стивеном была тем же самым, что случилось с этой женщиной. Мое приключение для меня было таким же безрассудным… Я уснула, укутанная рассыпавшимися листами «Гардиан», и сны мои были сексуальными, но не эротичными: в них было полно людей, занимавшихся совокуплениями, точно на картине какого-то художника, изобразившего видение ада.


Когда я проснулась и вышла из спальни, Дэвид сооружал себе сандвич на кухне.

— Привет. — Он указал ножом на разделочную доску. — Хочешь?

Что-то неуловимо домашнее просквозило в этом предложении, отчего у меня навернулись слезы. Так трогательно выглядело это предложение бутерброда, что захотелось немедленно разрыдаться. Ведь что такое развод? Развод — это когда никто уже не приготовит тебе бутерброда. Никто, и уж тем более твой бывший супруг. (Интересно, это в самом деле так или мне просто взбрела в голову очередная сентиментальная чепуха? В самом деле, ведь почти невозможно представить ситуацию, в которой разведенный Дэвид предложит мне кусочек сыра между двумя ломтиками булки. Посмотрев на Дэвида, я решила, что это и впрямь исключено. Если мы разведемся, он будет дуться на меня всю оставшуюся жизнь. И вовсе не потому, что пылает ко мне такой привязанностью, а просто в этом вся его суть.)

— Спасибо, не хочу.

— Точно?

— Точно.

— Ну, смотри сама.

Вот это больше на него похоже. Где-то здесь, конечно, прячется жало, и сказано это было со скрытой досадой — ведь его неловкая попытка выполнить пацифистский завет хиппи «Делай любовь, не войну» была встречена с неукротимой воинственностью.

— Может, вернемся к нашему разговору?

Он пожал плечами:

— Давай. К разговору о чем?

— Ну, как о чем. О нашем, вчерашнем. О чем говорили по телефону.

— И о чем таком ты говорила по телефону?

— Я говорила о том, что хочу развода.

— В самом деле? Ах вот оно что! По-твоему, именно об этом должна вести разговор жена с мужем на кухне.

— Пожалуйста, не надо шутить с такими вещами.

— А что я должен, по-твоему, делать?

— Говорить серьезно.

— Ладно. Ты требуешь развода. Я — нет. Стало быть, если тебе только не удастся доказать, что я вел себя жестоко или пренебрегал тобой, истязал тебя или унижал, или что у меня есть связи на стороне, то выход у тебя остается один: съехать с квартиры и спустя пять лет после раздельного проживания получить развод. На твоем месте я бы не откладывал. Пять лет — долгий срок. А ты, как известно, нетерпелива и не захочешь тянуть кота за хвост.

Об этом я, естественно, не подумала. Отчего-то мне взбрело в голову, что сказанного между нами вполне достаточно, чтобы простое выражение желания само по себе служило доказательством, что наш брак — чистая фикция.

— А что, если я… ну, ты понимаешь.

— Нет, не понимаю.

Я еще не готова к таким признаниям. Но это вырвалось как-то непроизвольно, само собой:

— …Если я тебе изменила?

— Ты-то? — Дэвид рассмеялся. — Сперва найди такого дурака, который на тебя позарится. Тогда ты перестанешь быть Кейти Карр, профессиональным терапевтом и матерью двух детей, и можешь изменять сколько тебе вздумается. И даже тогда я не стану с тобой разводиться. Для меня это не причина. Вот так.

Я разрывалась между облегчением и яростью. Ему было плевать даже на измену — чего стоил мой решительный шаг, совершенный прошлой ночью! Хуже того, он даже не допускал мысли, что кто-то еще захочет на меня позариться! Но, конечно, облегчение взяло верх. Моя трусость одержала победу над обидой. Она оказалась сильнее нанесенного оскорбления.

— Значит, ты решил проигнорировать вчерашний разговор.

— Да. В основном. Кроме упоминания о записке в школу.

— Так, значит, ты счастлив?

— !..

Есть особенная группа людей, отвечающих на жизненно важные безотлагательные вопросы коротким ругательством: Дэвид убежденный член этого сообщества.

— Вчера я заговорила о разводе потому, что несчастлива в семейной жизни. И ты, как мне кажется, тоже?

— Ну еще бы, с чего мне, черт возьми, быть счастливым. Идиотский вопрос.

— Но почему?

— По чертовски обычной причине.

— А именно?

— Начнем с того, что моя жена сдуру потребовала развода.

— Я задала этот вопрос, чтобы помочь тебе понять, отчего это вдруг твоя глупая жена потребовала таких мер.

— Что ж, ты хочешь сказать, что собираешься подать на развод, потому что я несчастлив?

— Отчасти и из-за этого.

— Ничего себе. Круто.

— Я должна с этим что-то сделать. Я не могу жить с вечно несчастным человеком. Ты припер меня к стенке.

— Делай, черт возьми, все, что тебе заблагорассудится.

И Дэвид, вместе с сандвичем, ушел к своему сатирическому роману.


В поликлинике нас собралось тринадцать человек: из них пять практикующих врачей и прочий медицинский персонал. Это весь штат нашего учреждения, который и выполняет основную работу, — заведующий, медсестры и регистратура, включая работающих на полставки и полный рабочий день. Я прекрасно ладила со всеми, но ближе всех сошлась с Ребеккой, тоже терапевтом. Мы вместе ходили на обед, когда выкраивали время, и раз в месяц устраивали совместный коктейль и пиццу, так что у нас не было тайн друг от друга. Мы знали друг дружку как облупленных, и обо мне ей было известно все, как никому другому. Мы были совершенно разными представительницами женского пола в медицине: Ребекка и я. К работе она относилась с игривым цинизмом, не усматривая никакой разницы между медициной и, например, рекламой и находя мое моральное удовлетворение от работы забавным и несколько нелепым. Наши разговоры, когда они не касались медицины, сводились к ее персоне, ее насущным делам и любовным злоключениям. Нет, конечно, она постоянно расспрашивала о Томе, Молли и Дэвиде, и я выкладывала очередную порцию грубостей Дэвида, неизменно веселивших ее, однако при этом все время казалось, что любой наш разговор сводится к обсуждению ее личной жизни. Ребекка уже достаточно навидалась и натерпелась на своем веку, отчего ее интимная жизнь производила впечатление полного хаоса. Вероятно, ей тоже приходилось сомневаться и терзаться — пройти до конца все то, что я испытала ночью в гостинице после измены. Но жизнь ее при этом была куда более сумбурной. Ребекка была на пять лет моложе меня, она была одинока со времени затянувшегося мучительного разрыва со своей университетской любовью, случившегося несколько лет назад. Теперь она сохла по парню, с которым встречалась всего три раза за последний месяц: она не знала, что из всего этого выйдет и приведет ли это к чему-то серьезному. Она была не уверена, что между ними наладится контакт, хотя в постели они уже контактировали. Обычно в таких разговорах я чувствовала себя несколько старомодной — когда она рассуждала о своих разрывах и новых увлечениях, я ощущала временами даже смутную зависть к одиночеству Ребекки, которое той приходилось переносить в промежутках между приключениями. Жизнь разбита вдребезги, электрическая активность в сердечных камерах заглохла — все это я испытала достаточно давно. Но на этот раз я почувствовала усталость. Кого это волнует? Хотя, с другой стороны, теперь я — замужняя женщина, которая завела себе любовника…

— Ладно, раз ты не уверена, зачем тогда надо во что бы то ни стало принимать решение? Почему не потянуть некоторое время, проверить чувства, посмотреть, уживетесь ли вы друг с другом?

Мой голос выдавал скуку, однако Ребекка этого не заметила. Мне никогда не скучно с Ребеккой. И это не договоренность, это естественный порядок вещей.

— Не знаю. Понимаешь, теперь я просто не могу быть ни с кем другим, просто не могу. С ним у меня все совсем по-другому. Я привыкла все делать вместе с ним и разучилась совершать поступки в одиночку. Вот, например, завтра вечером мы едем в кинотеатр под открытым небом смотреть какой-то китайский фильм. Это же так здорово, когда в ком-то уверена. Ведь и у тебя то же самое, не так ли? Зачем гробить время впустую, когда ты не уверена в человеке? Понимаешь, ведь я иду на свидание? В кинотеатр, где мы остаемся рядом, с глазу на глаз, причем в полной темноте? И даже не поговорить.

Тут меня вдруг тоже потянуло в этот пресловутый кинотеатр под открытым небом, пусть даже на китайский фильм — чем больше китайского, тем лучше. Словно открылась камера в сердце, давно уже не испускавшая электрических импульсов. Некогда эта камера начинала мерцать живым огоньком, когда я смотрела захватывающий фильм или читала книгу, которая вдохновляла, или слышала музыку, от которой на глаза наворачивались слезы. Я сама закрыла эту камеру. И сейчас я словно заключила договор с каким-то мещанским бесом-филистером — если я не попробую открыть ее, у меня уже не хватит энергии и оптимизма довести рабочий день до конца, не ощутив при этом настойчивого желания повеситься.

— Должно быть, я говорю глупости. Сама понимаю, что все это бред. Знала бы, что со временем докачусь до такого: сидеть с замужними подругами и стонать о своем одиночестве — давно бы уже застрелилась. Нет, в самом деле. Я умолкаю. Сейчас же. Никогда больше не заговорю на эту тему. — Ребекка судорожно вздыхает, изображая предыстеричное состояние, и затем продолжает как ни в чем ни бывало, даже не успев выдохнуть: — Но ведь он может оказаться классным парнем, так ведь, скажи? Понимаешь, откуда я могу это знать — классный он или не классный? Вот в чем проблема. В такой спешке не успеваешь решить, какие они на самом деле. Это все равно что ходить за покупками в канун Рождества.

— А у меня теперь есть любовник, — говорю я в пространство.

Ребекка с рассеянно-тревожной улыбкой пропускает мои слова мимо ушей:

— Ну, ты представляешь, как это бывает, когда мечешься за покупками под праздники. Ты ходишь и складываешь все в корзину. И вот после рождественской ночи…

Она не может закончить предложения — скорее всего потому, что здесь сходство заканчивается и ее аналогия не срабатывает: мужчины и свидания никак не укладываются в корзинки с рождественскими покупками.

— Ты слышала, что я сказала?

Ребекка отвечает той же рассеянной улыбкой.

— Нет. Правда не слышала.

Итак, я стала призраком, уморительно бессильным существом, персонажем из детских книжек и старых телепрограмм. Я могу кричать сколько угодно, Ребекка все равно не услышит.

— Твой брат ведь тоже одинок, не так ли?

— Мой брат — неврастеник, который даже не может подыскать себе работу.

— Возможно, это связанно с наследственностью? Или просто жизненные обстоятельства? Потому что, если тут замешаны гены… дело дрянь. Проявится не сразу. Понимаешь, не все же дети непременно вырастают ипохондриками, правда? Это же выясняется со временем. И я уже в таком возрасте, что меня не будет рядом, когда они превратятся во взрослых ипохондриков. Да. Может быть, стоит над этим подумать. Если он калека, так и я ничем не лучше.

— Я передам. Он любит детей.

— Отлично. Превосходно.

— Ребекка, ты знаешь, что прослушала меня?

— Нет.

— Это когда я сказала «Ты слышала, что я сказала?», а ты ответила «нет».

— Нет.

— Вот именно.

— У нас ведь с ним примерно одинаковый возраст, не так ли? Он старше или младше меня?

И мы говорим о моем брате, о его депрессии и недостатке жизненных притязаний, пока Ребекка окончательно не теряет интерес к воспроизводству потомства от моего брата.

Загрузка...