Как стать добрым

9

Приглашения на вечеринку были уже разосланы, и теперь Дэвид и ГудНьюс по вечерам запирались в кабинете Дэвида, оттачивая генеральный план наступления. По утрам я пыталась выставить их совещания в ироническом свете, но генералы смотрели сквозь меня, и причиной тому было отнюдь не отсутствие чувства юмора — этой способности они, похоже, лишились навсегда. Они в самом деле видели в своей задаче настоящую военную кампанию, крестовый поход в духе одиннадцатого века. Наши соседи были для них варварами и неверными. А ГудНьюс с Дэвидом собирались таранить ворота их крепостей лбами бездомных.

— Разве нельзя отнестись к этому как к обыкновенной вечеринке? — сказал Дэвид за завтраком, когда я достала его своими сетованиями. — Тебе же всегда нравились вечеринки. На прочее не обращай внимания.

— Не обращать внимания? На что не обращать внимания? На то, как ты разглагольствуешь перед нашими друзьями и соседями в моей кухне о бездомных?

— Во-первых, это наша кухня, и мы можем делать в ней что угодно. Во-вторых, я собираюсь поделиться с ними своими соображениями, как нам обустроить лучший мир на этой улице. И в-третьих, я собираюсь обратиться к ним в гостиной, со стула. Так что успокойся.

Данная картина — Дэвид, стоящий на стуле и зачитывающий воззвание перед гостями, — не примирила меня с действительностью, но значительно успокоила.

— Ну, тогда другое дело, — сказала я. — Может, я могу чем-то помочь?

— Чур, я не делаю сырную соломку, — подал голос Том.

— Почему? — Молли была искренне удивлена, что кто-то может быть настроен столь воинственно, когда впереди столько развлечений.

— Да ну, тоска.

— А что ты хочешь делать?

— Я не хочу делать ничего. Я вообще не хочу этой вечеринки.

— Папа, а Том сказан, что он не хочет этой вечеринки. — Сообщение было завершено скептическим смешком.

— Не все мы разделяем это настроение, Молли, — сказал Дэвид.

— Ты опять будешь раздавать мои вещи?

— Речь не о том, — многозначительно изрек Дэвид, давая понять этой недосказанностью, что есть более важные дела, которые как раз и предстоит решить на грядущем празднике.

ГудНьюс появился на кухне как раз в тот момент, когда мы собрались расходиться по привычным маршрутам: школа — работа. Он вставал в полшестого, но никогда не спускался вниз до полдевятого. Не знаю, что он делал в комнате три часа, но подозреваю, нечто такое, чем даже самый духовный из нас не мог бы заниматься более нескольких минут. Молли и Дэвид тепло поприветствовали его, я кивнула, а Том посмотрел со слепой ненавистью.

— Как спалось? Как дела?

— Шикарно, — ответил Дэвид.

— А я буду стругать сырную соломку, — заявила Молли.

— Великолепно, — одобрил ГудНьюс, для которого в мире не существовало плохих известий. — Я тут подумал: что, если нам учредить какую-нибудь медаль? Для тех, кто выступит первым добровольцем.

Этого я уже слышать не могла. Я не хотела ничего знать о вечеринках и о сырной соломке, я мечтала провести вечер в баре, попивая с подругой «Медленные удобные отвертки»[34] или какие-нибудь другие пошлые смеси, и швырять на ветер по семь фунтов, которые могли бы достаться бездомным. Я попрощалась с детьми, но не сказала ни слова на прощание ни мужу, ни ГудНьюсу и отправилась на работу.

По дороге меня остановила незнакомая женщина, лет за сорок, слегка стервозной наружности, с густо накрашенными губами. Складки у ее рта наводили на мысль, что последнюю пару десятилетий она не расставалась с недовольной гримасой.

— Вы пригласили меня на вечеринку?

— Не я. Мой муж.

— Я получила приглашение.

— Да.

— Зачем?

Это был тот самый вопрос, на который хотели получить ответ большинство наших соседей, но только зануда и сумасшедший стал бы выяснять, в чем тут дело.

— Что вы имеете в виду?

— Зачем ваш муж приглашает меня на вечеринку? Он же со мной незнаком.

— Незнаком. — Трудно спорить с очевидным. — Но хочет познакомиться.

— Зачем?

Я посмотрела на нее и, кажется, явственно различила ауру отвращения над ее головой. Ее «зачем» я отнесла к вопросам из разряда риторических, поскольку вряд ли кто-нибудь когда-нибудь загорится желанием знакомиться с данной особой.

— Потому что ему взбрело в голову, будто на Уэбстер-роуд можно создать рай земной, самое счастливое место на свете, где соседи будут любить друг друга, ходить друг к другу в гости, как к себе домой. Вот поэтому он хочет, чтобы вы… Как вас зовут?

— Николь.

— Так вот, Николь, он хочет, чтобы вы приняли во всем этом участие.

— Что это за вечер? Среда?

— Среда.

— Как раз в среду я занята. Хожу на женские курсы самозащиты.

Я подняла ладони вверх и состроила разочарованную гримасу — она ушла. На самом деле я была бесконечно признательна ей: все могло кончиться куда хуже — комизм положения был очевиден. Кому могло прийти в голову, что желание исправить мир способно принять столь агрессивную форму? Может, Дэвид в действительности вовсе и не торопился изменить мир. Может быть, все, что ему было надо, — это расстроить людей, которые желали быть расстроенными.

— Не хотите посетить нашу вечеринку?

Мистер Крис Джеймс буравил меня взором. Мы только что минут десять обсуждали причину моего отказа выдать ему справку, которая объясняла бы его отсутствие на работе. По моему глубокому убеждению, мистер Джеймс не был болен. Его никоим образом нельзя было назвать больным человеком. (Просто в выходные он жуировал во Флориде или еще где-нибудь: роясь по карманам в поисках шариковой ручки, он высыпал на пол целую горсть американской мелочи и моментально перешел в глухую защиту, как только я стала задавать ему наводящие вопросы, интересуясь, откуда он прибыл.)

— Что еще за вечеринка? — подозрительно сощурился он.

— Обычная вечеринка. Выпивка, закуска, беседа, танцы.

Насчет танцев я перегнула. Танцы не предусмотрены, потому что нельзя назвать танцами выступление человека со стула, которого все остальные будут вынуждены терпеливо выслушать. Но мистеру Джеймсу этого лучше не знать. Если он пронюхает, что ждет его в гостях, боюсь, мы лишимся его общества. Он и так не проявлял особого рвения присутствовать на этом митинге.

— А почему именно я?

— Мы приглашаем всех постоянных пациентов.

Это тоже была бесстыдная ложь, на самом деле я приглашала наиболее опостылевших пациентов, ибо лелеяла надежду, что впоследствии они перестанут докучать мне своими назойливыми посещениями.

— Не нужна мне никакая вечеринка. Мне нужна справка от доктора.

— Неужели вы отклоните предписание вашего лечащего врача? — пошутила я.

— Ой, да бросьте.

Я опять подняла ладони и изобразила заученную разочарованную гримасу, а мистер Джеймс не солоно хлебавши отправился вон из поликлиники. Победа! Я еще не научилась убивать добротой, но уже могу оставлять глубокие раны. Я начинаю менять убеждения и становлюсь новым человеком.

Безумный Брайен Бич, Зануда Номер Один (уникальная личность, почти Джеймс Бонд в своем роде), явился ко мне с предложением помочь при проведении хирургических операций.

— Я не хочу резать. В смысле не сразу. Сперва хотелось бы посмотреть со стороны.

— Я терапевт, — объяснила я, — и не делаю операций.

— А кто же их делает?

— Операциями занимаются хирурги. В больницах.

— Все вы так говорите, — сказал он, заикаясь от негодования, — просто потому, что не хотите взять меня в помощники.

Это действительно так: будь я хирургом, мне вряд ли бы пришло в голову взять Безумного Брайена в качестве ассистента. Но так как я не хирург, дальнейшего смысла в этой беседе я не видела.

— Дайте мне шанс, — заклинал Брайен. — Всего один шанс. Если я напортачу, больше никогда не буду об этом просить.

— Не хотите сходить на вечеринку? — Я произнесла эти слова как формулу отваживания, как магическое заклинание, которое должно вывести всю эту докучливую публику из моего кабинета. Он посмотрел на меня, и все его хирургические амбиции внезапно улетучились. Я достигла своей цели — отвадила Брайена от медицинской карьеры. Однако чем это может закончиться — Безумный Брайен в моем доме? Последствия могли быть любые, вплоть до самых катастрофических. Но, в конце концов, это была не моя вечеринка, а Дэвида.

— Гостей будет много? Больше семнадцати?

— В этот раз уж точно соберется не меньше. А в чем дело?

— Я никогда не хожу в места, где собираются больше семнадцати человек. Вот почему я бы не смог работать в супермаркете. Там ведь так много людей, понимаете меня?

Прикинув, я пришла к мнению, что вместе со штатом и посетителями число присутствующих в супермаркете в самом деле регулярно превышает семнадцать.

— Но раз вы приглашаете, — добавил он, как будто я его уже полчаса уговариваю, — то нельзя ли прийти к вам в гости на следующий день, когда все разойдутся?

— Боюсь, на следующий день вечеринки уже не будет.

— Вот как, — разочарованно протянул он. — Вы уверены?

— Мы попытаемся устроить так, чтобы пришло не больше шестнадцати. В другой раз.

— В самом деле?

— Попробую что-нибудь сделать для вас. Посмотрим, что у меня получится.

Впервые Брайен покинул поликлинику счастливым человеком. Я тоже была счастлива, пока не вспомнила, что это счастье — прямое следствие помешательства Дэвида и, вместо бойкота его планов, я занимаюсь, по сути, соглашательской политикой. Только что мне пришлось иметь дело с человеком из разряда тех, кто, по мнению Дэвида, нуждается в утешении. И вот, жизнь этого человека тут же озарилась внутренним светом. Мне не понравилось, что я опять впуталась в это дело.

Я забыла упомянуть о том, то прежний Дэвид ненавидел вечеринки. Точнее говоря, он ненавидел проводить вечеринки. Если уж быть совершенно точным, как конструктор «БМВ» в телерекламе, он ненавидел саму идею проведения вечеринок, поскольку за двадцать лет совместной жизни ни разу не зашел так далеко, чтобы провести хоть одну. Зачем, в самом деле, собирать дома кучу ненужного народа, который будет стряхивать пепел на ковер? Зачем ему не спать до трех ночи из-за того, что Ребекка или какая-то другая из моих подруг налижется так, что не сможет сама доковылять до дому? Все это, как вы понимаете, чисто риторические вопросы, над разрешением которых никто ломать голову не собирался. Я никогда не вступала в спор с доводами рассудка Дэвида: кому, в самом деле, нужен пепел на ковре? По тому, как были поставлены эти вопросы, становилось понятно, что он и в мыслях не допускал, будто я стану настаивать на том, что вечеринка может принести какую-то радость и приподнять настроение. Что она будет ЗАБАВНОЙ или что друзья, которые на нее соберутся, будут КЛАССНЫМИ. Такое все равно бы не сработало.

Теперь я мысленно перебирала все, что когда-то считалось лишним, ненужным, запретным, а теперь вдруг стало вполне в порядке вещей, и недоумевала. Что происходит? Когда-то Дэвид тратил кучу денег на лазерные диски, книги и еще на какое-то барахло, — даже толком не имея работы, он мог себе это позволить. Я же, напротив, пропадая на службе, постепенно дичала, лишенная культурных оазисов в виде театров, музыки и прочего. У меня не было времени даже на чтение книг. Мы обсуждали эту проблему. И каков же был результат? Дэвид стал прятать от меня свои покупки — засовывал новые диски в старые коробки, слушал их в мое отсутствие, затирал обложки книг, чтобы они не выделялись на полке. Но теперь он полностью утратил интерес к подобной конспирации. Он почти не выходил из дому, а газетные листы с обзорами и рецензиями лежали нетронутые. Если честно, я уже забыла, что мы последний раз покупали для домашнего хозяйства. Может, я, сама того не замечая, сделалась закоснелым фанатиком, перешла, помимо воли, в какую-то экстремистскую религию, которая усматривает в любых развлечениях разнузданность и легкомыслие?

И еще одно: Дэвид совершенно перестал шутить, как прежде. Раньше он, бывало, веселил детей в стиле телепередач шестидесятых, уморительными голосами озвучивая разговор фруктов («привет, мистер Банан», «добрый день, сударыня Клубника»). Он изображал «Спайс гелз» и занимался прочими непотребными вещами. Молли угодливо смеялась, Том же смотрел на него так, словно отец делал перед ним что-то неприличное. ГудНьюс, наверное, даже не догадывался о существовании местного клуба юмористов… впрочем, не будем от этом. Натужные попытки Дэвида отмочить какую-нибудь хохму сводили меня с ума. С ним, бывало, разговариваешь о чем-нибудь серьезном, а он строит мину, так что не сразу догадаешься, слушает он тебя или просто издевается, а потом вдруг что-то выскакивает из него точно змеиное жало, словно язык у Ганнибала Лектора, и не знаешь, рассмеяться тебе или же, что происходило чаще, выйти из комнаты, хлопнув напоследок дверью. Правда, в восьми случаях из ста что-то поражало меня в самое сердце, задевало мое чувство юмора, мой смехотворный орган, и, какой бы я ни была серьезной, сердитой и сбитой с толку, Дэвид достигал искомой реакции.

Словом, теперь я редко выскакивала из комнаты, хлопая дверью. С другой стороны, я и не смеялась. Тут, следует признаться, причина во мне самой — видимо, я тоже переменилась. И отнюдь не в лучшую сторону. Кстати, согласилась я выйти за Дэвида отчасти потому, что он мог меня рассмешить. А теперь он не просто не может, но и не хочет этого делать. Не вправе ли я, так сказать, потребовать свои деньги обратно? Разве не справедливо? Что, если чувство юмора — нечто вроде волос, которые у многих мужчин с возрастом выпадают?

Теперь мы находились в другом мире — в мире, где Дэвид не шутит и мы организуем вечеринки для соседей, о многих из которых Дэвид прежде отзывался крайне скептически, критикуя их пальто, машины, лица, гостей и даже пакеты, с которыми они возвращались из магазинов.

Раздался звонок в дверь, и первый наш гость вырос на пороге с озадаченной, но вполне миролюбивой физиономией и бутылкой «Шардоне» в руке.

Озадаченное лицо принадлежало Саймону, одному из пары геев, недавно поселившейся в доме под номером 25. Его «партнер» Ричард, актер, по утверждению Тома мелькнувший в «Билле»,[35] должен был появиться попозже.

— Я первый? — поинтересовался Саймон.

— Должен же кто-нибудь быть первым, — ответила я, и мы посмеялись над этой шуткой. Вскоре к нам присоединился Дэвид.

— Кто-то же должен быть первым, — с ходу сообщил он, и мы засмеялись уже втроем.

— Давно вы здесь поселились, на этой улице? — спросила я у Саймона.

— Даже не знаю, можно ли назвать это словом «давно». Пару месяцев назад. Достаточно долгое время, чтобы освоиться и почувствовать себя как дома. И в то же время не достаточно долгое, чтобы успеть распаковать наши коробки.

Помните это место из телесериала «Фолти-Тауэрз», когда у Бэзила ломается машина и он начинает молотить по ней здоровенным сучищем? Когда смотришь это впервые, то смеешься до колик. Остротами того же рода осыпал нас и Саймон.

Появилась Молли с блюдом, полным сырной соломки, и предложила угощение присутствующим.

— Том говорит, что вы играли в «Билле», — сказала она.

— Это не я. Я вообще не актер. Это был Ричард.

— А кто такой Ричард?

— Мой молодой человек.

Молли впала в состояние ступора: сперва она покраснела, потом в ужасе посмотрела на своих родителей, затем прыснула и захохотала. Похоже было, что она в жизни ничего смешнее не слышала.

— Ваш молодой человек! — повторила она, несколько оправившись от смеха.

— Ничего смешного, — заметил Дэвид и виновато посмотрел на Саймона. Молли же отнесла эти слова не на свой счет, решив, что папа осадил гостя.

— Да он просто пошутил, папочка. Не надо на него сердиться.

— Ступай, Молли, детка, — сказала я. — Предложи еще кому-нибудь свою сырную соломку.

— Но пока больше никого нет.

— Тогда просто погуляй.

— Простите, — сказали мы с Дэвидом одновременно, как только она убралась с глаз долой, хотя никто из нас не мог бы объяснить, что наша дочь нашла смешного в этой ситуации.

— Не берите в голову, — ответил Саймон, а затем, чтобы как-то скрасить молчание, повисшее между нами, добавил: — Вообще-то вы здорово придумали — устроить вечеринку соседей.

Я была настолько убеждена в сарказме, притаившемся в этом высказывании, что позволила себе скептический смешок.

В дверь снова позвонили — на этот раз пришла Николь, та самая неприятная женщина с резкими складками вокруг рта. Она была без бутылки.

— Я перенесла занятия по самообороне на другой день.

— Очень любезно с вашей стороны.

Представив ее Саймону, я оставила их за беседой о том, когда же муниципалитет[36] займется обустройством парковок в нашем районе.

Постепенно дом наш заполнялся. Появился Ричард из «Билла» (я сразу строго-настрого запретила Молли вступать с ним в разговоры). Прибыло семейство азиатов, и ГудНьюс попытался подключить их к дебатам на тему восточного мистицизма. Я оживленно болтала со строителем из дома номер 17, чью жену, оказывается, свалил грипп. Появился мой братец Марк — вид у него был смущенный. Должно быть, его пригласил Дэвид, потому что я этого точно не делала. Правда, чего я не могла себе представить, так это в каком качестве приглашен Марк. Как предполагаемый спонсор операции или наоборот? Этому вполне соответствовало его положение. Он как раз находился где-то посередине между квартиросъемщиком и бездомным.

— Что происходит? — обратился он ко мне.

— Не знаю, — ответила я.

— Кто эти люди?

Мои ответы не отличались разнообразием:

— Не имею понятия.

Марк отошел в сторону.

В конце концов наша вечеринка начала напоминать настоящую вечеринку: люди уже смеялись, беседовали, выпивали, при этом кто-то непрерывно звонил в дверь, и вскоре в гостиной уже не осталось свободного места, так что часть присутствующих вынуждена была перебраться на кухню. После пары стаканов вина я ощутила себя несколько сентиментально. Представьте, как это славно, что все мы, собравшиеся здесь: черные, белые, геи, натуралы — представляем собой единый микрокосм зыбкого, постоянно меняющегося многокультурного мультисексуального Лондона, едим сырную соломку и ведем речь об устройстве парковок и выплате залогов за квартиры — разве все это не здорово? Но тут Дэвид забрался на стул и ударил деревянной ложкой по кастрюле, развеяв мою маленькую фантазию.

— Добрый вечер всем, — объявил оратор.

— Добрый вечер! — крикнул в ответ Майк — строитель, которому досталась роль Человека Из Толпы, завзятого острослова.

— Когда вы обнаружили в своих почтовых ящиках приглашения, вы, наверное, заподозрили неладное. «Что еще за уловка? В чем дело? Кто этот тип, которого я не знаю и знать не хочу? С чего это он приглашает меня в гости?»

— Я, например, знаю — чтобы угостить выпивкой. Лично я пришел выпить пива, — крикнул из толпы Майк.

— Да это же «Дабл Даймонд», — возник кто-то еще.

— Нет, тут его нет, — крикнул в ответ распоясавшийся Майк.

Два крикуна принялись выяснять, что они пьют, и затихли лишь спустя несколько минут.

— Я бы хотел сказать вам, что здесь нет никакой ловушки, однако это не так. Здесь целый капкан. Потому что в этот вечер я хочу просить вас принять участие в перемене человеческих судеб, может быть включая и вашу собственную.

— Задницы к стенке! — завопил Майк. Не надо быть умудренным психоаналитиком, чтобы заподозрить во всяком, кто говорит о глобальных переменах в судьбе, склонность к перемене половой ориентации.

— У вас есть свободная жилплощадь? Я говорю о лишних комнатах в доме, которые обычно остаются незанятыми. Так называемые спальные комнаты? — воскликнул Дэвид.

— Есть! — проревел в ответ Майк. — Как не быть! Я там сплю, когда жена не пускает к себе в постель.

— Вот — уже одна, — поднял палец Дэвид. — Кто еще?

Большинство присутствующих принялись внимательно изучать кто винные стаканчики, кто собственную обувь.

— Не робейте, — подбодрил их Дэвид, — никто не заставит вас делать то, что вам не по душе. Но мне, например, известно, что на этой улице полно трехэтажных особняков, и значит, должно найтись несколько свободных комнат, поскольку у каждого из вас в среднем от двух до четырех детей.

— А как быть тем, кто живет во «флэте»? — подал голос молодой парень в кожаной куртке.

— В однокомнатном?

— Само собой.

— Значит, тогда у вас нет запасной спальни.

— Значит, мне можно идти?

— Вы можете уйти, когда захотите. В любое время. Это же просто дружеская вечеринка, а не исправительное учреждение для молодых преступников.

— Наверное, это розыгрыш, — крикнул Майк. Его партнер, еще один Глас Народа, уже протиснулся к нему, чтобы обменяться рукопожатием.

— Очень жаль, что вас это не радует.

На миг я уловила облик прежнего Дэвида, проступающий точно старая живопись под новой грунтовкой: в голосе его звучал сарказм, услышать и оценить который могла лишь я одна. Старый вкус словесной перепалки дразнил воображение. Дэвид смолк в ожидании, когда продолжит свое выступление противник. Майк между тем не собирался переходить к диалогу, потому что, в конце концов, он был всего лишь обычный кретин и пересмешник, всегда готовый на любую идиотскую реплику, под каким бы градусом ни находился, будь это свадьба, крестины или вечеринка, посвященная спасению мира. Он уже дошел до предела своих способностей, и Дэвид это просек.

— Вам здесь нравится?

— Еще бы — вы классно выступаете со стула, — сказал Майк, отдуваясь.

— Возможно, вам будет интереснее посмотреть «Истэндеров».[37] Они как раз начинаются с минуты на минуту.

Это вызвало немедленный смех — не слишком дружный, но в любом случае более искренний, чем тот, что до сих пор удавалось вызвать Майку.

— Я «Истэндеров» не смотрю, — заявил он в ответ. — Я вообще не смотрю мыльных опер.

Эта реплика вызвала бурный хохот аудитории — правда, все смеялись над банальностью ответного выпада, и такой смех явно задел Майка.

— Так что решили — остаетесь?

— Я еще не допил свой стакан.

— Рад слышать это.

Снова раздался смех, теперь уже на реплику Дэвида. Дэвид сразил оппонента. Это поистине был старый Дэвид, воинственный и находчивый. Ломать комедию на публике было его призванием. Прежние объекты его критики и насмешек, вроде театральных занавесов, трубочек с мороженым и тому подобных вещей, были невразумительными. А вот распоясавшийся алкоголик — это нечто вполне конкретное и подходящее.

Дэвид выдержал паузу, выжидая, пока стихнет смех.

— Итак, на чем я остановился? Ах да. Лишние комнаты. Видите ли, не знаю, как это происходит у вас, но стоит мне включить телевизор или взять газету, как немедленно случается нечто ужасное в Косово, Уганде или Эфиопии. Так что время от времени я набираю номер и отсылаю «теннер»[38] в какой-нибудь благотворительный фонд, но от этого ничего не меняется. В мире продолжаются войны и катастрофы. И от этого никуда не денешься. Ужасные вещи продолжают происходить в мире. И я чувствую вину и бессилие, а потом выхожу в кино или бар…

— В бар? — немедленно раздался возглас оппонента. — В какой бар вы ходите, Дэвид? Может, в молочный, при детской кухне для незаконнорожденных? На этой улице не осталось ни одного приличного паба.

— …И снова, несмотря на желание что-то сделать, как-то помочь, я чувствую вину и бессилие. Я вижу какого-нибудь ребенка у банкомата с одеялом и собакой. И даю ему эти несчастные пятьдесят пенсов, что, конечно же, ничего не меняет в его и в моей жизни. Потому что когда я в следующий раз буду проходить мимо банкомата, он по-прежнему будет там же, и мои пятьдесят пенсов не изменят ничего. Да, ровным счетом ничего, потому что это всего лишь пятьдесят пенсов и больше ничего. Но даже если бы я дал ему вдесятеро больше — картина бы осталась прежней, потому что с пятью фунтами не начнешь новую жизнь. И я уже ненавижу этого беспризорника, который мозолит мне глаза, а я ничем не могу ему помочь. Думаю, что и все остальные разделяют мои чувства. Если вы задумывались хоть на десять секунд над этим, то можете себе представить, насколько кошмарна такая картина человеческого бессилия, как это ужасно: спать на улице, без крыши над головой, выпрашивать мелочь, мокнуть под дождем, а люди, проходящие мимо, поносят тебя, и никто не поручится за твою жизнь…

Я оглянулась по сторонам. Дэвид все делал как надо, разве что упоминание о баре прозвучало немного не к месту. Люди слушали, проникались его искренним ораторским пылом и даже кивали в ответ, но я не заметила, чтобы свет обращения забрезжил в их глазах. Для веры требовалось чудо. Нужно вовремя достать кролика из шляпы, подбросить дров в огонь, выкинуть коленце, чтобы не упустить внимание аудитории.

К счастью, вмешался Майк. Он неожиданно вовремя сыграл роль отрицательного примера, что было на руку Дэвиду.

— Чепуха, — заявил Майк. — Свиньи они, бездомные. И потом, у бомжей есть заначки. А многие просто копят. Они хорошо заколачивают, валяясь на тротуарах.

— Ах вот как, — сказал Дэвид. — Значит, вы считаете, они вполне обеспечивают свое существование, сидя на тротуаре и выпрашивая милостыню?

— А как они, по-вашему, собирают свои мильоны? А многим деньги нужны на наркоту. Да разорвут меня черти. Они просто не хотят работать.

Толпа зашумела — симпатии были явно не на стороне Майка. Многие закачали головами, переглядываясь и многозначительно поднимая брови. Майк был со всех сторон окружен «голубыми» актерами, профессионалами минздрава, учителями, психоаналитиками, людьми, которые считали себя интеллигенцией, цветом нации. Даже если бы посреди ночи они вдруг проснулись, осененные нежданной догадкой, что все бездомные в городе — просто кривляки, вызывающие сочувствие прохожих, а на самом деле в кармане у них платиновые банковские карты и они устраивают наркотические оргии и отдыхают на Багамах, — так вот, даже если бы все это пришло им в голову посреди ночи, они бы никогда не высказали этого наутро. И уж тем более на многолюдной вечеринке. Майк недооценил публику и тем самым произвел переворот в расстановке сил. Еще пару минут назад Дэвид обращался к аудитории, которая находилась в некотором замешательстве. Нет, ему вполне симпатизировали, и в то же время никто не собирался уступать этому симпатяге часть собственного дома. Теперь же все изменилось. Встал вопрос: на чьей они стороне? Они собираются сплотиться с темными силами правого крыла, то есть с Майком? Или же они на стороне слегка эксцентричных, возможно, заблуждающихся, но тем не менее ангелоподобных альтруистов, сгрудившихся за Дэвидом? «Ура, да здравствуют ангелы! Голосуйте за херувимов!» — вопили психоаналитики. «Долой правокрылые силы тьмы!» — орали «голубые» актеры. На самом деле никто, естественно, ничего такого не кричал. Они были слишком сдержанны для этого, слишком привыкли соблюдать приличия. Скромны, в конце концов. Но вокруг Майка заметно прибавилось пространства, невзирая на тесноту. Люди жались от него в сторону, словно он только что пообещал сплясать перед ними зажигательный брейк-данс.

— В таком случае, если это ваше искреннее убеждение, вам, наверное, неинтересно будет слушать дальше.

— Совершенно неинтересно. Но у меня еще полный стакан пива.

— В таком случае пейте на здоровье. Но могу я попросить вас о небольшом одолжении — держать свой опыт наблюдения за бездомными при себе? Я не уверен, что ваши наблюдения заинтересуют еще кого-либо из присутствующих.

— Подумаешь, пижоны, — пробурчал Майк и окончательно оказался на расчищенном пятачке свободного пространства.

Он уже и впрямь мог бы станцевать брейк, не задев при этом никого из присутствующих. Даже вторая часть его комедийного дуэта и та отступила от бедного Майка. Дело в том, что у Майка вырвалось слово-табу. Никто из присутствующих не считает себя пижоном или заносчивым выскочкой. Они же пришли сюда не для этого. Они собрались, чтобы сблизиться, породниться. И даже хотели, чтобы Майк стал одним из них. Но своими словами Майк прочертил демаркационную линию, которую уже никто не смел переступить. Он подчеркнул, что они и он принадлежали к разным классам. Вероятно, он и в самом деле в свое время заплатил за дом на этой улице всего несколько тысяч фунтов, еще в конце шестидесятых. Но это было совсем другое время и другие деньги. А теперь кое-кому пришлось выкупать здесь дома и за четверть миллиона фунтов. В нашем с Дэвидом случае эта сумма равнялась, правда, всего ста тысячам, но это дела не меняло. И что же, только поэтому мы переходим в разряд выскочек и пижонов? Ведь дом Майка теперь тоже стоит четверть миллиона. Но, конечно, дело не в этом. Дело в том, что мы относимся к числу людей, которые могут себе позволить выплатить за дом четверть миллиона (скорее даже так: мы — люди, которым банки готовы отпустить четверть миллиона на ссуду за дом), и, стало быть, переходим в разряд индивидов, готовых заниматься благотворительностью. И это еще не все. На этой улице был паб, в который Майк частенько заглядывал в прежние времена, а теперь, с появлением новых соседей, в нем сменились хозяева и клиентура — теперь там подавали испанские сардельки с гарниром ценой в десять фунтов, и вообще это заведение перестало быть пабом, если уж смотреть фактам в лицо, в чем, в первую очередь, виноваты были «понаехавшие» пижоны, превратившие, кстати, мясную лавку на углу в кулинарию, торгующую деликатесами из сои и нефтепродуктов. Словом, нам было за что ответить.

Так что уход Манка, с выразительным стуком поставившего свой бокал на каминную полку и рванувшего наружу, вон, был одновременно коллективной победой и коллективным поражением. Теперь мы ощущали вину не только перед бездомными, но и перед Майком, которого хотели принять в свою компанию, а добились прямо противоположного. Первый закоперщик здесь, конечно, был Дэвид, и, наверное, чувство удвоенной вины помогало ему с удвоенной энергией пытаться ее компенсировать. Присутствующие, ощущая коллективную вину за происходящее, также спешили теперь ему на помощь. Они готовы были пойти на любые трудности и испытания, чтобы только доказать, что они не пижоны, что они положительные, ответственные люди, которым не привыкать к жизненным невзгодам и испытаниям.

Дэвид ощутил настроение публики и пронесся через оставшуюся часть речи, не задерживаясь. ГудНьюс стоял рядом, самодовольно сияя. Ну, кто первый? Кто еще не хочет быть похожим на Майка? Разве не готовы они к поступку, уникальному, быть может, единственному в своей жизни? Ведь, расставшись на какие-то полгода с комнатой, можно спасти чью-то жизнь, потому что, имея крышу над головой и постоянный адрес, возможность в любое время побриться и принять душ, бездомные смогут устроиться на работу, получить первую зарплату, а с зарплатой приходит самоуважение и способность далее строить свою жизнь самостоятельно, без постороннего вмешательства…

— Мне сорок один год, — поведал Дэвид, — и полжизни я провел, сожалея, что не родился раньше и упустил шестидесятые. Я только по книгам знаю о том, что было тогда: какие силы, какая энергия бурлила в людях! Рок-фестивали «Лив Эйд» в пользу голодающей Африки и все такое. Они хотели переменить мир. Но отчего же мы не хотим его изменить и сделать лучше — пускай на одной нашей улице? И как знать, может быть, наш почин поддержат многие? В общем, к делу. Мы отобрали десятерых подростков, которым нужна ваша помощь. Это хорошие ребята. Не пьяницы и не наркоманы, не воры и не сумасшедшие. Просто у них не сложилась жизнь, причем вовсе не по их вине. Кого-то выгнал из дому отчим, у кого-то умер близкий человек — и вот они очутились на улице, и жизнь их пошла кувырком… Так что мы можем за них поручиться. Если удастся найти десять свободных комнат, чтобы пристроить этих детей подворотен, я буду считать, что величайшее дело в своей жизни я уже совершил.

Высокопарные слова, завершившие проникновенную речь защитника обездоленных, видимо, были призваны расшевелить публику.

— А у вас самого найдется лишняя комната? — раздался голос из толпы.

— Само собой, — ответил Дэвид. — Иначе как бы я посмел обратиться к вам с таким предложением? Как я могу понуждать вас к тому, на что сам не готов?

— Можно уточнить, мальчика или девочку, и где мы его разместим? — Этот вопрос исходил от дамы из задних рядов, которая уже содержала двух детей, духовного гуру и мужа, утратившего желание трудиться.

— Это мы выясним, когда привезем бездомных сюда и как только будет составлен список добровольцев, — заявил Дэвид. — Итак, кто желает принять участие?

Поднялись четыре руки.

— М-да, маловато. Мне нужно больше.

Поднялась еще одна рука, но эта уже точно была последней.

— Ну ладно. Половина сейчас, половина потом.

Странно, однако комната моментально взорвалась аплодисментами, и я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, какие обычно подступают в самом конце сентиментальных мелодрам.

ГудНьюс с Дэвидом повели Пятерку Избранных в кабинет, который, видимо, и предполагалось передать под благотворительную спальню, в то время как остальные остались ждать в гостиной. Все это напоминало свадебную церемонию в церкви, когда жених удаляется с невестой и свидетелями подписывать документы, а остальные стоят в ожидании, в полном неведении, чем заняться. (Может, в этот момент надо было спеть какую-нибудь песню? Вполне уместно. Вот и мы могли сейчас завести хором что-то вроде «Ты обрел друга» или «Ты никогда не будешь одинок» — что-нибудь из репертуара, где светское перерастает в духовное.)

Итак, записались добровольцами:

1. Саймон и Ричард, «голубая семейка» из дома под номером 25.

2. Джуд и Роберт, бездетная пара из «тех, кому за тридцать» — точнее, уже под сорок. Говорили, они пытались взять ребенка на воспитание, но отчего-то не получилось. Они жили в доме под номером 6.

(Как видите, очередь на детей выстроилась совсем не из случайных людей…)

3. Роз и Макс, наши соседи напротив, в доме под номером 29. О них я почти ничего сказать не могла, потому что эта пара появилась у нас совсем недавно, кроме: 1) у них была дочка — сверстница Молли и 2) как раз накануне своего «обращения» Дэвид рассказывал, что видел Роз в автобусе с газетой — она читала его рубрику и смеялась, так что, возможно, ее порыв был неслучаен.

4. Уэнди и Эд, пожилая пара из дома номер 19. Они всегда останавливались поговорить, когда мы выходили с детьми на прогулку. О них мне тоже было почти ничего неизвестно, кроме того, что у них имелись отдельно живущие взрослые дети.

5. (Самая потрясающая кандидатура) Мартина, престарелая (ну эта уже точно не «пожилая» — ей за семьдесят) чахлая дама, приезжая, из Восточной Европы, одиноко живущая в доме номер 21. Меня всегда поражало, как можно, сорок лет прожив за границей, не выучить толком языка. Для меня в этом есть нечто непостижимое. Так что одному Богу известно, для чего она записалась в добровольцы — возможно, она просто неточно поняла Дэвида, и тогда впереди ее ждал сюрприз.

Ко мне сквозь толпу пробралась женщина, которой я в жизни не видела, и участливо коснулась руки:

— Ваш муж — поразительный человек, — сказала она.

Смолчав, я ответила любезной, слегка кривой улыбкой.

До постели мы добрались уже глубоко за полночь, но Дэвид был слишком взвинчен, чтобы сразу заснуть.

— Пусть только пятеро — все равно неплохо, как думаешь?

— Это просто замечательно, что нашлись хотя бы пятеро, — ответила я совершенно серьезно, потому что в душе рассчитывала на полный провал его надежд, позор, унижение и, в результате, конец этой истории с беспризорными.

— В самом деле?

— Ты что, правда надеялся, что сможешь уговорить десятерых?

— Не знаю. Могу сказать только одно: когда я думал обо всем этом накануне, сомнения мне даже в голову не приходили.

Вот так. Таков стал Дэвид после знакомства с ГудНьюсом. «Сомнения мне даже в голову не приходили». Я хотела сорвать кампанию Дэвида по спасению мира и установлению всеобщей любви, но для этого мне надо было научиться говорить с ним в понятиях его собственной логики, философии и языка. Ведь передо мной был не нытик-обозреватель, ведущий скабрезной газетной рубрики, а новый, одухотворенный и переродившийся человек. Он уже не имел ничего общего со своим таблоидом, со своим торжествующе циничным романом и, наконец, с презренным существованием путем добывания денег пером. Естественно, я бралась за непосильную задачу: все мои попытки заранее были обречены на провал. Я не могла спорить с Дэвидом на его языке. Это было все равно что пытаться дискутировать с Платоном на древнегреческом.

— Какие тут могут быть доводы против? — продолжал он. — Ведь эти люди, что собрались у нас сегодня…

— Знаю, знаю, — поспешила вставить я. — Только не надо меня убеждать, ладно? Речь не об этом.

— Не об этом? Тогда о чем же?

— С тобой невозможно спорить. Как? Каким образом? Люди голодают: накормите их — вот и все. У детей нет игрушек: дайте им, если у вас в избытке. Тут нечем крыть. Но это вовсе не значит, что я с тобой согласна.

— Но почему? Все же действительно ясно. Ты сама прекрасно объяснила.

— Так не делается в реальном мире.

— Отчего же? Ладно, допустим, я признаю. Есть общественное мнение, которое создается прессой и телевидением. Люди отвыкли думать самостоятельно и проявлять инициативу. К тому же они эгоистичны, и каждый затаил свою маленькую обиду. Поэтому люди находятся в нравственном тупике. Но выход есть, понимаешь? Он есть всегда У каждого есть выход.

Ну что тут было сказать, чем возразить? Что люди имеют право быть эгоистами, если им так больше нравится? Что они не должны иметь никаких альтернатив? Что у них нет другого выхода? И как будет по-древнегречески «Заткнись, пожалуйста, и оставь меня в покое»?

На следующее утро мы с Томом жевали за столом хлопья, а бригада в составе ГудНьюса, Молли и Дэвида трудилась на кухне, прибираясь после вчерашнего. Я была безучастна и отказывалась даже пальцем шевелить: не отодвигала стул, не помогала, вообще не двигалась. Я была эгоистична, и имела на это право. В «Гардиан», лежащей передо мной, была помещена статья о молодежной банде, избившей человека до потери сознания и бросившей его под забором в Виктория-парк, где он замерз насмерть. Вот такая простая история. Можно было добавить: не исключено, что он умер не от переохлаждения, а был забит насмерть — коронер не смог точно восстановить картину преступления. Трое из этих молодых людей тоже относились к классу бездомных. Нет, я понимаю, что не следовало бы читать подобные статьи перед детьми, особенно накануне прибытия к нам в гости бездомного (видимо, вопрос решен, и меня, как всегда, просто не поставили в известность). У детей могут начаться кошмары, они будут вскакивать посреди ночи в холодном поту и думать, что у них ночует монстр, способный перерезать семью, а это может оказаться совершенно безобидный ребенок. Но я была упряма, как непримиримая оппозиция: маленькая, но неугомонная. Мне хотелось непременно перечить. Я не сдавалась, и оружие было у меня в руках — вот, посмотрите, страница пятая, заголовок вверху.

— Вот классно, — сказал Том. — Значит, теперь папа хочет, чтобы нас всех перебили.

— А что такое? — интересуется Молли.

— Смотри, что мама читает. Там про бездомных. Они впятером прикончили человека. Значит, и нас ждет то же самое.

Кажется, такая перспектива ничуть его не беспокоила — Том флегматично ковырялся в тарелке и вроде бы даже с облегчением воспринял подобное решение всех наших проблем. Во всяком случае, когда нас перебьют, наша правота будет доказана и папа раскается. Таково было мнение Тома. Подозреваю, что мой сын оказался слишком наивен: папа, безусловно, пожалеет о том, что произошло, и даже будет страдать, но уж никак не раскается. Такого раскаяния, которое имеет в виду Том, мы от него не дождемся.

— Так нечестно, — сердито сказал мне Дэвид.

— Еще бы, — ответила я. — Пятеро на одного! Какая уж тут честность — у него не было ни единого шанса.

Дэвид пронзительно посмотрел на меня.

— Кстати, история из хроники городских происшествий — не чья-то беллетристическая выдумка.

— Тебе что, больше почитать нечего? Там полно других материалов. Там есть статьи о новых налоговых льготах, социальных программах. Наверняка есть что-нибудь о долгах третьего мира.

— Дэвид, третий мир, спешу тебя известить, вовсе не вселяется в наш дом. И третий мир не нападает в парке и не убивает… — Я замолчала, поняв, что опять не права, потому что долг третьего мира гробит миллионы и миллионы, гораздо больше, чем шайка бездомной молодежи сможет убить за всю жизнь, и я знаю это, и знаю, что Дэвид может ответить, и что я скажу потом, и чем все это закончится, и все равно мне предстоит это выслушать еще великое множество раз.