Как стать добрым

4

Дэвид известил меня, что на пару дней уезжает. Он не сообщил куда и не оставил даже телефонного номера — мой мобильный он прихватил с собой на экстренный случай. Однако я догадывалась, что он собирается отсидеться у своего дружка Майка (разведен, местный, хорошая работа, прекрасная квартира, в которой даже есть комната для гостей). Перед отъездом Дэвид заявил, что в моем распоряжении двое суток на то, чтобы поговорить с детьми (намек — мол, как только они узнают, до чего докатилась их мать, я от стыда должна буду немедленно собрать чемоданы и выместись ко всем чертям). Первую ночь я вообще не спала, чувствуя, что никогда не успокоюсь и не смогу прийти в себя, пока не отвечу на все без исключения вопросы, которые метались в моей голове, точно рыба в сети. Большинство этих вопросов (например: позволит ли мне Дэвид приходить по понедельникам вечером смотреть сериал про динозавров?) задыхались в толчее и умирали; зато несколько вопросов покрупнее, оказавшихся более живучими, доводили меня до изнеможения. Вот один из них: какие права останутся за мной? Видите ли, я ведь не хотела развода Да ладно, что там — хотела, но лишь до того, как увидела, сколь ужасна перспектива. Теперь я (почти) совершенно уверена, что делаю (почти) все, чтобы вернуть семейную жизнь на прежние рельсы. И потом, почему именно я должна объясняться с детьми? Коль скоро он не допускает мирной альтернативы, почему грязную работу должна выполнять я? А что, если я этого просто не стану делать? Что тогда — как он поступит? Я снова и снова лечу по замкнутой траектории. Нам никогда не выбраться из этой ситуации. Я никогда не смогу объявить детям, что покидаю их.

— Где папа? — спросила Молли на следующее утро.

Молли постоянно задает этот вопрос, особенно после провокационной подсказки Дэвида. А вот Том, похоже, охладел к этой теме.

— Он уехал по делам, — сказала я так, словно речь шла о совершенно постороннем человеке.

Мой ответ был порождением бессонницы — к сфере занятий Дэвида слово «дела» было неприменимо. За последние годы дети достаточно наслушались его ворчания по поводу того, что, дескать, надо бы сходить в редакцию снять ксерокс, — с чего бы это теперь им поверить, что их отец занялся «делами», то есть вдруг перешел в касту людей, которые останавливаются в столичных европейских отелях лишь для того, чтобы плотно подкрепиться завтраком?

— Нет у него никаких дел, — заявил Том так, будто сообщил о чем-то само собой разумеющемся и не требующем доказательств.

— Нет, есть, — столь же уверенно заявила верная папина дочка Молли, вечная заступница Дэвида.

— Какие же у него дела? — В этот момент Том мог и должен был встать на мою сторону.

— Почему ты всегда нападаешь на папу?

— А что я такого сказал?

— Ты знаешь, что он ничего не делает, и начинаешь его задевать.

Том посмотрел на меня и сокрушенно покачал головой.

— Это ты любишь поспорить, Молли.

— Почему?

— Потому что ты сама сказала только что, что он ничего не делает. А ты еще говоришь, что я на него нападаю.

Молли замирает на миг, чтобы обдумать сказанное, после чего сообщает Тому, что ненавидит его, и отправляется собираться в школу. Бедный Дэвид! Даже его непоколебимая защитница не может всерьез убедить себя, будто он делает что-то, имеющее отношение к настоящей работе. По идее, я должна была объяснить детям, что все в порядке — пана работает, но мне совсем не хотелось заступаться за Дэвида. Тем более в его отсутствие.

— Так где же он на самом деле? — поинтересовался Том.

— Поехал пожить к другу.

— Потому что вы собираетесь развестись?

— Нет, мы не собираемся развестись.

— Тогда почему он ушел ночевать к другу?

— Ты тоже иногда остаешься у друзей. Это же не значит, что ты с кем-то разводишься.

Моя убийственная логика, которая, по идее, должна была сработать безотказно, на этот раз не действует.

— Я не женат. И потом, когда я остаюсь у друга, я всегда предупреждаю тебя, что ухожу, и говорю «до свидания».

— Значит, вот что тебя задело? Что он не сказал тебе, что уходит, и не попрощался?

— Мне все равно, сказал он или не сказал «до свидания». Но я знаю: здесь что-то не так. Что-то случилось.

— У нас с папой вышел спор.

— Понятно. Значит, вы все-таки разводитесь.

Сейчас было бы так легко рассказать ему обо всем: Том и сам чувствует, что в семье назревает коллизия. Однако Дэвид и сам вполне может объясниться с ними, как только вернется.

— Том! Сколько это будет продолжаться?! Сколько можно твердить об одном и том же?! Когда ты начнешь собираться в школу?

Том наградил меня долгим взглядом и резко развернулся на каблуках, словно демонстрируя, насколько он выше моего гнева и всех наших с Дэвидом разборок. Мне захотелось бежать в поликлинику и работать, работать. Захотелось, чтобы день был под завязку заполнен фурункулами, задними проходами и прочими вещами, от которых сводит судорогой желудок. Надеюсь, при такой работе я снова смогу почувствовать себя хорошим человеком. Плохая мать, возможно — ужасная жена, но, вне сомнения, хороший человек.

По пути на работу мной овладела внезапная паника — я подумала, что Стивен может позвонить на мобильный, который теперь у Дэвида, поэтому тут же связалась со Стивеном, едва переступив порог кабинета. Он хотел знать, что случилось, однако я не собиралась заводить разговор на эту тему. Он просил о встрече, и в результате я снова малодушно пошла на уступку — назначила свидание, которого он так домогался.

— Куда ты пошла? — спросил Том, когда я уже была у дверей.

— На встречу с другом. Посидеть за коктейлем.

— Что за друг?

— Ты его не знаешь.

— Твой любовник?

Молли это показалось лучшей шуткой из всех, что ей доводилось слышать, но Том не шутил. Он ждал прямого ответа на поставленный вопрос.

— Том, ты думаешь хоть иногда, что говоришь?

Том начал выводить меня из себя. От него можно было ожидать чего угодно.

— Так как же все-таки зовут твоего друга?

— Стивен.

— А его жену?

— У него нет… — Вот я и попалась на удочку десятилетнего мальца. — У него нет жены. А его подружку, если тебя это так интересует, зовут Виктория. — Стивен получил подругу с таким именем, потому что на кухонном столе лежал журнал с фотографией Виктории Адамс и Дэвида Бекхэма на обложке. Если бы Том задал этот вопрос утром, когда я была не такой взвинченной, я бы сказала, что подругу Стивена зовут Пош.[11]

— Она тоже придет?

— Куда?

— С ним.

— Надеюсь. Она, кстати, очень красивая девушка.

— Думаешь, они поженятся?

— Понятия не имею, Том. Если хочешь, я спрошу у него.

— Да, пожалуйста, спроси.

— Прекрасно.

Нет никакого смысла рассказывать о продолжении этого вечера, настолько он был предсказуем. Стивен обихаживал меня, осыпал комплиментами, я чувствовала себя желанной и возбужденной. Я словно впервые увидела, насколько несчастной сделали меня отношения с Дэвидом, и в конце концов, не в силах вынести этого, отправилась домой. Когда же, когда же наконец случится чудо — я приду домой, где меня будет ждать Дэвид, и все пойдет так, как мне хочется.

Когда я вернулась, Дэвид уже был дома. Поначалу я испытала легкий шок. Но тут же утешилась, вспомнив, что семейная жизнь подходит к безрадостному финалу и теперь даже архиепископ Кентерберийский одобрит мой развод. Однако при кратком размышлении я пришла к выводу, что во всем виновата сама: и в том, что в моей жизни появился Стивен, и в том, что я так и не объяснилась с детьми, а позорно сбежала на незапланированное свидание, — так что благословение архиепископа Кентерберийского растаяло как дым.

— Как провела вечер? — поинтересовался Дэвид. Сказано это было с обманчивым спокойствием, мгновенно воспринятым мной как угроза.

— Спасибо, неплохо. Я ходила в… Была у… — По неизвестной причине из головы у меня вылетело имя подруги Стивена, пока я не вспомнила, что подруга Стивена была чистой выдумкой — фикцией, наспех придуманной совершенно по другому поводу.

— Впрочем, это не имеет значения, — сказал он. — Теперь слушай. Я недостаточно любил тебя.

Я уставилась на Дэвида.

— Я недостаточно любил тебя и бесконечно об этом сожалею. Да, бесконечно сожалею. Ведь я на самом деле люблю тебя — просто не могу это выразить должным образом.

— Нет. То есть хорошо. Хорошо сказано. Спасибо.

— Мне очень жаль, что я вынужден говорить с тобой о разводе. Я не знаю, о чем я думаю.

— Верно.

— Так вот, не хочешь ли ты сходить со мной завтра вечером в театр? Я купил билеты на Тома Стоппарда.[12] Я знаю, ты хотела посмотреть.

Театр обеспечивал Дэвида самым богатым материалом для критики, большим, нежели все остальные объекты внимания дежурного зубоскала газетной колонки. Он ненавидел театр. Он ненавидел пьесы, ненавидел спектакли, ненавидел актеров, ненавидел критиков, ненавидел публику, ненавидел программки, ненавидел трубочки с мороженым, которые продают в антрактах. Как-то Дэвид пытался написать материал, в котором собрался объяснить, за что он ненавидит занавес, но не смог подобрать необходимых восемьсот слов.

— О, спасибо! — Я была приятно поражена.

— Сейчас, мне кажется, нам следует разойтись по комнатам. Сегодня каждый ночует в своей спальне, а завтра утром начнем все сначала, с нуля. Надо перестроить нашу жизнь и наши отношения.

— Ладно. Согласна.

Вероятно, он услышал в моих словах ноту иронии, которую я туда вовсе не вкладывала: идиотское «ладно», прозвучавшее в столь судьбоносный момент, — единственный подобающий ответ на его вкрадчивое предложение, игнорирующее всю сложность и горечь последних нескольких лет нашей совместной жизни.

— Вот и хорошо. Тогда я пошел спать. Доброй ночи. — Дэвид клюнул напоследок меня в щеку, приобнял за плечи и двинулся к лестнице.

— И в какой спальне ты собираешься ночевать? — крикнула я вдогонку.

— Ах, да. Извини, забыл. Мне все равно. Тебе какая больше нравится?

— Тогда, может, я буду спать в гостиной? — Мне тоже было все равно. Кроме того, было бы просто бестактно выгонять из собственной спальни столь обходительного, бесконфликтного и покладистого мужчину.

— Ты в самом деле хочешь спать там? — Он сказал это заботливо — просто еще раз проверял, все ли в порядке, а вовсе не выпячивал свою обиду.

Пожав плечами, я ответила:

— Да.

— Прекрасно. В таком случае спокойной ночи.

Проснулась я с готовностью встретить наступающий день отповедью новой атаки, отражением очередного запаса поднакопившихся у Дэвида грубостей, вслед за которыми, вероятно, прозвучит требование убираться из дома. Однако Дэвид приятно поразил меня: принес в постель чай и тосты, приготовил детям хлопья и пожелал мне доброго дня. После работы я помчалась домой, откуда, пораньше отужинав, мы направились в театр. Дэвид расспрашивал меня, как дела в поликлинике, и даже засмеялся, когда я рассказала ему о пациенте с воспалением легких, который, оказывается, понятия не имел, что курение ему противопоказано. (Я рассмешила Дэвида. Это что-то невероятное. Дэвида не мог рассмешить никто, за исключением бесспорных для него авторитетов: Вуди Аллена, Джерри Сейнфелда, Тони Хэнкока и Питера Кука[13] образца 60-х. То есть людей, за которыми он признавал превосходство в этой области. Ведь смешить людей было его работой.) В театр мы поехали на метро — он по-прежнему был ласков, обходителен, учтив, забавен, интересовался моими делами, сыпал вопросами и даже купил мне столь презираемую им трубочку с мороженым. (Правда, купил он ее на мои деньги — по дороге обнаружилось, что Дэвид забыл дома бумажник, — но главное было не в том, что он вдруг стал таким щедрым, а в том, что он закрывал глаза на мириады преступлений, ежесекундно совершаемых в одном из лондонских театров.) Мне даже стало не по себе от этого нового Дэвида. Что-то с ним происходило неладное. Сейчас я чувствовала себя с ним, как со Стивеном, ощущая на себе устремленные отовсюду укоризненные взгляды. Само собой, никто на меня не смотрел, но чувство неловкости все равно меня не покидало. Меня не на шутку озаботило то обстоятельство, что на моих глазах размывались рамки между любовником и супругом. Может быть, причина смущения была именно в этом? Может, Дэвид дошел да такой степени иронии, что теперь издевательски играл роль образцового супруга? Но для чего? Если он таким образом усыплял мою бдительность или просто манипулировал мной — то чего ради, спрашивается? Какие планы вынашивал Дэвид? Хотел вернуть меня? Но может ли притаиться коварство в роли образцового супруга? Странно — неужели мое недоверие к Дэвиду зашло так далеко?

Я наслаждалась спектаклем, наслаждалась каждым мгновением происходящего на сцене представления. Я упивалась им, я смотрела на все происходящее, как иссушенный жаждой путник, погибающий в пустыне, смотрит на стакан с ледяной водой. Обожаю, когда можно переключиться на что-то иное, кроме работы и семейной жизни, обожаю остроумие на сцене и хочу, чтобы такое случалось почаще, — и в то же время я прекрасно отдаю себе отчет, что утром в очередной раз проснусь с непрочитанной книгой на животе. Исподтишка я то и дело поглядывала на Дэвида — мое внимание было поровну распределено между ним и сценой. Я пыталась поймать выражение его лица в разные моменты действия. Лицо Дэвида было настоящей картой боевых событий — там разыгрывалось настоящее сражение: морщился нос, кривился рот и столь же непредсказуемо вели себя остальные части лица. Прежний Дэвид прорывался сквозь эту новую, сидевшую рядом со мной личность — он хотел скабрезничать и гримасничать, отмечая слабые места и непозволительные промахи по ходу пьесы, выражая всем своим видом презрение к жалкому зрелищу. И в то же время новый Дэвид страстно пытался получить наслаждение от происходящего, наблюдая свежий блестящий шедевр одного из ведущих мировых драматургов. Временами он смеялся вместе с залом, хотя почти всегда запаздывал — он напомнил мне Тома с Молли, когда они пытались подпевать мне в раннем детстве. Иногда он пытался засмеяться первым, тоже порой невпопад, словно старался оживить свое природное чувство юмора, которое давным-давно растворилось в иронической желчи, как обычно и случается с людьми, утратившими способность к снисходительному и добродушному веселью. Временами ему удавалось достичь самозабвения, хотя отдельные реплики персонажей и вызывали в нем ядовитые вспышки ярости. Имея самое непосредственное представление о степени концентрации желчи в Дэвиде, в этом «самом сердитом человеке», я могла предсказать, какие именно реплики бесят его больше всего: те, что спекулируют на интеллектуальных претензиях публики, давая зрителям почувствовать, что если они не рассмеются, то покажут себя полными невеждами. Подобные приемы никогда не вызывали у меня уважения. И все же в те драматические моменты, когда на лице его собирались тучи, словно невидимые руки разгоняли их, поспешно пытаясь разгладить гримасу недовольства. Дэвид вновь принимал вид сибарита, заплатившего немалые деньги, чтобы приятно провести время и получить максимальное удовольствие от происходящего. Словом, Дэвид так и не пускал в ход свою артиллерию. Это было столь на него непохоже, что порой у меня по коже пробегали мурашки.

Мы вышли на свежий воздух, старательно изображая пару довольных театралов. Я не удержалась от вопроса:

— Ну и как?

— Что как?

— Как спектакль? Тебе понравилось?

— О да. Очень.

— В самом деле? Даже очень?

— Да. Да.

— Но ты же всегда ненавидел театр. Ты же его на дух не переносишь.

— Думаю, гм… Думаю, мне просто казалось, будто я ненавижу театр. Это было, понимаешь ли, предубеждение.

— Как ты старательно выбираешь слова. За тобой прежде такого не водилось.

— Почему? С чего ты вдруг взяла, что я соблюдаю осторожность?

— Если начнешь слишком часто взвешивать собственное мнение, скоро от тебя ничего не останется.

Дэвид мило улыбнулся, и мы пошли дальше. Я ощущала острую необходимость поскорее поймать такси, потому что внезапно почувствовала навалившуюся усталость. Мне казалось, будто мы уже давно плутаем в этом огромном городе, и мысль о предстоящем сражении с пьяной толпой на эскалаторах подземки была невыносимой.

Но тут случилось нечто странное, чего я не ожидала даже от нового Дэвида. Как я поняла позже, это был не каприз, не придурь, а совершенно мотивированный и принципиальный поступок новой личности. А случилось вот что. Мы проходили мимо беспризорника, который прикорнул на крыльце подъезда, подложив под себя спальник, и Дэвид зашарил по карманам, вероятно отыскивая мелочь. (Позвольте мне быть честной по отношению к Дэвиду: он всегда так делает. У него, человека, имеющего свое суждение обо всем на свете, непостижимо отсутствует Свое Мнение в отношении бездомных.) Попытки что-либо найти оказались тщетными, и Дэвид попросил у меня кошелек, попутно рассыпаясь в извинениях и снова недоумевая, как его угораздило оставить дома бумажник — дескать, он-то думал, что не забыл его, но вот, оказывается, забыл. Я протянула ему кошелек, совершенно не тревожась о происходящем — с чего я должна была тревожиться? Дэвид высыпал беспризорнику все содержимое кошелька — примерно восемьдесят фунтов бумажками, сегодня я как раз брала деньги в банкомате, и три-четыре фунта мелочью. И тут я поняла, что мы остались ни с чем.

— Что ты делаешь?

Я потянулась за деньгами, стараясь выхватить их обратно. Проходящая мимо парочка с программкой, позволявшей предположить, что эти счастливцы тоже только что смотрели Стоппарда, остановилась, дабы посмотреть на любопытное зрелище: хорошо одетая женщина вырывает деньги из рук бездомного ребенка. Мне сразу захотелось поставить их в известность, что я, между прочим, доктор. Айболит, отбирающий деньги у беспризорника. Свои деньги, между прочим. Однако Дэвид снова забрал у меня мои деньги и вручил их мальчишке, после чего потащил меня за руку от места происшествия. Я сопротивлялась.

— Дэвид, что ты натворил? У нас теперь нет денег даже на метро! Как мы доберемся домой?

— У меня пятерка отложена.

— Надо взять такси. Я больше не могу. Я устала.

Парочка все еще глазела нам вслед — естественно, они разглядывали меня, и мне не понравились интонации собственного голоса.

— Да, этот паренек тоже не прочь покататься в такси, — залебезил Дэвид с изводящей линейностью в голосе. — Только он не может себе этого позволить.

— Ты хоть понимаешь, что несешь бред? Какое такси? Куда он поедет, если у него нет дома? — Я завелась не на шутку. Последнее заявление Дэвида, да еще после столь безумного поступка, сразило меня окончательно. — Ему некуда ехать. Потому он и спит здесь.

Не понимаю, с чего это я так разошлась, но в тот момент поведение Дэвида мне казалось гораздо более странным, чем собственное.

— Прекрасный жест, — одобрила нашу милостыню мужская половина театральной парочки.

— Мой муж только что выложил все, что у нас было, — бросила я этому непрошеному заступнику.

— Вовсе нет, — заерепенился Дэвид. — Как это — все? А наш дом? А деньги на нашем счете? Мы даже не заметим этой утраты.

К нам подключилось еще двое-трое прохожих: всем сделалось интересно, как здесь раздают деньги нищим. Собралась уже небольшая толпа, чтобы посмотреть на происходящее. Тут я поняла, что в нашем споре мне все равно не победить — не сейчас и не здесь, во всяком случае. В общем, мы устремились к ближайшей станции метро.

— Ты не можешь жертвовать восемьдесят фунтов каждому бездомному! — шипела я.

— Боюсь, ты права. Я в самом деле не могу дать каждому бездомному по восемьдесят фунтов. А то бы я непременно это сделал. Хотя бы раз в жизни. Чтобы испытать, что при этом чувствуешь.

— И что же ты, интересно, теперь чувствуешь? — ядовито поинтересовалась я.

— Мне хорошо, — просто ответил Дэвид.

Я ничего похожего не ощущала.

— С чего это ты вдруг решил стать таким хорошим? — ревниво спросила я. — Раньше за тобой не замечалось подобных вещей.

— Я не говорю, что хочу стать хорошим или там добрым — называй как знаешь. Я просто хочу испытать это ощущение.

— Ладно. Пошли скорее домой. Я хочу выпить — и в постель. Займемся сексом. Не отдавай только последние деньги.

— Я устал от всего этого. Нужно сделать что-то… что-то другое.

— Что с тобой? Что случилось с тобой после спектакля? Что ты собираешься делать?

— Ничего не случилось, черт возьми. — Вот это другое дело — это заговорил прежний Дэвид. — Да и что такого могло случиться? Сходил в театр, дал несколько фунтов уличному бродяжке. Что во мне изменилось? О господи. — Он тяжко вздохнул. — Прости. Должно быть, я в самом деле вел себя несколько странно. Я знаю, некоторые мои поступки кого угодно приведут в замешательство.

— Так ты не хочешь объяснить мне, что с тобой происходит?

— Сам не понимаю. Не знаю, как это объяснить.

Мы пешком добрались до станции «Лейстер-сквер» и попытались засунуть пятифунтовую банкноту в билетный автомат, однако он выплюнул ее назад — бумажка была слишком мятой. Так мы оказались в очереди за спинами двух сотен скандинавских туристов и еще трех сотен британских алкоголиков. Я по-прежнему мечтала о такси.

В вагоне мест не было. Они не появились, даже когда мы добрались до «Кинг-Кросс». Дэвид углубился в театральную программку. Он ушел в нее с головой, видимо надеясь таким образом избежать моих дальнейших расспросов. С бебиситтером мы расплатились, совершив в кухне налет на заначку в банке из-под крупы, после чего Дэвид сразу сказал, что устал, изнемог, так что даже не знает, как доберется до постели.

— Значит, разговор переносится на завтра?

— Если у меня появятся слова, чтобы объяснить происходящее. Такие, чтобы ты могла меня понять.

— Значит, все как вчера — опять разбегаемся по разным постелям?

— Я бы предпочел, чтобы ты сегодня не покидала меня. Но я не настаиваю.

Я не была уверена, что солидарна с его желанием, прежде всего из-за Стивена, а также из-за общей сумятицы, но главное — оттого что мне предстояло разделить постель с совершенно новым, незнакомым мне человеком. Ведь этот страстный театрал, раздающий деньги на улице и навлекающий на себя симпатию окружающих, был не Дэвид. Такого Дэвида я не знала — это было совершенно неизвестное мне лицо, так что меня пробирала дрожь при одной мысли о возможности лечь с ним в постель. Неприязнь одного из супругов может рассматриваться как несчастье, но неприязнь обоих — это уже серьезная ошибка в подборе партнеров.

Я не хотела, чтобы Дэвид был прежним Дэвидом. И вместе с тем я хотела, чтобы все оставалось на своих местах. Но чтобы при этом его ядовитый тон и постоянная гримаса недовольства на лице улетучились из моей жизни. Я хотела, чтобы он вновь нравился мне — а именно это он как раз сейчас и старался делать. Поэтому я спустилась по лестнице в ванную.

Вам, может, и не интересно узнать, как протекала моя интимная жизнь в прежние времена, в так называемый «достивеновский период», — я не говорю о тех далеких забытых днях, когда занятия любовью значили нечто совсем другое, — но я все равно расскажу вам об этом. Мы уже лежали в постели наготове и во всеоружии — если меня тянуло к близости, моя рука начинала блуждать по телу Дэвида, в области паха, когда же подобные желания овладевали им, его рука так же бездумно устремлялась к моей груди (выбор постоянно падал на правую грудь, поскольку Дэвид занимал левую часть кровати, так что ему легче было протянуться через меня, чем перебираться на другую сторону — в общем, ему было так удобнее). Итак, если вторая сторона ничего не имела против и отвечала взаимностью, в этот момент все и начиналось. Остальное (книги, журналы и газеты — в общем, все, что скрашивало домашний досуг) откладывалось на прикроватные тумбочки. О дальнейшем вы имеете представление, если хоть раз в жизни смотрели порно. Поэтому избегу длинных утомительных описаний.

Однако сегодня все было совсем по-другому. Я потянулась за книжкой, а Дэвид прильнул ко мне сзади со страстным и нежным поцелуем в шею. Затем привлек меня к себе и попытался залепить мне умопомрачительный поцелуй в губы — натуральный (правда, слегка погрузневший) Кларк Гейбл. Он словно начитался статей из женских журналов 50-х годов о возвращении романтизма в семейные будни, но я вовсе не была уверена, что желаю в наших отношениях именно возвращения романтизма. Я и без того была достаточно счастлива с Дэвидом — мне вполне хватало привычного нажатия нужных кнопок «лифта». Во всяком случае, это всегда срабатывало и действовало безотказно. В этот же раз он налетел на меня этаким страстным романтическим любовником, что напомнило мне о первых днях нашей совместной жизни, когда, встречаясь в постели, мы приступали к самому волнующему и запоминающемуся путешествию в нашей жизни — путешествию в самих себя.

Чуть отстранившись, я заглянула Дэвиду в глаза.

— Что это было?

— Я хочу заняться с тобой любовью.

— Прекрасно. Только не надо этой романтической ерунды.

Мои слова прозвучали, как реплика из «Девяти с половиной недель» — фильма, от которого меня мутит, потому что я вовсе не фригидный синий чулок, предпочитающий в постели позу «равнение на знамя». Будь рядом прежний Дэвид, мы бы начали дело без проволочек и быстро его закончили. Я получила свое, он свое — туши свет.

— Нет, я хочу заняться с тобой любовью по-настоящему. Любовью, а не просто сексом.

— И что для этого требуется?

— Общение. Глубина отношений. Ну, я даже не знаю…

Сердце у меня упало. Преимущества сорокалетнего человека состояли для меня в следующем: не менять пеленок, не ходить в места, где танцуют, и не искать глубины и напряженности чувств в отношениях с человеком, который живет с тобой под одним одеялом.

— Пожалуйста, постарайся понять меня правильно, — втолковывал мне Дэвид.

Впрочем, втолковывал — не то слово. Голос его был полон сострадания и невысказанной мольбы. Именно это я и совершала всю сознательную жизнь — старалась понять его правильно. Я заглядывала ему в глаза, целовала так, как он хотел, и туда, куда он хотел, мы долгое время занимались этим делом разными способами, удлиняли прелюдию, разнообразили, как могли, наши любовные игры (временами — без оргазма с моей стороны), а потом я лежала у него на груди, а он гладил мне волосы. Я прошла через это, но не нашла в этом никакого смысла.

На следующее утро за завтраком Дэвид болтал, улыбался и пытался наладить связи с детьми, которые тоже слегка ошалели от произошедшей в нем перемены, в особенности Том.

— Что сегодня, Том? Какие планы?

— Как всегда, — растерянно ответил ребенок. — Школа.

— Да, и что же именно в школе? Какие занятия?

Том тревожно оглянулся на меня, как будто я должна была сыграть роль посредника между ним и отцом и поскорей избавить его от этих невинных и бесполезных вопросов. Я ответила Тому выразительным взглядом, которой должен был передать приблизительно такое сообщение: «Я тут ни при чем — сама не понимаю, что происходит. Просто скажи ему расписание уроков и доедай спокойно свои хлопья — твой отец прошел через полную трансформацию личности…»

Естественно, переслать подобное сообщение одним взглядом — вещь невозможная даже между близкими людьми. Для этого нужно располагать как минимум несколькими парами глаз или обладать совершенно невероятной мимикой.

— Не знаю, — промычал Том. — Математика вроде. Потом английский. М-м-м…

Он с надеждой посмотрел на Дэвида — достаточно ли будет столь краткого изложения его текущих проблем? — но тот по-прежнему выжидательно улыбался.

— Игры, по-моему.

— Успел сделать уроки, или, может, нужно помочь? Твой старик, конечно, не самый светлый ум в Британии, но кое-что понимает в языке и литературе. Сочинения и все такое.

После этих слов Дэвид хихикнул, чем вызвал еще большее недоумение за столом.

Том уже не производил впечатление мальчика, озабоченного поведением отца: его тревога сменилась чем-то напоминающим откровенный ужас. Мне стало жаль Дэвида: прискорбно, после столь искренней и старательно исполненной попытки (которая наверняка далась ему с немалым трудом) наладить задушевную беседу и внести теплоту и уют в семейный разговор он потерпел полный крах. Его слова были встречены с нескрываемым подозрением. Что поделаешь — десять лет жизни бок о бок с домашним брюзгой не проходят даром, ведь Дэвид уже с рождения Тома был ворчливым семьянином.

— Да, — ответил Том, испытывая явное недоверие к новому стилю поведения отца, — по письму у меня все в порядке. Если хочешь, можешь помочь мне с играми.

Это была шутка, и, надо сказать, совсем неплохая — я даже рассмеялась. Однако сейчас в нашей семье наступили иные времена.

— Конечно, — откликнулся Дэвид. — Хочешь попинать мяч после школы?

— Было бы здорово, — сказал Том.

— Вот и договорились, — обрадовался Дэвид.

Между тем Дэвид прекрасно осведомлен, что выражение «было бы здорово» может означать что угодно — он слышал это выражение уже не первый год, но еще ни разу оно не соответствовало понятию «хорошо». Вот слова «недоносок», «неблагодарный свин» или просто «заткнись» — это да, а «хорошо» — это мы еще не выучили. Я начала подозревать неладное — кажется, единственное рациональное объяснение происходящему способно дать лишь клиническое обследование. Загадка поведения Дэвида может быть разгадана только врачами психиатрической клиники.

— Сегодня зайду в магазин за новыми кроссовками, — бодро сказал отец, однако радости его никто не разделил.

Мы с Томом переглянулись и отправились готовиться к наступающему дню с таким видом, будто он ничем не отличается от предыдущих.

Стивен оставил мне сообщение на работе. Я не ответила.

Когда я вернулась с работы, дома меня ждали двое детей и один взрослый, склонившиеся над картонным игровым полем на кухонном столе, а также куча сообщений на автоответчике. Тут как раз раздался очередной звонок. Я было дернулась к телефону, но запуталась в рукавах плаща, который мне никто не помог снять (да и не принято у нас такое), однако Дэвид не заметил моих усилий и не предпринял никаких попыток избавиться от надоедливого звонка. Наконец сработал автоответчик, и послышался голос главного редактора газеты, в которой Дэвид с таким успехом сотрудничал в качестве самого сердитого человека в Холлоуэйе.

— Дэвид, неужели трудно снять трубку? Сколько он будет там надрываться?

Я не отдавала себе отчет, имею ли я в виду главного редактора или телефонный аппарат.

Дети хихикнули. Им было весело. Дэвид безучастно тряс кубики.

— Ты что, не можешь ответить? — Теперь мне стало понятно, откуда взялась куча сообщений на автоответчике, — Дэвид не снимал трубку с самого утра.

— Папа ушел с работы, — гордо заявила Молли.

— Не ушел, а бросил, — поправил ее Том по праву старшего.

— Дети, что вы спорите — нельзя бросить то, чего нет, и невозможно уйти ниоткуда.

Главный редактор что-то бубнил на заднем плане. Что-то вроде: «Ну же, сними трубку, подонок».

— Ты что, бросил свою рубрику? Что случилось?

По своему тону я и сама не взялась бы определить, как я отношусь к этому пока неподтвержденному известию.

— Все очень просто. Мне нечего там делать, потому что я больше не «сердитый человек».

— Ты? Больше не сердитый? А что случилось с сердитым человеком?

— Не знаю, что с ним случилось, но он больше не имеет ко мне никакого отношения.

— Не имеет?

— Нет.

— Будешь писать о чем-то другом?

— Нет. С газетой покончено.

— А где в таком случае ты собираешься работать?

— Не знаю. Но к прежнему возврата нет. Ведь ты сама видишь, я — другой. Разве не так?

— Да. Я вижу.

— Потому я и не могу писать от имени человека, чьего мнения больше не разделяю.

У меня вырвался тяжелый вздох. Он, впрочем, ничего не означал. Силу творческой личности не преодолеть никаким вздохом.

— А я думал, ты обрадуешься.

Я тоже думала, что обрадуюсь. Если бы еще пару недель назад мне предложили исполнить мое единственное желание, думаю, я именно на этом бы и остановилась, потому что ни о чем другом уже давно думать была неспособна, даже о деньгах, которые могли бы улучшить условия моего существования, точнее, нашего совместного существования — с Дэвидом и детьми. Никакое другое событие не отражалось на нашей жизни столь драматически. Сначала бы, конечно, я пожелала что-нибудь глобальное, для всего человечества: ну там средство от рака или мир во всем мире, но втайне все равно бы надеялась, что всемогущий джинн, предложивший выполнить любое желание, не позволит мне совершить столь альтруистически-безрассудный поступок. Втайне я бы продолжала надеяться, что этот добрый дух скажет: «Нет, ну ты же и так доктор, хватит с тебя того, что ты уже сделала для других. Хватит этих чирьев в задницах и прочих малоприятных вещей — заказывай что-нибудь для себя лично». И тогда, хорошенько подумав, я бы высказала свое заветное желание: «Больше всего на свете я хочу, чтобы Дэвид больше не был сердитым». Да, больше всего на свете я хотела, чтобы он раз и навсегда понял, что все в его жизни в порядке, что у него замечательные дети, что у него верная, любящая и, скажем так, не уродливая жена, которая к тому же зарабатывает деньги, так что нам хватает на бебиситтеров, еду и залог за дом… Я хотела бы выкачать из него переполнявшую его желчь до самого донышка. Желчь Дэвида даже представлялась мне особым веществом, жидкой и вместе с тем плотной субстанцией: нечто вроде сырого цементного раствора. И тогда, выслушав мое желание, добрый джинн потрет свой животик — и на тебе! Дэвид отныне счастливый человек.

И на тебе! Я получила Дэвида — счастливого человека или, во всяком случае, спокойного человека — в реальном мире. Все, что мне остается, — это вздохнуть с чувством искреннего облегчения. Но на самом деле мне вовсе не нужно было это «и на тебе!». Я рационалист до мозга костей и не верю в джиннов, даже в добрых. Поэтому для меня было бы более приемлемо, чтобы злоба Дэвида была вытравлена из него путем долгого и интенсивного лечения.

— Я приятно удивлена, — откликнулась я неуверенно. — Просто хотела бы, чтобы у тебя достало мужества сообщить о своем решении главному редактору.

— Он сердитый человек, — уныло сказал Дэвид. — Он не поймет.

С последним замечанием трудно было не согласиться: только что главный редактор, которого звали Нейджел, закончил свою попытку привлечь внимание Дэвида залпом изысканных ругательств.

— Почему бы тебе не сыграть с нами в Cluedo,[14] мамуля?

И правда. Мы играли в Cluedo до самого ужина. Потом играли в Малый скраббл.[15] Мы представляли собой идеальную «ядерную семью», отсиживающуюся в своем бункере после мирового катаклизма. Мы ели за одним столом, играли в развивающие настольные игры, вместо того чтобы смотреть телевизор, мы часто и подолгу улыбались друг другу, что создавало чуть ли не праздничную атмосферу. И все же… Мне казалось, что в любую секунду я могу кого-нибудь прикончить.